жную рабыню, наделенную поганым и бессмысленным языком!.. Накажи ее как угодно, только не уходи... не поведав мне прежде о моем брате... ...Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Костлявый подросток-венн, запоротый надсмотрщиками, почти безжизненно распростершийся на неровном каменном полу. Отрешенная полуулыбка, блуждающая по рассеченным шрамами губам великана мономатанца... "Одиннадцать поколений моих предков были Теми-Кто-Разговаривает-с-Богами, - произносит он медленно и торжественно. - Они умели просить Небо о дожде, а распаханную Землю - о плодородии. Но вся их сила перешла по наследству к моей маленькой младшей сестре. Мне же выпала лишь ничтожная толика. Поэтому я и стал всего только вождем... А теперь, - обращается он к напарнику, безногому халисунцу, - во имя Лунного Неба, которому ты молишься, и шести пальцев славного Рамауры, что первым одолел Бездонный Колодец, - прошу тебя, помолчи! Я и так могу и умею немногое, так хоть ты не мешай!.." Волкодав нагнулся и, подхватив под локти, поставил девушку на ноги. Опытный каторжник при этом успел заметить на точеной шее полустертый лекарскими усилиями след. След, который мог оставить только ошейник. Девчонка упоминала о рабстве не для красного словца и не самоуничижения ради. Она не понаслышке знала долю невольницы. - Встань, госпожа моя, - негромко сказал Волкодав. - Негоже Той-Кто-Разговаривает-с-Богами прилюдно валяться в пыли. Сам я приехал издалека и ничего здесь не знаю... Может быть, ты подскажешь мне тихое, пристойное место, где мы могли бы сесть и побеседовать о твоем брате? Мономатанка хотела что-то сказать, но не смогла и расплакалась. Волкодав не принадлежал к числу тех мужчин, которых зрелище женских слез приводит в неописуемый ужас. Напротив, он взирал на них даже с некоторым облегчением. У него дома слезы считали благословением женщин, помогающим выплеснуть и пережить многое из того, что для мужчин обычно кончается сединой и ранней болью в груди. - Пойдем!.. - кое-как выговорила она наконец. - Пойдем скорее к моему повелителю... к моему великому и величественному господину... - Она судорожно цеплялась за его руки. - Прошу тебя, накажи ничтожную рабыню как только тебе будет угодно, распорядись мною как пожелаешь, только не откажи... - Там, где я вырос, - сказал Волкодав, - никто не распоряжается женщиной, кроме ее собственной матери, да и та - больше мудрым советом. Может, ты кому и рабыня, но только не мне. Веди меня, красавица, к человеку, удостоенному тобой имени повелителя, и, если ты считаешь ему нужным выслушать рассказ о судьбе благородного Мхабра, - пусть слушает... - Идем, милостивый господин мой! - был ответ. - Скорее идем!.. - Что же касается второго, названного тобой... - думая, что Волкодав не может более слышать его, вполголоса повторил продавец книг. И тихонько засмеялся неизвестно чему. x x x Волкодав не особенно удивился, обнаружив, что "великий и величественный повелитель" опасной красавицы обитал в наиболее дорогом и ухоженном постоялом дворе Чирахи. Здесь при входе стояли даже не обычные вышибалы, а самые что ни на есть городские стражники. При шлемах, кольчугах и девятицветных вязаных поясах. И еще бы им тут не стоять! Это ведь был не какой-нибудь "Удалой корчемник", а почтенное "Стремя комадара", по названию высшего саккаремского военачальника. И останавливались здесь не разные малопочтенные личности вроде Волкодава со спутниками, а люди вполне уважаемые, состоятельные и даже приближенные к Золотому Трону Мельсины. Внешность Волкодава произвела на стражников должное впечатление - то есть точно такое же, как во всех виденных им малых и больших городах. Двое вооруженных мужчин начали потихоньку сдвигаться к середине прохода, соображая, пускать или не пускать в приличное место явного головореза. Мономатанка яростно замахала на них руками, и стражники сразу отпрянули, отступая с дороги. Наверное, хорошо знали ее. Или, что важнее, знали ее повелителя. Девушка провела Волкодава через общую комнату, где сидели за пивом и неспешной беседой лишь несколько очень богато одетых купцов, и они поднялись по лесенке наверх, причем перила, как отметил про себя венн, были должным образом навощены и натерты, а чисто вымытые ступени совсем не скрипели. Девушка без стука устремилась в одну из дверей. За нею они чуть не столкнулись со вскочившим с пола парнишкой, опять-таки чернокожим. Его, пожалуй, уже нельзя было назвать подростком, но и взрослым парнем - с изрядной натяжкой. Так - большун<Большун - почти взрослый парень.>. - Афарга, ты куда, он же не велел... Поименованная Афаргой так свирепо шикнула на парнишку, что тот только руками развел. В одной руке у него, между прочим, был свиток с обугленным и изорванным краем, а в другой - чашка с чем-то белым и кисточка. Проводив глазами Афаргу и Волкодава, он вновь опустился на пол и вернулся к прежнему занятию, состоявшему в бережном укреплении пострадавшего свитка. Правды ради следовало отметить, что в левом рукаве парнишка прятал оружие, какой-то род маленького, но вполне смертоносного самострела. Которым он к тому же владел весьма решительно и искусно. Если Волкодав еще что-нибудь понимал, юный мономатанец давно привык к странным и напрямую взбалмошным выходкам прекрасной любимицы хозяина. Но, зная ее способность постоять за себя и давно отвыкнув вмешиваться, он лишь с любопытством следил, чем кончится ее очередное сумасбродство. Происходившее весьма мало нравилось ему, а всего более не нравился приведенный Афаргой мужчина. Это не обидело Волкодава - а много ли было тех, кому он нравился с первого взгляда?.. Что же касается их таинственного господина, венн успел навоображать себе просвещенного купца откуда-нибудь из Афираэну или Мванааке, уж не того ли самого Ша-наку, что некогда привез в Галирад двадцать три черных алмаза и кустик, спрятанный под стеклянный пузырь... Но вот Афарга взялась за ручку двери внутренних покоев, и петли недовольно вздохнули. - Господин, господин мой, - воскликнула девушка, - взгляни только, кого я встретила на торгу и привела к тебе для беседы!.. - Ну сколько можно, Афарга... - донесся из глубины комнаты, от окна, голос, при звуке которого Волкодав попросту замер на месте, так что рука мономатанки соскользнула с его запястья. Голос человека, бессердечно отрываемого от любимейшего на свете занятия - работы с пергаментом, пером и чернилами, - ученого, еще витающего мыслями в том, о чем уже написал и только собирался писать, но при всем том понимающего, что в покое его не оставят и из мира, рождаемого в запечатленных словах, волей-неволей придется возвращаться в обыденность... Если до сих пор догадки о божественном водительстве, благодаря которому его с острова Закатных Вершин вынесло червоточинами мироздания почти прямиком в Саккарем, составляли для Волкодава лишь повод для праздного размышления, то именно в данный миг он уверовал в это самое водительство сразу и непоколебимо. Потому что из-за низкого столика возле распахнутого окна, освещенный с той стороны щедрым солнцем Чирахи, поднимался и шел к нему, потирая усталые глаза... Эврих. Немало переменившийся, то ли возмужавший, то ли постаревший за годы разлуки... наживший почти такой же, как у самого Волкодава, шрам на левой щеке... И разодетый, словно саккаремский вельможа прямехонько из дворца... Но все равно - Эврих!!! - Афарга, я же просил... - начал хозяин покоев, но осекся, видя, что приведенный девушкой человек уже вступил внутрь, а значит, не следует прямо здесь и сейчас выговаривать ей за самовольство, обижая тем самым нежданного и не слишком желанного, но все-таки гостя. - Принеси чаю, - совсем другим голосом распорядился аррант. После яркого света из окна внутренность и порог комнаты тонули для него в сумерках. Волкодав стоял столбом и молчал. Мыш, подобными переживаниями нимало не обремененный, снялся с его плеча, шмыгнул мимо Эвриха, на лету ткнулся мокрым носом ему в щеку - дескать, привет, очень рад тебя видеть! - и унесся в окно. Аррант отшатнулся, проводил его чумовым взглядом и пристальнее всмотрелся в полутьму у порога... А потом с невнятным, придушенным воплем рванулся вперед. Афарга, собиравшаяся умолять своего повелителя хотя бы о самомалейшем внимании к рассказу человека, знавшего ее брата Мхабра, изумленно смотрела на двоих мужчин, так сжимавших друг друга в объятиях, словно некая сила угрожала немедля их разлучить. Девушке доводилось лицезреть своего благодетеля, что называется, во всех видах. И в миг торжества, и предательски избитым, и скрученным скорбью о непоправимом... Но, кажется, еще ни разу на ее памяти чувства не пылали в нем так открыто и ярко, как при встрече с этим бородатым пришлецом с севера. - Брат мой... друг мой варвар... - задыхаясь, бормотал Эврих. - Я не знал, каких Богов молить... Во имя покрывала Прекраснейшей, улетевшего с ложа!.. Я не отваживался надеяться на новую встречу с тобой... - Не смей называть меня варваром! - отвечал хозяин летучей мыши. Его голос тоже почему-то звучал прерывисто и невнятно, как будто он никак не мог проглотить что-то, застрявшее в горле. И оба смеялись так, словно прозвучала какая-то давняя и очень остроумная шутка. Парнишка по имени Тартунг<Подробнее о Тартунге, Афарге и приключениях Эвриха в Мо-номатане можно прочитать в романах Павла Молитвина "Ветер Удачи" и "Тень Императора" (СПб.: Азбука, 2001, 2002 и позже).> стоял рядом с Афаргой, пряча обратно в рукав так и не пригодившийся самострел-кванге. И тоже не мог взять в толк, чему радуется хозяин. x x x Избранный Ученик Хономер шагнул под арку во внутренний дворик, старательно отводя взгляд от изуродованных тлением образов. Это потребовало немалого сознательного усилия: слишком властно сказывалась многолетняя привычка непременно вскидывать глаза и осенять себя знамением Разделенного Круга. Однако продолжать творить священный символ на образа, из которых столь явно удалилась божественная благодать, было бы опасным кощунством. А осквернять свой взгляд зрелищем гниения и распада Хономеру попросту не хотелось. Тем более что сегодня в полдень должны были прибыть новые, истинно чудотворные образа. Порожденные по наитию свыше и уже успевшие наполнить Тин-Вилену слухами о своей истинно благой силе. Поговаривали даже, будто дивные лики, ниспосланные через вдохновенный резец юного мастера Тервелга, дарили исцеление и твердость в правых делах не только верным Близнецов, но и последователям иных Богов, не брезгуя помогать даже никому и никогда не молившимся проходимцам вроде Ташлака. Это последнее несколько настораживало, ибо, по мнению Хономера, чудесные святыни являли себя не в последнюю очередь ради распространения истинной веры. Но, с другой стороны, многоопытному Радетелю было отлично известно, сколь редко происходит явное и недвусмысленное вмешательство Богов в земные дела. Людям чаще всего предоставлено действовать по своему разумению... И пожинать заслуженные плоды. Вот он и будет действовать, как сочтет наилучшим. Появятся образа - и он уж сумеет должным образом ими распорядиться... ...Уноты наставника Волка, не обращая внимания на продолжавший моросить дождик, сидели вдоль дальней стены таким неправдоподобно ровным рядком, что Хономер сразу обо всем позабыл и насторожился, тотчас поняв: что-то случилось! Он окончательно уверился в этом, увидев самого Волка, стоявшего с каменным лицом впереди всех. Сам того не ведая, в эти мгновения Волк был необыкновенно похож на одного своего соплеменника, семь лет назад с точно таким же видом взбиравшегося на деревянный помост: "Отдашь ты его мне, если побью твоего молодца?.." Тот давний день был далеко не самым радостным в жизни Избранного Ученика, ибо обозначил поистине выдающееся звено в прискорбной цепи его неудач. Слишком часто вспоминать о подобном значило лишиться успеха в будущих делах, и Хономер поспешно вернулся мыслями к насущному. "Зря я отмахнулся от Ташлака, не расспросил его поподробнее. Он ведь упоминал о странной задумчивости Волка и предупреждал, что тот нечто вынашивает..." - Что случилось? - останавливаясь посередине двора, вслух спросил Хономер. Волк неторопливо отвязал от своего пояса маленький кошелек, так и не успевший сколько-нибудь значительно растолстеть. - Скажи этому человеку, что я получил известие... - глуховатым голосом обратился он к лучшему уноту, мономатанцу. Урсаги. Хономер никогда не бывал в стране веннов и весьма скудно представлял их обычаи. Но и общения всего лишь с двумя сыновьями этого племени вполне хватило ему, чтобы усвоить: если венн напрочь отказывается разговаривать с кем-нибудь напрямую - жди беды. Ибо такое молчание означает, что венн не в шутку прикидывает, не случится ли ему вскорости заплетать косы убийцы. - Я получил известие о том, как этот человек поступил с Наставником, научившим меня и всех нас всему, что мы умеем, и не только в смысле кан-киро, - продолжал Волк. - Этот человек распростился с Наставником ласковыми словами, но сам отправился выслеживать его и притом нанял себе в помощь мастера смерти, искусного в составлении ядов. Скажи ему еще так, добрый Урсаги: мне доподлинно неизвестно, погиб ли Наставник, которого они отравили, и только поэтому жрец по имени Хономер не будет мною убит. Но и жить в его крепости никто из нас более не намерен. Мы возвращаемся к своим народам, и благородное кан-киро будет распространено. Однако связывать его с именем негодяя не будут ни в дальних странах, ни в ближних. Скажи ему, Урсаги: мы уходим. И пусть попробует удержать нас, если посмеет. На памяти Хономера это, кажется, была его самая длинная речь... Избранный Ученик выслушал не перебивая, сложив на груди руки и ничем не показывая, что всей кожей ощущает взгляды унотов, подобные раскаленным остриям. Он только теперь начал как следует понимать, что именно сотворил с унотами Волкодав. За три года наставничества проклятый язычник сделался для них духовным водителем такой силы, какой он, Хономер, не достиг бы и за тридцать три. Если бы, к примеру, прямо сегодня из Тар-Айвана приехал облеченный властью посланец и отрешил его от сана Избранного Ученика, отправив в изгнание, - многие ли обитатели этого храма последовали бы за ним?.. Хорошо если хотя бы наученные кормиться непосредственно из его рук: кромешники да Ташлак. А остальные? Променяли бы привычный уклад жизни под защитой храмовых стен - на скитания? По той единственной причине, что бесконечно поверили и полюбили его, Хономера? Избранный Ученик не привык обманываться и лгать себе самому. Он отчетливо понимал: вряд ли. Как и сам он когда-то не пошел за... Кошелек звякнул, шлепнувшись на влажную землю возле ног Хономера. Не подлежало сомнению, что он до последнего грошика содержал все выплаченное Волку за время его недолгого наставничества. Волк был так же беспросветно честен, как и его предшественник. - Я не буду отвечать на те чудовищные обвинения, которыми ты с такой легкостью засыпал меня, - сказал ему Хономер. - Нам, последователям Прославленных в трех мирах, не привыкать к наветам и клевете. Я не буду выяснять, каким образом ты получил известия, о которых только что рассуждал. Пусть все это пребудет на твоей совести. И на совести тех, кого ты успел убедить... Избранный Ученик хорошо знал силу собственного красноречия. Ему случалось уходить от смертельной опасности, не прибегая к иному оружию, кроме владения словом. Речи, подобные той, что он теперь начинал, бывало, превращали озлобленных врагов, явившихся за его головой... не то чтобы в друзей, но по крайней мере в надежных помощников. Хономер подумал о том, что у него и теперь может что-нибудь получиться... И остановился, внезапно осознав: ничего у него не получится. Не сегодня. Не с этими людьми. И не потому, что перед ним сидели какие-то особые люди или Волк был так уж неуязвим для искусных доводов умословия<Умословие - логика.>. Все было гораздо хуже и приземленней. Хономер вдруг понял, что происходившее на этом дворе, мокром от бесконечного алайдорского дождя, просто не имело никакого значения. Уйдет или останется Волк, уйдут или останутся уноты кан-киро - ему было все равно. Вместо боевого задора, вместо огненного вихрения мыслей в его душе царило безразличие. И опустошенность. Под стать мокрому серому небу и сгнившим образам Близнецов. И, не удостоив даже взглядом валявшийся на земле кошелек, Хономер отвернулся прочь, бросив уже через плечо: - Ступайте куда хотите. Я вас не держу. Небо плакало над ним тихо и безутешно, как-то очень по-женски. x x x Полдень выдался таким, каким во второй половине тин-виленского лета вообще-то полагалось быть позднему вечеру. Туча, дотянувшаяся с гор, едва позволяла отличить день от ночи, однако процессия, показавшаяся на дороге в яблоневых садах, даже во влажном сумраке умудрялась выглядеть праздничной и нарядной. Стражникам на башне сперва показалось даже, что к ним в гости пожаловал целиком весь город, включая не только детей, но даже собак, с лаем мчавшихся по сторонам шествия. Тут и там мелькали красно-зеленые накидки приверженцев божественных Братьев, причем кое у кого надетые правильно, у иных же - шиворот-навыворот, то есть красной стороной слева, что было, конечно же, ни в коем случае недопустимо, но в праздничной суматохе на это не обращали внимания, а и тот, кто обращал, - не в драку лез, а знай указывал пальцем да хохотал. Близнецы учили не делать особых различий между племенами, и над шествием витали звуки песен, кажется, всех обитавших в Тин-Вилене народов. От местных шо-ситайнских до сегванских и вельхских. Странное дело, все это отнюдь не порождало несообразного и нестройного гвалта, но, напротив, сливалось в некий торжественный и мощный устав. Тервелг с отцом шли впереди всех и на руках несли образа, завернутые в чистую, новенькую, нарочно вытканную холстину. Не от дождя! - дождь, равно как солнце и снег, маронговому лаку был нипочем, - но по той же причине, по которой правителю всюду стелют под ноги ковер и даже под сводами тронного чертога водружают над головой балдахин. Все это ради того, чтобы не рассеялась, не смешалась со стихиями драгоценная благая сила вождя, а с нею счастье народа. Вот и образа до поры до времени, до прибытия в храм, укрывались от земли и от неба и в особенности от людских глаз. Следом за двоими резчиками важно выступали уличанские старосты Тин-Вилены. От Горбатой улицы, от Железного ручья, от Маячной дороги и даже от Селедочного тупика. Все разодетые, точно на свадьбу, при посохах для важности. Хономер с непокрытой головой вышел навстречу. Когда шествие приблизилось и остановилось, а народ перестал плясать и сгрудился вокруг, Избранный Ученик опустился на колени. Он поцеловал сперва дорогу, по которой припожаловала новая святыня, потом коснулся губами краешка полотна. Жрецы во главе с Орглисом, выстроившиеся полукругом у него за спиной, негромко запели. Сияющий и зрячий Тервелг переместил руки, высвобождая полотно, и домотканая пелена сползла, являя взорам то, что до сих пор скрывала. С небес, вроде бы совершенно не грозовых, ударила неслышимая молния, и Хономер утратил способность осознавать окружающий мир. Боги-Близнецы смотрели на него с деревянного, искусно вырезанного щита, и не подлежало сомнению, что это были именно Они, Близнецы. Как и то, что резцом юного мастера водило чудесное вдохновение свыше. Но вот лики были такие, каких Хономер за все время своего служения ни разу еще не видал. Старший оказался суровым и бородатым, с пристальным взглядом неулыбчивых глаз, и волосы у него были почему-то заплетены в две косы на висках, а лицо, неизменно и обязательно изображаемое юношески чистым, было попятнано на левой щеке то ли прожилкой древесины, то ли слегка намеченным шрамом, и длинный клинок, всегда носимый у пояса, висел за плечом и тоже казался очень знакомым, и... что там за резковатая линия пролегла в прядях волос, уж не тень ли маленького крыла?.. А Младший, кудрявый, в легкой аррантской рубашке и просторном плаще, свободной рукой бережно прижимал к груди несколько свитков и книг. То ли спасал их откуда-то и от кого-то, то ли радостно нес показать людям, то ли готовился вписать на чистые листы только что почерпнутую премудрость... Резные лики, опять-таки против всякого обыкновения, не были обременены ни малейшим намеком на сходство. Но некоторым образом это все равно были братья. И более того - близнецы. С первого взгляда свидетельствовала об этом зримая Правда превыше всякой внешней похожести... И они протягивали Хономеру хрустальную чашу, исполненную в виде двух сложенных вместе ладоней. Влага для омовения и очищения? Горсть воды - припасть жаждущими губами?.. Слезы о несовершенстве этого мира, к которым он мог добавить свои?.. А ладони, составлявшие чашу, благодаря мастерству резчика еще и принадлежали женщине, стоявшей за Братьями. Женщина обнимала и заключала Их в себя так, как материнское сердце сквозь годы обнимает и хранит выросших сыновей. Никто еще не дерзал изобразить рядом с Близнецами Их Мать... Она тоже смотрела на Избранного Ученика, и в ее глазах ему немедленно померещилась укоризна. "Ты провинился, Хономер..." И, уж конечно, совсем не случайно за спинами всех троих высился одетый снегами гигант - Харан Киир, прозванный Престолом Небес, а все вместе было обрамлено зыбкими очертаниями совсем уже запредельной и непостижимой фигуры, коею мог быть единственно сам Предвечный и Нерожденный. Ему тоже до сих пор никто не пытался придать видимый облик. Но было очевидно - начни исправлять, приводить в соответствие с прежними установлениями, убери хоть что-нибудь - и от явственного дыхания чуда не останется и следа. И сделается окончательно ясно, что не образа были неправильными и не их нужно было менять... И еще. Доколе со Старшим Младший брат разлучен, в пустых небесах порожним пребудет трон. Слова древнего пророчества Хономер помнил с самого детства. Так вот: Тервелг не позаботился украсить свою работу буквенной вязью. Что это - непростительная забывчивость?.. Еще одно отступление от установлений?.. Но, если верить созданным им образам, небеса и небесный престол с некоторых пор отнюдь не пустовали, а значит, настало время новых пророчеств... "Святы Мать Земля и Отец Небо, - явились неведомо откуда и запросились на уста слова небывалой молитвы. - Святы дети их, Люди. Свято все дышащее и живое..." Дивные образа смотрели на Хономера. Хономер, замерев, стоял на коленях и тоже смотрел, смотрел, смотрел... Жила-поживала когда-то большая семья. Настала пора переезда в иные края. Когда же мешки с барахлом выносили во двор, У взрослых с детьми разгорелся нешуточный спор И "против" и "за" раздавались у них голоса - Везти или нет им с собою дворового пса. А тот, чьих зубов опасался полуночный вор, Лежал и внимательно слушал людской разговор. "Я стал им не нужен... Зачем притворяться живым?" И больше не поднял с натруженных лап головы. Спустя поколение снова настал переезд На поиски более щедрых и солнечных мест. И бывшие дети решали над грудой мешков - Везти или нет им с собою своих стариков. 5. Доказательство невиновности Путь "за Челну, на кулижки", что насоветовал Оленюшке премудрый слепой Лось, оказался именно таков, каким и следовало быть пути в подобное место. А именно - далеко не прямоезжим. И Крупец, на чьем берегу обитали гостеприимные Зайцы, и Ель, вдоль которой, собственно, располагались обетованные кулижки, были правыми притоками великой Светыни, - текли с севера, из самого сердца бесконечных веннских лесов. Однако попасть с одной реки на другую было не так-то легко. О том, чтобы идти туда сухим путем, "горой", как выражались венны, и речи не шло. Водоемины<Водоемина. - Теперь мы говорим "бассейн" такой-то реки.> Крупца и Ели ко всему прочему разделял изрядный сопочный кряж, называвшийся Камнб. Этим словом венны искони обозначали всякие порубежные урочища и в особенности межи, отмеченные камнями. Так что кряжу размером со. все государство Нардар, изобилующему скальными обрывами и гольцами, оно подходило как нельзя лучше. Камно считался едва проходимым, и не просто из-за близости заповедного края у реки Ель. Кто бывал там (а бывали немногие), те рассказывали, что и без неведомых сил, норовящих исполниться против пришельца, запросто можно шею свернуть, а уж узлы какие с собой тащить, хоть ту же добычу, - вовсе погибель. То есть ни Шаршава, ни Оленюшка, ни молодая Заюшка никаких чащ отроду не боялись и уж кряж бы как-нибудь одолели. Но с двоими грудными детьми в такой путь отправляться - только от смерти спасаясь. Зачем зря ноги стаптывать, если можно добраться на лодке? В лесном краю река - первейшая дорога. Даже загадка есть: "По какой дороге полгода ездят, а полгода плавают?" О ней сказано, о реке. Вот только иная такая "дорога" в своем зимнем обличье гораздо покладистее, чем в летнем. И к матушке Светыни это относится в самой полной мере, какая только бывает. Если в своем нижнем течении, в землях сольвеннов, она делается степенной и годной для плавания не только по течению, но и против, - то здесь, в верховьях, ее воды несутся могучей стремниной, пересечь еще кое-как можно, но подниматься - не одолеешь ни под парусом, ни на веслах. Разве берегом добредешь, ведя лодку на клячах<Кляч - здесь: толстая веревка.>. Так ведь и берег таков, что далеко, не всюду пропустит... Крупец же припадает к Светыни гораздо ниже слияния Ели с сестрицей Челной. Как добраться? - А вот как, - наставлял Оленюшку Лось, много слушавший странников и оттого представлявший себе земные пути отчетливей иных зрячих. - Спуститесь по Крупцу до Светыни. Переправитесь, если дозволит... - Уж попросим, дяденька Лось. Непременно дозволит! - По левому берегу еще полдня по течению вниз. Там будет волок. Не очень длинный, не бойся. Потом два озера и река. Она называется Шатун, потому что течет сперва на север, а после на юг. По ней плывите с опаскою... - А кого пастись-то, дяденька Лось? Чьи там земли? - Раньше до самых западных вельхов были свободные. Теперь, лет пятнадцать уже, сегваны живут... Бежь<Бежь - беглый народ, вынужденные переселенцы.> с какого-то острова. Худого слова не скажу, просто люди нрава неведомого, не спознались мы еще как следует с ними, не пригляделись. Оттого на всякий случай - паситесь. - А дальше как, дяденька? - Дальше вас Шатун выведет до Челны, по ней спуститесь и до Ели. А как уж там быть - на месте смекнете. Ко времени того разговора сородичи именовали Заюшку кузнечихой, и уже не в шутку, как поначалу. То, что она собиралась покинуть родительское гнездо, было делом неслыханным и печальным, но неизбежным, и потому приданое любимой доченьке собирали не только мать с отцом, - весь род. И самой ей, и малым Щегловнам, что полюбили сладко засыпать на руках у Шаршавы. Самого кузнеца, гордо носившего в волосах целую низочку бус, тоже славно отблагодарили за труд. Зря ли коваль-Заяц до последнего не хотел его отпускать, говоря, что так славно у него работа никогда раньше не спорилась!.. Нашлись у добрых Зайцев подарки и для Оленюшки, и не потому, что были так уж добры, а потому, что заслужила. Понапрасну ли из каждого дома ей мотками нашивали веревки: сплети сеточку, лещей покоптим, на ярмарке с руками небось оторвут!.. Умницы-Зайки пробовали повторить, не у всех получалось, хотя она потаек не держала, показывала. Большуха же попросила Оленюшку сплести накидку на сундук, красивую, из цветного шнура. И очень ею гордилась. Потому-то, когда лодка отплывала вниз по Крупцу, было в ней немало и снеди, и всякого хорошего добра. Особое же место занимала дюжина корзин, нарочно сделанных мастером Лосем. Корзины были с узкими донцами и все снабжены крышечками - против веннского обыкновения, зато в самый раз для сегванов. "В их деревню придете, - наставлял Лось, - будет чем набольшему поклониться, чтобы приняли хорошо. Да и еды выменять на остаток дороги, охотиться-то да грибы собирать небось некогда будет..." А еще вместе с людьми на лодку взошел пес. Справный кобель, настоящей веннской породы, что оберегал покой Заюшки и ее маленьких дочек. Имя у него было гордое и красивое: Застоя!<Застоя - заступник, защитник, букв, "тот, кто заслоняет собой".> Он знал Заюшку за хозяйку и впредь будет хранить - от зверя ли, от человека. Зайцы не отталкивали лодку от берега, потому что так провожают, а верней, выпроваживают лишь очень немилых гостей. Шаршава сам налег на весло, начиная путь "за Челну, на кулижки". Его названая сестра, для которой прощание с Зайцами было большим прощанием со всем родным, знакомым, привычным - ведь именно отсюда брала разбег окончательная дорога в неведомое, - даже не сразу обратила внимание на то, как вертелся в лодке и беспокоился пес. Но когда возня крупного зверя начала ощутимо раскачивать доброе суденышко, она обернулась, а обернувшись, смахнула слезы и увидела: пес переминался с лапы на лапу, неотрывно глядя на берег. Там вдоль проворного Крупца тянулись вековые березняки, никогда не знавшие топора, - гордость, радость и грибное кормовище Зайцев. Березняками мчалась за лодкой шумливая стайка мальчишек. И вместе с мальчишками, горестно взлаивая и скуля, бежала большая собака. То есть большой она была только по сравнению с иными породами, не такими крупными и грозными, как веннские волкодавы. Среди своих она, наоборот, выглядела чуть ли не замарашкой из-за бедноватой шубейки и не слишком видного роста. В деревне Зайцев она была приблудной, все подкармливали, но никто так и не позарился приходить<Приходить - привадить кормом, лаской, уходом.>, приручить, поселить у себя во дворе. А вот замарашка или нет, - бежала ведь, преследуя лодку и увозимого в ней кобеля, как преследуют только свое. И горевала, как о своем. Да и Застоя глядел на проворно бегущую суку, не сводя глаз, и лишь долг перед хозяйкой удерживал его от прыжка в неспокойную воду Крупца. - Ох!.. - только и промолвила Заюшка, лучше всех знавшая, с кем нюхался-миловался ее верный страж. А Оленюшка с Шаршавой, не сговариваясь, закричали: - Прыгай, маленькая! Прыгай! К нам плыви, к нам!.. Псица как раз призадумалась перед очередным ручьем, которого не смогла с разбегу перемахнуть. Она поняла призывные крики людей, махавших ей руками из лодки, и решилась: бухнулась в воду, подняв белые столбы брызг, вытряхнула воду из ушей - и поплыла, с силой загребая лапами и напряженно выставив из воды морду. Шаршава и Оленюшка, покамест орудовавшие веслами как шестами, стали придерживать увлекаемую течением лодку и спустя время добились, что псица сумела с ней поравняться. Шаршава припал на колени, нагнулся через борт и ухватил плывущую суку под передние лапы. В могучих руках кузнеца большая мокрая собака оказалась не такой уж тяжелой. Кобель изо всех сил лез помочь ему, лодка опасно кренилась, мальчишки на берегу визжали от восторга, гадая, опрокинется или нет. Не опрокинулась. Счастливая сука благополучно встала на лапы и немедленно принялась отряхиваться, поливая всех вокруг, как из ведра. Тут уже девичий визг раздался из лодки: шуба у псицы тоже была бедноватая разве что по сравнению с иными породами, коим и не полагалось особо пышных одежек. - Будет кому на волоке помогать!.. - ладонями укрываясь от брызг, засмеялся Шаршава... x x x Встретив - против всех здравых надежд - давно и, казалось бы, навсегда потерянного товарища, Эврих, конечно, пошел с Волкодавом назад к "Удалому корчемнику". - Это кунс Винитар, сын кунса Винитария с острова Закатных Вершин, - представил Волкодав арранту синеглазого красавца сегвана. Он крепко надеялся на быструю сообразительность молодого ученого, и не прогадал. Слово "Людоед" так и осталось непроизнесенным. - Тот ли это человек, о котором я был премного наслышан в некоторой связи с твоим прошлым?.. - только и спросил Эврих. Винитара, впрочем, он разглядывал с нескрываемым любопытством. - Именно тот, - сказал Волкодав. - Мой кровный враг, в чьем доме нас выхаживали после боя у Препоны. Муж кнесинки Елень, которому я не смог доставить невесту. - С такими врагами, - церемонно поклонился аррант, - тебе, брат мой, можно не торопиться заводить новых друзей. - Слово "друзья" прозвучало во множественном числе, и Шамарган почему-то отвел глаза. Эврих же прищурился: - А ты, благородный кунс, случайно ли в Саккареме?.. Я слышал от Волкодава, ты хочешь направиться отсюда в Мельсину... - Да, - коротко кивнул Винитар. Он смотрел на Волкодава и Эвриха и думал о том, что эти двое были удивительным образом схожи. Так, как бывают схожи люди, лишенные внешней общности черт, но несущие в себе равный, от одной небесной молнии зажженный огонь. Прищур Эвриха стал откровенно лукавым. - Тогда, - сказал он, - быть может, тебя, сегван, позабавит известие, что твой брак из клятвенного очень скоро может либо стать, либо не стать совсем настоящим. Стоит тебе пожелать, и менее чем через месяц ты сможешь увидеть великодушную кнесинку!.. Я даже Волкодаву не успел еще рассказать, а тебе и подавно. Дело в том, что вообще-то я следую на север страны, в город Астутеран, в свите почтеннейшего Дукола, и завернул сюда с чисто познавательными целями, ибо сей город некогда являлся пристанищем мудреца, который... ну да это неважно. Важно то, что высокородный Дукол намерен в Астутеране, лежащем у границ горной страны, встретиться и уговориться о вечном замирении с великим посольством союза горских племен. Ведет же это посольство известный тебе, кунс, След Орла, славный вождь племени ичендаров. И удивительно ли, что с вождем едет его великая гостья, дочь правителя могущественной сольвеннской державы! Так что я на твоем месте не очень торопился бы в Мельсину... Вид окаменевшего лица Винитара вполне удовлетворил Эвриха. Ученому арранту было отлично известно, какой смысл придавали сегваны словечку "позабавить", столь невинному у большинства других народов. Известие, полученное Винитаром, как нельзя лучше удовлетворяло сегванскому понятию о забавном: молодой кунс на время попросту отошел от забот этого мира. И Эврих добавил, обращаясь уже к Волкодаву: - А знаешь, кто при вожде состоит главным советником?.. Его дочь по имени Хайгал, Разящее Копье. Помнишь, та, что веником гоняла тебя в Галираде?.. Еще бы Волкодаву было не помнить бабку Хайгал, знавшую, как правильно унимать кровь, неожиданно хлынувшую из носа!.. - По мнению горцев, она вполне постигла помыслы, речи и дела людей равнин, а стало быть, лучше других присоветует своему почтенному батюшке, как уберечься от возможного вероломства. Вот только, я думаю, все мысли о вероломстве немедля покинут ее, когда она увидит тебя, Волкодав... Ты ведь поедешь с нами в Астутеран, а, брат мой?.. Погоди, но ты еще не представил мне другого своего спутника! Кто он? - Нам о нем известно немногое, - сказал Волкодав. - Только то, что он даровитый лицедей и знаток ядов. Мы зовем его Шамарганом... То, что случилось дальше, по мнению венна, легко было предугадать. Шамарган, внимательно слушавший речи арранта, принял горделивую позу: - Ты, господин мой, вероятно, удивишься, узнав, что мы с тобой соотечественники. Хотя твой приятель, склонный оборачиваться собакой, скорее назвал бы меня неублюдком...<Неублюдок - в старину у любителей кровного собаководства существовало выражение " поблюсти" суку", то есть сочетать ее с наиболее подходящим, по мнению хозяина, кобелем. Если же собака сбегала и предавалась "свободной любви", получившиеся щенки назывались "неублюдками". Это слово имеет то же значение, что и привычный нам "ублюдок" - выродок, помесь, внебрачный отпрыск. "> Ибо моей матерью была царевна Серлика, прямая наследница великой царицы Лоллии, отцом же... Моим отцом был могущественный жрец Богов-Близнецов, Ученик Внутреннего Круга Посвященных, славный Агеробарб. Он погиб, когда я был еще очень мал. Он пал в неравном бою с нечистыми порождениями тьмы, в Мономатане, на реке Мджинге, и тогда моя мать, одержимая скорбью... Если бы он вовремя заметил взгляд Эвриха, ставший откровенно хищным, он, возможно, успел бы остановиться и тем спастись. Но он не заметил и не успел. - И тогда твоя мать, одержимая скорбью, вспыхнула ярким пламенем и сгорела вся до последней страницы, поскольку была не женщиной, а какой-нибудь священной книгой о чудесах Близнецов! - перебил аррант. С таким лицом, какое было сейчас у него, охотники Мономатаны отбрасывают кинжал и с голыми руками идут убивать раненых тигров. - Но оставим в покое давшую тебе жизнь, пока Волкодав на меня не разгневался... Изыди с глаз моих, порождение чресл чудовища! Известно ли тебе, несчастный, что стремнинам Мджинги было даровано от Богов свойство целения? Причем именно за то, что они унесли опасного безумца, способного не моргнув глазом уничтожить весь этот мир? И низринули его в погибельный водопад?.. Шамарган не просто побледнел. Он воистину взялся дурной зеленью, точно недозрелое, кислое, гниющее яблоко. По крайней мере так выглядела его досада для внутреннего зрения Волкодава. Лицедей резко крутанулся на месте - и бегом бросился прочь через весь торг, чуть не сшибив с ног лоточника, торговавшего сладостями! Эврих проводил его глазами. - Ну вот, - проговорил он огорченно. И почесал пальцем левую щеку, хранившую след отболевшего шрама. - Наверное, зря я так насел на твоего друга... Но что делать, если у меня до сих пор вся голова чешется, как вспомню Агеробарба и колдовской огонь, которым он спалил мне половину волос... и навряд ли ограничился бы волосами, не вмешайся некая спасительная сила... - Встряхнулся и спросил: - Так мне что теперь, ждать, что он подберется ко мне и отраву в пищу подсыплет?.. Волкодав пожал плечами. - Шамарган когда-то поклонялся Смерти и вправду может быть очень опасен, - сообщил он арранту. - Но я не думаю, чтобы тебе следовало прятать посуду или надевать под одежду кольчугу... - Про себя он полагал, что в случае чего это все равно не поможет. - В прошлый раз он решил назвать себя сыном Торгума Хума и тоже страшно оскорбился, когда мы ему не поверили. Однако, как видишь, мы до сих пор живы. Вряд ли он употребит свои умения тебе на погибель... Скорее всего через некоторое время он вернется и сделает вид, будто ничего не случилось. Так оно вскоре и произошло. x x x Волкодав искренне обрадовался, увидев, что спутники (или теперь по примеру Эвриха уже следовало говорить - друзья?..) купили для него крупного серого жеребца боевой сегванской породы. Саккарем есть Саккарем: на рынках великой купеческой державы возможно найти совершенно все, чего ни пожелает душа. И особенно на таком торгу, как чирахский! Венн краем глаза перехватил искоса брошенный взгляд Винитара и понял, кого следовало благодарить за эту покупку. Но вслух выразить свою благодарность он тогда не успел, потому что пригляделся к коню, которого молодой кунс облюбовал для себя. Этот