Тут Шаршава начал постепенно смекать, что случилась ошибка. Сегваны ждали совсем других гостей, причем нешуточно грозных, и тоже с реки. Кузнец со спутницами померещились им чем-то похожими на тех неведомых людей. Оттого такая встреча, оттого и пирог, что настойчиво подсовывала ему бледная супруга набольшего. Отведают гости, причастятся одной пищи с хозяевами - и можно надеяться, что не станут в деревне уж очень-то безобразить!.. Шаршаве стало смешно. Он отломил душистого пирога, прожевал и улыбнулся: - Прости, добрый старейшина, но мы, видно, не те, кого ты вышел встречать. Сами едем, одной лодьей. Как есть все перед тобой, никого больше за собой не ведем. Словно в подтверждение его слов, в лодке подала голос маленькая дочка, проснувшаяся в большой плоской корзине. Сука Игрица немедленно сунула нос в одеяльце, проверить, не развелась ли там сырость. Две девки да двое малых детей!.. Хегг проглоти, вот уж менее всего были они похожи на тех, кого ожидал увидеть и почти наяву увидел перед собою старейшина! Ошибка сделалась очевидна. Мудрый человек тут бы расхохотался и тем все завершил... но жизнь была бы слишком легка, если бы все в ней всегда и все делали по уму. Судя по взгляду набольшего, он не велел Шаршаве отвязывать лодку и немедленно убираться подобру-поздорову оттого только, что молодой кузнец уже отщипнул пирога. С теми, кто после этого прогоняет гостей, судьба расплачивается быстро и так, что другим становится неповадно. Набольший ткнул в сторону лодки густой седеющей бородой и спросил почти зло: - Чьи будете-то? Шаршава вдруг подумал - впервые за все путешествие, - что они трое, оставившие свои семьи, могут дождаться беды от людей. Просто потому, что у них за спиной больше нет могучего рода, сурового к обидчикам своих детей. Так-то оно, всю жизнь со своими прожить, потом вдруг к чужим сунуться, сразу много поймешь!.. И он ответил без лжи, но и не всю правду, потому что всю правду о себе никто в здравом уме сторонним людям не открывает: - Племени мы веннского, гнездо же мое у Щеглов. Гостили у Зайцев, теперь на реку Крупец путь держим. Пустишь ли, государь большак, нас с женой, сестрой и детьми на несколько дней? Старейшина мгновение помолчал... Всего более ему хотелось послать венна с его бабами Хеггу под хвост, но он не мог. Это только кажется, будто творящееся в лесной глубине, в одинокой деревне так и останется неведомо широкому миру. Неправда! Прячь не прячь, все рано или поздно выходит наружу, звериными ли тропками, быстрыми ли ручьями, на птичьих ли крылах... А селению, где не чтят и отваживают гостей, быть пусту! Это закон, и блюдут его такие судьи, которых еще никому не случалось ни обмануть, ни задобрить. И набольший ответил: - У нас добрым гостям всегда рады... Есть и клети пустые. Живи, сын славного отца, сколько пожелаешь. - Теперь, когда мы достаточно удалились от суеты этого пропащего городишки и я узнал тебя получше, ученый аррант, я, пожалуй, могу поведать о своем происхождении, не опасаясь быть превратно понятым, - сказал Шамарган. - Нелегко было мне на это решиться, но ты - человек тонкий и знающий... в отличие от некоторых, которым лишь бы тыкать пальцем и хохотать над тем, чего их убогие рассудки не в силах объять... Слушай же. Моим отцом был величайший маг, равных коему немного найдется даже в кругах высшего Посвящения. Люди называли его Тразием Пэтом... Увы, он дал мне никчемную мать, чье имя поистине не заслуживает быть названным. Мой отец на многое пошел ради нее, даже отказался от некоторых обычаев, поддерживавших его чудесную силу... она же отплатила ему самым черным предательством, из-за которого он попал в темницу и погиб. - Шамарган скорбно помолчал несколько мгновений, вздохнул и докончил: - Я же ставлю ей в сугубую вину еще и то, что она не позаботилась передать мне ни единой крупицы дивных свойств, что выделяют мага в толпе обычных людей и которые должны быть непременно врожденными, ибо без них никакое усердие не способно сделать простолюдина чародеем... - Он вздохнул еще печальней и тяжелей и добавил: - Отец покорял своей воле чудовищ, поднимавшихся из океанских глубин, и мановением пальца мог двигать холмы... А я даже огня не способен разжечь, если под руками нет кремня и кресала!.. Его голос дрогнул - доверчиво и беззащитно. Так делятся затаенной скорбью всей жизни, каждодневным несчастьем, скрываемым от людей. Эврих выслушал удивительное признание Шамаргана, ни разу не перебив. Неподвижности и бесстрастию его лица позавидовали бы забытые изваяния Мономатаны. - Ага, - кивнул он в конце концов. И на том замолчал. Лишь мельком покосился на Волкодава. Но венн не обнаружил никакого намерения выручать его. Он ехал на своем сером, размеренно покачиваясь в седле, и невозмутимо думал о чем-то. Так, словно только что прозвучавшие откровения его никоим образом не касались. - Ври, да не завирайся, коротышка, - вдруг сказала Афарга. - Случилось мне видеть славного Тразия Пэта, перед самой его гибелью, меньше года назад... По вам, белокожим, не разберешь, сколько вам лет, но я-то на ваше племя насмотрелась и вот что скажу: нынче ему как раз стукнуло бы тридцать. В каком же возрасте он целовался с твоей матерью, хотела бы я знать? - Что ты можешь понимать в делах великих магов, дура!.. - исступленно заорал в ответ Шамарган, и на сей раз его голос сорвался по-настоящему, а лошадь заложила уши и испуганно присела на задние ноги. - Какая разница, как выглядел Тразий Пэт!.. Возраст подобных ему - не для твоего скудного разумения!.. Пожелай он выглядеть древним старцем, он им бы и выглядел! А пожелал бы казаться мальчишкой - и ты, наследница тугодумных ослов, ему бы леденцы покупала да по головке гладила, ни о чем не догадываясь!.. Будь он тут, он в мокрицу бы тебя превратил за эти слова! А я ногой бы растер!.. - Ну так разотри, за чем дело стало? - по-кошачьи хищно фыркнула Афарга. - Кишка тонка без тятеньки-мага?.. Тартунг завороженно смотрел на нее, на пряди волос, странно шевельнувшиеся возле шеи. Шамарган с силой ударил пятками ни в чем не повинную лошадь, и вконец напуганное животное кинулось вперед во всю скачь. Они пронеслись совсем близко от Эвриха, и тому показалось, что глаза лицедея блестели подозрительно влажно. Афарга передернула плечами и проводила парня уже знакомым Волкодаву презрительным жестом, словно выплеснув ему вслед из чашки какую-то гадость. И пробормотала поносное выражение, почти одинаково звучавшее на всех языках: - Крапивное семя...<Крапивное семя, крапивник - подразумевается, что ругаемый был зачат "при дороге в крапиве", то есть сугубо незаконным и грязным образом.> Волкодаву вдруг стало жаль ее. Собственно, ему жаль было и Шамаргана, все силившегося что-то доказать им с Винитаром. У бедняги сидела большущая заноза в душе, он уже называл себя сыном полководца, видного жреца, великого мага, - кого изберет в следующий раз? Самого Предвечного и Нерожденного? А себя, не иначе, объявит затерявшимся Младшим?.. Ох, не дождаться бы ему в таком случае вразумляющего щелчка прямо с Небес!.. А эта Афарга готова со всем белым светом подраться, - и тоже, кажется, оттого, что избывает и избыть не может какую-то боль... Какую? Уж не безответную ли страсть к своему "великому и величественному господину"?.. Волкодав подумал и понял, что не испытывает на сей счет особого любопытства. Вернее, испытывает, но чувство было глухим и далеким, как голод к лакомствам на столе - у человека, которому вот-вот лекарь отнимет изувеченную ногу. Какие пряники, если весь мир съежился до величины горящего болью колена, а впереди предстоит пусть спасительная, но еще худшая боль?.. Ну, любит Афарга Эвриха, а он то ли не замечает, то ли побаивается ее душевного жара... вторая Великая Ночь от этого все же вряд ли наступит. Оба живы, оба свободны - да неужто не придумают, как им быть друг с другом и с этой любовью?.. И Шамарган, сумевший когда-то отойти от служения Смерти, рано или поздно перестанет придумывать себе могущественных отцов. Поскольку поймет, что по-настоящему светит не отраженный свет, а свой собственный... У него есть жизнь, у него есть никем не отнятая свобода, так не грех ли великий беситься и плакать из-за ерунды?.. Между тем несколько дней назад по этой самой дороге, по великому северному большаку, шел рабский караван. И в нем, прикованный за руку к длинной ржавой цепи, плелся Винойр. Осужденный и проданный в неволю за преступление, которого не совершал. Плелся, с каждым шагом погружаясь в пучину людской жестокости и вероломства. И вспоминая былые обиды и беды, словно счастливый радужный сон... Он ведь даже весточку в Мельсину, где осталась его семья, не смог передать... Не ждите, невесты! Не свидимся с вами, Живыми уже не вернемся домой... Правду сказать, Волкодав почти не удивился, узнав имя хозяина невольничьего каравана: Ксоо Тарким. Только подумал, что, пожалуй, по всей справедливости так тому и следовало быть. Воистину Хозяйка Судеб доплетала неровную, не особенно удачную нить его жизни и связывала ее кольцом, заодно теребя другие нити, оказавшиеся впутанными в те же узлы. Невольник надеяться только и властен На смерть, что окончит земные пути. Чем сохнуть в разлуке, ты новое счастье, Родная моя, попытайся найти... Думая про Винойра, Волкодав поневоле вспоминал прекрасных коней его родины, резвых земляков Сергитхара. Когда их впервые ловили в табуне и пробовали заезжать, дело кончалось по-разному... Одни быстро покорялись наезднику и на всю жизнь становились послушными. Другие... бывали же неукротимые звери, созданные свободой и для свободы, которых ни плеткой, ни ласковым словом не удавалось приучить к седлу и узде, - проще сразу убить, не дожидаясь, пока сам погибнешь от зубов и копыт!.. В то, что Винойр, сломленный, уже целовал палку надсмотрщика, Волкодаву верилось с трудом. А вот в то, что парень вполне мог лежать со свернутой шеей где-нибудь в придорожном болотце... Об этом венн старался даже не думать. Он знал свою удачливость. Только оплошай - как раз самое скверное и накликаешь. За что же это Винитару, справедливые Боги?.. молча вопрошал он, следя краем глаза за ускакавшим далеко вперед Шамарганом, которого обозленная лошадь надумала-таки сбросить. Неужели все оттого, что я слишком медленно шел?... Причина переполоха в сегванской деревне выяснилась едва ли не на следующий день. - Вы, венны, деретесь, когда гуляете на ярмарке или в праздник? - спросил Шаршаву кузнец Рахталик. Беседовали они в его кузнице, куда Шаршава, конечно, не преминул зайти. Рахталик встретил его не без настороженности, но скоро убедился в отменном мастерстве молодого венна и стал привечать, как родного. Вопрос же прозвучал так, что ответить "нет" значило бы дождаться в лучшем случае насмешки, и Шаршава ответил: - Ну... есть кулачные бои, а иногда и на палках... Это зимой, когда у всех толстые шапки и рукавицы. Летом борьба: в обхватку, за вороток, на вольную, на поясах... Еще рукоборство есть, но это кто к сольвеннам ближе живет. А что? Кузнец все-таки посмеялся, но не обидно и не зло, потому, наверное, что Шаршава выглядел первым поединщиком во всем, что перечислил. - Вот потому-то вы, венны, сидите тихо по своим лесам, а мы, сегваны, распространяемся по Берегу и селимся где хотим, нравится это кому или нет, - сказал Рахталик. - Видел я ваши зимние потасовки... Научится ли парень быть истинным воином, если он шагает биться и знает: упади - пощадят, кровь из носу потекла - опять пощадят? То ли дело у нас! С дубинками на драку хаживали, с кистенями, с наладошниками...<Наладошник - теперь в ходу французское слово "кастет", означающее "разбиватель голов".> - Взгляд у кузнеца стал рассеянный и мечтательный. - Драться шли, а не плечами впустую толкаться! Оплошаешь - не пожалеют, зашиблен свалишься - бить не отступят! Идешь и не знаешь наверняка, вернешься ли! Всяко бывало!.. Вот отсюда, парень, один шаг и до настоящего воинства. Потому и равных нам нет. А ты - в обхватку, на поясах... Шаршава не удержался, поддел в ответ: - То-то вы от нашей лодки, как цыплята от ястреба. Рахталик воздел палец, черный и заскорузлый: - Тут дело другое. Не от вас, а от тех, за кого вас было приняли. - За кого же? - А вот за кого. Мы о прошлом годе гулять отправились к вельхам, за три дня пути... Не первый раз уже, ясно. И все бы хорошо, да гостил у них один... Итер... Атыр... Хегтовы зубы ему куда не надо, эти вельхские имена! Мужик, в общем, нас с тобой сложить, его половина получится/ Так вот, задрались, и он сыну нашего набольшего кулаком в ухо заехал. Может, видел его теперь? Что с левой руки говорят, не очень-то слышит, а перед дождем с лавки голову не может поднять... Был батюшке наследник, а теперь кто? Мстить же надобно, так? А как мстить, если вельхов на одного нашего дюжина, да еще таких, как тот малый, полдюжины наберут!.. Набольший весной вгорячах и нанял пси-главцев... - Кого?.. - Шаршава невольно представил себе воинов из древних легенд, не то оборотней, не то вовсе полулюдей с песьими головами, и в животе булькнуло. - Да не тех! - развеселился его тревоге Рахталик. - Их так называют из-за того, что они, как бы тебе сказать... главенствуют над псами. Таких боевых собак, как у них, нет больше ни у кого. Придем к вельхам на зимнюю ярмарку да в лесочке засадой поставим - во начнется потеха, как пойдут штаны-то им рвать!.. Он засмеялся. Шаршава его веселья не разделил. Он вообразил лютых псов, сравнимых, пусть отдаленно, с Застоей и его подругой Игрицей... Что ж, волкодавы могли побаловаться дружеской возней и с хозяином, и с хозяйскими ребятишками. Будут раскрываться железные пасти, будут смыкаться на уязвимом человеческом теле страшные зубы... но все это осторожно, бережно, ласково, не причиняя вреда. А укажи им всамделишного врага!.. Ох. Тут разорванными портами дело не ограничится. Покрошат, в клочья раздерут и все, что в портах... "Это уж не драка пойдет, а сущее убийство! - с невольной оторопью подумал Шаршава. - Загрызут из вельхов кого, большим немирьем кончится..." Но вслух ничего не сказал. Гостю в чужом дому хозяина поучать - самое распоследнее дело. Его смущение не укрылось от Рахталика. Сегван, кажется, хотел сказать что-то еще о веннах, робеющих вида вражеской крови, но тут снаружи кузницы послышались неловкие шаги и через порог пролегла тень. Двое мужчин обернулись. У раскрытой двери переминалась тяжкая чревом хромая молодуха. Шаршава невольно обратил внимание на ее руки, до кровавых пузырей намозоленные о жесткую влажную ткань и разбухшие от постоянного пребывания в воде. Она держала под мышкой пустое корыто. - Чего надобно? - весьма нелюбезно обратился к ней кузнец. Шаршава же сразу встал и повел сегванку на свое место: - Присядь, госпожа, нечего зря ноги трудить. Она настолько не ждала от него подобного обращения, что дала под руку проводить себя до колоды, с которой он поднялся. - Ты что, парень? - расхохотался Рахталик. - Ты что с ней, точно с кунсовой дочкой какой? Она ж выкупная!.. Тем самым был помянут сегванский обычай, хорошо известный Шаршаве. Если между разными племенами случайно доходило до смертоубийства, люди прилагали усилия, чтобы отвратить кровную месть. Дело достойное, да была трудность: сегваны не признавали никакого выкупа за убитых. "Мы своих родичей не в кошелях носим!" - хвалился этот народ. И вот когда-то давно - небось, еще прежде Великой Ночи - кто-то умный первым придумал, как в дальнейшем избегать новой крови, соблюдая в то же время суровый древний закон. Жизнь за жизнь? Ну так пусть виноватый род отдает обиженным человека. Тут, по убеждению Шаршавы, все было разумно и правильно, зря ли его собственное племя придерживалось сходных порядков! Но если у веннов уходил в чужой род сам невезучий отниматель жизни - и делался чьим-то сыном вместо погибшего, пытался, как умел, собой залатать прореху в семье, - то у сегванов обычай успел измениться, и не в лучшую сторону. У них за грехи набедокурившего мужика отдувалась обычно девка. И не дочерью становилась в обиженном роду, а... даже не выговорить кем. Распоследней служанкой хуже всякой рабыни. Горохом в поле: кому не лень, каждый щипнет. Безропотной суложью всякого, кому взволится<Взвалится - придет внезапное желание.> ей рубаху задрать... Может, отцы подобного непотребства считали, что буйные парни будут вести себя тише, зная, что за судьба в противном случае ждет их сестру, ставшую "выкупной"? Может быть... Шаршава ощутил, как от хохота кузнеца болезненно вздрогнула рука женщины, сегванка попыталась было отнять ее, но венн не позволил: провел хромоножку вперед и усадил на колоду. Рахталик следил за ним со смешливым любопытством, не подозревая, что венн медленно свирепел. Медленно и очень опасно. Шаршава спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость: - Чем тебе помочь, госпожа? У нее были сухие глаза наученной никому не показывать слез, но набрякшие веки в один миг не расправишь. Она выговорила, запинаясь: - Ты, добрый господин гость... мою кошку часом не видел ли? Рахталик снова захохотал: - Да с мостков свалилась и потонула кошатина твоя, пока ты мои штаны от дерьма отстирывала... водопряха<Водопряха - насмешливое прозвище прачек.> несчастная! Женщина тихо ответила: - На острове она рыбу ловила в озерках, остававшихся после отлива... - Пойдем, госпожа, - сказал Шаршава. - Провожу тебя, а то больно тропка крутая. Он имел в виду только то, что сказал, но сегванка посмотрела на него почти со страхом, а Рахталик понимающе провел рукой по усам: - Проводи, проводи ее, парень, правда что ли, пока женка с грудными сидит... Вот тут Шаршава твердо решил, что нипочем больше не придет в эту кузницу и ни под каким видом не возьмется в ней за молот и клещи. Да и просто слово молвить воздержится с обидчиком женщин, по ошибке именовавшимся кузнецом... А лучше всего - утром же вместе с девками отвяжет верную лодку. Он забрал у женщины пустое, но все равно увесистое корыто, выдолбленное из половины осинового бревешка, и спросил: - Как зовут тебя люди, госпожа? Вместо нее ему ответил опять-таки Рахталик, не пропустивший возможности отколоть удачную шутку: - А ты не догадался, венн? Как же еще, если не Эрминтар!.. Счастливы мы: есть у нас прекрасная Эрминтар!.. Женщина вздрогнула и все-таки заплакала, и - Шаршава понял, что прозвучало ее настоящее, матерью данное имя. Она переваливалась по-утиному, опираясь на свой костыль и на его руку. У нее было что-то не в порядке с ногами, там, где они подходят к становым костям тела. Суставы не удерживались, вихляли. Шаршава знал: так бывает, если приключились тяжкие роды и дитя приходилось тянуть в Божий мир силой. Наверное, девочке дали имя прекраснейшей героини сегванских сказаний, еще не распознав несчастья. Или думали, что имя поможет ей выздороветь... не помогло вот. Шаршава даже заподозрил, что неведомая родня порешила отдать ее как "выкупную" именно по причине увечья. И то правда. Не первой же девке в роду к чужим людям идти, на срам и бесчестье... Он поразмыслил немного и сказал: - Мы тут люди перехожие, госпожа... Скоро дальше отправимся. Может, семье твоей сумеем весточку передать? Откуда ты, славная? И... кто отец дитятку, которое ты носишь? Может, он выручил бы тебя? Эрминтар даже отшатнулась. Вскинула мокрые глаза, посмотрела на него с каким-то почти веселым, отчаянным недоумением... и горше заплакала. - Знать бы, кто тот отец!.. - разобрал потрясенный молодой венн. - Да кто ж из них меня в кустах не валял... Мать Щеглица учила Шаршаву: "С плеча, сынок, не руби... Не торопись сразу судить, тем паче о важном! Всегда прежде охолони, размысли как следует..." Отец с нею соглашался, однако потом, наедине, добавлял: "Но бывает и так, парень, что немедля надо решать. Да тотчас прямо и делать, что сердце подскажет". - "Как же отличить, батюшка?" - "А отличишь..." - Вот что, госпожа моя, славная Эрминтар, - твердо выговорил Шаршава, и сердце в нем запело легко и победно. - Есть у меня одна сестрица названая, не наградишь ли честью, второй сестрицей назвавшись? Лодка у нас добрая, всем места хватит, и тебе, и дитятку твоему... Сердце сердцем, а часть рассудка все же приказывала помнить о Заюшке с Оленюшкой и о том, что беззаконная сегванская деревня навряд ли добром отпустит подневольную хромоножку, с утра до вечера правшую<Правшую, прать - мять, давить, жать; особенно о старинном способе ручной стирки белья. Отсюда "прачка", а также "попирать" - придавливать, угнетать, унижать.> их одежды вместо кичливых дочек и жен. А значит, придется увозом увозить Эрминтар. То есть могут погнаться. Могут и догнать... Но ведь не бросать же ее тут? Женщина вдруг решительно вытерла слезы, и голос окреп. - Да благословит Мать Родана чрево твоей жены сыновьями, похожими на тебя, - сказала она. - Только... куда ж я с вами? Догонят ведь... А у тебя и так жена, сестрица да дети малые. О них думай... Вот тут Шаршава окончательно понял, что заберет ее с собой непременно. Что бы ни говорила она сама - и что бы ни замышляла деревня с острова Парусного Ската... во главе с набольшим по прозвищу Хряпа. - Это кого догонят? - сказал он уверенно. - Веннов в лесу? А про себя подумал: появятся псиглавцы, тут лодку-то и отвяжем. С этакими гостями поди не вдруг пропажу заметят! - Ты, сестрица любимая, по-моему, не только ножками прихрамываешь, но и рассудком, - отругала робкую Эрминтар Оленюшка, когда все они сидели на пороге клети. - О себе думать не желаешь, о сыне или о дочке подумай, кого родишь скоро! Твое же, твоя будет душа, тобой выношенная! Чтобы все, кто тебя силой ломал, еще и сынка твоего звали рабом? Всей деревни вымеском?.. А дочка будет, помысли! Что с дочкой станется? Тоже порты всем стирай? Да еще, как подрастет, с каждым прыщавым иди, куда поведет?.. Эрминтар прикрыла рукой лицо, отвернулась... Шаршава же глядел на посестру и любовался ее разумом и пробудившейся в решимости красотой. Он помнил ее, жалкую и почти безвольную, на пороге его кузни в деревне Оленей... А теперь какова! Видно, не зря говорят: за других насмерть вставать куда проще, чем за себя самое. За себя - усомнишься, десять раз спросишь себя, не посчитал ли собственную непонятливость за чужую вину... С другим человеком не так. Его обиды видятся трезвее и четче, за его беду исполчиться сами Боги велят. Бедная Эрминтар все металась душой между страхом побега, страхом перед чужими людьми, долгом "выкупной" своего рода... и надеждой. Так и не сумев решиться, она потянулась к брошенному в сторонке корыту: - Пойду я... Из трех домов еще стирку брать... Вам за ласку спасибо... Высокое чрево не дало ей проворно нагнуться, и Шаршава отодвинул корыто ногой: - Сиди, сестрица. А Заюшка повернулась и передала ей на руки обеих маленьких дочек: - Привыкай! Вдвоем с Оленюшкой они подхватили корыто, думая сделать за Эрминтар ее сегодняшнюю работу... Но не довелось. Потому что перед клетью появились их псы - Застоя с Игрицей, вернувшиеся из лесу. Следом за двумя волкодавами, понятно, катилась местная собачня, звонкая, точно горох в жестяной миске. Измельчавшие потомки островных лаек, выродившиеся на берегу, не смели приблизиться к паре громадных собак и гавкали издали, бессильно и остервенело. Это происходило каждый день и было уже привычно. А вот то, что позади шавок, словно ожидая чего-то, поспевала деревенская ребятня, - слегка настораживало. Ребятишки, пятеро мальчиков и две девочки побойчее, все смотрели на перемазанный в зеленоватой глине мешок, что несла в зубах сука Игрица. Еще необычнее было то, что, когда не в меру отважный трехцветный кобелек подобрался слишком близко к Застое, тот обернулся и с глухим рыком лязгнул зубами. Звук был, точно захлопнулась дверь, окованная железными полосами. До сих пор мохнатый воин не обращал на брехливую мелочь особого внимания: Кобелишка, обманутый в привычной безнаказанности, с пронзительным визгом кинулся спасаться под ноги детям. Те шарахнулись от него в разные стороны. Кто горазд глумиться над беззащитным - редко сам являет достойную доблесть. Застоя брезгливо выплюнул клок пестрой шерсти, выдранный из бока охальника. Не потому, дескать, жить оставил, что порвать опоздал, - захотел, взял бы на зуб, да больно противно!.. Игрица же подошла к Шаршаве и сунула мешок ему в руку. Вот, мол, нашли в лесу! А что с этим дальше делать - решай уж ты. Затем тебе и несли. Шаршава недоуменно повертел мешок, пощупал... Нахмурился, вынул поясной нож и быстро перерезал веревку на горловине. Тогда сделался внятен слабый плач, и наружу с трудом выползла серая кошка. Она растянулась на траве, едва открывая глаза и часто дыша. Псы выкопали ее в лесу, уже засыпанную землей. А дети, не успевшие ту землю как следует утоптать, побежали следом, жадно споря между собой: сожрут или не сожрут?.. И как будут жрать: задавят прямо в мешке или сначала вытряхнут наземь?.. Нет, они не были злобными детьми злых родителей, эти маленькие сегваны. Просто уж так устроены люди: если у кого нет могущественной заступы, на того непременно найдется палач. По жадности ли, по дурному ли любопытству... Ты поди пни того же Застою. Вмиг ногу отхватит. А кошка что? Ну, оцарапает... А что будет, если эту кошку в землю зарыть, скоро ли сдохнет? А что будет, если брюхатой ногу подставить? А что будет, если ее дите свиньям подкинуть, пока мать у речки стирает?.. Тем более что уж точно не будет только одного. Наказания... Заюшка снова подхватила на руки дочек, - Эрминтар бухнулась наземь и обняла чуть живую любимицу, плача, гладя ее, помогая дышать. Застоя придирчиво обнюхал сперва кошкину хозяйку, потом саму кошку... Люди, с которыми он жил прежде, полагали, что без пушистых игруний не полон дом, у них не переводились коты и котята, и свирепому кобелю было не привыкать пестовать хвостатую мелюзгу. Он лизнул Эрминтар в ухо и принялся вместе с ней разбирать грязный мех, выглаживать из него липкую глину. Игрица же улеглась поперек входа во дворик, и следовало посмотреть на того, кто отважился бы пройти мимо нее. x x x Вечером того самого дня жители деревни Парусного Ската встречали псиглавцев. Позже, вспоминая все случившееся, Шаршава не мог отделаться от мысли, что набольший, получивший смешное прозвище за любовь к сольвеннским пирогам с серой капустой, понял свою ошибку уже давным-давно. Состояла же ошибка в том, что он надумал решить спор с вельхами, обидчиками сына, пригласив наемных бойцов. Правду говорила мудрая матушка Шаршавы, когда поучала сына не принимать поспешных решений, особенно о вражде и о мести!.. Было ведь как? Сын Хряпы еще в повязках лежал, когда отец его на весеннем торгу увидел псиглавцев, встретился с главарем, вгорячах отсыпал щедрый задаток... И лишь позже наслушался бывалых людей, начал думать... и от этих мыслей потеть. Вернуть бы все назад, да куда! Задаток принят и пропит, псиглавцы - где они, поди разыщи, жди теперь, покуда объявятся... Они прибыли на четырех вместительных лодках, и собак на тех лодках было действительно больше, чем людей. Шаршава, в жизни своей не выбиравшийся из родных веннских лесов далее Большого Погоста, никогда прежде не видел подобных собак. Он привык к мохнатым псам, чьи пышные шубы надежно хранили их и от мороза, и от дождя, и от вражьих зубов. У этих была не шерсть, а шерстка, короткая, гладкая и блестящая. Зато шкуры казались позаимствованными у гораздо более крупных зверей: кожа обрюзглыми складками свисала с голов, шей и боков. От этого даже кобели выглядели как-то по-бабьи, напоминая неопрятных старух. Но, когда псы начали выпрыгивать из лодок на берег, под вислыми шкурами стали вздуваться и опадать такие бугры, что свое первое впечатление Шаршава сразу забыл. Вся стая была одной масти, серо-стальной, лишь у самых внушительных кобелей на задних лапах и крупах проступали размытые ржаво-бурые полосы. У одного полосы казались ярче, чем у других. Шаршава посмотрел, как держался пес с собратьями, и решил, что это, не иначе, вожак. На людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Еще как стоило! Наемники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев, сроднились с ними настолько, что начали казаться чем-то вроде их человеческого отражения. И суть заключалась отнюдь не в удивительном послушании псов, этого-то как раз не было и в помине. Повиновение держалось скорее на силе. Вожак песьей стаи не был любим и уважаем собратьями, его просто боялись. Каждый из псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки тянулись к железным кольцам на тяжелом поясном ремне. А главарь определенно мог и умел задать трепку каждому из своих подчиненных... Восемнадцать мужчин выглядели похожими, как единокровные братья. Все среднего роста, темноволосые и усатые, очень крепко сложенные, страшно сильные и выносливые даже на вид. И одевались они одинаково. В удобные кожаные штаны и стеганые безрукавки под цвет шерсти собак. Старейшина Хряпа вышел к ним в точности так же, как несколькими днями ранее - к веннам. И жена его снова несла на полотенце вкусный сегванский пирог. Псиглавцы не столько сами съели его, сколько разломали полакомиться собакам. Они о чем-то говорили, смеялись. Супруга набольшего время от времени отворачивалась, опускала глаза. Наверное, шутки были не из тех, которые уместны при женщинах. Однако Хряпа благоразумно помалкивал. Потом все двинулись наверх, к деревенскому тыну. Наемники оценивающе оглядели сегванское укрепление, одобрительно покивали. Псы, не удерживаемые ни поводками, ни словом команды, побежали вперед людей - обнюхивать, обживать новое место. Скоро откуда-то послышался истошный лай, потом собачьи вопли и наконец - хриплый взвизг первой задранной шавки. Кажется, деревню, чье племя так любило похваляться воинственностью, ожидали очень нескучные времена... x x x На великом большаке, что тянется с юга на север через весь Саккарем, в одном месте есть очень примечательная развилка. От нее уже недалеко до города Астутерана, и туда-то ведет главная дорога, вымощенная несокрушимым серым камнем не то что до Последней войны, но, как представляется многим, даже прежде Камня-с-Небес. Ответвляющаяся дорога сворачивает на восток. Ее никто никогда не мостил, но она убита почти до той же каменной твердости. Так, что не могут размягчить даже посылаемые Богиней дожди. А сделали это тысячи и тысячи ног, прошагавшие здесь за долгие-предолгие годы. Этой дорогой уходят в Самоцветные горы караваны рабов. Эврих долго смотрел на две широкие колеи, тускло мерцавшие сквозь слой пыли словно бы отполированной твердью... Ему показалось, дорога дышала таким чудовищным горем, что смеяться и рассуждать здесь о чем-то веселом было бы настоящим кощунством. Насторожился и притих даже Шамарган. Сам же Эврих не сразу собрался с духом, чтобы тихо спросить ехавшего рядом с ним Волкодава: - Ты... шел здесь? Венн отозвался, помолчав: - Нет. Ксоо Тарким купил меня позже... Меня привезли в клетке и совсем с другой стороны. Эвриху показалось, его вопрос на время отвлек Волкодава от каких-то мыслей вполне потустороннего свойства. Аррант не знал, что именно это были за мысли, да и знать не хотел, но они все равно ему очень не нравились. Он сказал просто для того, чтобы что-то сказать: - Так дело пойдет, скоро здешнюю дорогу тоже решат замостить! И получится она еще пошире старого большака!.. Волкодав коротко отозвался: - Не замостят. Глубокое и синее саккаремское небо с самого утра было тусклым, чувствовалось приближение ненастья, против всех обычаев здешнего погодья<Погодья, погодье - здесь: климат.> подбиравшегося с северной стороны. И, как часто бывает в безветренную погоду, вершины облаков не спешили показываться над горизонтом, лишь посылали впереди себя гнетущую удушливую жару. В дорожной пыли ползали отяжелевшие насекомые, других над самой землей подхватывали проворные ласточки. Так совпало, что слова Волкодава сопроводил далекий раскат грома. Эврих вздрогнул в седле, ему стало по-настоящему жутко. Он вспомнил кое-что, относившееся ко временам Последней войны. Что-то о совокупности человеческого страдания, которое, превысив некую меру, обретает собственное существование и становится страшной сокрушающей и очистительной силой. Но эта сила не может разить сама по себе, ибо нет разума у страдания. Нужен человек, который не побоится растворить себя в этом раскаленно-кровавом потоке и тем самым дать ему осмысление... Человек, для которого оставить на лике Земли морщину этой напитанной людским горем дороги окажется столь же невозможным, как для него, Эвриха, когда-то невозможно было оставить в этом мире Огненное зелье воришки-колдуна Зачахара... Он, Эврих, тогда поставил на кон очень многое. И не только собственную жизнь, но даже посмертие: убил мага, который почитал его за союзника и чуть ли не друга. И уцелел только промыслом Всеблагого Отца Созидателя, вовремя пославшего ему на выручку великого Аситаха... Сколько ни гордился аррант своим хладнокровием ученого, своей способностью отстраненно размышлять о вещах, повергающих в трепет и смущение иные блистательные умы, - эту мысль его разум просто отказался пестовать. И тем более делать из нее выводы. Эврих завертелся в седле, ища спасения от того, что упорно лезло ему на ум... И почти сразу воскликнул: - Винитар! Слышишь, кунс Винитар! Что у тебя с рукой? Все невольно посмотрели на Винитара. Тот вправду держал поводья послушного Сергитхара одной левой рукой, а правую, с рукавом, натянутым на самые пальцы, не отнимал от груди. Было видно, что общее внимание не доставило сегвану особого удовольствия. - Что у тебя с рукой? - повторил Эврих. Винитар равнодушно пожал плечами: - Ничего. Попортил немного. - Вижу я, какое "немного"! - почти с торжеством закричал Эврих, хотя на самом деле был весьма близок к слезам. Невольничья дорога, что ли, так на него действовала?.. - Знаю я вашу породу! Доводилось уже с такими, как ты, горя хлебать!.. Слова неудержимо сыпались с языка. Он принялся ругаться, громко и непотребно, с красочными "картинками"<С "картинками", "картинки" - матерные выражения.>, требуя немедленного привала, костра и чистой воды, не говоря уже о своем лекарском припасе. Афарга кривила надменные губы, парнишка Тартунг взирал на господина и старшего друга в немом восхищении: ишь, оказывается, как густо умел изъясняться благородный аррант!.. Уж сколько они с ним путешествовали, в каких переделках бывали, но подобного красноречия, право, Тартунг доселе за ним даже не подозревал!.. Остальные смотрели на Эвриха, как на больного, который привередничает и чудит, горя в лихорадке. Грех не потакать желаниям такого бедняги. Глядишь, потешится да и вжиль<Вжиль - на поправку, к жизни.> повернет. Или хоть успокоится на какое-то время... Они остановились у первого же ручейка, рядом с которым, благодарение Богам Небесной Горы, не оказалось следов стоянки рабских караванов. Был устроен костер, и, пока грелась вода в котелке, Винитар неохотно засучил правый рукав. Кисть руки оказалась не только прикрыта тканью рубашки, но и замотана тряпицей. Повязка сразу показалась Эвриху слишком тугой. - Где попортил? - спросил он сегвана. Тот снова пожал плечами, по-прежнему считая, что аррант беспокоится о ерунде: - Тогда в Чирахе, у мельника... охранника вразумлял. - И он тебя?.. - Нет. О зуб его вроде оцарапался. - Оцарапался!.. - простонал Эврих. Сколько раз у него на глазах гибли сильные люди из-за пустячных царапин, вовремя не промытых от грязи. Он со всей живостью вообразил гнусный рот и гнилые зубы охранника, которому Винитар своротил на сторону рыло... Кончик тряпицы был завязан надежным сегванским узлом. Он выглядел неприступным. Эврих нашарил нож, но Винитар потянул свободной рукой, и узел легко распустился. - Ты помочился хоть на нее?.. - спросил лекарь в отчаянии, разматывая повязку. Винитар вздохнул: - А то как же. Эврих бросил тряпицу в костер. Было похоже, что сбывались его худшие опасения. Освобожденная от повязки рука напоминала гнилой бесформенный клубень. Особенно скверно выглядело основание ладони. Там не было раны, ее успела затянуть новая кожа, но изнутри лез багрово-желтый, очень неприятный с виду бугор. И было видно, что пальцами Винитар старался не шевелить. Тартунг раскрыл ларец, принесенный из сложенных наземь вьюков. Тускловатое солнце отразилось в стеклянных боках маленьких баночек с разными жидкостями и порошками... и на лезвиях нескольких небольших, но бритвенно-острых ножичков разной формы. Винитар покосился на них, но ничего не сказал. Пальцы арранта цепко оплели запястье кунса, левая ладонь с разведенными пальцами замерла над его распухшей ладонью, потом сдвинулась, опять замерла... Эврих даже прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь, и наконец удовлетворенно кивнул. Не глядя сунул руку в ларец и вытащил нужную баночку. Тщательно смазал всю кисть Винитара прозрачным раствором, пахнувшим резко, но довольно приятно. Снова потянулся к ларцу и взял самый маленький нож... - Тебя подержать, может быть, белобрысый? - участливо осведомилась Афарга. Винитар вскинул на нее взгляд, надменностью не уступавший ее собственному, и в это время Эврих очень быстро крест-накрест чиркнул тоненьким лезвием. Винитар вздрогнул, помимо воли дернул руку к себе... Опухоль же словно взорвалась, из нее обильно, плотными сгустками полез гной. Аррант с силой надавил пальцами, гной постепенно иссяк, его сменила чистая кровь. И... сначала Эврих, а потом все шестеро молча уставились на то, что вышло вместе с гноем. На ладони Винитара, исторгнутый воспалившейся раной, красовался выбитый зуб. Крупный и отменно здоровый человеческий клык. Надобно думать, подобного хохота невольничий тракт за все века своего бытия еще не слыхал... А где-то на севере, не приближаясь и не удаляясь, глухо рокотал, ворочался в небесах очень необычный для саккаремской осени гром. x x x Спустя сутки после приезда псиглавцев в деревне Парусного Ската уцелели только те собаки, которых хозяева успели спрятать в домах. Но долго ли просидит собака в четырех стенах? Рано или поздно ей понадобится выйти во двор... А во дворе тут как тут зубастая пасть, если не две-три враз. Спастись было невозможно, даже у хозяина под ногами. Хозяева сами торопились убраться с дороги, особенно после того, как нескольких жителей деревни псы сшибли наземь и, не покусав, для острастки тем не менее вываляли в пыли. Старейшина Хряпа набрался решимости и попросил главаря "желанных гостей" как-то прибрать к рукам стаю, шаставшую по деревне. - Зачем? - прозвучал хладнокровный ответ. - Пускай тешатся, пускай лютости набираются... Кобели давили кобелей, суки рвали сук и щенят, преследовали коз и овец, пускали по ветру куриные перья. Порода их звалась "гуртовщиками пленных"; она велась чуть ли не с Последней войны, якобы от собак мергейтов Гурцата, прозванного где Великим, где Жестоким, где вовсе Проклятым. Четвероногие душегубы распоряжались деревней, точно взятой с боя, и покамест обходили только один дворик. Тот, где обосновались трое веннов и их пос