б этом заговорил... Так возвращаюсь к Морозову. На него, по моему, подействовало бы имя Мечникова. Ведь ты с ним хорош? -- С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке. -- Ого! Не одного направления? Так направления есть и в биологии? И у тебя уже есть в ней направление? Это отлично. Но как ты думаешь, если б в Москве создался институт, Мечников согласился ли бы вернуться в Россию и стать его главой? -- Не думаю. Он слишком связан с Парижем, с Пастеровским институтом. Впрочем, я не знаю, -- сказал Аркадий Васильевич, нахмурившись. Старший кузен смотрел на него с благодушным недоумением. "Неужели Аркаша надеется, что он сам в свои годы может стать директором?" -- Ты мог бы быть его помощником или заведующим одним из отделений, -- поспешно сказал он. -- Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт. -- Что же другое? -- Видишь ли, заграницей известно, что Савва Морозов дает большие деньги и на политические дела... -- Действительно дает. Сколько с него перебрал на это Горький, и сказать тебе не могу. Притом на политические дела разного направления. Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он дает деньги и либералам, и социалистам всех оттенков. Между нами говоря, я думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься? -- Я совершенно не интересуюсь, но Люда, как тебе известно, интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро состоится какой-то съезд, и Люда надеется, что во главе партии станет ее вождь, некий Ленин. -- Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек. 44 -- Люда просто на него молится и всегда о нем рассказывает разные чудеса, мне и слушать надоело. Ты впрочем и сам сочувствуешь социалистам. Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому, чтобы этот Савва дал партии деньги? -- Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина. -- И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист? -- "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю, что в учении социалистов есть немалая доля правды. Я и сам, случается, даю им деньги. Знаю, что в этом есть доля смешного. "В Европе сапожник, чтоб барином стать, -- Бунтует, понятное дело. -- У нас революцию сделала знать, -- В сапожники, что-ль, захотела". Ты скажешь, какая же мы знать? И ты будешь прав. Твой отец был аптекарем, а мой бухгалтером. Вот и еще довод, чтобы помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, -- сказал Ласточкин и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. -- Но я дал себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все у нас отнять, но... -- Не у "нас": у меня ничего нет. -- Но шансов у них на это немного. В их партию, конечно, я не пойду, хотя бы потому, что во многом с ними расхожусь, и потому, что это не мое призвание. Я здесь читал их газетки без малейшего восторга. Уж если мы с тобой об этом разговорились, то добавлю, что как люди, просто как люди, они в большинстве мне не симпатичны. Это не только мое наблюдение. Ты знаешь, как умна Таня. Она моя жена, я могу быть к ней пристрастен, но я говорю искренно. Она и умом, и своей "добротой по убеждению" -- не знаю, как определить эту ее черту иначе, -- замечает очень, очень многое. -- Она прекрасная женщина. -- "Прекрасная женщина", -- повторил Ласточкин, видимо недовольный таким определеньем. -- 45 Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем это?" -- подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу рублей в год, теперь проживаем около сорока тысяч, и хоть бы что в ней изменилось! Но во всем, во всем она постоянно меня изумляет, особенно своим простым, разумным подходом к жизни, тонкостью и "незаметностью" своих суждений о людях. Если есть женщина, совершенно не желающая ничем "блестеть", то это именно она. Между тем, она умнее множества блестящих женщин. -- Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами. -- Ну, уж это слишком, -- сказал с некоторым недоуменьем Дмитрий Анатольевич. -- Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь часто бываем в самых разных слоях общества. Зовут нас иногда в аристократические салоны, часто бываем и в обществе левых наших интеллигентов, настроенных почти революционно или даже вполне революционно. И Таня как-то мне сказала: "Разумеется, хорошие и плохие люди есть везде, это общее место, но мне кажется, что всего больше симпатичных, привлекательных людей теперь именно в орде либеральной русской буржуазии: она добра именно от своей удачливости". -- Ты однако только что говорил об ее снобизме и местничестве, -- сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", -- подумал он. -- Где этого нет? Есть и у левой интеллигенции. Все познается по сравнению. Буржуазия и жертвует больше, чем все другие. Разумеется, я хочу сказать, больше пропорционально. -- По моему, ты себе несколько противоречишь. -- Может быть. Ты кстати видел ли людей, которые себе никогда не противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне" у нас были, "кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах, как жаль, что Люда не 46 приехала, -- сказал он со вздохом, -- я с ней поспорил бы. Разумеется, я не отказываюсь исполнить ее желание. Однако нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и о биологическом институте, и о деньгах на социал-демократическую партию. -- Тогда, разумеется, проси об институте. -- Ясное дело. Но я не могу отказать Люде. Знаешь что, у Саввы Тимофеевича есть молодой племянник, некий Шмидт, уж не знаю, как в их ультра-русскую семью попал человек с немецкой фамилией. Этот Шмидт самый настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат, как Морозовы, но все-таки деньги у него большие и он их раздает щедро. Я с ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья эти Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к нему, не знаю, почему, очень большая симпатия, мне даже самому совестно: ведь, в конце концов, независимо от его достоинств, главная его сила в огромном богатстве. Если б он был беден, люди им интересовались бы неизмеримо меньше. -- Даже совсем не интересовались бы, -- вставил Рейхель. -- Он очень странный человек. Вот ты упомянул о самоубийцах, -- опять поморщившись, сказал Ласточкин. -- Близкие к нему люди рассказывали мне, что самоубийство у него любимая тема разговора! -- У Морозова-то? Значит, он с жиру бесится. -- В нем есть потемкинское начало. Я где-то читал, будто князь Потемкин однажды за ужином сказал что-то вроде следующего: "Все у меня есть! Хотел иметь миллионы -- имею! Хотел иметь великолепные дворцы -- имею! Хотел иметь сильных мира у моих ног -- имею! ВсЈ имею!" Сказал -- и вдруг с яростью и с отчаяньем рванул со стола скатерть с драгоценной посудой, разбились фарфор и хрусталь! Так и Морозов имеет решительно все и, в отличие от Потемкина, от рождения. Должность князя Таврического была всЈ же не синекура, -- сказал с усмешкой Дмитрий Анатольевич, -- а Савва Тимофеевич только дал себе труд родиться сыном, внуком, правнуком богачей. 47 Ну, хорошо, бросим это... Скажи, а Люда не влопается в историю? Ты говоришь, съезд. На нем могут быть и секретные агенты полиции. Вдруг ее арестуют на границе, когда вы вернетесь в Россию, а? Стоит ли рисковать? -- Я ей всЈ это говорил сто раз. Но Люда упряма как осел, -- сказал Рейхель. Дмитрий Анатольевич поморщился. -- Правда, волка бояться -- в лес не ходить. Но с твоей точки зрения, политика вообще ерунда, ведь так? Ты мне когда-то говорил, что единственное важное дело в жизни это биология и что величайший в мире человек -- Пастер. -- И правду говорил. То есть настоящий Пастер, а не католик с мистикой и метафизикой. А по твоему, кто величайший? -- Не знаю. Но не беспокойся, я не отвечу: Савва Морозов, -- весело сказал Ласточкин. -- И на том спасибо. -- Разве ответишь на такой вопрос в одной фразе?.. Недалеко отсюда есть площадь, с которой Сантос-Дюмон недавно совершил свой знаменитый полет. Он продержался в воздухе почти две минуты! -- Так он, что-ли великий человек? Это просто акробатия. -- Не говори! Это зародыш чего-то очень большого. Я читал его интервью. Он взял себе девиз из Камоэнса: "Por mares nunca d'antes navigata". Кажется, так? Я по части литературы швах, хотя стараюсь следить. -- Я и не стараюсь. А что это значит? -- "Плыть по морям, по которым никто еще никогда не плавал". Прекрасный девиз, так надо бы и всем нам, грешным. Он заговорил о воздухоплаваньи, с еще большим увлечением, чем прежде о хозяйственном росте России. Рейхель слушал теперь несколько недоверчиво. -- Если б я был очень богат, то попытался бы создать в России воздухоплавательную промышленность! 48 -- Очень уж ты увлекаешься, Митя, -- сказал Аркадий Васильевич. -- А что, кстати, твоя пишущая машинка? Ласточкин вздохнул. Он был по образованию инженер-механик и составлял в свободное время проект пишущей машины, с русским и латинским шрифтами, -- первой русской пишущей машины, которой в честолюбивые минуты хотел дать свое имя. -- Подвигается, но уж очень медленно, у меня так мало времени, -- ответил он и учтиво-холодно поклонился появившемуся на пороге кофейни очень элегантному, красивому человеку. Тот, чуть прищурившись, наклонил голову и, окинув кофейню взглядом, вышел. -- Кто это? -- спросил Аркадий Васильевич. -- Не сам ли принц монакский? Уж очень королевский вид. -- Не принц, но граф. Это австрийский дипломат, с которым мы познакомились в поезде, когда ехали сюда из Вены. И имя у него шикарное: граф Леопольд Берхтольд фон унд цу Унгарсшитц. Очень высокомерный человек. Вся эта каста еще думает, что призвана править Европой. На самом деле прошло или проходит ее время, и слава Богу, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- А то она непременно довела бы Европу до войны. И не по злой воле, а просто по наследственному злокачественному легкомыслию. -- Ну, и у нас есть люди такого типа. Даже в интеллигенции. Почти все русские, которых я встречаю в Париже, германофобы. Между тем немецкая наука теперь первая в мире. -- Никакой войны больше не будет. Это было бы слишком чудовищно-глупо. -- Да, может, потому и будет, что чудовищно глупо. -- Уж ты хватил! Я начисто отрицаю пессимизм и мизантропию. Они только мешают жить и работать. -- Мне нисколько не мешают, -- возразил Рейхель. 49 IV Этому человеку не везло в молодости. Он довольно долго жил в нищете. Социалисты в ту пору говорили и даже думали, что таков "принцип буржуазии": не давать пролетариям возможности выходить в люди. Разумеется, никогда у правящих классов такого принципа не было. Во все времена они старались привлекать к себе отдельных способных людей из низов и позднее ими хвастали. И лишь чистой случайностью надо считать то, что очень небогатая, мало смыслившая в политике буржуазия, мирно управлявшая делами в Довии, в Форли, в Предаппио, не обратила внимания на этого молодого человека. Вдобавок, семья его была хоть и крестьянская, но старая, жившая в этих местах столетья, а сам он был, при тяжелом и буйном характере, человек чрезвычайно способный, и ум у него был живой, и руки были золотые; он имел какой-то школьный диплом, и уже тогда немного владел иностранными языками. Некоторые земляки считали его не совсем нормальным. В школе он был груб с товарищами, особенно с теми, у которых были состоятельные родители, вечно дрался, однажды пустил чернильницей в учителя. Учился же недурно: вышел первым по итальянской литературе и по музыке. Девятнадцатилетним юношей он переселился в Лозанну. Его там считали политическим эмигрантом, но это было неверно. Получив на родине место школьного учителя, он скоро признал, что учить маленьких детей для него дело неподходящее; государство щедро оплачивало его труд 56-ью лирами в месяц; стоило попытать счастья в других странах; а ему вдобавок очень хотелось путешествовать, видеть новое, иметь приключения. Однако, в Швейцарии в первое время пришлось ему уж совсем туго. Он развозил по лавкам в тележке вино, работал, как полагалось, одиннадцать часов в сутки, получал по тридцать два сантима в час, порою ночевал в сорном ящике. Случалось, просил милостыню, стучал в окна и грубо требовал хлеба, -- иногда и получал. Впоследствии сам рассказывал, что как-то, увидев в пустом саду двух закусывавших на 50 скамейке английских туристок, насильно отобрал у них хлеб и сыр (может быть, и привирал). Он находил время для чтенья. Читал без разбора, но преимущественно серьезные книги: Ницше, Штирнера, Нордау, Кропоткина. Странным при его характере образом, подпадал под влияние чуть ли не каждого знаменитого автора. Прочел "Коммунистический Манифест" и объявил себя марксистом. Где-то раздобыл медаль с изображением Карла Маркса и всегда ее при себе носил. Впрочем, называл себя и анархистом. Скоро он стал встречаться с революционерами и с революционерками. Всегда нравился женщинам, даже до времени своей мировой славы. С одной не повезло. Жить ему хотелось страстно, необычайно, много более жадно, чем хочет жить громадное большинство людей. И аппетит у него был волчий. Он часто останавливался у окон дорогих ресторанов, смотрел, как едят и пьют туристы, заглядывался на хорошо одетых дам. Говорил товарищам: "Как я ненавижу богачей! О, проклятая нищета! Сколько же времени мне еще придется всЈ это терпеть!" По вечерам делал то, что полагалось делать настоящим эмигрантам, пока с годами им это не надоедало: посещал митинги, слушал заезжих ораторов, Жореса, Бебеля, Вандервельде. Они говорили дело и говорили хорошо, но ничего особенного в их ораторском таланте он не находил: сам мог бы сказать не хуже, да вопрос не в том, как говорить, а важно, кто говорит: одно дело, если знаменитый член парламента, а другое если эмигрант в лохмотьях. У Жореса хоть голос был особенный, медный, громоподобный, а у других и этого не было. Расспрашивал о них. Многие социалисты вышли из настоящей богатой буржуазии: им было нетрудно выбраться в люди. Правда, Бебель будто бы был в молодости рабочим, но выдвинулся тогда, когда еще почти никакой конкурренции не было. "Ученые? Едва ли, разве только опять-таки Жорес, а Бебель и знает не больше, чем я. Сыты, хорошо одеты, живут именно как буржуа. И только я один голодаю и не выхожу в люди!" -- с всЈ росшей ненавистью думал он. 51 Больше всего он ненавидел бы Бога, если б не знал с мальчишеских лет, что никакого Бога нет; ему объяснили старшие товарищи: об этом серьезно и говорить нельзя. Решил раз навсегда всЈ объяснить всем. В Лозанну приехал из Рима для религиозной пропаганды, для диспутов с неверующими, пастор Талиателли. Такие диспуты происходили тогда нередко, особенно в Париже. Знаменитый анархист Себастиан Фор ездил по Франции с одной и той-же лекцией: "Двенадцать доказательств того, что Бога не существует". Фор был превосходный оратор, его лекции неизменно собирали огромную толпу, и возражать ему приходили ученые, красноречивые священники. В Лозанне же всЈ было гораздо скромнее, публика состояла из простых людей, они спорить не умели, хотя, быть может, религиозными вопросами интересовались; часть их апплодировала священникам, часть безбожникам. В этот день, 7 сентября 1903 года, никто из оппонентов не пришел, и слушатели после лекции уже вставали с мест, когда кто-то из публики сказал: -- Я прошу слова! И даже не сказал, а прокричал с такой силой и резкостью, что все насторожились; выходившие люди остановились у дверей. На трибуну поднялся бледный человек в лохмотьях, с худым, изможденным лицом, с густой щетиной на щеках, с блестящими черными глазами, с выдающимся подбородком. Он был похож немного на Паганини, немного на Бонапарта и очень этим гордился. Его голова была бы интересна и Рембрандту, и Лафатеру. -- Меня здесь никто не знает, -- громко, отчетливо сказал он, откинув назад голову. <--> Зовут меня Бенито Муссолини. Я итальянский эмигрант, чернорабочий. Я долго говорить не буду, скажу только несколько слов. Но для этого мне необходимы часы, а у меня часов нет, они мне не по карману. Не даст ли мне кто-либо свои? Публика смотрела на него с недоумением, его действительно никто не знал. Слушатели не спешили 52 исполнить его желание, -- вдруг и не отдаст? Пастор с улыбкой протянул ему свои часы. Он поблагодарил. -- Теперь без пяти минут одиннадцать, -- еще громче и отчетливее сказал он. -- Я утверждаю, что никакого Бога нет! И приведу только одно доказательство. Даю вашему Богу, уважаемый пастор, пять минут времени. Если он существует, то пусть поразит меня за богохульство... И, подняв глаза к потолку, обращаясь к Богу, прокричал грубую брань. Публика молча с изумлением смотрела то на него, то на пастора. -- Как видите, нет Бога! -- с торжеством сказал он через минуту. Знал, что пять минут ждать нельзя: пропадет эффект. Положил часы на стол и сошел с трибуны. Эффект оказался большой. Пастор Талиателли взволнованно вызвал его на большой, серьезный диспут. Он принял вызов. Диспут действительно скоро состоялся. О Муссолини заговорили, публики пришло много, его речь против религии была напечатана каким-то издательством. С той поры он особенно острой нужды не знал. Начал писать в революционных изданиях, они что-то платили, хотя и очень немного. Писал статьи богохульные и статьи политические об итальянских и русских делах. Когда царь должен был приехать с визитом в Италию, Муссолини напечатал статью о "зловещем палаче с берегов Невы". Много позднее, всего лет за десять до своего прихода к власти, написал восторженную статью об убийстве Столыпина и призывал к цареубийству. Выступал на маленьких собраниях, говорил о "социалистическом фагоцитозе", сходном с "фагоцитозом физиологическим", который открыл русский ученый Метцников" (т. е. Мечников). Получил от рабочих карточку на бесплатные обеды. Кое-какие гроши присылала из Италии мать. Таким образом мог жить, хотя и скудно. Разумеется, вскоре после его смерти, были, с оглаской на весь мир, напечатаны сенсационные документы, "неопровержимо доказывавшие", что Муссолини 53 был в то время тайным агентом политической полиции. Так было, в силу комического "закона истории" и с другими диктаторами или полудиктаторами после их смерти (о Троцком это еще при его жизни доказывали два очень осведомленных -- каждый по своему -- человека); только о Ленине этого не говорили и не писали: уж слишком было бы глупо. На самом деле никогда Муссолини тайным агентом полиции не был. Напротив, очень рано, еще в Швейцарии, попал под надзор двух полиций. Швейцарские власти скоро его выслали. Он был и польщен, и раздражен. "Выслали как бешеную собаку, чтобы не заразила", -- позднее говорил он. Высылка на родину была для него опасна, хотя и не из за политики: он в свое время не явился к отбыванию воинской повинности, был объявлен дезертиром и заочно приговорен к году тюрьмы. Но, как обычно во всех почти странах, действия полиции не отличались большой осмысленностью. Швейцарские жандармы грозно надели на Муссолини наручники и довезли его до границы, там наручники сняли и строго на строго приказали ему идти дальше. Он вернулся в Лозанну и "перешел на нелегальное положение". Впрочем, по случаю рождения наследника итальянского престола, дезертирство подпало под амнистию, и Муссолини вернулся на родину. В Италии он отбыл воинскую повинность, опять был учителем, женился, писал революционные и кровожадные статьи. Написал и какой-то роман. Писал очень быстро, в четверть часа статью или главу романа. Имя теперь у него было, хотя еще и небольшое, -- на митингах его иногда по ошибке называли "товарищ Муссолино". Он восхищался Маратом, но восхищался и Наполеоном. Часто повторял Наполеоновские слова: "Революция это идея, доставшая для себя штыки". Эти слова он позднее выбрал девизом для своей газеты "Пополо д-Италиа". Штыков у него пока не было, идея же была, впрочем, чужая и довольно распространенная. Он был членом социалистической партии. Партийная аристократия его недолюбливала: 54 "Способный человек, но мегаломан: все о себе!" Муссолини ее совершенно не выносил, как ненавидел и всех демократических правителей: везде, под видом народоправства, правят два десятка людей. Они делят между собой портфели, постоянно сменяют друг друга, ничем друг от друга не отличаются, все друг друга ненавидят, и все между собой на ты, как каторжники. Хоть были бы очень умны и способны! И этого нет! "Где им до меня!" -- Действительно у него не так давно состоялся публичный диспут с самим Вандервельде. Оба умели и говорить и орать, оба знали цену аудитории. Спор был о религиозном вопросе. Вандервельде -- почему-то с шуточками -- защищал полную свободу всех религий. Муссолини -- с поддельным, вероятно, бешенством -- в самых ужасных, непечатных выражениях ругал Христа, апостолов и христианское ученье. Голос у него был громче, чем у Вандервельде; еще больше было и напористости. Он часто переезжал из одного города в другой. Случались с ним разные скандалы; в ту пору он еще пил вино, но пьяницей никогда не был. Питался капустой и редиской. Теперь обычно был бодр и жизнерадостен. Одевался уже лучше, отпустил себе черную бородку. Играл на скрипке, с ней расставался неохотно. Громко и с чувством декламировал на память стихи Кардуччи, особенно "дьявольские". Занимался атлетикой, развивал в себе физическую силу: очень полезна для политического деятеля. Как-то он задержался в Милане. Возвращаясь под вечер домой, зашел в библиотеку и взял наудачу книгу Маккиавелли. О нем много слышал и гордился тем, что этот знаменитый мыслитель был итальянец; правда, говорили о нем не только хорошее: "проповедывал коварство". Книга потрясла его. В ней всЈ было так ясно, так понятно, -- как только ему самому всЈ это не приходило в голову! "Да, да, люди неблагодарны, переменчивы, скрытны, трусливы и жадны. Все ставят себе одну цель: славу и богатство. И не достаточно ли взглянуть на лица Бебеля или Вандервельде, чтобы понять: все они думают только о своей славе, а никак не о счастье 55 человечества. Какой же вывод делал из всего этого гениальный итальянец, живший несколько веков тому назад и так верно понимавший людей?" "Правитель должен заботиться о том, чтобы никогда у него не вырывалось хоть единое слово, не проникнутое указанными добродетелями. Глядя на него, слушая его, люди должны думать, что он так и дышит добротой, искренностью, гуманностью, честью, особенно же религией -- это важнее всего другого. Ибо все видят, кем ты кажешься, и лишь немногие понимают, кто ты такой на самом деле, да и эти немногие не смеют восстать против мнения большинства. К тому же, в действиях людей, особенно правителей, -- их к суду не привлечешь, -- важен только результат. Вульгарную массу всегда обольщает видимость и дело, а вульгарная масса это и есть мир... Не должен умный правитель исполнять свои обещания, если исполнение ему вредно и если больше не существуют условия, при которых он эти обещания дал. Этот мой совет был бы без сомнения дурен, если б люди были хороши, но так как они дурны и так как сами они, конечно, не исполнили бы своих обещаний, то почему ты был бы обязан держать твое? К тому же, разве правитель не найдет всегда доводов, чтобы разукрасить неисполнение своих обещаний?.. Александр VI только и делал, что обманывал, ни о чем другом он и не думал и всегда имел для этого случай и возможность. Никогда не существовало другого человека, который с большей уверенностью говорил бы одну вещь, подкреплял бы ее большим числом клятв и был бы меньше им верен, чем он. Обман удавался ему всегда, ибо он в совершенстве знал это дело"... "Е ad mondo non e se non vulgo", -- повторял он мысленно. Он плохо помнил, что именно делал папа Александр. "Кажется, убивал людей. Это ни к чему. Сам Маккиавелли думал, что казней должно быть возможно меньше. Обман совершенно другое дело". Теперь жалел, что в Лозанне произнес богохульную речь. "Разумеется, Бога нет, но лучше говорить, что Бог существует или молчать об этом. Правда Карл Маркс поступал иначе, и он тоже был великий человек, хотя и не итальянец. Но он жил в другое время". Ему теперь казалось, 56 что он нашел нечто общее в Марксе и в Маккиавелли, не только в их характере, -- оба, конечно, не любили людей, но и в их философском отношении к миру. Оба говорили о том<,> что есть, а не о том, чего бы им хотелось. Маркс говорил о борьбе между классами, а Маккиавелли о борьбе между людьми. "И может быть, хозяином мира будет тот, кто их сумеет объединить"... Его волненье всЈ усиливалось. "Да как же люди, за исключением очень немногих, так лживо и лицемерно говорят об этой книге! Коварство? Какое глупое, комическое слово! Это самая настоящая правда жизни! В малом все это делают и либо старательно это скрывают, либо сами не замечают, что' гораздо хуже! А если это делать в большом, то успех обеспечен. Теперь обеспечена моя карьера! И неправда, будто этот великий человек был пессимистом. Пессимисты -- трусы, это ругательное слово, а он был гений. Ему не везло в жизни? Но это объясняется только тем, что он о своих идеях заботился больше, чем о себе. Да и разве ему не везло? Он своими идеями добился бессмертной славы, а я добьюсь ее своими делами. И это еще лучше: человек всегда важнее, чем его мысли. Теперь, пока, самый верный путь: социализм, революция. А там дальше будет видно". Утром он рано вышел на прогулку, не сиделось дома. Хотел еще раз всЈ обдумать, -- при быстрой ходьбе многое и в мыслях становилось гораздо яснее. Погода была прекрасная, солнце и ветерок, -- такая погода, при которой всЈ кажется возможным и даже легким. Было воскресенье, искать работы не приходилось. Решил осмотреть Милан; знал его не слишком хорошо, а в своей стране, ему теперь казалось, надо знать всЈ. У него было радостное сознание, что случилось нечто очень важное, меняющее его жизнь. "Да, это так, как я понял вчера", -- думал он. -- "Я теперь вижу и ошибку Маркса. Он исходил из предположения, будто люди руководятся своими интересами. Отсюда и его классовая борьба. Она, конечно, есть, но очень большого значения не имеет... А еще какой-то француз, -- кажется, Декарт? -- в основу жизни клал разум. И оба они ошибались: люди руководятся не 57 разумом и не интересами, а страстями и вековыми инстинктами. Надо пойти еще дальше, чем пошел Маккиавелли. Да, надо раз навсегда понять, что человек ничего не смыслит, что он не может вести себя согласно требованиям разума, часто не понимает своих собственных интересов, еще чаще им не следует. Он думает сегодня одно, завтра противоположное, и ему тоже можно и нужно говорить сегодня одно, а завтра совершенно другое. Он даже и не заметит. Лишь бы только образованное дурачье ему не напоминало и не разъясняло, и уже по одному этому не следует давать свободу образованному дурачью. Свобода может быть только у больших людей, желающих прожить свою жизнь как следует. А это надо делать умеючи и осторожно, иначе сорвешься в самом начале и отправят в тюрьму или в каторжные работы, как того убийцу в русском романе. Он по глупости убил старушку для каких-то сотен лир. Да и этого он не сумел как следует сделать... Вот этот собор, это тоже сила и даже большая, хотя все-таки не очень большая. Зачем я тогда нес вздор пастору? Людей одинаково можно уверить и в том, что Бог есть, и в том, что Бога нет. А это надо делать в зависимости от многих обстоятельств", -- думал он, проходя по Piazza del Duomo. Церкви, музеи, всЈ старое ему мало нравилось, картин существует слишком много, не запомнить даже имен художников, кроме самых знаменитых, да и те ни к чему. ВсЈ же он заглянул в Собор, все начинали с него осмотр города. Гид, показывавший его туристам, сообщил, что три окна -- самые большие в мире. Это было приятно, но удовольствие уменьшалось от того, что они были работы какого-то французского мастера. У Брера он увидел конную статую Наполеона I. Лошадь была уж очень пышная, таких не бывает, особенно в походах. А на лицо императора он смотрел с восхищением: тоже великий человек и во всяком случае то крови итальянец. Затем повернул назад, прошел мимо театра Скала, -- чуть ли не самый знаменитый оперный театр в мире -- итальянский. Ему не очень хотелось побывать на спектакле, но его раздражили цены на афише, -- нельзя было бы пойти, хотя бы и 58 хотелось. Вошел в галлереи Виктора-Эммануила, и тут его раздражение перешло в бешенство, памятное ему по первым дням Лозанны. Хотелось купить всЈ, -- начать бы вот с этого костюма в 169 лир! Тогда с ним и в партийном комитете говорили бы иначе. У богатых людей -- "cupidi di guadagno" -- есть и фраки, и смокинги, и сюртуки! Из галлереи он направился в не-исторические кварталы города. Новым, хозяйским взглядом замечал неустройство, грязь, неподстриженные кусты, потускневшую краску домов, беспорядок в движении трамваев. Вышел на Piazzale Loretto и почувствовал голод и усталость. Справа от Корсо Буэнос-Айрес была кофейня, но, очевидно, дорогая. Столики террасы были накрыты чистенькими скатертями, хорошо одетые люди пили и ели что-то необыкновенно вкусное. На висевшей у входа раскрашенной карте было блюдечко с мороженым разных цветов, с фруктами, с ягодами, с вафлями. Узнал<,> что это называется "Coppa Ambrosiana". Теперь знал, что будет у него и Coppa Ambrosiana, и всЈ другое. Но раздражение от этого не проходило. В дешевенькой лавочке он купил хлеба и кусок Горгонцолы. Где-то присел на скамейке, позавтракал и осмотрелся как следует. По средине площади -- и даже не по средине, а как-то неровно -- сбоку -- была жалкая растительность, -- а можно было бы тут устроить прекрасный садик. И дома тоже были несимметричные, грязно-желтых цветов, только бездарные люди могли выстроить такие здания. Один дом, на углу Корсо Буэнос-Айрес, выходил на площадь стеной без окон, -- дурачье! Около этого дома было странное строение всЈ из железа с огромным крюком. Он долго на него смотрел, -- зачем тут крюк? Солнце розовыми лучами освещало на доске афишу с надписью крупными печатными буквами: "Evitate rumori inutili". V Люда приехала в Брюссель 30 июня, в самый день открытия съезда. Рейхель дал ей на поездку полтораста рублей. Она всегда очень ценила его щедрость и джентльменство в денежных делах. Знала, что у него 59 у самого осталось мало; сначала говорила, что возьмет только сто, но согласилась: ей писали, что съезд может затянуться. -- Деньги, конечно, даром выброшены, вся твоя поездка совершенная ерунда, но бери полтораста, -- говорил Аркадий Васильевич. -- А то можешь остаться без гроша, да еще в чужом городе. У всех товарищей вместе взятых впредь до социальной революции не найдется и ста рублей, да они тебе всЈ равно и не дали бы. -- Отстань, нет мелких. Опять был проделан ритуал проводов, и опять оба вздохнули с некоторым облегченьем после отхода поезда. ВсЈ же на этот раз Люда на прощанье поцеловала Рейхеля почти с нежностью, чего с ней очень давно не было. Ей вдруг стало его жалко. "Бедный сухарь! Он не виноват, что такой. Но и я не виновата. Ох, тяжело с ним"... Ей всЈ больше казалось, что скоро в ее жизни произойдет перемена. Поезд пришел в Брюссель в первом часу, а съезд открывался в два. Времени для поисков гостиницы было мало. Люда остановилась в первой у вокзала, приличной и не слишком дорогой. Комната стоила всего три франка в день; внизу была общая гостиная, где можно было бы принимать людей. "Вдруг кто-нибудь зайдет". Она привела себя в порядок, надела другое платье, хорошее, но не самое лучшее. Не было времени и для завтрака, выпила только чашку кофе, съела сандвич. "И так опоздала"! Обедать будем верно все вместе с Ильичем, с Мартовым, быть может и с Плехановым. Наконец-то, увижу и Плеханова! -- радостно подумала Люда. В Женеве она его не встречала: хотела было зайти познакомиться или, вернее, представиться, но ей сказали, что он, должно быть, ее не примет, к нему попасть не так легко, жена оберегает его покой. Она не знала города<,> пришлось нанять извозчика, -- "только на первый раз, потом буду пользоваться трамваем". Номер дома дала не тот, что значился в ее бумажке, а к нему близкий: "Неловко приезжать как барыня". Подошла к указанному номеру пешком и остановилась в недоумении: "Какой-то амбар! Не ошибка 60 ли? Не может быть, чтоб съезд был в амбаре?" Слышала, что на социалистических конгрессах обычно вывешиваются у дверей красные флаги. Никаких флагов не было, но у открытых ворот висел лист бумаги с надписью чернилами по русски. Наверху было написано "Пролетарии всех стран соединяйтесь", а в средине крупными неровными буквами "Съезд Российской Социаль-Демократической Рабочей Партии". Прочла это с радостным волнением. Ворота были отворены, прохожие удивленно заглядывали в амбар, Люда тоже заглянула, увидела стол и стулья и нерешительно вошла. Недалеко от входа стоял знакомый: Кольцов. Лицо у него было торжественное. Он ласково с ней поздоровался. -- Добро пожаловать. Садитесь, где хотите. А то можете еще погулять. Съезд откроется с маленьким опозданием, -- сказал он и тотчас обратился к кому-то другому. Ее окликнул знакомый голос. -- Людмила Ивановна! Как поживаете? Она ахнула: Джамбул. -- Как я рада! Где вы сидите? Можно подсесть к вам? -- Разумеется, можно и должно. Но лучше выйдем пока в кулуары. Здесь очень душно. -- А где кулуары? -- Кулуары это улица, -- невозмутимо ответил он. -- Да, странное помещение! Ах, как я рада, что встретила вас! Конечно, выйдем. На улице они весело поболтали. -- Получили совещательный голос, Джамбул? -- Нет никакого, даже самого тоненького, голоска. Я "гость". То есть, Ильич мне сказал, что я могу приехать, я и приехал. Если выгонят, то я зарыдаю и уеду. Люда расхохоталась. -- Представьте, я в таком же положении! Ильич давно обещал мне устроить совещательный, но, верно, забыл. А разве могут выгнать? -- Чего на свете не бывает. Едва ли. А то мы потребуем с вашего Ильича возмещения убытков... Вот он, Ильич. Я его уже видел. 61 Из амбара в "кулуары" выбежал Ленин. Люда радостно ему улыбнулась. Он приветливо с ней поздоровался, но по рассеянности назвал ее Людмилой Степановной. Это чуть ее резнуло, особенно потому, что слышал Джамбул. Ленин пробежал дальше, кого-то отвел в сторону и заговорил с ним. -- Кажется, съезд начнется с опозданием? -- Да, уже три четверти третьего, -- сказал Джамбул. <--> Когда начнется, это неважно, а вот когда кончится сегодняшнее заседание? Я тороплюсь. -- Это досадно. Я думала, пообедаем вместе. -- Я взял комнату с пансионом. Там обедают в шесть. Но главное, до того надо осмотреть Sante Gudule. -- Какую еще Sante Gudule? Это церковь? -- Знаменитая. Впрочем, лучше пойду в воскресенье утром. На меня всегда сильно действует богослужение. -- Это неожиданно. -- У них орган, говорят, один из лучших в мире. Церковь очень историческая. Кажется, одиннадцатого столетия. -- Нельзя по русски сказать "очень историческая". -- Я не русский. И, к сожалению, в Турции немного отвык от русского языка. -- Разве вы были в Турции? -- Был довольно долго, у отца. -- Ваш отец живет в Турции? -- Давным давно. У него там усадьба. Я его очень люблю, и он меня любит. При отъезде дал мне много денег и подарил вот эту штуку. -- Джамбул вынул массивные золотые часы, надавил пуговку, крышка отскочила. На его лице выразилась наивная, простодушная, почти детская радость. Он поднес часы к уху, послушал и положил их назад в жилетный карман, опять с удовольствием щелкнув крышкой. -- Идут не минута в минуту, а секунда в секунду. Отец когда-то купил в Константинополе. Это Брегет... Помните у Пушкина? "Пока не дремлющий Брегет -- Не прозвонит ему обед". -- Кажется, сейчас начинаем! Люди входят. 62 -- Да, приехал наш именитый председатель. С извозчичьих дрожек сходил человек в сюртуке. Люда тотчас его узнала: Плеханов! К нему на улицу поспешно вышел Кольцов. Плеханов довольно холодно с ним поздоровался и неторопливо направился к воротам. Люди ему кланялись. Джамбул отвернулся. -- У него интересное лицо! И выправка почти военная. Я сама из военной семьи и замечаю. -- Не люблю его. Теоретиков вообще не люблю. Ленин гораздо лучше, хотя и он тоже теоретик. Раздался звонок. Они вошли в амбар. Плеханов со скрещенными руками стоял за столом. Рядом с ним сидел стенографист. Около стола Кольцов радостно-торжественно звонил в колокольчик. Когда все заняли места, Плеханов объявил съезд открытым и сказал краткое приветственное слово, -- сказал, как всегда, хорошо. Очень повысив голос, произнес: "Каждый из нас может воскликнуть и, может быть, не раз восклицал словами рыцаря-гуманиста: "Весело жить в такое время!" Эти слова были покрыты рукоплесканиями, впрочем не очень бурными, не "переходившими в овацию". Часть собравшихся в амбаре делегатов вообще не апплодировала, и вид у нее был довольно угрюмый. Апплодировал Ленин и еще сильнее Люда, иногда на него поглядывавшая. -- А вот я ни разу не восклицал словами рыцаря-гуманиста и даже отроду не слышал о них, -- сказал шопотом Люде Джамбал. -- А вы слышали? -- Во всяком случае я всегда думала именно это! -- А отчего собственно нам должно быть так весело? Как будто ничего особенно радостного для нас в мире не присходит? -- Будьте спокойны, произойдет. -- Что же именно? -- Вы отлично знаете, что именно: революция. И, пожалуйста, бросьте ваш скептицизм. Если вы скептик, то не надо было сюда приезжать и вообще соваться в революцию. Прекрасно говорил Плеханов, с очень большим подъемом. -- Не люблю, когда говорят с подъемом. По моему, это актерская игра. Вот Ленин говорит без подъема. 63 -- Не всегда. -- А сейчас с подъемом прочтет доклад о проверке мандатов Гинзбург, он же Кольцов. Этот едва ли устроит революцию, а? -- Зато Ильич устроит! -- Уж если кто, то действительно он. Но вы дружески посоветовали бы ему поторопиться. Я не желаю долго ждать. Как вы думаете, нельзя ли теперь опять уйти в кулуары?.. Что вы смотрите на меня с негодованием, точно я вам сделал постыдное предложение?.. -- Я не знала, что вы такой весельчак, Джамбул. Пожалуйста, не мешайте слушать. -- Молчу, молчу. Больше не скажу ни слова до пяти часов. В пять я испарюсь. Кажется, так говорят: "испарюсь"? Плеханов действительно был избран председателем par ac