манией и Россией. Витте слушал его рассеянно. Давно прошло то время, когда его могло по существу интересовать мнение монархов, да собственно и громадного большинства людей вообще. -- Да, тесное сближение это очень хорошо, -- сказал он, не дослушав. -- Тесное сближение между всеми странами, а для начала между Россией, Германией и Францией. Главное это, чтобы никому ни с кем больше не воевать! Это самое главное, ваше величество! Иначе все династии погибнут. А следовательно надо прекратить и дурацкие вооружения. -- Вильгельм взглянул на него очень холодно. -- Именно они главным образом и мешают населению всех стран возможности безбедно жить, а это только на руку анархистам. От вооруженного мира народы страдают не менее, нежели от войны. Разве европейские страны могут себе позволить такие дикие, непроизводительные, бессмысленные расходы? Европа, это я еще лет восемь тому назад говорил вашему величеству, когда вы изволили беседовать со мной в Петербурге, Европа и вообще дряхлеющая старушка: подурнела, пожелтела, морщины, выпадают зубы, еле дрыгает ногами, бывшая красавица. Да и прежде красавицей она была сомнительной. Об ее величии со временем будут вспоминать, как мы вспоминаем о величии древнего Рима. С той разницей, что римляне хоть знали, чего хотят. Ерунды хотели, мирового владычества, но знали, чего хотят, а мы и этого не знаем. А тут еще колониальные авантюры с подрыгиванием, тоже решительно никому не нужные, кроме генералов и спекулянтов. Вот мне в Париже уши прожужжали о Марокко, на вас жаловались, ваше величество, уж вы не гневайтесь. Очень жаловались на Германию и, быть может, не без основания, хоть и они сами ничем не лучше, демократические господа французы. Им Марокко так же нужно, как вам, -- говорил он, не обращая 165 внимания на то, что лицо у Вильгельма стало ледяным. Несмотря на свою привычку ко двору, Витте совершенно не был придворным человеком и с королями, даже с императором Николаем, даже с Александром III разговаривал, не стесняясь в выраженьях. Он долго говорил, что необходимо прочное и вполне искреннее дружеское соглашение между мировыми державами. Но, взглянув на императора, подумал, что весь разговор был ни к чему: этот человек тоже в главном ничего не понимает. "Неврастеник!" Витте знал, что государственные деятели в большинстве неврастеники вследствие самых условий их жизни и работы. Вильгельм был одним из самых могущественных неврастеников в мире: "Может, очень может погубить себя, -- это бы еще ничего, -- но с собою и весь мир!" У него пропала охота к продолжению разговора. Голоса стали "schwächer". Еще немного поговорили о предметах незначительных. Концом разговора Вильгельм остался доволен. "Es war grossartig", -- говорил своим приближенным император. Перед обедом министр двора принес в комнату гостя цепь Красного Орла, да еще портрет Вильгельма в золотой рамке с собственноручной надписью: "Portsmouth -- Biorkö -- Rominten. -- Wilhelm Rex". Теперь графский титул был почти обеспечен. Слово "Биоркэ" в надписи немного удивило Витте. Он в Биоркэ не был и текста договора не знал. В Петербурге узнал от графа Ламсдорфа и рассвирепел: -- "Вот так штука! Мы до сих пор были обязаны защищать Францию от Германии, а теперь обязались защищать Германию от Франции! Хорошо, очень хорошо! Этот договор надо немедленно уничтожить! Я так прямо и скажу государю императору при следующем же свидании. Но первым свиданием на яхте "Штандарт" он был растроган. Государь в самых милостивых выражениях благодарил его за успешное выполнение в Портсмуте данного ему тяжелого поручения, сказал, что получил от германского императора письмо, в котором тот восторженно о нем отзывается. Сообщил, что возводит его 166 в графское достоинство. Витте растроганно благодарил и поцеловал царю руку. На следующий же день его в реакционных, кругах прозвали "графом Полу-Сахалинским". Он сам любил забавные шутки, но был очень зол. Немного его утешили очевидная ярость врагов и то, что, узнав о пожалованном ему титуле, Муравьев заболел черной меланхолией. IX Семь духов. Владыки гор, ветров, земли и бездн морских, Дух воздуха, дух тьмы и дух твоей судьбы, - Все притекли к тебе, как верные рабы, - Что повелишь ты им? Чего ты ждешь от них? Манфред. Забвения. Первый дух. Чего -- кого -- зачем? Манфред. Вы знаете. Того, что в сердце скрыто, - Прочтите в нем -- я сам сказать не в силах. Дух. Мы можем дать лишь то, что в нашей власти: Проси короны, подданных, господства Хотя над целым миром, -- пожелай Повелевать стихиями, в которых Мы безгранично царствуем, -- всЈ будет Дано тебе. Манфред. Забвенья -- лишь забвенья. Вы мне сулите многое: ужели Не в силах дать лишь одного? Дух. Не в силах. Быть может смерть... Манфред. Но даст ли смерть забвенье? На вечерах у Ласточкиных обычно собиралось человек двадцать пять или тридцать. Хозяева одинаково были рады всем, не считались с известностью гостя, всем говорили приятное, всех кормили и поили на славу. Татьяна Михайловна говорила Люде, что меняет состав гостей, так как всех одновременно принимать не может. "Надо было бы звать сто человек, если не больше, стулья еще можно бы взять напрокат, но не оказалось бы места в зале и особенно в столовой". -- "А вы купили бы особняк где-нибудь на Поварской", -- сказала Люда. -- "Ни за что! Митя так любит нашу квартиру, и я люблю", -- ответила Татьяна Михайловна, 167 редко отвечавшая на колкости и совершенно не понимавшая, зачем люди их говорят. Она всегда в разговорах с Людой делала вид, будто колкостей не замечает. Мелодекламация не вошла в моду в Москве. Настоящие музыканты ее не признавали. На вечерах Ласточкиных она устраивалась в первый раз: известный драматический артист читал "Манфреда" под Шумановскую музыку. Среди гостей преобладали артисты, профессора, политические деятели. Писателей Татьяна Михайловна немного остерегалась: уж очень много пьют. -- "Ну, напиться может кто угодно, даже профессор", -- возражал Дмитрий Анатольевич. Впрочем, и он писателей, особенно поэтов, звал к себе менее охотно, чем других. На вечере у одной из Морозовых слышал чтение молодого Андрея Белого, ничего не понял, был немного испуган и к себе его не позвал. Не очень понравились Ласточкину и вполне понятные стихи, как революционные в политическом и художественном отношении, так и необычайно удалые, народные, "кондовые". Ему казалось, что эти литераторы выбрали свою поэзию как самый легкий путь к скорому успеху и затем приобрели к ней профессиональный интерес. По его наблюденьям, главное у них заключалось в желании непременно изобрести что-то новое, еще никем не использованное. Один из них хвастал, что свое стихотворение написал небывалым размером (дал сложное название), который нигде в литературе до него не встречался. Дмитрий Анатольевич говорил жене, что именно вследствие этой погони за новизной они очень похожи один на другого. "Идет игра в лотерею известности. Многие выигрывают -- очень ненадолго. Собственно они все должны были бы ненавидеть друг друга. Но, кажется, этого нет: отношения скорее благодушные, каждому из них было бы без других очень скучно... Может, я и вообще несправедлив к ним. Что-ж делать, я ни одному их чувству не верю, не верю искренности хотя бы одной их строчки... Ты наверное моих мыслей не одобряешь?" Татьяна Михайловна в самом деле не одобряла. "Всякому делу надо учиться, а ты, Митенька, этому не 168 учился. Если ты не знаешь, например, что такое пеон четвертый, то и судить о поэзии нельзя". -- "А, по моему, можно, хотя я не знал даже того, что они, проклятые, нумеруются!" -- "Ну, а уж насчет "искренности", то тут уж я просто не понимаю, как можно судить, искренен ли поэт или нет? Всякого человека надо считать искренним, пока не доказано обратное. А эти что читали на вечере уж во всяком случае поэты талантливые". -- "Способные да, даровитые, может быть, а очень талантливые не думаю. И, по моему, настоящую литературу губят именно книги -- "так себе", никак не хорошие, но и никак не плохие", -- нерешительно возражал Дмитрий Анатольевич. В Москве литературные салоны были в большей моде, чем музыкальные. Ласточкин у себя устроил музыкальный, понимая, что такой у него выйдет лучше. Музыку он любил всякую, но хоть умел отличать хорошую от плохой. Татьяна Михайловна вообще была против устройства "салона"; несмотря на свое общее расположение к людям, больших приемов не любила: почти всегда бывает скучновато, не то, что когда соберутся пять или шесть друзей. Однако все их знакомые что-то у себя устраивали, надо было платить приглашеньями за приглашенья; она подчинилась желанью мужа и старалась, чтобы приглашенные скучали возможно меньше, хорошо ели, хорошо, но в меру, пили. На их большие приемы, в дополнение к их собственному повару, приглашался еще клубный: Ласточкин находил, что если один повар готовит больше, чем на десять-двенадцать человек, то ужин не может быть хорошим. На этот раз клубный повар был новый, Татьяна Михайловна не была в нем уверена и немного беспокоилась, особенно за "бэф Строганов". С улыбкой вспоминала очень скромные ужины в Харькове у воспитывавшей ее небогатой, бережливой тетки. Родителей она потеряла в раннем детстве, тетка тоже давно умерла, и из родных у нее оставался только двоюродный брат, теперь петербургский помощник присяжного поверенного. Ее муж очень его не любил, и они, бывая в столице, не всегда даже заезжали к нему с визитом. Дмитрий Анатольевич волновался много больше, 169 чем жена, но по другой причине. Этот вечер несколько отличался от их обычных: после ужина Ласточкин предполагал экспромптом устроить обмен политическими мненьями и сказать краткое вводное слово (о чем не предупредил жену). Надеялся, что артисты, поужинав, уйдут: у каждого из них обыкновенно бывало по несколько приглашений в день, и везде, несмотря на тревожное время, пили шампанское. Артисты, конечно, для политических бесед не годились. -- "могут только нести чушь". Но профессора и политические деятели очень годились, хотя были второстепенные: первостепенные уехали в Петербург: "переговорить с графом Витте". Всеобщая забастовка кончилась, прогремел на весь мир манифест 17-го октября, Витте стал главой правительства. Радость была необычайная. Правда, за манифестом последовали в провинции погромы евреев и интеллигенции, вызвавшие общее негодование. Все сходились на том, что это последние действия черной сотни: на прощанье мстит за свое полное и окончательное крушенье. Поддался общему восторженному настроению и Дмитрий Анатольевич. -- Вот меня нередко попрекали чрезмерным оптимизмом, -- говорил он; при всей своей искренности, забыл, что его оптимизм ослабел в последние месяцы. -- А вот вышло всЈ-таки по моему. Увидите, какой расцвет скоро настанет! После десяти лет свободного строя Россия станет первой страной в мире. Да, большой, очень большой человек Витте! Татьяна Михайловна совершенно с ним соглашалась. Люда спорила. Вернее, начала спорить приблизительно через неделю после манифеста: московская партийная организация получила письмо от Ленина. Он говорил, что революция только началась, что он возвращается в Россию для ее углубления, называл Витте черносотенцем. Люда стала говорить то же самое, но из снисходительного отношения к взглядам Дмитрия Анатольевича смягчала отзыв о председателе совета министров. -- ...Дался вам этот Витте! И он, конечно, скоро 170 уйдет или будет свергнут начавшейся революцией. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти, -- говорила она, не зная, что эту популярную в истории русской публицистики шиллеровскую фразу повторял в Петербурге, приписывая ее Шекспиру, сам Витте в переговорах с либералами. Грозил им своей отставкой и предупреждал, что ему на смену очень скоро придут совершенно другие люди. Рейхель не обрадовался ни манифесту, ни приходу к власти графа Витте и почти одинаково ругал правых и левых. Дмитрий Анатольевич только разводил руками: "Спорить можно с консерватором, но нельзя спорить с человеком, совершенно равнодушным к политической жизни. В сущности, ты нигилист, Аркаша!" -- говорил он. -- "Уж я не знаю, кто я такой, только ничего хорошего не будет". -- "Почему не будет? На предельный пессимизм тоже отвечать нечего. Разумеется, мы все умрем, а может быть, через миллион лет кончится и наша планета, хотя нет никаких причин это утверждать. Но жить надо так, точно мы будем существовать вечно!" -- "Не вижу ни малейших оснований", -- говорил Аркадий Васильевич. Поэма Рейхелю не нравилась. "Говорят, "верх гениальности"! Вздор. Любой из наших доморощенных сочинит не хуже... Там, в первом ряду справа расселись толстосумы, всех перевешать. И морды какие самодовольные. Они готовы осчастливить Россию, но царь, по своей отсталости, не предлагает им портфелей. А за их пятипудовыми дочерьми увиваются идейные присяжные поверенные; идейность это хорошо, но идейность с миллионным приданым еще лучше. Люда с кем-то "высоко держит знамя". Разумеется, социал-демократическое, хотя она так же охотно и так же случайно могла стать социал-революционеркой... Нина делает вид<,> будто слушает Тонышева. Только вчера его сюда затащила Люда, и вот он уже у них на вечере!" Тонышев накануне обедал у Ласточкиных и всем, кроме Рейхеля, очень понравился. После его ухода Дмитрий Анатольевич расспрашивал о нем Люду, а вечером говорил о нем наедине с женой: 171 -- Очень милый человек. Кажется, он нравится Нине? Татьяна Михайловна засмеялась. -- Я, как Толстовский Алпатыч, на три аршина под тобой вижу. Да, и мне показалось, что он Нине понравился. В самом деле, он был бы для нее отличной партией. Дмитрий Анатольевич смущенно улыбнулся. Нина внимательно слушала. Стихи и музыка казались ей прекрасными. Она любила музыкальные вечера в доме брата. Политические же разговоры слушала плохо. Накануне за обедом Люда резко отозвалась о царе. Тонышев тотчас замолчал. -- Я с вами не согласна, -- сказала Нина. -- У царя прекрасные, истинно-человеческие глаза. Таких я у революционеров не видела. -- А где собственно вы революционеров видели, Нина? -- Видала. Они иногда к Мите заходят. -- Значит, вы судите о политике в зависимости от "глаз"? -- Да, сужу и в зависимости от глаз. Человек с такими глазами не может быть злым. А это и в политике главное. -- Я с вами согласен, Нина Анатольевна, -- с жаром сказал Тонышев. Люда рассмеялась. Татьяна Михайловна тотчас перевела разговор. Манфред. -- ...Но всЈ равно, -- душа таить устала Свою тоску. От самых юных лет Ни в чем с людьми я сердцем не сходился И не смотрел на землю их очами, Их цели жизни я не разделял, Их жажды честолюбия не ведал, Мои печали, радости и страсти Им были непонятны... "Да, да, и это тоже обо мне сказано, быть может еще больше, чем монологи Росмера", -- думал Морозов. Он не читал "Манфреда" и еще не понимал смысла поэмы. "Или он скрывает какое-либо преступленье?.. Что же ему дает эту власть над людьми? Мне -- 172 Никольская мануфактура, а ему будто бы духи и наука? Какие духи? А о науке он и сам говорит, что это обмен одних незнаний на другие". ВсЈ равно, власть есть, но в самом деле "что пользы в том?" Манфред. Мы все -- игрушки времени и страха. Жизнь -- краткий миг, и всЈ же мы живем, Клянем судьбу, но умереть боимся. Жизнь нас гнетет, как иго, как ярмо, Как бремя ненавистное, и сердце Под тяжестью его изнемогает. В прошедшем и грядущем (настоящим Мы не живем) безмерно мало дней, Когда оно не жаждет втайне смерти, И всЈ же смерть ему внушает трепет, Как ледяной поток... "Да, всЈ так, всЈ так! Но какие же темные силы так грозно над ним тяготеют? Я не знаю и того, какие тяготеют надо мной. Разве Департамент полиции?" Ему в последнее время казалось, что полиция следит за ним всЈ внимательнее. "Разумеется, я в точности не знаю, что с моими деньгами делают все эти Красины. Говорят, они готовят восстание?.. Связи связями, власть властью, а могут предать суду, засадить в тюрьму. Не всЈ ли равно?" Нервы у него совершенно расшатались за последний год. Он теперь постоянно ждал больших несчастий. Боялся своих рабочих, боялся революции, разорения, большевиков, Департамента полиции. Никаких радостей больше не оставалось. Вино надоело, театр надоел, любовница ушла, другой искать не хотелось. -- "Манфред верно покончит с собой. Но никакой теории самоубийства я у него не вижу. Если человек кончает с собой по какой-либо определенной причине, то тут ничего удивительного нет. Другое дело, если он убивает себя без причины... Зачем еще появился в поэме этот аббат? Конечно, у аббатов есть на всЈ ответ. Жаль, очень жаль, что у меня нет веры предков, но если нет, то и нет. Я не понимал никогда и теперь не понимаю, как вера есть у большинства людей, а когда-то была у всего человечества? Жизнь в ту пору была гораздо более 173 страшна, чем наша. Творились в мире неслыханные зверства, людей пытали, четвертовали, сажали на кол. Вспомнить только войны семнадцатого века, хотя бы у нас: что творили казаки, поляки, татары, великороссы, просто читать нельзя. Теперь нет всего этого и, конечно, больше не будет. Но стали ли мы счастливее? ВсЈ же в ту пору бывали и периоды мира или хотя бы затишья, и уж в эти периоды люди были неизмеримо счастливее нас. Была вера, твердая, непоколебимая вера, в которой не сомневался, не мог сомневаться никто, кроме разве отдельных смельчаков, отчаянных в природном самоволии людей... У всех других было вечное, твердое утешение. Быть может, оно мелькало даже в потухающем сознании тех, которые доживали последние минуты на колу: "еще час -- и кончится мука, начнется вечная, счастливая жизнь!" И может быть, человечество когда-нибудь проклянет людей, ставших полтораста лет тому назад эту веру расшатывать. Но они свое дело сделали, и для нас это кончено. Откуда я возьму веру предков? И что же меня попрекать ее отсутствием? Уж если попрекать, то каких-нибудь Вольтеров, Дидро или Шопенгауэров, да и тех бессмысленно. Они тоже искали того, что называли правдой, и даже какую-то правдишку предложили. А еще какой-нибудь другой правдишкой живет, например, Красин. Впрочем, у него она так, для больших оказий, для разговоров, когда не о чем другом говорить. Всерьез же он занят революционной карьерой и, еще больше, составлением собственного капитальца. И Горький занят тем же, его "творчеству" грош цена, как только я этого не видел прежде? Он сам мелодекламатор. Всю жизнь обманывал других, да немного, гораздо меньше, и самого себя... И я тоже достаточно мелодекламировал, больше не вмоготу, всего с меня достаточно, пора уходить... Как могут жить старики восьмидесяти-девяноста лет, зная, что каждый день считан и что впереди только предсмертные мучения? Мне тоже решительно нечего ждать. Надо, чтобы мысль о смерти стала привычной, ежедневной, автоматической. И для этого полезно всегда носить с собой револьвер, как я и сейчас ношу. Отвыкнуть от любви к жизни трудно, но я 174 отвыкаю, и чем больше ее бояться, тем лучше. Тогда легче умирать. Самое самоубийство может быть автоматическим действием, иначе труднее покончить с собой". Он оглянулся и встретился взглядом с Людой, оба тотчас отвели глаза. "Эта еще кто? Красива. Быть может, и она готова была бы отдаться мне? То есть, не мне, а Никольской мануфактуре. Совершенно бескорыстно мне никто не отдавался, все с оглядкой на Никольскую мануфактуру", -- думал он с всЈ росшим отвращением от людей и от жизни. Аббат. -- Увы, ты страшен -- губы посинели -- Лицо покрыла мертвенная бледность -- В гортани хрип. -- Хоть мысленно покайся! Молись -- не умирай без покаянья! Манфред. ВсЈ кончено -- глаза застлал туман -- Земля плывет -- колышется. Дай руку -- Прости навек. Аббат. Как холодна рука! О, вымолви хоть слово покаянья! Манфред. Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна. (Умирает). Аббат. Он отошел -- куда? -- страшусь подумать -- Но от земли он отошел навеки. "Да, замечательная поэма", -- думал Морозов. -- "Сегодня же дома прочту всЈ. Кажется, Байрон в одном из шкафов должен быть... Можно бы собственно уехать и до ужина, да они не отпустят. Скажут: надо обменяться впечатлениями. На всех таких вечерах обмениваются впечатлениями, если за ужином не выпьют столько, что уж не до впечатлений". Он не видел в зале ни одного человека, с которым ему хотелось бы поговорить о "Манфреде". "Да, если смерть не будет страшна, то, конечно, уж в жизни ничто не может быть страшно". Он прежде не бывал у Ласточкиных и, собственно, не знал, почему принял приглашение на этот раз. Дмитрий Анатольевич пригласил его накануне, при случайной встрече. Его, как всех, поразил вид Саввы Тимофеевича. "Просто узнать нельзя! Глаза совершенно мертвые! Может, у нас немного развлечется?" 175 -- Не приедете ли, Савва Тимофеевич? У нас будет сеанс мелодекламации... Морозов вспомнил, что недавно отказал Ласточкину в пожертвовании на институт, и принял приглашенье. "Постараюсь уехать возможно раньше". Но как только началось чтение, поэма его захватила. "Не понимаю, просто не понимаю", -- с недоуменьем думал Ласточкин. -- "Почему это его тяготит жизнь, "как бремя ненавистное"? Он был еще бо'льшим баловнем судьбы, чем Морозов... И именно эти баловни судьбы ее клянут! Я, пожалуй, тоже баловень, но во всяком случае гораздо меньший, и я всегда обожал жизнь, и никогда у меня и мысль о самоубийстве не могла бы возникнуть... Не привирал ли всЈ-таки и этот гениальный поэт? Откуда бы у молодого лорда, не очень давно выпущенного из английской школы, любившего выпить и поухаживать за дамами, могли быть такие демонические чувства?" Впрочем, Дмитрий Анатольевич слушал рассеянно: всЈ больше волновался перед своим вступительным словом к беседе. Люда тоже не очень слушала. Вначале старалась заметить и запомнить какой-либо отдельный стих, который мог бы пригодиться. Потом ей надоело: она не любила долго слушать, даже когда читались важные политические доклады; прения уж были много интереснее, особенно если выступали язвительные ораторы. Устало от поэмы и большинство слушателей; почти все подумывали, что хорошо было бы перейти в столовую. Слава Богу, кажется, сейчас умрет Манфред", -- думал Аркадий Васильевич. "И совсем не так умирают люди. Никто в агонии не говорит: "Глаза застлал туман, земля плывет, колышется"... "Но от земли он отошел навеки"? Разумеется, если человек умирает, то отходит навеки, -- не очень оригинальную мысль высказал аббат... Кажется, Морозов поглядывает на дверь, едва ли Таня его отпустит... Вот теперь явно конец, и Митя поблагодарит за доставленное нам всем высокое наслаждение"... У Ласточкиных на больших обедах не раскладывали перед приборами карточек: Татьяна Михайловна 176 знала, что гостям приятнее садиться где угодно и что они обычно сами не садятся там, где им не полагалось бы. ВсЈ же артиста она пригласила сесть рядом с собой. "Ну, что-ж, это правильно: ведь могла бы посадить на почетное место толстосума", -- подумал Рейхель. Сам он сел с аккомпаниаторшей и еле поддерживал с ней разговор. Поглядывал на других гостей; познакомился в доме двоюродного брата почти со всеми. "Купчих немного: сестры Шмидт, да еще одна Саввовна и одна Саввишна, в их династиях это отчество различается, чтобы не спутать. А Люда села к обер-Савве. И уже болтает с ним так, точно они с детства знакомы! Кто еще? Тот, кажется, тенор? Брюнетка виолончелистка... Остальные -- "цвет интеллигенции", длинные седые бороды, лбы мыслителей, всЈ как полагается. Воображаю, как мыслители весь вечер старались подавлять зевки. Ничего, теперь отдохнут, шампанское будет литься рекою, и "дружеская беседа затянется далеко за полночь". А кто те два молодых субъекта рядом с Шмидтихами? Довольно противные физиономии". От скуки и злости он мысленно подсчитал, сколько мог стоит Мите прием: "Верно, рублей триста, недурной микроскоп можно было бы купить". -- Да, отличная рыба, -- сказал он аккомпаниаторше. Она была недовольна угрюмым соседом и делала тщетные попытки заговорить. -- Пожалуйста, подлейте мне немного шабли. Превосходное вино. Но вас верно винами не удивишь: вы ведь, кажется, с женой долго жили во Франции? -- Мы там пили "ординер" в тридцать сантимов бутылка, -- мрачно ответил Аркадий Васильевич. Он опять подумал, что в Париже жил приятнее, чем в Москве. "И общество было интереснее". Его общество составляли во Франции молодые биологи: политических эмигрантов Люда к себе не звала, зная, что он был бы с ними нелюбезен и совершенно для их разговоров не подходил. Люда сидела рядом с Морозовым. Это вышло случайно, но она была довольна: "Никитич говорит, что он умница. Посмотрим". Язык у нее от водки быстро развязался. 177 -- Я знаю, кто вы такой, -- говорила она. -- Знаю, что вас зовут Саввой. А как ваше отчество? -- Тимофеевич, -- ответил Морозов, вероятно, впервые слышавший такой вопрос. -- Меня зовут Людмила Ивановна. Вы верно себя спрашиваете, кто я такая? Мой муж Рейхель двоюродный брат хозяина дома. Он сидит с той дамой в темно-зеленом платье, которая сегодня аккомпанировала... Впрочем, он не совсем мой муж, у нас гражданский брак. Это вас не слишком шокирует? -- Помилуйте-с, нисколько. -- Вы не удивляйтесь, я всегда всем это говорю при первом знакомстве. Мне о вас рассказывал ваш друг Красин. Ведь он ваш друг? -- Нет-с, но мы хорошо знакомы. Выдающийся человек, что и говорить-с, -- сказал он и подумал, что и эта верно сейчас попросит денег. Люда выпила еще рюмку. -- Я давно дала себе слово, что не буду в жизни считаться ни с чем условным, ни с какими предрассудками, особенно с буржуазными. Знаю, что и вы такой же... Вы читали Коллонтай? -- Не читал-с. Это, кажется, о свободной любви-с? -- Да, и о свободной любви-с, -- весело сказала Люда. -- Она замечательная женщина и очень красива. Хотя и не такая красавица, как о ней говорят... Вы, конечно, удивляетесь, что у Дмитрия Анатольевича и особенно у Татьяны Михайловны такая свойственница? Они ведь оба воплощение буржуазности, благовоспитанности и всего такого. Я и сама этому удивляюсь. -- А ваш муж тоже такой? -- Такой, как они, или такой, как я? Ни то, ни другое. Мой муж ни благовоспитанный, ни неблаговоспитанный, он просто вне этого. Рейхель, говорят, замечательный ученый. -- Вот как? Не биолог ли? -- Почему вы знаете? Ах, да я и забыла, ведь он вам подавал какую-то записку о биологическом институте. Вы денег не дали, но вы, верно, такие записки получаете каждый день. Знаю, что вы много жертвуете. Жертвуете и на революционные дела. Слышала. 178 "Сорока на хвосте принесла".... Это любимая поговорка Ильича. -- Какого Ильича-с? -- Ленина. Не делайте вида, будто о нем не знаете. Вы давали деньги нашей партии. "Так и есть, теперь попросит", -- подумал он. -- "Странная дама". -- Такого не помню-с. -- Не помню-с, -- передразнила его Люда. -- Не конспирируйте, я в Охранку не донесу, я сама социал-демократка. Помогать нашей партии обязанность каждого порядочного человека. Но вы не бойтесь, я у вас денег не попрошу. По крайней мере, здесь, а то с Татьяной Михайловной верно случился бы удар. Она расхохоталась так, что на нее с некоторой тревогой оглянулись и Рейхель и хозяева дома. "Впрочем мне совершенно всЈ равно, что она ему говорит", -- подумал Аркадий Васильевич. -- Не давал-с, -- угрюмо повторил Морозов. Он стал нелюбезен и еле отвечал Люде. В последнее время вообще не только не старался нравиться людям, но старался не нравиться. "Покончить с собой хорошо уж и для того, чтобы не ходить на обеды и не разговаривать вот с такими вульгарными особами. Да и все тут хороши, начиная с меня". Он обвел взглядом комнату, и ему показалось, что за столом сидят скелеты, одни скелеты, плохо прикрытые одеждой. "Скоро ими и будем... ВсЈ же это начало галлюцинаций. Да, либо дом умалишенных, либо то"... -- Вам понравилась мелодекламация? -- спросила Нина своего соседа Тонышева. -- Сказать искренно? Байрон понравился меньше, чем Шуман. Я знал когда-то Байрона чуть не наизусть... Впрочем, это преувеличение: не наизусть, но знал хорошо. И мне всегда казалось, что он... Как сказать? Что он уж очень сгущает краски. -- Кого же из поэтов вы любите? -- Больше всего Шиллера. Это смешно? -- Почему смешно? -- Потому, что отдает пушкинским Ленским, а где 179 уж у меня "кудри черные до плеч"? Моя молодость прошла, Нина Анатольевна. Мне больше тридцати лет. Ведь вам это кажется старостью, правда? -- Нисколько, -- ответила Нина чуть смущенно и перевела разговор. -- Я тоже люблю Шиллера, но всЈ-таки люди у него не живые. -- Разве это важно? Я отлично знаю, что маркиз Поза не живой человек. Однако, главное это задумать прекрасный образ, который остался бы навсегда в памяти людей, а как он выполнен, менее важно. Поэты по настоящему живых людей не создают. -- Некоторые создают. Пушкин, например. -- Вы правы! -- не сразу, точно вдумавшись, сказал Тонышев. -- Я солгал, говоря, будто больше всего люблю Шиллера. По настоящему, как русский человек, всем предпочитаю Пушкина. -- И я. -- Вы что у него предпочитаете, уж если мы заговорили о поэзии? По моему, говорить о ней это лучший способ понять человека, а мне так хочется вас понять... И мы ведь все пронизаны литературой, хотим ли мы этого или нет. -- ВсЈ у Пушкина прекрасно, но лучше всего, по моему, последняя песня "Евгения Онегина" и "Капитанская Дочка". -- Я так рад, что мы с вами и тут сходимся! ("А в чем еще?" -- подумала Нина). -- Я ответил бы то же самое! Но "Капитанскую дочку" я особенно люблю до Пугачевского бунта. Конечно, это, если хотите, примитив: "Слышь ты, Василиса Егоровна"... "Ты, дядюшка, вор и самозванец"... Толстой подал бы людей не так. Но какой изумительный, какой новый в русской литературе примитив! -- Да ведь примитивы итальянской живописи -- гениальные шедевры, -- сказала Нина. "Уж очень он литературно говорит. Но милый<">, -- подумала она. Ей впервые пришло в голову, что этот дипломат мог бы стать ее мужем. -- "Странно. Совсем не нашего круга. Пошла бы я? Надо было бы подумать. Впрочем, ерунда, он в мыслях меня не имеет". -- Разумеется. И "Капитанская дочка" тоже 180 шедевр. Но, начиная с бунта, в ней появляется авантюрный роман, вдобавок чуть слащавый и приспособленный к цензурным требованиям... А знаете, кого я еще из поэтов люблю? Алексея Толстого. Вы, верно, видите в этом признак плохого вкуса? -- Нисколько, хотя мне не очень нравятся его стихи. -- Он был, если хотите, самый находчивый, самый изобретательный из русских поэтов, перепробовал все жанры, все ритмы, все напевы. А главное, я уж очень люблю его как человека... Мне когда-то хотелось быть на него похожим! -- Да вы и в самом деле, кажется, на него похожи. Я помню его биографию. -- К сожалению, только во взглядах... Кое-чем впрочем и в жизни. Вы помните, что он был однолюб, всю жизнь любил только свою жену, -- быстро вставил Тонышев и тотчас вернулся к прежнему разговору. -- Может быть, мрачный тон Манфреда признак возвышенной души, но мне он вполне чужд. Я обо всем этаком, манфредовском никогда и не думаю. А вы? -- Я тоже нет. -- И слава Богу! Я уверен, что и сам Байрон в Миссолонги страстно мечтал выздороветь и зажить обыкновенной человеческой жизнью. В ней ведь так много радостей, и больших, и малых. -- Это всегда говорит мой брат. -- Правда? Какой милый ваш брат. И его жена тоже! Я так благодарен Людмиле Ивановне, что она ввела меня в ваш гостеприимный дом. Вы ведь очень близки с ней? -- С Людой? Да, мы в хороших отношениях. -- Она на вас непохожа. Я потому и позволил себе спросить. -- По моему, она слишком резка. Люда по существу добра, но у нее злой язык. -- Если вы это говорите, то и я позволю себе сказать то же самое... Конечно, вы и ваш брат совершенно правы: очень много радостей в жизни, и я за них всегда благодарю Бога. Разве не большая радость вот то, что мы здесь сидим с вами... В вашем милом 181 доме, в обществе умных, хороших людей. Я так рад нашему знакомству! -- говорил Тонышев, глядя на нее уже почти с восторгом. Нина ничего особенно умного и интересного не сказала, но с первого знакомства понравилась ему чрезвычайно. Ему давно хотелось жениться; он даже сам над собой иногда посмеивался: "При встрече с любой красивой барышней присматриваюсь как к возможной невесте!" При этом мало интересовался состоянием или родством барышни. Денег и связей у него у самого было достаточно. Были только полусознательные пределы, из которых он не мог бы выйти: на революционерке вроде Люды не мог жениться почти так, как не женился бы на горничной. Но Нина из его пределов не выходила: об этом свидетельствовали и разговоры, и уклад жизни в семье Ласточкиных. Он плохо знал ту среду, которая называлась "буржуазной". "Это во всяком случае приятные и культурные люди". -- Господа, кофе будем пить в гостиной, -- сказала, вставая, Татьяна Михайловна. Некоторые гости сочли возможным проститься тотчас после ужина. Все были очень довольны приемом. Простился и артист, он должен был выступать еще где-то, мог это делать и два, и три раза за ночь. -- Спасибо, от души вас благодарим, вы нам доставили такое большое удовольствие. Не решаюсь вас просить продлить его: в самом деле, что же еще можно читать после "Манфреда", -- ласково говорила хозяйка. "Теперь осталась только тяжелая артиллерия, ну, да это ничего", -- подумала она. Дмитрий Анатольевич проводил уезжавших, в передней пошутил сколько было нужно и вернулся в гостиную, еще больше волнуясь. "Главное, это начать. Сейчас ли? Жаль, что я не предупредил Таню. Она еще огорчится... А может, гостям теперь не до серьезных разговоров: удобно устроились, с чашками кофе, а тут "политическая беседа". Ну, да что ж делать?" В гостиной разговор шел о мелодекламации. -- ...Артист он, конечно, изрядный, но эта ваша мелодекламация есть вещь гибридная, -- сказал Никита 182 Федорович Травников, пожилой профессор истории права. Он был добрейший, любезнейший человек, всем оказывал услуги, но вечно кипятился, возмущался и непременно хотел считаться "злым языком". Называл себя "потомственным почетным москвичом", по аналогии с потомственными почетными гражданами, и в самом деле принадлежал к старому, хотя и не знатному, московскому дворянству. Он и говорил так, как говорили в старой дворянской Москве, без купеческого или народного аканья. Любил вставлять в свою речь старинные, даже церковно-славянские слова, а то французские или чаще латинские. По политическим взглядам, с той поры, как и в его кругу стало обязательно иметь политические взгляды, причислял себя к "либеральным консерваторам". Был душой обедов и банкетов, шутливые тосты произносил отлично, знал толк в винах, но ни разу в жизни не был пьян. Брил бороду в ту пору, когда ее все носили, и говорил, что ее брили его духовные предки, римляне, первый народ в мире, создавший науку права; но отпустил бороду, когда она вышла из моды: русскому человеку бриться не надо. Знал он решительно всех, почти со всеми был дружен; но уверял, что на ты был в жизни только с одним человеком, и тот оказался провокатором. Студенты его обожали, он их всех знал в лицо, на экзаменах никого не проваливал и никому не ставил высшей отметки, -- "пять поставил бы только Савиньи, и с досадой, потому немец". Ласточкины очень его любили, и он их очень любил, хотя Татьяну Михайловну благодушно корил еврейским происхождением, а Дмитрия Анатольевича называл перебежчиком: переметнулся от буржуазии к интеллигенции. -- Опера тоже гибридный жанр, -- возразила Люда. Ласточкин тревожно на нее взглянул. "Ох, она навеселе! Что ж, если начинать, то сейчас. Но не стучать же ложечкой по стакану!" -- Так оно и есть, барынька, -- сказал Травников. -- Но я в опере слов никогда и не слушаю. -- А в "Манфреде" слова чудесные. Это вам не Андрей Белый, -- сказал профессор-литературовед. 183 -- Почему кстати сей юный поэт Боря Бугаев именует себя Андреем, да еще Белым? Отчего не Голубым? -- Да, ведь разумеется, он сын нашего почтеннейшего математика Николая Васильевича? -- спросил Скоблин, один из первых хирургов Москвы, известный в частности своим необыкновенным хладнокровием. Он после обедов с водкой и винами уезжал в клинику и там очень искусно производил сложнейшие операции. -- Яблоко от яблони недалеко падает. Никита Федорович рассказал последний анекдот о профессоре Бугаеве, который будто бы изругал извозчика за то, что тот на козлах сидел к нему спиною. Все смеялись. -- ВсЈ же превосходство новых революционных поэтов над старыми не подлежит сомнению, -- сказала Люда еще громче. -- Я уверена, что они все проштудировали Маркса. -- Барынька, да какие же они революционеры! Я слышал, что за винным зельем они поругивают "жидов". -- Это неправда! Дмитрий Анатольевич воспользовался случаем: -- Не знаю, штудируют ли Маркса поэты, но в рабочих кругах его влияние всЈ растет, и это... -- И это в высшей степени отрадно, -- перебила его Люда. Ласточкин бросил на нее умоляющий взгляд -- "помолчи хоть немного!" -- и заговорил. К некоторому удивлению Татьяны Михайловны и гостей, заговорил не в обычном тоне, а так, как люди начинают речь; это было видно по его интонации и по чуть поднятому голосу. Впрочем, он шутливо, попросил гостей не пугаться: -- Я не намерен занимать долго ваше внимание, а лишь хотел бы положить начало некоторому обмену мненьями с людьми, гораздо более компетентными в политических делах, чем я. Положение, как всем известно, достаточно серьезно. Что-ж, du choc des opinions jaillit la vérité, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- A, ну, ну, посмотрим, какая такая истина, -- заметил Рейхель саркастически. Все взглянули на него 184 с недоумением; он обычно не принимал участия в разговорах. Ласточкин повторил, что считает положение очень тревожным и не только в России, но и во всем мире. Недавняя вызывающая поездка Вильгельма II в Танжер показала, что мы были на волосок от европейской войны. Кайзер очевидно хотел использовать момент русской слабости. Об этом поговорили, а теперь забыли или забывают. Везде гораздо меньше интересуются общим мировым положением, чем небольшими текущими делами каждой данной страны. О внешней политике и вообще говорят больше разве только на парадных конгресса