Михаил Петрович Арцыбашев. Братья аримафейские
----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Когда ярко развернулась желтая полоса заката и черным стал крест, на
котором повисло уже безжизненное тело, когда шумными и непонятными толпами,
тревожно чернея в быстрых сумерках, поспешно стал расходиться народ, когда
возле креста, как шакалы у трупа, появились чьи-то робкие тени, - тогда
только Иосиф покинул свое место и, накрыв голову плащом в знак ужаса и горя,
медленно удалился.
В грязных и тесных предместьях города уже зажигались огни, и здесь
казалось темнее, чем на голых вершинах. В крикливой игре света и тени, в
узких кривых переулках, полных чада и остывающей пыли, на плоских кровлях
домов, в садах и дворах озабоченно сновали люди. Они расплывались в сумраке,
ярко вырисовывались перед освещенными дверями, сходились в кучки,
расходились как бы в ссоре, стремительно жестикулировали, кричали, смеялись
и ругались. Можно было подумать, что ничего не было, что ни на один миг не
прерывалась вечная крикливая суета, купли, продажи, обжорства, поцелуев и
драк.
С отчаянием в помертвелой душе, накрыв голову и стараясь не смотреть по
сторонам, Иосиф шел по плоским камням, вытертым миллионами шагов. Слезы и
гнев душили его; он не мог понять, как глупый, жестокий и слепой народ в
страхе и раскаянии не пал на землю, вопия в смятении:
- Господи, прости нам... не ведали, что творили!
Позорною смертью казнен величайший из пророков и лучший из людей, а они
варят ужин, целуются со своими женами, бранятся за недоданную монету, за
лишнюю меру навоза для удобрения своих виноградников...
Погас мелькнувший свет, во мраке осталась заблудившаяся мысль
человеческая, еще темнее и зловещее стало на пути, по которому волей
грозного Бога из века в век должны брести толпы людей со своими женами,
детьми, скотами и жалким скарбом, со своими язвами и распрями. Мир опустел,
безрадостным и бессмысленным снова лежит он, как труп, брошенный в пыль у
края дороги. А они кричат и суетятся в своих дымных переулках, мелькают в
чаду, смеются, ругаются, плачут и целуются.
Отвращением сжималось сердце Иосифа, и, еще ниже опустив голову,
надвинув на глаза угол плаща, чтобы не видеть этого вздорного, глупого и
ничтожного люда, он спускался из улицы в улицу, пересекая площади и рынки, и
мимо мелькали дома, темные громады храма, ряды кипарисов, белых от пыли, и
стройные колоннады римских дворцов.
Шел, точно бежал, а за ним, вытягиваясь и кривляясь на камнях мостовой,
торопливо поспешала его длинная тощая тень. Тоненький серп месяца,
трогательного и непонятного в своей вечной загадочной печали, блестел на
синем мраморе холодного ночного неба.
На одной из площадей, в туманном свете месяца, мимо Иосифа с топотом,
криками и проклятиями пробежала черная толпа и быстро рассеялась в темных
переулках. Не успел еще приостановившийся в тени Иосиф понять, в чем дело,
как за углом послышались тяжкие мерные шаги, и, блестя при месяце тусклыми
бликами мечей и щитов, как гром сотрясая землю, быстро прошел отряд римских
легионеров, преследуя тени и разгоняя толпу.
Все это мелькнуло и исчезло, как лунное видение, в мертвенно-тусклом
свете месяца, но Иосиф понял, что это разгоняют толпы немногочисленных
сторонников Иисуса, о которых днем со страхом, теперь смешным, говорили, что
они сделают попытку отбить осужденного.
Этой попытки не было. Не удалась и попытка собраться перед дворцом
Пилата, чтобы выразить ему свое негодование. Неподготовленные, бессильные и
трусливые, они бежали под напором железных солдат, прятались в переулках и
огородах, шепотом утешая друг друга, что их синяки и ссадины не пропадут
даром.
Иосиф был слишком благоразумен, чтобы не понимать бесполезности этих
жалких потуг. Он знал, что сила не на их стороне, что стальная лавина сметет
их с лица земли и что в лучшем случае они просто погибнут. И потому еще
утром Иосиф говорил многим, приходившим к нему:
- Это безумно и малодушно. Вы погибнете и бесполезна будет смерть ваша,
как смерть скотов неразумных!.. Поднявший меч от меча и погибнет. Уйдите в
дома свои и разнесите слово Иисусово втайне, доколе не постигнет истину
каждый человек в сердце своем. Тогда опустятся мечи, и свет воссияет над
миром. Истинно говорю вам!
И когда упрекали его в трусости и отступничестве, Иосиф не возражал им,
сознавая правоту и истинную мудрость своих слов.
Но странно, в то же время ему хотелось, чтобы толпы этих безумцев были
больше, грознее, чтобы разразилось восстание и пролилась кровь. Как будто
где-то в глубине души он надеялся, что мир, равнодушно смотревший на казнь
Иисуса, содрогнется от крутой расправы с его жалкими последователями, и
Пилат, стоявший лицом к лицу с Истиной, поймет ужас содеянного, когда под
колоннами его дворца соберутся кучки угрожающих голыми руками людей.
Иосиф прекрасно понимал, что ничего не будет, что холодное сердце
римлянина не дрогнет, толпы будут смяты и рассеяны; но все же весь день
находился в тревоге, выглядывал на улицу, выходил на кровлю, прислушиваясь -
не доносится ли грозный рев толпы. И даже сам отпустил на площади многих
слуг своих.
И теперь он долго стоял в тени, смотрел из-под края плаща на
опустевшую, белую от пыли и месяца площадь, и сердце его дрожало от
бессильного гнева. Только приближение нового отряда легионеров, мощно
сотрясавшего землю, заставило его поспешить в ближайшую улицу, чтобы в тени
кипарисов незамеченным скрыться в своих благовонных садах. Страх гнал его с
улиц, где он был только ничтожной песчинкой толпы, в дом свой, где он был
хозяином над многими людьми и десятинами тучной, произрастающей плодами
земли.
В это время, если бы мог, в какое месиво крови, раздробленных костей и
раздавленного мяса Иосиф превратил бы всех этих сытых патрициев, лукавых
длиннобородых старейшин и тупых, вздутых стальными мускулами, закованных в
железо солдат! Не облеченное в мысль жуткое сознание своей беспомощности
рождало в его душе такую ненависть против торжествующей силы, что на
мгновение он даже как будто забыл о смерти Иисуса.
И только когда, омыв ноги от белой пыли площадей и переменив смятую в
толпе одежду, он вышел на кровлю в сладком сознании безопасности своего дома
и с высоты ее увидел безграничное море белеющих крыш и темных садов,
затканных холодной дымкой месяца, Иосиф вновь с еще большей, потрясающей
силой понял всю громадность потери.
Мировая тишина царила кругом. В неизмеримой вышине безмолвно и
недвижимо горели звезды, а над ними, за пылью Млечного пути, еще выше, еще
дальше, еще непонятнее чернел вечный мрак бесконечности.
В мире лежала земля со своими садами и кровлями, дальними плоскогорьями
и туманными гранями. Не видно и не слышно было той суеты, которая, должно
быть, еще жила в узких переулках города. Все казалось застывшим в
торжественном покое, в сознании святости вечного бытия своего.
Но Иосифу казалось, что он, маленький человечек с потрясенной душой,
застывший в безмолвном отчаянии на краю высокой кровли над темным садом,
один во всей вселенной видит, слышит и чувствует. И это было ужасно, и было
в этом горделивое одиночество.
Один он так чувствует и так мыслит.
Лицо Распятого вставало перед ним в колеблющемся мраке над краем
бездны, колыхалось и плавало в ночи. Даже как будто где-то близко звучал его
тихий голос, то кротко любовный, то полный карающего гнева, то грустный
невыразимо - голос истинного, вдохновенного пророка. Иосиф с благоговением
старался вспомнить все слова Иисуса, все мелочи его жизни, собирая их в
памяти, как драгоценные обломки, чтобы сохранить в сердце своем, которое
казалось ему достойным хранить святыню. И, вспоминая, Иосиф как бы обращался
к туманному образу, плавающему перед ним во мраке безмолвной ночи, говоря
без слов:
- Равви, о, как я понимаю и люблю Тебя!.. Ты не ошибся, доверив мне
мысли и слова свои. Я сохраню их в сердце и, умирая, передам детям моим,
чтобы не погибла память о Тебе. Ты видишь, какою кровавою скорбью полно
сердце мое! Может ли кто так любить Тебя? Равви! Равви!.. Зачем отдался Ты в
руки врагов, зачем пошел навстречу слепым, чтобы, обратившись, растерзали
Тебя!.. Равви!
Восторг охватил Иосифа с силой потрясающей, почти невыносимой. Он
неподвижно стоял на краю кровли, смотрел на далекие звезды, не видя их, и в
душе его ширилось и росло что-то громадное, подымая на колеблющуюся высоту,
где был почти ужас предчувствия подвига. И мгновениями ему хотелось
броситься на площадь, вмешаться в толпы народа и кричать гулким голосом
восторга и гнева:
- Я с Ним!.. Распните, убейте и меня!
Ему уже представлялись кипящие толпой площади, грозный гул массы,
зажженной словом. Что-то светлое, как знамя, подымалось над морем голов; он
чувствовал себя подъятым руками толпы; на волнах ее, исступленный и грозный,
как судия, несся он к дворцам, откуда в страхе, с воплями и мольбами; о
пощаде во все стороны бежали сытые, гордые и жестокие сердцем.
Сладко замирало в груди Иосифа, и казалось ему, что сквозь гул толпы,
вопли врагов, сквозь кровь и гром восстания, сквозь грохот разрушаемых капищ
и величие нового храма, в облаках курений возносящегося во славу Иисуса,
благословляя, любовно и гордо смотрят на него, наместника своего, кроткие
непостижимые глаза Распятого.
Но, когда казалось, что сердце разорвется от счастья и гордости,
внезапно холод объял его: железные ряды легионов встали перед ним; жалкие и
смятенные, побежали толпы трусов; неодолимые руки протянулись к нему,
схватили за бороду, повлекли в пыли и грязи, бросили в тюрьму, где мрак и
ужас пытки, били, плетьми извивающееся обнаженное тело, тешились, заушали и
вот... жалкий, изувеченный, скорченный в предсмертных муках, высоко
поднимается его труп над землей на позорном кресте под смех и свист той же
глупой, жестокой и слепой толпы...
Замерла душа Иосифа, задрожали его руки и ноги, глаза робко оглядели
предательский мрак ночи.
- Нет, я - не пророк! - с горькой тоской сказал себе Иосиф. - Да и к
чему послужила бы гибель моя?.. Нельзя сразу разрушить старый храм и в три
дня воздвигнуть новый!.. Можно только погибнуть под обломками, и это не
разумно перед Богом. Надо осторожно приготовлять почву для принятия семени
нового, по капле переливать вино новое в мехи старые, и когда-нибудь слава
Иисуса покроет мир!.. Юноша безумный бросается навстречу гибели своей, но
муж разума идет путями мудрости.
Кто-то поспешно подымался по каменным ступеням. Иосиф услышал стук
сандалий и тревожное дыхание запыхавшегося человека. Вздрогнув, он обратил
глаза ко входу и в сумраке узнал брата своего Иакова.
Иаков был запылен и бледен. На белом лице его, обросшем роскошной
бородой, которой он гордился, горели возбужденные глаза. Он задыхался и весь
дрожал от волнения, отчего ходили и колебались завитки его бороды.
- Иосиф! - крикнул он, едва ступивши на кровлю. - Что делаешь ты тут,
когда не позволяют тело Иисуса снять с креста и хотят выставить Его в
течение трех дней на потеху толпы!.. Я был у первосвященника, и он отказал
мне и другим в погребении Иисуса!.. Они выбросят Его на дорогу, и собаки
растащут в пыли кости Его!.. А ты стоишь тут и предаешься унынию!.. Ты,
которого так любил Он!
Иаков стремительно размахивал руками, кричал и топал ногами, как бы в
гневе. Но в голосе его звучала та нежная любовь, то уважение, которое с
детства воедино связывали братьев. Он знал, что для Иосифа это только
слабость, не свойственная его великому сердцу.
На мгновение Иосиф опустил голову, подавленный упреками, растерянный и
виноватый. Как мог он предаться слабости и унынию, когда тело Иисуса еще не
предано погребению?.. Это прежде и выше всего!.. Надо бежать, просить,
требовать!.. Он просто ослабел под бременем горя. С любовью и уважением
посмотрел он на брата своего Иакова, сделавшего то, что должен был сделать
он, пока он предавался плачу и сетованиям.
И сразу нечто озарило упавшую душу его. Невыполнимые мечты исчезли, и
пустота душевная заполнилась возможным, прекрасным и достижимым.
Мгновение он молчал, собираясь с силами. И, точно найдя путь открытый,
широкий и светлый, радостно воскликнул:
- Идем!.. Это первый долг наш перед Ним!.. Мы не дадим врагам и убийцам
глумиться над телом Его!.. Да не упрекнут нас, что мы покинули Его!
И, обратившись с решительным, просветленным лицом к брату своему,
спросил грозно, как власть имеющий:
- Где ученики Его?
Иаков растерянно развел руками. Возбуждение его прошло, точно теперь он
все передал в руки Иосифа и тем исполнил долг свой. Природная вялость
охватила его, как будто все силы он растратил в метаниях от Анны к Каиафе и
другим.
- Иоанн был у креста с Матерью Его. Остальные разбежались, еще когда
воины схватили Его в саду, и никто не видел их.
- Да? - горько спросил Иосиф. - А старейшины восточной части, которые
любили Его?.. Видел ли Оссию из Вифлеема или Никодима нашего?
Иаков махнул обеими руками.
- Жалкие трусы! - с гневом крикнул Иосиф. - И этим людям доверял
Иисус!.. Как мог Он выносить их рабские лица?.. Оставим же трусам
праздновать их трусость!.. Мы сами пойдем к Пилату и убедим его не
возбуждать волнения среди народа. Он умен, ему чужды наши религиозные
распри, и, как образованный человек, он не может в глубине души
сочувствовать этим трусливым шакалам.
Иаков смутился. Он трепетал перед этим холодным римлянином, страшился
его железных солдат, его тюрем, куда по одному подозрению он бросал самых
уважаемых граждан.
- Думаешь ли ты, что Пилат, смешавший кровь галилеян с жертвами их,
способен... - нерешительно начал он.
Но подхваченный красотой найденного подвига, в глубине души не
допуская, чтобы Пилат решился поднять руку на столь уважаемых людей, Иосиф
укоризненно взглянул на брата.
- Ты боишься? - медленно спросил он. Под бременем стыда Иаков опустил
голову и стал растерянно поглаживать свою пышную бороду.
- Тогда я пойду один! - сказал Иосиф, предчувствуя ответ.
- Я иду с тобой! - стремительно кинулся Иаков, и в голосе его не было
ми тени робости, ибо он привык идти за другими.
С братской любовью Иосиф взглянул на брата своего.
Сквозь разрез занавеса из темной шерстяной материи, затканной
изображениями химер, виден был глубокий зал, убранный цветами, медленно
спадавшими из золотых сеток, подвешенных к потолку. Желтели колеблющиеся
огни высоких четырехсветных канделябр, и в оранжевом мареве ночных огней
пронеслись в легком танце окутанные прозрачным облаком развевающихся тканей
полуобнаженные тела танцовщиц.
Мягкий ветер теплой ночи колебал занавес, и мгновениями все скрывалось,
как страстное видение; только слышались тихие звоны тамбуринов и греческих
лир, взвизги сладострастных флейт, звон чаш, выкрики опьяневших голосов и
быстрый топот легких ног, уносящихся в стремительном танце.
Иосиф и брат его Иаков стояли рядом посреди атриума, тяжелыми, суровыми
пятнами чернея на пестрых квадратах мрамора, чуждые этому красивому,
опьяненному красотой жизни миру, враждебные ему в темной скорби своей.
В квадратное отверстие потолка смотрело загадочное ночное небо, и такое
же глубокое, темное оно лежало в глубине бассейна, устроенного как раз под
отверстием. Причудливо и гармонично сплетались на стенах тоны зеленого
гранита, белого мрамора и темного золота. Стройно подпирали потолок
розово-мраморные колонны, а за ними сквозил душистый мрак сада, где меж
темных ветвей загадочно белели в свете месяца мертвые глаза, изогнутые
бедра, манящие руки и приподнятые в вечной истоме груди мраморных богинь.
Суровые горбоносые темные лица бородатых братьев Аримафейских, их
жгучие от напряжения воли и скорби глаза, сжатые руки и темно-пестрые
одежды, окаменевшие на плечах, темнили ту тонкую, легкомысленную,
сладострастную красоту. И казалось, химеры занавеса и белые глаза богинь с
изумлением взирают на этих странных пришельцев. ,
И, глядя на красоту линий, роскошь пурпура и мрамора, слыша топот
легких танцующих ног, прислушивались к звону струн и крику флейт, как бы
замирающих в невыносимом желании, невольно ловя в разрезе темного занавеса
мелькание обнаженных женских тел, братья со скорбью чувствовали, как чуждо
им все это, как далеко от аскетически сурового слова Иисусова, во имя
которого они пришли сюда. И теперь им казалось несомненным, что гордая
голова Пилата, похожая на головы мраморных статуй, никогда не поймет их, не
постигнет величия и красоты не от мира сего и презрительно отвернется от их
робкой, бессильной мольбы.
Но вот внезапно смолкли звоны струн и пронеслись, замирая, топоты
легких танцующих ног. Вскрикнула флейта и оборвалась. Раздался одинокий
уверенно громкий голос, и послышались твердые медленные шаги. Черный раб,
согнувшись, отдернул занавес с изображением химер, и от волны воздуха, точно
в испуге, вздрогнули и заметались огни четырех светильников, поставленных по
углам.
Пилат вошел.
Он сделал два шага и остановился, попирая квадраты мрамора твердыми
сандалиями белых мускулистых ног. Тога свободно лежала на жирных плечах его,
и каменное бритое лицо холодно смотрело на Иосифа и брата его.
- Привет вам, уважаемые! - выговорил он медленно и небрежно. - Я
слушаю.
Бешеная и вместе робкая ненависть к этому властному, чуждому и гордому
человеку потрясла душу Иосифа. В эту минуту, как никогда, он почувствовал
позор и ужас бессилия. Что мог бы сказать сам Иисус этому человеку,
оледеневшему в мраморе своего я?!
Иосиф вспомнил, что каждое неосторожное слово может погубить: принятую
им на себя печальную миссию. И, призывая на помощь всю осторожность,
подавляя дрожь голоса, он выступил вперед и остановился, малый и темный, как
тень перед лицом светлого дня, перед великолепной фигурой эпикурейца.
- Привет тебе, правитель... - начал он. - В скорби и печали пришли мы к
тебе...
- Я слушаю, - так же высокомерно повторил Пилат.
Иосиф помолчал, с мудрой осторожностью выбирая слова среди бури
неистовых криков сердца. Кто-то пламенный подсказывал их, но Иосиф старался
не слышать пылкого голоса и в разуме своем найти лукавые и трезвые слова.
- Правитель, тебе чужды наши религиозные распри, ты должен быть мудрым
и беспристрастным... Сегодня, как известно тебе, был распят Иисус
Галилеянин. По нашим законам, труп Его должен быть снят с креста до восхода
солнца, но требовавшие казни враги Его настаивают, чтобы на позор и
глумление черни тело Его было оставлено на кресте в течение трех дней. Это
возмущает сердца тех, которые видят бесцельность и злобу этого глумления...
Римлянин холодно и равнодушно слушал Иосифа, и по его надменному, с
каменным подбородком и презрительно выдвинутой губой лицу нельзя было
понять, что он думает, и догадывается ли, зачем пришли к нему эти дрожащие
от внутренней борьбы темные люди презираемого им народа.
- Наши священники, которых обличал Он, настаивают на лишении тела Его
погребения по обрядам отцов наших, - волнуясь и жестикулируя, продолжал
Иосиф. - И вот мы пришли к тебе, чтобы ты, мудрый, стал на сторону
справедливости и не дал глумиться над трупом врагам Его.
Пилат слегка приподнял брови, как бы говоря: "Что мне до того?"
- Но почему именно вы, - сказал он, - пришли просить меня?.. Вы тоже
были с Ним?
В голосе его почудилось что-то хитрое и зловещее. Иосиф вздрогнул.
Сады, белый дом, уважение граждан, к которому привык он и на лошадях, и в
храме, и в доме своем, встали в памяти его, и черным призраком пронеслось
вдали видение черного креста... И он ответил:
- Нет.
- Откуда же вы знаете Его? - снова спросил Пилат, и опять хитрая и
жестокая искорка мелькнула в глазах его.
Отражая удар, Иосиф ответил, удивляя мудростью брата своего:
- Слава его была велика среди народа.
- Мне известны ваши имена, - помолчав, продолжал Пилат. - Я знаю, что
вы - уважаемые граждане своего города. Что общего может быть между вами и
проповедником грязной черни, пророчествовавшим в пыли площадей и рынков?.. Я
знаю, что вам принадлежат прекрасные сады, которым позавидовал бы Рим,
богатые виноградники, обработанные многими рабами, стада, рынки и
менялища... Я знаю, что вы много работали на пользу и процветание своего
народа... Я знаю, что вами под большие проценты ссужена крупная сумма на
вооружение восточных легионов, которые, конечно, послужат на благо Рима и
безопасности вашей родины. Я знаю, что вы много потрудились над украшением
храма своего... Верно ли это?
- Да, - с достоинством ответил Иосиф.
- Да, - отозвался брат его Иаков с гордостью.
- Я знаю, - холодно повторил Пилат, как бы подчеркивая, что он и не
нуждался в их подтверждении. - Однако мне известно и учение казненного
Галилеянина. Как оригинальная философская идея, хотя и не обоснованная, оно
заинтересовало меня. Он учил раздавать богатства нищим, любить всех людей
как братьев, не исключая в равенстве самых грязных рабов, не противиться
злу, не обнажать меча даже для защиты родины, удаляться от роскоши, и
наслаждений, почитать богов вне храмов и жертвенников. Я знаю, что сам Он,
босой и нищий, настоящий пророк черни, проходил из селения в селение,
питаясь милостыней. Так ли это?
- Да, это так! - ответил Иосиф дрогнувшим голосом.
В холодных глазах римлянина выразилось презрительное недоумение.
- Я основательно познакомился с учением галилеянина. Оно поразило меня,
как и личность самого основателя. Как можно проповедовать живым добровольное
отречение от радостей жизни?.. Это нелепо. Жизнь прекрасна, и человек, по
воле богов, хозяин жизни. Он должен пить из чаши наслаждений, чтобы радость
его была радостью богов. Я не понимаю побуждений этого оборванного философа,
не знавшего смеха и красоты, не постигавшего божественного искусства и
прелести женщины. А его учение о равенстве было опасно для общества. Поэтому
я сознательно подписал приговор, чтобы в самом начале пресечь проповедь,
опасную для богов и людей. Я - враг жреческих каст и видел, что в происках
ваших жрецов была недостойная гражданина и философа интрига. Учение Его
глубоко враждебно мне, но личность Иисуса произвела на меня впечатление
человека, исполненного высшего благородства и величия духа. Я удивляюсь Ему,
хотя и не понимаю, и даже хотел отпустить Его, но Он сам не принял жизни.
Это был великий стоик. Но вы... что Он вам и что вы ему?
Иосиф молчал. В хитрых и гибких речах римлянина он смутно чувствовал
что-то глубоко оскорбительное.
- Может быть, вы скажете, что я ошибся? - с новой хитростью спросил
Пилат. - Вы - последователи Его и готовы принять в жизни учение Его? Вы
также хотите падения власти и возрождения народа своего в мрачной и
аскетической вере Иисуса?.. Вы также откажетесь от своих богатств, от
наслаждений и радостей жизни и, как Он, пойдете проповедовать по дорогам
религию рабов и нищих?.. Может быть, так?
Но, вновь побеждая хитрость хитростью и вновь удивляя брата своего
Иакова разумом и осторожностью, Иосиф ответил:
- Нет, ибо жизнь не вмещает учения Его. Мы почитаем Иисуса, как и ты,
за величие духа и силу Его.
Пилат долго пристально смотрел в лицо Иосифу, точно стараясь угадать
тайные мысли его.
- Итак, я ошибся? Он чужд вам так же, как мне?
Иосиф отвечал:
- Мы преклоняемся перед Ним, как лучшим среди людей!
- Вы признаете истину и красоту Его учения, вы признаете Его истинным
человеком, но в жизни своей не приемлете Его?.. Где же истина ваших слов?
Иосиф молчал. Пилат долго ждал ответа, и лицо его подымалось в
презрительной усмешке. Он издевался над братьями. Наконец небрежно спросил:
- Чего же вы хотите от меня?
- Мы хотим, чтобы память Пророка была почтена достойным образом и тело
Его погребено по обрядам отцов наших, - с чувством умиления ответил Иосиф.
- Это все? - холодно спросил Пилат. Потом поднял белую круглую руку и
небрежным жестом отпустил их, сказав:
- Возьмите этот труп и делайте с ним, что хотите.
Затем быстро повернулся и, не глядя на Иосифа и брата его, вышел вон.
Занавес распахнулся перед ним, и опять братья увидели пламенное марево
оргийных огней, блики золотых чаш, приветствовавших Пилата, и промелькнувший
вихрь сладострастных женских тел. Темная ткань опустилась, и все исчезло.
Только были слышны звон тамбуринов и лир, страстное взвизгивание флейт,
крики пьяных радостью жизни голосов и легкий топот обнаженных ног,
уносящихся в легкой пляске.
Иосиф и брат его Иаков, шепотом делясь негодованием против наглости
зазнавшегося в своей власти римлянина, с дрожью победной радости в сердцах
поспешили к гробам своим, чтобы приготовить среди них место для Пророка
своего...
Last-modified: Sat, 05 May 2001 20:42:04 GMT