несколько дней в монастырь, чтобы засвидетельствовать и подчеркнуть свое глубокое горе. Пален только что видел Николая II: царь был в отчаянии, глаза его были полны слез. Плачет и сам Пален. Молча пожав старому придворному руку--что скажешь в таких обстоятельствах?-- Монтебелло, вернувшись домой, отдает распоряжение прекратить все приготовления к балу. Когда, немного успокоившись от пережитого, он садится писать в Париж донесение о происшедшем, от великого князя Сергея приезжает адъютант с удивительными новостями. Государь передумал. Траура не будет. Все празднества, в том числе и сегодняшний бал у французского посла, должны состояться. Говоря о "совершенном безучастии самодержца Святой Руси" к народному бедствию, тот же Диллон в доказательство своих слов указывает, что "оно не помешало целой серии обедов и балов при дворе и в иностранных посольствах". И на этот раз, к сожалению, его нельзя опровергнуть. Ходынское поле приведено в порядок с той идеальной быстротой, с которой обычно действует полиция, заметая следы случившегося по ее вине. Поле 413 подметено, сломанные бараки починены, кровь посыпана песочком, мертвецы убраны. Часть их развезена по участкам, но всех увезти не удалось, и распорядительный обер-полицмейстер велел уложить на дне того самого рва, в котором они погибли. Аккуратно покрытые рогожами, охраняемые часовыми, они, никому не мешая, отлично могут полежать тут, пока на Ходынке происходит концерт в высочайшем присутствии. Потом, когда отбудут царь и высокие гости, уберут и их. Трубы оркестра сияют на майском солнце, и воздух дрожит от грома патриотического концерта. Новая толпа, праздничная и оживленная, напирает на открытую сцену, где Ермак завоевывает Сибирь, и электрический пароход плывет в лоханке, управляемой вымуштрованными Дуровым крысами. Вдруг все представления прекращаются и по огромному полю перекатывается "урра": на обитой красным сукном площадке императорского павильона в окружении великих князей и свиты появляются царь и царица. Урра!.. Боже, царя храни!.. Ветер треплет белое страусовое боа Александры Федоровны, ярко блестят царские полковничьи погоны, кругом мундиры, ленты, кивера, золотые фалды придворных, сабли, лядунки, звезды. Боже, царя храни... Урра!.. Кивера, перья, мундиры-- больше ничего нельзя разобрать. Царь по дороге встречает на Тверской запоздавший воз с мертвецами. Он выходит из экипажа, велит отогнуть рогожу, долго всматривается в страшную окоченелую груду и, махнув рукой, бормоча что-то невнятное, понуро садится в коляску. Теперь на эту шумную, приветствующую его толпу он смотрит тем же измученным, потухшим взглядом. Императрица подавлена и бледна, она едва стоит на ногах. Но, чтобы видеть это, надо стоять близко, а народ стоит далеко. Он видит только ленты, перья и мундиры, только сиянье самодержавной власти, которую никакие тысячи погибших не должны омрачать хотя бы на единый миг. Действительный тайный советник Победоносцев, бледное и ушастое лицо которого и потре- 414 паный вицмундир тоже мелькают в свите, может быть доволен. "Ничто не должно умалять священного монархического принципа",-- наставительно твердил он сегодня утром, уговаривая царя не объявлять траура и не отменять празднеств. И вот священный принцип -- не умален. "Давно уже ходили слухи о том, что предстоящий бал во французском посольстве будет одним из самых замечательных и самых интересных. В половине десятого начался съезд. Вестибюль, превращенный в уголок тропического сада, залитого электричеством вместо солнца." И дальше: "Бал удался вполне и закончился тончайшим ужином". Так идиллически описывает бал у Монтебелло "Коронационный сборник", двухтомный веленевый увраж, изданный, чтобы увековечить коронационные торжества. Он и увековечивает их со всем усердием чиновничьей исполнительности. Не только отмечено, что бал "удался вполне", сообщено и меню "тончайшего ужина". Бал проходит, впрочем, не столь "удачно", как, захлебываясь, расписывают казенные перья. "Я отчетливо помню напряженность атмосферы на этом празднестве,-- вспоминает камергер Извольский, будущий министр иностранных дел,-- усилия, которые делались императором и императрицей при появлении их в публике, ясно были видны на их лицах". Таких свидетельств о подавленном настроении царской четы, его "грустных глазах", "болезненном выражении", ее "бледности", "резкой складке у пытающегося улыбнуться рта" можно выписать много. Но они ничего не меняют. Это все оттенки и полутона в картине, которую будут судить с такого расстояния, где оттенки и полутона не видны. Только - главное, основное, только свет и тень. Окна французского посольства широко распахнуты в теплую майскую ночь. С улицы слышны голоса, 415 веселая громкая музыка, в ярко освещенных залах мелькают пары в затейливых турах "польского". Среди танцующих царь и царица Святой Руси. Подводы, покрытые рогожами, до поздней ночи дребезжат по Москве. На Ваганьковское кладбище в гробах и без гробов свозят в эту ночь для опознания 1282 трупа. Ночь теплая, и мертвецы начинают чернеть и раздуваться. Многие страшно обезображены -- кого опознает сестра "по лбу", кого никто никогда не опознает. Розы, доставленные из Ниццы, не пропали. Они сладко благоухают "под электрическим солнцем" в нарядных залах посольства. Sole тоже недаром мчалась в экстренном поезде -- ее съедят за "тончайшим ужином". Но до ужина еще далеко -- пока надо танцевать "польский". И оркестр гремит в распахнутые окна старинный, традиционный, торжественно-жеманный мотив: "Славься сим, Екатерина, славься, нежная нам мать..." ВЫСОЧАЙШИЕ БУДНИ Трупы задавленных на Ходынке догнивают в дощатых гробах; регалии русской короны покоятся в своих футлярах. Кончились коронационные торжества, начались высочайшие будни. Первые годы царствования петербургский двор живет очень парадно. Балы, театры, охоты, смотры, высочайшие выходы. Особенно роскошны балы в костюмах эпохи Алексея Михайловича. Николай II и императрица изображают царя Алексея и царицу Наталью; гости, разодетые в парчу и соболя, пляшут "русский" в растреллиевских залах. Стиль "тишайшего" царя вообще в большой моде. Так, министр внутренних дел Сипягин отделывает одно из помещений министерства под старые кремлевские хоромы. Николай II охотно навещает его. Царь и министр, обсуждая государственные дела, соблюдают затейливый москов- 416 ский этикет XVII века. Маскарад, начатый на балах, продолжается в повседневной жизни. При дворе танцуют в летниках и сарафанах. Почему бы и не танцевать? Все в порядке. Машина, налаженная в тринадцатилетнее царствование Александра III, действует исправно, крепко давит внутри, с достоинством избегает внешних осложнений. Россия спокойна. На казарменном, но мощном фронтоне этой России начертаны слова: "Самодержавие, православие, народность". И покуда кажется, что они незыблемы. Беспокойство, неуверенность в себе, с которыми Николай II вступил на престол, постепенно исчезают. Царь уже не жалеет, как жалел в 1894 году, что приходится отказываться от приятного поста командира Л.-Г. Гусарского полка для тяжелой должности императора. "Хозяин земли русской",-- пишет он в графе о звании на листке всероссийской переписи и понемногу все больше входит в эту хозяйскую роль. "Только теперь я начинаю забирать власть",-- отмечает Николай II в дневнике за 1903 год. Менее чем через полгода начнется война с Японией. "Никак не могу понять, каким образом Саша может играть такую громадную роль. Неужели не видят, что он полупомешанный?"--спрашивает жена Безобразова, когда ее мужа, отставного кавалергардского ротмистра, вдруг производят в статс-секретари его величества--звание, равное генерал-адъютанту, и этот "полупомешанный Саша", доставлявший ей столько хлопот, поселяется в Зимнем дворце, свергает Витте, назначает Плеве и делается главным докладчиком в им же основанном "Особом комитете по делам Дальнего Востока", в котором председательствует царь и вся деятельность которого направлена так, что точнее всего было бы его назвать "Особым комитетом по подготовке японской войны". Каким, в самом деле, образом? На этот недоуменный вопрос некоторые близкие сотрудники царя дают ответы, суть которых сводится к следующему: "полупомешанный Саша" входит в такой неожиданный, ни 417 с чем не сравнимый фавор по той причине, что его проект "мирного захвата Кореи" посредством учреждения "лесных концессий на Ялу" вполне соответствует тем "совершенно фантастическим мечтам", к которым, по утверждению этих близко знающих Николая II людей, было очень склонно воображение государя, казавшегося со стороны и обычно изображаемого столь скромным, нерешительным и нечестолюбивым. "Государь мечтает не только о присоединении Маньчжурии и Кореи, но даже о захвате Афганистана, Персии и Тибета",-- свидетельствует генерал Куропаткин. "Это (безобразовский план концессий) совершенно фантастическое предприятие, один из тех фантастических проектов, которые всегда поражали воображение Николая II, всегда склонного к химерическим идеям",-- говорит министр иностранных дел Извольский, осведомленный не хуже Куропаткина: именно он тот русский представитель в Токио, который незадолго до разрыва дипломатических отношений подает в отставку, чтобы не участвовать в провоцировании воины, настойчиво предписываемом ему "Особым комитетом", посылающим послу приказания за подписью царя, помимо и без ведома министра иностранных дел. "Николай II предавался мечтам совершенно фантастическим, где мысль его выходила за пределы его огромного царства, получая нереальные очертания",-- пишет В. И. Гурко и видит в действиях царя "глубоко заложенную по наследству от пращура, императора Павла, склонность к произволу, абсолютную несговорчивость". Этот властелин шестой части света жалуется на свою "крошечную волю" -- "my tiny will"--и в то же время чаще, чем любой другой русский царь, безапелляционной фразой "Такова моя воля" покрывает и возводит в закон явное беззаконие, очевидный произвол. Перечень таких "превышений царской власти" Николаем II приводит тот же Гурко, и его можно почти до бесконечности продолжать. Поступки царя так двойственны, как будто он не знает сам, кто же он -- двойник 418 "тишайшего" Алексея Михайловича, первый шаг которого на царском поприще -- созыв Гаагской конференции для провозглашения вечного мира, или хищный присоединитель "не только Кореи, но и Персии", которого на английской карикатуре изобразили спрутом, стремящимся щупальцами охватить весь мир? Кто?-- гвардейский полковник, добрый старший товарищ в полковом собрании, восклицающий: "Ничто так не подбадривает меня, как посещение воинской части",-- или жуткий "хозяин земли русской" -- жуткий потому, что его "несговорчивая" мысль, как у полубезумного Павла, "выходит за пределы огромного царства" и вслед за собой увлекает в пропасть Россию? Добрый? Злой? Доверчивый? Коварный? Любящий свою родину или "постыдно-равнодушный" к ней? Кто он, царь Николай, в туманный, ускользающий облик которого как ни всматриваться, не видно ничего, кроме серо-голубых задумчивых глаз, русского открытого лица, застенчивой манеры трогать усы, нескольких противоречивых фраз, страшных бед, постигших Россию в его царствование, и трагического зарева его судьбы? Странным образом самые злые и беспощадные отзывы о Николае II принадлежат не врагам престола, а его министрам, придворным, генералам, носящим на погонах его вензеля. Враги, отвлеченно ненавидящие царскую власть, конкретно относятся к Николаю II прямо любовно. "Бедный запуганный молодой человек",-- называет его Лев Толстой. "Знаю доброе сердце и благородные намерения вашего величества",-- пишет в предсмертном письме террорист Шаумян. "Царь горячо любит Россию",-- уверен Петр Струве, марксист, почти революционер. Керенский, приехавший допросить "арестованного полковника Романова", очарован им и не скрывает этого. "Я полюбил государя",-- вырывается у эмиссара Временного правительства Панкратова, приставленного стеречь царя. Таких примеров множество. Это--революционеры, преданные церковной анафеме писатели, террористы, кончающие с собой в тюрьме, члены свергнувшего царя Временного правительства. Но вот голоса 419 с противоположного берега -- голоса министров, царедворцев, представителей лучших русских фамилий, даже членов императорского дома. "Нечто вроде Павла Петровича, но в настоящей современности",-- определяет царя П. Н. Дурново. Витте, с удовольствием повторив эту фразу от себя, подчеркивает "все убожество мысли и болезненность души самодержавного императора", его "сознательное стремление сваливать свою личную ответственность на заведомо невинных людей". Даже свой переход на сторону конституционных взглядов Витте объясняет личными чертами царя: "Когда громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов, а внутри души мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость", то уж лучше противная Витте конституция, чем самодержавие Николая II, по выражению Витте, "тупая пила в руках ничтожного, а потому бесчувственного императора". "Он обладал слабым и изменчивым характером, трудно поддающимся точному определению,-- пишет Извольский.-- Выросший в атмосфере самоунижения и пассивного повиновения, он обнаружил слабость и неосмотрительность". И, по Извольскому, эта "слабость и неосмотрительность" царя заходят так далеко, что "если покушение на его жизнь в Оцу и не причинило ему вреда, то, я уверен, это создало чувство антипатии, даже ненависти у Николая П-го к Японии и не осталось без влияния на направление дальневосточной политики, имевшей своим эпилогом японскую войну". Витте и Извольскому вторит барон Врангель, отец крымского главнокомандующего, видавший виды восьмидесятилетний старец, помнящий еще Николая I: "Царь ни точно очерченных пороков, ни ясно определенных качеств не имел. Он был безличен. Он ничего и никого не любил, ничем не дорожил. Вежливый и любезный, он очаровывал при первой встрече и разочаровывал, когда к нему присматривались. Он был безволен и упрям, легко давал слово и столь 420 же легко брал его обратно. Довериться и положиться на него было бы легкомысленно. Уверяют, что он желал блага России. Но вред, который он ей причинил,-- неисчислим". "Медовый месяц доверия",-- пускает в оборот Куропаткин крылатую фразу, определяя его изменчивость и непрочность царского благоволения. "Никакой реальности не было в его благоволении, оно испарялось, как дым, и даже тем легче, чем при начале казалось горячей",-- подтверждает слова Куропаткина гофмейстер князь Волконский. И так -- вплоть до записи великого князя Николая Михайловича, которая так неслыханно резка, что превосходит все остальное: "А он, что это за человек? Он мне противен, а я его все-таки люблю, так как он души недурной, сын своего отца и матери, может быть, люблю по рикошету, но что за... душонка". Как раз великий князь Николай Михайлович, в 1916 году заносящий в дневник такой отзыв о государе, в 1897 г<оду> через своего брата Александра знакомит царя с Клоповым. Именно знакомит. "Царь всея Руси" принимает статистика и мелкого землевладельца Анатолия Клопова совершенно запросто. Николай II предупрежден, что этот земский статистик -- человек откровенный, простодушный, пожалуй, даже чересчур откровенный и простодушный. Он может легко пуститься с царем в спор или в пылу разговора прижать царя в угол и взять за пуговицу; если он сделает между царем и простым смертным разницу, то разве в том смысле, что царю он больше и откровенней скажет. И Николай II не только охотно соглашается на встречу с не знающим и не желающим знать никакого этикета статистиком, но, по-видимому, эта сторона встречи, простота и непосредственность ее, больше всего царя и привлекает. Клопов одушевлен одной идеей говорить с царем о народных нуждах, минуя разделяющее царя и народ "средостение". И ничем другим, как таким же точно стремлением царя, нельзя объяснить и его встречу с Клоповым и все дальнейшее. 421 Клопов -- человек очень искренний, очень неглупый, принадлежащий к распространенному в России типу страстных, но неуравновешенных и неспособных к систематическому труду и логическому мышлению искателей и поборников правды. По словам знакомых Клопова, он "странная смесь духа произвола со стремлением к установлению абсолютной справедливости". Всякая неправда, всякая нанесенная кому-либо обида его глубоко волнуют и возмущают, и он "готов попрать все порядки и все законы для восстановления прав обиженного". То, что, нарушая закон для восстановления справедливости к отдельному человеку, он нарушает самый государственный строй,-- об этом Клопов думать не хочет, это ему неинтересно. При всем том он большой мастер горячо и убежденно говорить о мужике, недороде, безземелье, административных притеснениях и с плебейско-детской простотой сразу же заявляет Николаю II: "Вы, ваше величество, ничего не знаете да и не можете знать". Царя Клопов не только не отталкивает всем этим, но, наоборот, очаровывает вполне. Николай II и земский статистик встречаются не раз уже без всяких посредников, беседуя совершенно запросто. И беседы эти ведутся в такой тональности, что, когда Клопов передает содержание их Льву Толстому, Толстой говорит: "Если бы я верил в обряды, я бы государя и вас перекрестил". "Тишайший царь" явственно проступает в Николае II и в истории с Клоповым. Побуждения, с которыми царь в ней действует, так же государственно важны, как человечески возвышенны и честны. Клопов рассказывает о чинимых Ивану и Петру, царским верноподданным, несправедливостях, и царь глубоко растроган. Он согласен с Клоповым, что несправедливости надо сейчас же исправить, и так же, как Клопов, готов принести в жертву закон и правовой порядок для немедленного утешения страдающих Ивана и Петра. Он поручает экзальтированному земскому статистику разузнать на местах "всю правду" обо всех вот так с глазу на глаз, минуя "средостение". Еще одна наи- 422 вная и трогательная подробность. Снабжая Клопова высочайшим именным повелением с почти неограниченными полномочиями, с которыми тот завтра же, например, может получить из государственного банка сундук денег и с экстренным поездом, подобострастно провожаемый всеми властями, укатить за границу, царь дает ему на расходы -- триста рублей. "Хватит?"--спрашивает Николай II. "Ничего,-- отвечает Клопов,--мне как раз получать жалованье. А если истрачусь, я вашему величеству черкну". Спустя недолгое время в центральных губерниях появляется таинственный человек, разъезжающий по деревням, ведущий какие-то опросы, обещающий обиженным скорый и справедливый царский суд, "царскую, а не губернаторскую правду". Когда его задерживают и спрашивают, в силу чего он действует, он вынимает из кармана своего измятого люстринового пиджака "лист, перед которым у власти ноги преклонились". История, начавшаяся в духе "Принца и нищего", кончается водевилем. Телеграммы летят в Петербург от взволнованных и недоумевающих губернаторов. Министр юстиции Муравьев делает скандал министру внутренних дел Горемыкину, крича: "Или подайте в отставку, или прекратите это безобразие". Горемыкин мягко объясняет царю невозможность такого положения. Клопова вызывают в Петербург и отбирают у него полномочия. Он расстается с ними без всякого сожаления, бессилие предпринять что-нибудь путное становится ему очевидно уже раньше: на это он жалуется, прося советов в Ясной Поляне. Клопов исчезает с царского горизонта. "Средостение" опять смыкается вокруг царя. Но облюбованная царем давно и укрепленная встречей с Клоповым мысль найти человека, который бы "все ему говорил", не оставляет царя. Однако ждать от судьбы, чтобы и второй раз она подослала Николаю I I кандидатом на такую роль бескорыстного и безвредного Клопова,-- все равно, что, выиграв миллион, желать выиграть его вторично. И вот тот же Александр Михайлович приводит однажды в Петергофский дворец отставного ротмистра Безобразова. 423 ВОЙНА, КОТОРУЮ ПОДГОТОВИЛИ БЕЗОБРАЗОВ, АБАЗА И "САНДРО" Думает ли Николай I I о завоевании Персии и Тибета -- неизвестно и гадательно, но то, что он задолго до встречи с Безобразовым очень интересуется Маньчжурией и Кореей--более чем достоверно. Большое путешествие, совершенное им еще наследником, поселяет в Николае II ложное представление о необъятности русской мощи на Дальнем Востоке. Он едет неделями на лошадях по бесконечной Сибири, живописной, богатой, сказочно плодородной. За пределами России его встречают чуть ли не с божескими почестями. После покушения на наследника в Киото, где он лежит раненый, вопреки всем тысячелетним обычаям, приезжает из Токио японский император. Тут на глазах будущего царя сопровождающий его генерал князь Барятинский "во имя престижа России" производит наглядную демонстрацию русского могущества и японского ничтожества. Императора Японии принимают только на другой день: наследник устал. Предложение гостеприимства в токийском дворце холодно отклоняется: на всех парах к японским берегам идет русская эскадра. На борту одного из ее кораблей сыну русского царя будет и удобнее и приятнее, чем в доме повелителя страны, где не сумели оберечь его от покушения. Японский император уезжает не солоно хлебавши, но взяв с наследника обещание, когда тот поправится, приехать все же в Токио "в знак великодушного прощения". В Токио готовятся к торжественной встрече, но вместо наследника приходит телеграмма: цесаревич уезжает -- он торопится на свидание с отцом. Тогда -- неслыханная вещь -- император телеграфирует о своем желании вторично прибыть в Киото, чтобы на прощанье позавтракать с цесаревичем. Предложение принимается, но, когда император снова в Киото, оказывается, что наследник не может с ним встретиться: врачи запретили ему сходить на берег. И японский император пьет чашу унижения до дна: он поднимается на борт флагманского корабля "Память Азова". 424 Веселый и отлично себя чувствующий цесаревич угощает его шампанским. В том же направлении, что генерал Барятинский, действует на воображение наследника и другой его спутник -- князь Эспер Ухтомский. Недурный стихотворец, он переводит на русский язык бесчисленные оды прославляющих Россию туземных поэтов и читает их цесаревичу. "Яркий свет луны обнимает всю вселенную. Белого царя слава распространяется, как лунный свет." И сам опьяненный этой восточной риторикой, Ухтомский патетически восклицает: "Да, Россия -- предопределенный главарь и покровитель Азии!" Все это западает в душу будущего царя, воспитанного если и не "в атмосфере самоунижения и пассивного повиновения", то, во всяком случае, в довольно бесцветной обстановке. "Белого царя обиталище Санкт-Петербург, говорят -- в беломраморном дворце цари-государи пребывать изволят",-- льстиво поют в его честь на все лады туземные лиры, и контраст от этого преклонения и блеска тем сильней, что стоит только цесаревичу перелистать свой петербургский дневник, чтобы вспомнить свое времяпрепровождение в этом "беломраморном" дворце. Несостоятельная жизнь и тяжелая рука отца, властно и не особенно ласково этой жизнью распоряжающегося. Здесь, на Дальнем Востоке, цесаревич впервые сознает, кто он такой, какая судьба ему предназначена. В его тихую, бесцветную жизнь впервые врываются сильные ощущения и яркие краски. И, может быть, расположенная к этому, но спавшая до сих пор фантазия впервые "выходит за пределы его огромного царства", когда он видит японского императора, чуть ли не ждущего в передней, и слышит звонкие патетические слова: "Россия -- предопределенный главарь и покровитель Азии",-- говорящие о завоеваниях, о военной славе, о гордой, блистательной императорской судьбе. Цесаревич становится Николаем II, его "крошечная воля" -- волей величайшей в мире страны. Смутные планы, неоформленные мечты о распространении 425 "славы белого царя" куда-то в азиатскую глубь роятся в его голове. Обстоятельства складываются так, что все этим смутным планам содействует. После боксерского восстания по одному слову России Китай уступает ей целую область. "Это так хорошо, что даже не верится",-- кладет Николай II резолюцию на докладе об этой уступке. Витте, который впоследствии назовет государя "главным, если не единственным виновником позорнейшей и глупейшей войны" и политику его в отношении Японии "кровавым мальчуганством",-- больше, чем кто-либо другой, первое время подталкивает Николая II если не к самой войне, то в направлении ее. Ему это удобно: занятый второстепенным, Востоком, Николай II не мешает ему распоряжаться главным -- Россией. Когда Витте спохватывается, какую опасную забаву он поощрял, его песенка (до портсмутского мира) спета: "Особый комитет" с Безобразовым и Абазой вырос в страшную силу, и Плеве открыто призывает к "маленькой победоносной войне". За кулисами всего этого действует множество различно заинтересованных сил вплоть до Вильгельма II, который еще в 1897 году посылает царю знаменитую телеграмму, бьющую -- без промаха -- в ту же цель устремленного на восток царского честолюбия: "Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого". Электричество накопилось -- нужен только толчок, чтобы его разрядить. И вот появляется болтливый, ловкий, обаятельный Безобразов. Он развязно стучит папиросой о крышку предложенной царем папиросницы, поблескивает белыми великолепными зубами, смотрит на царя весело, ясно, с какой-то почтительной наглостью и картавым самоуверенным голосом твердит: "Одной мимикой, без слов, мы завоюем Корею, одной мимикой, ваше императорское величество". Безобразова вводит к царю великий князь Александр Михайлович, "добрый Сандро", "милый Сандро", "очаровательный Сандро", муж сестры Ксении, 426 ближайший друг царя в первые годы царствования, потом ожесточенный враг, опубликовавший в эмиграции довольно бессмысленные воспоминания; главное зло царствования Николая II он видит в том, что покойный император давал слишком мало воли великим князьям. С этим забавным утверждением можно сопоставить фразу верховного маршала коронации графа Палена из доклада его о Ходынке: "Катастрофы, подобные происшедшей, будут до тех пор повторяться, пока ваше величество будет назначать на ответственные посты таких безответственных людей, как их высочества великие князья". Такое обобщение, конечно, несправедливо. Более ясно и точно обмолвился по этому поводу Витте: "Слава Богу, не все великие князья Александры Михайловичи". У Александра Михайловича есть друг и советник -- контр-адмирал Абаза, двоюродный брат Безобразова. Когда "полупомешанный Саша" явится из Женевы с готовым планом "лесных концессий" и начнет искать ход к государю, он, естественно, обратится к своему двоюродному брату, с которым он в отличных отношениях и который занимает пост помощника начальника торгового мореплавания. Ведомство это, по существу же лишнее, основано недавно по настоянию того же Александра Михайловича, и начальником его на правах министра состоит он сам. Случайное совпадение обстоятельств как нельзя лучше исполняет здесь роль рока. Пока неуравновешенный фантазер сочиняет за границей свой проект, в России точно по заказу создается маргариновое министерство, где он с его зятем будут встречены и оценены самым благоприятным образом. Если Александр Михайлович под эффектной романовской внешностью скрывает довольно неопределенные нравственные черты, его друг Абаза -- просто-напросто темный интриган и делец. В недалеком будущем, после гибели эскадры адмирала Рожественского, он предложит купить аргентинский флот для усиления русского -- и отправится за этим в Аргентину под чужой фамилией, сбрив для конспирации бороду и усы. 427 Флот приобретен не будет, но растрачены и украдены будут при этом миллионы. Абаза, должно быть, знает, что делает, уговаривая великого князя поддержать безобразовский проект и горячо приветствуя его сам. Абаза представляет Александру Михайловичу своего двоюродного брата. Великий князь, благосклонно выслушав устные объяснения Безобразова, берет его щегольски переписанную и переплетенную в сафьян докладную записку и отправляется с ней к царю. Спустя несколько дней Безобразова принимает царь. Как и в истории с Клоповым, очень многое, если не все, зависит в эту минуту от того, какое впечатление произведет на монарха отставной кавалергардский ротмистр. Если отрицательное, кто знает--может быть, Николай II послушает не Безобразова и Абазу, а уговаривающих его оставить Японию в покое Дурново, Ламздорфа и Витте, склонится не на сторону легкомысленного Александра Михайловича, а умного и осторожного великого князя Владимира. Но Безобразов производит на государя самое лучшее впечатление -- японская война решена. В декабре 1903 года переговоры с Японией достигают предельного напряжения. Японский посланник Курино умоляет министра иностранных дел Ламздорфа ускорить ответ на его ноты, которые неделями остаются без ответа. Но Ламздорф бессилен: вся дипломатическая переписка с Японией изъята из его ведения-- ее на свой страх и риск ведет "Особый комитет". Курино добивается личной встречи с царем, но Николай II для японского посла неизменно "занят". На новогоднем приеме дипломатического корпуса царь произносит речь, в которой напоминает о мощи России и советует не искушать ее миролюбия. Новый год открывается при петербургском дворе рядом балов, маскарадов и приемов еще более великолепных, чем всегда. "Государь в отличном настроении духа",-- отмечает в эти дни министр двора Фредерикс. Японские миноносцы в ночь на 26 января атакуют у Порт-Артура "Цесаревича", "Победу", "Ретвизан" -- 428 "без предупреждения, не выждав даже ответных предложений правительства", как гласит высочайший манифест. "Укус блохи" -- передают из уст в уста брошенные государем по поводу этой атаки слова. Куропаткин, бывший начальник штаба Скобелева, становится в позу Белого генерала. Его торжественно провожают с бесчисленными иконами. Эти иконы вместе с пианино и розовым шелковым одеялом Куропаткина скоро будут выставлены в военном музее в Токио. Настроение приподнятое: шапками закидаем. Плеве радуется "маленькой и победоносной войне". Он счастлив, что "русский государь и ход истории двинули большое русское дело назло английским пройдохам и жидовскому капиталу". Витте в день объявления войны видит Николая II. У царя "выражение и осанка победоносная". По всей стране происходят патриотические манифестации--добрый русский народ от души радуется, что пришел случай свести счеты с ненавистными ему макаками. Шапками закидаем! АНЯ ВЫРУБОВА В девятнадцать лет Аня Танеева, высокая, полнокровная, с ярким румянцем, с тяжелыми формами, кажется тридцатилетней женщиной. По-своему она красива, но красота ее "слишком в русском вкусе", как иронизируют при дворе. В самом деле, эта дородность, тяжелость, эти румяные щеки и пышные пепельные волосы кажутся каким-то осколком московского боярства, по ошибке попавшим в чопорный и элегантный петербургский свет. "В ней нет ничего женственного,-- говорит сама императрица Александра Федоровна.-- Ее ноги колоссальны и крайне не аппетитны". Аня Танеева, еще будучи подростком, всеми способами старается обратить на себя внимание государыни. Она бродит часами по царскосельскому парку, надеясь встретить царицу и поклониться ей. Через 429 своего отца, "главноуправляющего канцелярией Его Величества", имеющего у государыни личный доклад, она посылает Александре Федоровне свои рукоделья и рисунки. Тяжелая и неповоротливая, не умеющая танцевать и задыхающаяся в корсете, она не пропускает ни одного бала с высочайшим присутствием. Цели, поставленной себе, она в конце концов достигает. Правда, на балах, которые она так усердно посещает, высочайшего внимания ей не удается привлечь, зато, когда в конце сезона она тяжело заболеет, императрица будет осведомляться о ее здоровье и пришлет ей цветы. Этому вниманию со стороны императрицы она обязана следующим. Лежа с отнявшимся языком в полузабытьи, почти приговоренная врачами к смерти, Аня Танеева кое-как объясняет домашним, что желает видеть о. Иоанна Кронштадтского. Батюшка к ней приезжает. Отслужив у постели больной молебен о здравии, он берет к ужасу докторов и родных кружку воды и окатывает Ане лицо. Испуг окружающих напрасен: Иоанн Кронштадтский, оказывается, поступил совершенно правильно. Больную передергивает резкая истерическая судорога, и она открывает глаза. Увидев розовое властное лицо кронштадтского чудотворца, склоненное над собой, Аня, улыбнувшись счастливой улыбкой, впадает в глубокий сон. На следующий день жар спадает, слух и дар слова возвращаются. Танеева начинает поправляться. О случае этом как о чуде заговорили в окружении императрицы, и она, неравнодушная ко всему загадочному, посылает Ане Танеевой привет и цветы. Этим дело и кончается, но и это уже крупный шаг вперед. Когда летом, "случайно" оказавшись в Неаполе с сестрой царицы вел<икой> кн<ягиней> Елизаветой Федоровной, Аня просит последнюю походатайствовать перед царицей о назначении ее фрейлиной, -- вел<икой> кн<ягине> Елизавете Федоровне будет легко исполнить просьбу. Царица помнит эту бедную девочку, которую спасла "вера", и охотно даст ей фрейлинский шарф. Тане- 430 ева получает доступ ко двору. Принимают ее там холодно. Новая фрейлина, неуклюжая и почти не говорящая по-французски, не нравится решительно никому. Сразу все замечают ее повышенное, восторженное отношение к государыне. "Аня Танеева, самая обыкновенная глупая петербургская барышня, влюбилась в императрицу и вечно смотрит на нее медовыми глазами со вздохами "ах, ах!"." Так рисуется Вырубова наблюдателю тех дней. Неумение говорить по-французски и делать реверансы с лихвой уже тогда искупается в ней врожденным даром притворства; внушить С.Ю. Витте, которому принадлежит фраза о "глупой барышне", столь далекое от правды мнение о себе -- пример этого дара. Двор встречает Танееву холодно. Царица говорит ей несколько приветливых слов, дарит ей медальон и перестает ею интересоваться. Ее фрейлинские обязанности сначала ограничиваются дежурствами на выходах и балах, потом ее назначают чем-то вроде сиделки к парализованной княжне Орбелиани. Все это очень далеко от того, к чему Танеева стремится, и ничто как будто не обещает ей перемен к лучшему. Так обстоит дело в феврале 1905 года. А в сентябре царица приглашает Танееву в морскую поездку в шхеры -- честь, оказываемая только немногим избранным. После этой поездки, длящейся три недели, Александра Федоровна протягивает ей руки со словами: "Благодарю Бога, что он послал мне друга". Уехав в шхеры незаметной городской фрейлиной, обыкновенной петербургской барышней. Аня Танеева сходит с "Полярной звезды" самым близким к государыне человеком. К этому внезапному сближению имеется ключ. Летом 1905 года Аня Танеева возобновляет знакомство с командиром Уланского ее величества полка генералом Орловым. Александр Афиногенович Орлов несколько лет тому назад--частый гость в доме статс-секретаря Танеева, отца Ани. Орлов -- офицер конной гвардии, делающий блестящую карьеру. В сорок лет он командир Уланского ее величества полка, в сорок 431 четыре -- свитский генерал, командующий кавалерийской бригадой. Этот рослый, стройный красавец с обаятельной светской улыбкой и никогда не смеющимися ледяными глазами до 1905 года известен только в военной среде как лихой кавалерист, неизменно отличающийся на маневрах и царскосельских скачках. В 1905 году его имя пронеслось по всей России: во главе карательного отряда генерал Орлов "огнем и мечом" проходил по Прибалтийскому краю, наводя панику не только на население, но и на генерал-губернатора Сологуба, который по телеграфу умоляет государя не пускать Орлова в Ригу. Еще через три года Орлов умирает в Египте от чахотки, и смерть его вызывает множество слухов, толков, пересудов, связанных с именем императрицы. Орлов -- человек скромного происхождения и без средств. Он бывает в доме Танеева и до поры до времени даже дорожит этим знакомством. Танеевы не богаты и не особенно родовиты, но все же это открытый петербургский дом. Мать Ани, рожденная Толстая, имеет придворные связи, и сам Танеев занимает чисто декоративный, но высокий пост "<главно>управляющего канцелярией Его Величества". Весь этот второстепенный блеск блекнет и теряет для Орлова цену после его женитьбы на графине Стенбок-Фермор. Женитьба вводит его как равного в тот замкнутый круг высшей петербургской знати, где никто не завидует богатству, ибо все окружающие богаты и не заискивают перед чужим влиянием, ибо влиятельны сами. Здесь нет ничего удивительного быть на "ты" с государем, как Шереметев, или жениться на дочери великого князя, как Строганов или Юсупов, и статс-секретарь Танеев со всеми его чинами и положением здесь просто какой-то Танеев -- "чиновник средней руки". Честолюбец и карьерист Орлов, поднявшись в высший общественный этаж, забывает о тех, кто остался в среднем,-- они ему больше не интересны и не нужны. Меньше всего, конечно, он склонен вспоминать об Ане. Она всегда была для него неуклюжим большеглазым подростком с дурными манерами и без всякого приданого. 432 Летом 1905 года они случайно сталкиваются в Петергофском дворце. Много воды утекло. Жена Орлова умерла тридцати двух лет от рода скоротечной чахотки. В обществе помнят, что хрупкий организм прелестной Орловой не вынес излишеств, к которым приучил ее муж. Их короткая семейная жизнь была счастливой, но для полноты семейного счастья Орлову понадобились наркотики. После смерти жены Орлов начинает расшвыривать в безумных кутежах ее наследство, и дело доходит до того, что старая графиня Стенбок, охраняя внуков и двух сыновей, грозит ему опекой. Теперь, когда Танеева и Орлов встречаются, Орлов уже успокоился, остепенился, и жизнь его, по крайней мере внешне, вошла в обычную колею блестящего гвардейца и светского человека. Он заметно постарел. Резкая складка легла у краев красивого рта, светлые ледяные глаза смотрят еще жестче, в редких волосах блестит ранняя седина. С внимательным любопытством он смотрит на ставшую взрослой Аню Танееву. Как женщина она ему ничуть не нравится, но что-то в ней интригует Орлова. Она скромна и застенчива, но у командира улан ее величества слишком опытный глаз: глупой петербургской барышней, "самой обыкновенной", ее он не сочтет. Они вместе выходят из дворца, вместе идут по пустынному торжественному парку. Что-то в Ане Танеевой влечет Орлова. Он знает что. Может быть, и она знает. Их глаза--его "ледяные", ее "медовые" -- понимающе встречаются. Они идут, вспоминая прошлое, болтая о светских пустяках. Но у обоих на губах имя императрицы -- и неважно, кто первый его произнесет. В доме статс-секретаря Танеева радостное смятение. Государыня прислала нарочного с просьбой отпустить Аню с ней в морскую поездку по шхерам. Старик Танеев сам укладывает чемодан дочери, заискивая, ухаживает за ней. Такая честь. Честь действительно исключительная. В эти поездки на императорской яхте приглашаются только немногие избранные,