ря на темноту, монах заметил это, благословляя его, и чуть-чуть усмехнулся. Когда они остались с глазу на глаз, Федоска сел у камелька против царевича и, молча поглядывая на него, все с тою же, едва заметною усмешкою, начал греть озяб- шие руки над углями, то разгибая, то сгибая кривые пальцы, похожие на птичьи когти. - Ну, что, как батюшка? - проговорил, наконец, Алексей, собравшись с духом. - Плохо,- тяжело вздохнул монах,- так плохо, что и в живых быть не чаем... Царевич перекрестился: - Воля Господня. - Видех человека, яко кедры Ливанские,- заговорил Федос нараспев, по-церковному,- мимо идох -и се не бе. Изыдет дух его и возвратится в землю свою; в той же день погибнут все помышления его... Но вдруг оборвал, приблизил крошечное сморщенное личико свое к самому лицу Алексея и зашептал быстрым- быстрым, вкрадчивым шепотом: - Бог долго ждет, да больно бьет. Болезнь государю пришла смертельная от безмерного пьянства, женонеистов- ства и от Божиего отмщения за посяжку на духовный и монашеский чин, который хотел истребить. Доколе тиран- ство будет над церковью, дотоле добра ждать нечего. Ка- кое тут христианство! Нешто турецкая хочет быть вера, но и в турках того не делается. Пропащее наше государство!.. Царевич слушал и не верил ушам своим. Всего ожидал он от Федоскиной наглости, только не этого. - Да вы-то сами, архиереи, церкви Российской прави- тели, чего смотрите? Кому бы и стоять за церковь, как не вам? - произнес он, глядя в упор на Федоску. - И, полно, царевич! Какие мы правители? Архиереи наши так взнузданы, что куда хошь поведи. Что земские ярыжки, наставлены. От кого чают, того и величают. И так, и сяк готовы в один час перевернуться. Не архие- реи, а шушера... И, опустив голову, прибавил он тихо, как будто про себя - Алексею послышался голос веков в этом тихом сло- ве монаха: - Были мы орлы, а стали ночные нетопыри! В черном клобуке, с черными крыльями рясы, с бе- зобразным востреньким личиком, озаренный снизу крас- ным отсветом потухающих углей, он, в самом деле, похо- дил на огромного нетопыря. Только в умных глазах тускло тлел огонь, достойный орлиного взора. - Не тебе бы говорить, не мне бы слушать, ваше пре- подобие!-не выдержав, наконец, воскликнул царевич.- Кто церковь царству покорил? Кто люторские обычаи в на- род вводить, часовни ломать, иконы ругать, монашеский чин разорять царю приговаривал? Кто ему разрешает на вся?.. Вдруг остановился. Монах глядел на царевича таким пристальным, пронзающим взором, что ему стало жутко. Уж не хитрость ли, не ловушка ли все это? Не подослан ли к нему Федос шпионом от Меншикова, или от самого батюшки? - А знаешь ли, ваше высочество,- начал Федоска, прищурив один глаз, с бесконечно лукавой усмешкой,- знаешь ли фигуру, в логике именуемую reducto ad absurdum, сведение к нелепому? Вот это самое я и делаю. Царь на церковь наступил, да явно бороть не смеет, исподтишка разоряет, гноит, да гношит. А по мне, ломать-так ло- май! Что делаешь, делай скорее. Лучше прямое люторство, нежели кривое православие; лучше прямое атейство, неже- ли кривое люторство. Чем хуже, тем лучше! К тому веду. Что царь начинает, то я кончаю; что на ухо шепчет, то я во весь народ кричу. Им же самим его обличаю: пусть ведают все, как церковь Божия поругана. Слюбит- ся - стерпится, а не слюбится - дождемся поры, так и мы из норы. Отольются кошке мышкины слезки!.. - Ловко! - рассмеялся царевич, почти любуясь Фе- доскою и не веря ни единому его слову.-Ну и хитер же ты, отче, как бес... - А ты, государь, не гнушайся и бесами. Нехотя черт Богу служит... : - С чертом, ваше преподобие, себя равняешь? - Политик я,- скромно возразил монах.- С волками жить, по-волчьи выть. Диссимуляцию не только учителя политичные в первых царствования полагают регулах, но и сам Бог политике нас учит: яко рыбарь облагает удиль- ный крюк червем, так обложил Господь Дух Свой Пло- тью Сына и впустил уду в пучину мира и прехитрил, и уловил врага-диавола. Богопремудрое коварство! Небес- ная политика! - А что, отче святый, в Бога ты веруешь? - опять посмотрел на него царевич в упор. - Какая же, государь, политика без церкви, а церковь без Бога? Несть, бо власть, аще не от Бога... И странно, не то дерзко, не то робко, хихикнув, при- бавил: - А ведь и ты умен, Алексей Петрович! Умнее ба- тюшки. Батюшка, хотя и умен, да людей не знает - мы его, бывало, частехонько за нос поваживаем. А ты умных людей знать будешь лучше... Миленький!.. И вдруг, наклонившись, поцеловал руку царевича так быстро и ловко, что тот не успел ее отдернуть, только весь вздрогнул. Но, хотя он и почувствовал, что лесть монаха-мед на ноже, все же сладок был этот мед. Он покраснел и, чтобы скрыть смущение, заговорил с притворною суровостью: - Смотри-ка ты, брат Федос, не сплошай! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Ты-де царя батюшку, словно кошка медведя, задираешь лапою, а как медведь тот, обратясь, да давнет тебя - и дух твой не попахнет!.. Личико Федоски болезненно сморщилось, глаза расши- рились, и, оглядываясь, точно кто-то стоял у него за спи- ною, зашептал он, как давеча, быстрым, бессвязным, слов- но горячечным шепотом: - Ох, миленький, ох, страшно, и то! Всегда я думал, что мне от его руки смерть будет. Как еще в младых летах приехал на Москву с прочею шляхтою, и приведе- ны в палату и пожалованы к ручке, кланялся я дяде твое- му, царю Иоанну Алексеевичу; а как пришел до руки царя Петра Алексеевича - такой на меня страх напал, та- кой страх, что колена потряслися, едва стою, и от сего времени всегда рассуждал, что мне от той же руки смерть будет!.. Он и теперь весь дрожал от страха. Но ненависть была сильнее страха. Он заговорил о Петре так, что Алек- сею почудилось, будто Федоска не лжет, или не совсем лжет. В мыслях его узнавал он свои собственные самые тайные, злые мысли об отце: - Великий, говорят, великий государь! А в чем его величество? Тиранским обычаем царствует. Топором да кнутом просвещает. На кнуте далеко не уедешь. И топор - инструмент железный - не велика диковинка: дать две гривны! Все-то заговоров, бунтов ищет. А того не видит, что весь бунт от него. Сам он первый бунтовщик и есть. Ломает, валит, рубит с плеча, а все без толку. Сколько людей переказнено, сколько крови пролито! А воровство не убывает. Совесть в людях незавязанная. И кровь не вода - вопиет о мщении. Скоро, скоро снидет гнев Божий на Россию, и как станет междоусобие, тут-то и увидят все, от первых до последних; такая раскачка пойдет, такое глав посечение, что только - швык - швык - швык... Он проводил рукою по горлу и "швыкал", подражая звуку топора. - И тогда-то, из великих кровей тех, выйдет церковь Божия, омытая, паче снега убеленная, яко Жена, солнцем одеянная, над всеми царящая... Алексей глядел на лицо его, искаженное яростью, на глаза, горевшие диким огнем,- и ему казалось, что перед ним сумасшедший. Он вспомнил рассказ одного из келей- ников Лаврских: "бывает над ним, отцом Феодосием, меленколия, и мучим бесом, падает на землю, и что делает, сам не помнит". - Сего я чаял, к сему и вел,- заключил монах.- Да сжалился, видно. Бог над Россией: царя казнил, на- род помиловал. Тебя нам послал, тебя, избавитель ты наш, радость наша, дитятко светлое, церковное, благочестивый государь Алексей Петрович, самодержец всероссийский, ваше величество!.. Царевич вскочил в ужасе. Федоска тоже встал, пова- лился ему в ноги, обнял их и возопил с неистовою и не- приреклонною, точно грозящею, мольбою: - Призри, помилуй раба твоего! Все, все, все тебе от- дам! Отцу твоему не давал, сам хотел для себя, сам думал патриархом быть; а теперь не хочу, не надо мне, не надо ничего!.. Все - тебе, миленький, радость моя, друг сер- дечный, свет-Алешенька! Полюбил я тебя!.. Будешь ца- рем и патриархом вместе! Соединишь чемное и небесное, венец Константинов, Белый Клобук с венцом Мономахо- вым! Будешь больше всех царей на земле! Ты - первый, ты-один! Ты, да Бог!.. А я-раб твой, пес твой, червь у ног Твоих,- Федоска мизерный! Ей, ваше величест- во, яко самого Христа ножки твои объемля, кланяюсь! Он поклонился ему до земли, и черные крылья рясы распростерлись, как исполинские крылья нетопыря, и ал- мазная панагия с портретом царя и распятием, ударив- шись об пол, звякнула. Омерзение наполнило душу царе- вича, холод пробежал по телу его, как от прикосновения гадины. Он хотел оттолкнуть его, ударить, плюнуть в лицо; но не мог пошевелиться, как будто в оцепенении страшно- го сна. И ему казалось, что уже не плут "Федоска ми- зерный", а кто-то сильный, грозный, царственный лежит у ног его - тот, кто был орлом и стал ночным нетопы- рем - не сама ли Церковь, Царству покоренная, обесче- щенная? И сквозь омерзение, сквозь ужас безумный вос- торг, упоение властью кружили ему голову. Словно кто- то подымал его на черных исполинских крыльях ввысь, показывал все царства мира и всю славу их и говорил: Все это дам тебе, если падши поклонишься мне. Угли в камельке едва рдели под пеплом. Синее серд- це спиртного пламени едва трепетало. И синее пламя лун- ной вьюги померкло за окнами. Кто-то бледными очами заглядывал в окна. И цветы Мороза на стеклах белели, как призраки мертвых цветов. Когда царевич опомнился, никого уже не было в ком- нате. Федоска исчез, точно сквозь землю провалился, или рассеялся в воздухе. "Что он тут врал? что он бредил? - подумал Алек- сей, как будто просыпаясь от сна.- Белый Клобук... Ве- нец Мономахов... Сумасшествие, меленколия!.. И почем он знает, почем знает, что отец умрет? Откуда взял? Сколько раз в живых быть не чаяли, а Бог миловал"... Вдруг вспомнил слова Кикина из давешней беседы: - Отец твой не болен тяжко. Исповедывается и при- чащается нарочно, являя людям, что гораздо болен, а все притвор; тебя и других испытывает, каковы-то будете, ког- да его не станет. Знаешь басню: собралися мыши кота хоронить, скачут, пляшут, а он как прыгнет, да цапнет - и пляска стала... Что же причащается, то у него закон на свою стать, не на мышиную... Тогда от этих слов что-то стыдное и гадкое кольнуло царевичу сердце. Но он пропустил их мимо ушей нароч- но: уж очень ему было весело, ни о чем не хотелось думать. "Прав Кикин! - решил он теперь, и словно чья-то мертвая рука сжала сердце.- Да, все - притвор, обман, диссимуляция, чертова политика, игра кошки с мышкою. Как прыгнет, да цапнет... Ничего нет, ничего не было. Все надежды, восторги, мечты о свободе, о власти - только сон, бред, безумие"... Синее пламя в последний раз вспыхнуло и потухло. Наступил мрак. Один только рдеющий под пеплом уголь выглядывал, точно подмигивал, смеясь, как лукаво прищу- ренный глаз. Царевичу стало страшно; почудилось, что Федоска не уходил, что он все еще тут, где-то в углу - притаился, пришипился и вот-вот закружит, зашуршит, зашелестит над ним черными крыльями, как нетопырь, и зашепчет ему на ухо: Тебе дам власть над всеми цар- ствами и славу их, ибо она передана мне, и я, кому хочу, даю ее... - Афанасьич!-крикнул царевич.-Огня! Огня ско- рее! Старик сердито закашлял и заворчал, слезая с теплой лежанки. "И чему обрадовался? - спросил себя царевич в пер- вый раз за все эти дни с полным сознанием.- Неу- жели?.." Афанасьич, шлепая босыми ногами, внес нагоревшую сальную свечку. Прямо в глаза Алексею ударил свет, после темноты, ослепительный, режущий. И в душе его как будто блеснул свет: вдруг увидел он то, чего не хотел, не смел видеть - от чего ему было так весело - надежду, что отец умрет. Помнишь, государь, как в селе Преображенском, в спальне твоей, перед святым Евангелием, спросил я тебя: будешь ли меня, отца своего духовного, почитать за анге- ла Божия и за апостола, и за судию дел своих, и веру- ешь ли, что и я, грешный, такую же имею власть свя- щенства, коей вязать и разрешать могу, какую даровал Христос апостолам? И ты отвечал: верую. Это говорил царевичу духовник его, протопоп собора Спаса-на-Верху в Кремле, отец Яков Игнатьев, приехав- ший в Петербург из Москвы, три недели спустя после свидания Алексея с Федосом. Лет десять назад, он, Яков для царевича был тем же, что для деда его, Тишайшего царя Алексея Михайловича, патриарх Никон. Внук исполнил завет деда: "Священст- во имейте выше главы своей, со всяким покорением, без всякого прекословия; священство выше царства". Среди всеобщего поругания и порабощения церкви, сладко было царевичу кланяться в ноги смиренному попу Якову. В лице пастыря видел он лицо самого Господа и верил, что Гос- подь - Глава над всеми главами. Царь над всеми царями. Чем самовластнее был о. Яков, тем смиреннее царевич, и тем слаще ему было это смирение. Он отдавал отцу духов- ному всю ту любовь, которую не мог отдать отцу по пло- ти. То была дружба ревнивая, нежная, страстная, как бы влюбленная. "Самим истинным Богом свидетельствуюсь, не имею во всем Российском государстве такого друга, кро- ме вашей святыни,- писал он о. Якову из чужих краев.- Не хотел бы говорить сего, да так и быть, скажу: дай Боже вам долговременно жить; но если бы вам переселение от здешнего века к будущему случилось, то уже мне весь- ма в Российское государство не желательно возвращение". Вдруг все изменилось. У о. Якова был зять, подьячий Петр Анфимов. По просьбе духовника, царевич принял к себе на службу Ан- фимова и поручил ему управление своей Порецкою вотчи- ною в Алаторской волости Нижегородского края. Подь- ячий разорил мужиков самоуправством и едва не довел их до бунта. Много раз били они челом царевичу, жало- вались на Петьку-вора. Но тот выходил сух из воды, пото- му что о. Яков покрывал и выгораживал зятя. Нако- нец, мужики догадались послать ходока в Петербург к сво- ему земляку и старому приятелю, царевичеву камердине- ру, Ивану Афанасьевичу. Иван ездил сам в Порецкую вотчину, расследовал дело и, вернувшись, донес о нем так, что не могло быть сомнения в Петькиных плутнях и даже злодействах, а главное, в том, что о. Яков знал о них. Это был жестокий удар для Алексея. Не за себя и не за крестьян своих, а за церковь Божию, поруганную, каза- лось ему, в лице недостойного пастыря, восстал царевич. Долго не хотел видеть о. Якова, скрывал свою обиду, молчал, но наконец не выдержал. Под кличкою о. Ада, вместе с Жибандою, Засыпкою, Захлюсткою и прочими собутыльниками, участвовал про- топоп в "кумпании", "всепьянейшем соборе" царевича, ма- лом подобии большого батюшкина собора. На одной из попоек Алексей стал обличать русских иереев, называя их "Иудами предателями", "христопродавцами". - Когда-то восстанет новый Илья пророк, дабы сокру- шить вам хребет, жрецы Вааловы! - воскликнул он, глядя прямо в глаза о. Якову. - Непотребное изволишь говорить, царевич,- начал было тот со строгостью.- Не довлеет тебе так укорять и озлоблять нас, ничтожных своих богомольцев... - Знаем ваши молитвы,- оборвал его Алексей,- "Господи, прости да и в клеть пусти, помоги нагрести, да и вынести". Хорошо сделал батюшка, царь Петр Алек- сеевич - пошли ему Господь здоровья - что поубавил вам пуху, длинные бороды! Не так бы вас еще надо, фарисеи, лицемеры, порождения ехиднины, гробы повапленные!.. Отец Яков встал из-за стола, подошел к царевичу и спросил торжественно: - Кого разумеешь, государь? Не наше ли смирение?.. В эту минуту "велелепнейший отец протопресвитер Вер- хоспасский" похож был на патриарха Никона; но сын Петра уже не был похож на Тишайшего царя Алексея Михай- ловича. - И тебя,- ответил царевич, тоже вставая и по-преж- нему глядя в упор на о. Якова,- и тебя, батька, из дюжи- ны не выкинешь! И ты черту душу продал, поискал Иису- са не для Иисуса, а для хлеба куса. Чего гордынею дуешь- ся? В патриархи, небось, захотелось? Так не та, брат, вера. Далеко кулику до Петрова дня! Погоди, ужо низри- нет тебя Господь от Златой Решетки, что у Спаса-на- Верху, пятами вверх, да рожей вниз - прямо в грязь, в грязь, в грязь!.. Он прибавил непристойное ругательство. Все расхохо- тались. У о. Якова в глазах потемнело; он был тоже Пьян, но не столько от вина, сколько от гнева. - Молчи, Алешка! - крикнул он.- Молчи, щенок!.. О. Яков весь побагровел, затрясся, поднял обе руки над головой царевича и тем самым голосом, которым не- когда, в Благовещенском соборе, будучи протодиаконом, возглашал с амвона анафему еретикам и отступникам, крикнул: - Прокляну! Прокляну! Властью, данною нам от са- мого Господа через Петра Апостола... - Чего, поп, глотку дерешь?-возразил царевич со Злобною усмешкою.- Не Петра Апостола, а Петра Анфи- мова, подьячего, вора, зятюшку своего родного помилуй! Он в тебе и сидит, он из тебя и вопит - Петька хам, Петька бес!.. О. Яков опустил руку и ударил Алексея по щеке - "заградил уста нечестивому". Царевич бросился на него, одною рукою схватил за бо- роду, другою уже искал ножа на столе. Искривленное судо- рогою, бледное, с горящими глазами, лицо Алексея вдруг стало похоже мгновенным, страшным и точно нездешним, Призрачным сходством на лицо Петра. Это был один из Тех припадков ярости, которые иногда овладевали царе- вичем, и во время которых он способен был на злодейство. Собутыльники вскочили, кинулись к дерущимся, схва- тили их за руки, за ноги и, после многих усилий, отта- щили, розняли. Ссора эта, как и все подобные ссоры, кончилась ничем: кто, мол, пьян не живет; дело привычное, напьются - подерутся, проспятся - помирятся. И они помирились. Но прежней любви уже не было. Никон пал при внуке, точно так же, как при деде. О. Яков был посредником между царевичем и целым тайным союзом, почти заговором врагов Петра и Петер- бурга, окружавших "пустынницу", опальную царицу Ав- дотью, заточенную в Суздале. Когда пришла весть о смер- тельной, будто бы, болезни царя, о. Яков поспешил в Пе- тербург, по поручению из Суздаля, где ожидали великих событий со вступлением Алексея на престол. Но к приезду протопопа все изменилось. Царь выздо- равливал, и так быстро, что исцеление казалось чудесным, или болезнь мнимою. Исполнились предсказание Кикина: кот Котабрыс вскочил - и стала мышиная пляска, броси- лись все врассыпную, попрятались опять в подполье. Петр достиг цели, узнал, какова будет сила царевича, если он, государь, действительно умрет. До Алексея доходили слухи, что отец на него в жесто- ком гневе. Кто-то из шпионов-не сам ли Федос?-шепнул, будто бы, отцу, что царевич изволил веселиться о смерти батюшки, лицом-де был светел и радостен, точно именинник. Опять вдруг все его покинули, отшатнулись от него, как от зачумленного. Опять с престола на плаху. И он знал, что теперь ему уже не будет пощады. Со дня на день ждал страшного свидания с отцом. Но страх заглушали ненависть и возмущение. Гнусным казался ему весь этот обман, "диссимуляция", кошачья хитрость, кощунственная игра со смертью. Припоминалась и другая "диссимуляция" батюшки: письмо с угрозою ли- шения наследства, "объявление сыну моему", переданное в самый день смерти кронпринцессы Шарлотты, 22 октяб- ря 1715 года, подписано было 11 того же октября, то есть как раз накануне рождения у царевича сына, Петра Алек- сеевича. Тогда не обратил он внимания на эту подмену чисел. Но теперь понял, какая тут хитрость: после того, как родился у него сын, нельзя было батюшке не упо- мянуть о нем в Объявлении, нельзя было грозить безу- словным лишением наследства, когда явился новый наслед- ник. Подлогом чисел дан вид законный беззаконию. Царевич усмехнулся горькой усмешкой, когда вспом- нил, как батюшка любил казаться человеком правдивым. Все простил бы он отцу - все великие неправды и зло- действа - только не эту маленькую хитрость. В этих мыслях и застал царевича о. Яков. Алексей обрадовался ему в своем одиночестве, как и всякой живой душе. Но в протопопе силен был дух Никона: чувствуя, что царевич теперь более, чем когда-либо, нуждается в помощи его, он решил напомнить ему старую обиду. - Ныне же, государь-царевич,- продолжал о. Яков,- то обещание свое, данное нам в Преображенском, пред святым Евангелием, уничтожил ты, в игру или в глумле- ние вменил. Имеешь меня не за ангела Божия и не за Апостола Христова и за судию дел твоих, но сам судишь нас, уязвляешь словами ругательными. И по делу зятя нашего Петра Анфимова с мужиками порецкими, плач многий в домишко наш водворил, и меня, отца своего духовного, за бороду драл, чего милости твоей чинить не надлежало, за страх Бога живого. Хотя грешен и скве- рен семь - но служитель пречистому Телу и Крови Гос- подней. Имеем же о том судиться, с тобою, чадо, пред Ца- рем царствующих, в день второго пришествия, где нет ли- цеприятия. Когда земная власть изнеможет, там и царь как един от убогих предстанет... Царевич поднял на него глаза молча, но с таким вы- ражением не скорби, не отчаяния, а бесчувственной, точно мертвой, пустоты, что о. Яков вдруг замолчал. Понял, что теперь сводить старые счеты не время. Он был человек добрый и Алексея любил как родного. - Ну, Бог простит, Бог простит,- договорил он.- И ты, дружок, прости меня, грешного... Потом прибавил, заглядывая в лицо его, с нежною тревогою: - Да что ты такой скучный, Алешенька?.. Царевич опустил голову и ничего не ответил. - А я тебе гостинец привез,-усмехнулся с веселым и таинственным видом о. Яков,-письмецо от матушки. Ездил нынче к пустынным. Тамошняя радость весьма обвеселила; были паки видения, гласы-скоро-де, скоро совершится... Он полез в карман за письмом. - Не надо,- остановил его царевич,-- не надо, Иг- натьич! Лучше не показывай. Что пользы? И без того тяжко. Еще пронесут - отец узнает. Смотрельщиков за нами много. Не езди ты к пустынным и писем ко мне впредь не вози. Не надо... О. Яков посмотрел на него опять долго и пристально. - Вот до чего довели,- подумал,- сын от матери, кровь от крови отрекается!" - Аль плохо у батюшки? - спросил он шепотом. Алексей махнул рукою и еще ниже опустил голову. О. Яков понял все. Слезы навернулись на глазах ста- рика. Он склонился к царевичу и положил одну руку на руку его, другою начал ему гладить волосы, с тихою ласкою, как больному ребенку, приговаривая: - Что ты, светик мой? Что ты, родненький? Господь с тобою! Коли есть на сердце что, скажи, не таись - легче будет, вместе рассудим. Я ведь батька твой. Хоть и грешен, а может, умудрит Господь... Царевич все еще молчал, отвертывался. Но вдруг лицо его сморщилось, губы задрожали. С глухим бесслезным рыданием упал он к ногам отца Якова: - Тяжко мне, батюшка, тяжко!.. Не знаю, что и де- лать... Сил больше нет... Я ведь отцу моему... И не кончил, как будто сам испугался того, что хотел сказать. - Пойдем в крестовую! Пойдем скорее! Там все ска- жу. Исповедаться хочу. Рассуди меня, отче, с отцом перед Господом!.. В крестовой, маленькой комнатке рядом со спальней, стены уставлены были сплошь старинными иконами в зо- лотых и серебряных, усыпанных дорогими камнями, ок- ладах - наследием царя Алексея Михайловича. Ни один луч дневного света не проникал сюда; в вечном сумраке теплились неугасимые лампады. Царевич стал на колени перед аналоем, на котором лежало Евангелие. О. Яков, облаченный в ризы, торжественный, как будто весь преобразившийся-лицо у него было вблизи самое простое, мужицкое, несколько отяжелевшее, обрюзгшее от старости, но издали все еще благообразное, напоминавшее лик Христа на древних иконах,-держал крест и говорил: - Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля испо- ведание твое; не усрамися, ниже убойся и да не скроеши что от мене, но не обинуяся рцы вся, елика содслал еси, да приемлеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. И по мере того, как, называя грехи, один за другим, по чину исповеди, духовный отец спрашивал, и кающийся отвечал,- ему становилось все легче и легче, словно кто-то сильный снимал с души его бремя за бременем, кто-то лег- кий легкими перстами прикасался к язвам совести-и они исцелялись. Сладко ему было и страшно; сердце горело, как будто не о. Яков стоял перед ним, а сам Христос. - РЦЫ ми, чадо, не убил ли еси человека волею или неволею? Это был тот вопрос, которого ждал и боялся царевич. - Грешен, отче,- пролепетал он чуть слышно,- не делом, не словом, но помышлением. Я отцу моему... И опять, как давеча, остановился, словно сам испу- гавшись того, что хотел сказать. Но всевидящий взор про- никал в самую тайную глубину его сердца. От этого взорА нельзя было скрыть ничего. С усилием, дрожа и бледнея, обливаясь холодным по- том, он кончил: - Когда батюшка был болен, я ему смерти желал. И весь сжался, съежился, опустил голову, закрыл гла- за, чтобы не видеть Того, Кто стоял перед ним, замер от ужаса, как будто ждал, что раздастся слово, подобное грому небесному - последнее осуждение или оправдание, как на Страшном суде. И вдруг знакомый, обыкновенный, человеческий голос o. Якова произнес: - Бог тебя простит, чадо. Мы и все ему желаем смерти. Царевич поднял голову, открыл глаза и увидел то же знакомое, обыкновенное, человеческое, совсем не страшное лицо - тонкие морщинки около добрых и немного хитрых карих глаз, бородавку с тремя волосками на круглой пух- лой щеке, рыжеватую с проседью бороду-ту самую, за ко- торую некогда он таскал батьку, пьяный, во время драки. Поп как поп-ничего и никого не было за ним. Но если бы, в самом деле, разразился над царевичем гром, он бы, кажется, был меньше поражен, чем этими простыми словами; "Бог тебя простит. Мы и все ему желаем смерти". А священник продолжал, как ни в чем не бывало, спрашивать по чину Требника: - Рцы ми, чадо: не ял ли еси мертвечины, или кро- ве, или удавленное, или волкохищное, или птицею пора- женное? Не осквернился ли еси от иного чесоже, яже за- поведана суть в священных правилах? Или во святую четыредесятницу, или в среду, или в пяток - от масла или сыра? - Отче! - воскликнул царевич.- Велик мой грех, ви- дит Бог, велик... - Оскоромился? - спросил о. Яков с тревогою. - Не о том я, отче! Я о государе батюшке. Как же так? Ведь родной я ему, родной сын, кровь от крови. Смерти сын отцу пожелал. А кто кому смерти желает, тот того убийца. Мысленный семь отцеубийца. Страшно, Игнатьич, страшно. Ей, отче, яко самому Христу, тебе исповедуюсь. Рассуди, помоги, помилуй. Господи!.. Отец Яков посмотрел на него сначала с удивлением, потом с гневом. - Что на отца по плоти восстал - каешься, а что на отца по духу - о том и не вспомнишь? Колико же дух паче плоти, толико отец духовный паче отца плотского... И опять заговорил длинно, книжно, пусто, все об одном и том же: "священство имети выше главы своей". - Ты же, чадо, освоеволился. Яко исступленный, или яко блекотливый козел, вопил на меня. Да не вменит тебе сего Господь, ибо не от тебя сие, но дьявол пакоствует мне через тебя,-взнуздал тебя, яко худую клячу, и ездит на тебе, величаяся, как на свиние, по видению святых отец, куда хочет, пока в совершенную погибель не вринет... И слово за слово, свел таки речь на дело о мужи- ках порецких и о зяте своем, Петре Алфимове. Что-то серое-серое, сонное, липкое, как паутина, засти- лало глаза царевичу - и расплывалось, двоилось, как в ту- мане, лицо того, кто стоял перед ним, как будто высту- пало из-за этого лица другое, тоже знакомое - с крас- ным востреньким носиком, вечно нюхающим воздух, с под- слеповатыми, слезящимися хитрыми хищными глазка- ми - лицо Петьки подьячего; как будто в лице "его пре- восходительства, велелепнейшего отца протопресвитера Верхоспасского", благообразном, напоминавшем лик Хри- ста на древних иконах, соединялась, смешивалась в страш- ном и кощунственном смешении с ликом Господним гнус- ная рожица Петьки-вора, Петьки-хама. - Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Алек- сие, вся согрешения твоя,-произнес о. Яков, покрывая го- лову царевичу эпитрахилью,-и аз, недостойный иерей, вла- стию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех гре- хов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Пустота была в сердце Алексея, и слова эти звучали для него-пустые, без власти, без тайны, без ужаса. Он чувствовал, что прощалось здесь, но не простилось там; разрешалось на земле, но не разрешалось на небе. В тот же день перед вечером пошел о. Яков париться в баню. Вернувшись, сел у камелька против царевича пить горячий сбитень, дымившийся в котле из яркой красной меди, в которой отражалось красное как медь лицо протопопа. Пил, не торопясь, кружку за кружкой и вытирал пот большим клетчатым платком. Он и в бане парился, и сбитень пил, точно обряд совершал. В том, как прихлебывал и причмокивал, и закусывал хрустя- щим сдобным бубликом, была такая же благолепная чин- ность и важность, как в церковнослужении; виден был хранитель дедовских обычаев, слышен завет всей стари- ны православной: буди неподвижен, яко мраморный столп, не склоняйся ни на шуе, ни на десно. Царевич слушал рассуждения о том, какими веника- ми мягче париться; от какой травы, мяты или калуфера бывает слаще в бане дух; и повествование, как матушка- протопопица на Николу Зимнего едва до смерти не запа- рилась. А также, к слову - поучения и назидания от свя- тых отцов: "червь смирен зело, и худ, ты же славен и горд; но аще разумен еси, то сам уничижи гордость свою, помышляя, яко крепость и сила твоя снедь червям будет. Высокоумия хранися, гневодержания удаляйся..." И опять, опять - о деле мужиков порецких, о неиз- бежном Петьке Анфимове. Царевичу хотелось спать, и порой казалось ему, что это не человек перед ним говорит, а вол жует и отры- гает, и снова жует бесконечную сонную жвачку. Надвигались унылые сумерки. На дворе была отте- пель с желтым, грязным туманом. На окнах бледные цветы мороза таяли, плакали. И в окна глядело небо, грязное, подслеповатое, слезящееся, как хитрые, подлые глазки Петьки подьячего. О. Яков сидел против царевича на том же месте, где три недели назад сидел архимандрит Федос. И Алексей невольно сравнивал обоих пастырей церкви старой и новой. "Не архиереи, а шушера! Были мы орлы, а стали ноч- ные нетопыри",- говорил поп Федос. "Были мы орлы, а стали волы подъяремные",- мог бы сказать поп Яков. За Федоской был вечный Политик, древний князь мира сего; и за о. Яковом был тот же Политик, новый князь мира сего-Петька-хам. Один стоил другого; древ- нее стоило нового. И неужели за этим' двумя лицами, про- шлым и будущим - единое третье - лицо всей Церкви? Он смотрел то на грязное небо, то на красное лицо протопопа. И здесь, и там было что-то плоское-плоское, пошлое, вечное в пошлости, то, что всегда есть и что все- таки призрачнее самого дикого бреда. И пустота была в сердце его и скука, страшная, как смерть. И опять, как тогда, зазвенел колокольчик, сперва глу- хо, вдали, потом все громче, ближе. Царевич прислушался и вдруг весь насторожился. - Едет кто-то,-сказал о. Яков.-Не сюда ли? Послышалось шлепанье лошадиных копыт в лужах та- лого снега, визг полозьев по голым камням, голоса на крыльце, шаги в передней. Дверь открылась и вошел ве- ликан с красивым глупым лицом, странною смесью рим- ского легионера с русским Иванушкой-дурачком. То был денщик царя, Преображенской гвардии капитан Алек- сандр Иванович Румянцев. Он подал письмо царевичу. Тот распечатал и прочел: "Сын. Изволь быть к нам завтра на Зимний двор.- Петр". Алексей не испугался, не удивился; как будто заранее знал об этом свидании - и ему было все равно. В ту ночь приснился царевичу сон, который часто снился ему, всегда одинаковый. Сон этот связан был с рассказом, который слышал он в детстве. Во время стрелецкого розыска царь Петр велел вы- рыть погребенное в трапезе церкви Николы-на-Столпах и пролежавшее семнадцать лет в могиле тело врага свое- го, друга Софьи, главного мятежника, боярина Ивана Ми- лославского; открытый гроб везти на свиньях в Преобра- женское и там, в застенке, поставить под плахою, где рубили головы изменникам, так, чтобы кровь лилась в гроб на по- койника; потом разрубить труп на части и зарыть их тут же, в застенке, под дыбами и плахами-"дабы, гласил указ, оные скаредные части вора Милославского умножаемою воровскою кровью обливались вечно, по слову Псалом- скому: Мужа кровей и льсти гнушается Господь". В этом сне своем Алексей сначала как будто ничего не видел, только слышал тихую-тихую, страшную песенку из сказки о сестрице Аленушке и братце Иванушке, ко- торую часто в детстве ему сказывала бабушка, старая цари- ца Наталья Кирилловна Нарышкина, мать Петра. Братец Иванушка, превращенный в козлика, зовет сестрицу Але- нушку; но во сне, вместо "Аленушка", звучало "Алешень- ка"- грозным и вещим казалось это созвучье имен: Алешенька, Алешенька! Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные, Хотят тебя зарезати. Потом видел он глухую пустынную улицу, рыхлый талый снег, ряд черных бревенчатых срубов, свинцовые маковки старенькой церкви Николы-на-Столпах. Раннее, темное, как будто вечернее, утро. На краю неба огром- ная "звезда с хвостом", комета, красная, как кровь. Чуд- ские свиньи, жирные, голые, черные, с розовыми пятна- ми, тащат шутовские сани. На санях открытый гроб. В гро- бу что-то черное, склизкое, как прелые листья в гнилом рупле, В луче кометы бледные маковки отливают кровью. Под санями тонкий лед весенних луж хрустит, и черная грязь брызжет, как кровь. Такая тишина - как перед кон- чиной мира, перед трубой архангела. Только свиньи хрю- кают. И чей-то голос, похожий на голос седенького ста- ричка в зеленой полинялой ряске, св. Дмитрия Ростов- ского, которого видел Алеша в детстве, шепчет ему на ухо: Мужа кровей и льсти гнушается Господь. И царе- вич знает, что муж кровей - сам Петр. Он проснулся, как всегда от этого сна, в ужасе. В окно глядело раннее, темное, словно вечернее, утро. Была такая тишина - как перед кончиною мира. Вдруг послышался стук в дверь и заспанный, серди- тый голос Афанасьича: - Вставай, вставай, царевич! К отцу пора! Алексей хотел крикнуть, вскочить и не мог. Все чле- ны точно отнялись. Он чувствовал тело свое на себе, как чужое. Лежал, как мертвый, и ему казалось, что сон про- должается, что он во сне проснулся. И в то же время слышал стук в дверь и голос Афанасьича: - Пора, пора к отцу! А голос бабушки, дряхлый, дребезжащий, как блеянье козлика, пел над ним тихую-тихую, страшную песенку: Алешенька, Алешенька! Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные, Хотят тебя зарезати. Петр говорил Алексею: - Когда война со шведом началась, о, коль великое гонение, ради нашего неискусства, претерпели; с какою го- рестью и терпением сию школу прошли, доколе сподоби- лись видеть, что оный неприятель, от коего трепетали, едва не вяще от нас ныне трепещет! Что все моими бед- ными и прочих истинных сынов Российских трудами до- стижено. И доселе вкушаем хлеб в поте лица своего, по приказу Божию к прадеду нашему, Адаму. Сколько мог- ли, потрудились, яко Ной, над ковчегом России, имея всегда одно в помышлении: на весь свет славна бы Русь была. Когда же сию радость, Богом данную отечеству нашему, рассмотрев, обозрюсь на линию наследства, едва не равная радости горесть меня снедает, видя тебя весьма на правление дел государственных непотребна... Подымаясь по лестнице Зимнего дворца и проходя мимо гренадера, стоявшего на часах у двери в контор- ку - рабочую комнату царя, Алексей испытывал, как все- гда перед свиданием с отцом, бессмысленный животный страх. В глазах темнело, зубы стучали, ноги подкашива- лись; он боялся, что упадет. Но, по мере того, как отец говорил спокойным ров- ным голосом длинную, видимо, заранее обдуманную и, как будто, наизусть заученную речь, Алексей успокаи- вался. Все застывало, каменело в нем - и опять было ему все равно - точно не о нем и не с ним говорил отец. Царевич стоял, как солдат, навытяжку, руки по швам, слушал и не слышал, украдкою оглядывая комнату, с рас- сеянным и равнодушным любопытством. Токарные станки, плотничьи инструменты, астролябии, ватерпасы, компасы, глобусы и другие математические, артиллерийские, фортификационные приборы загромож- дали тесную конторку, придавая ей сходство с каютою. По стенам, обитым темным дубом, висели морские виды любимого Петром голландского мастера Адама Сило, "по- лезные для познания корабельного искусства". Все - пред- меты, с детства знакомые царевичу, рождавшие в нем целые рои воспоминаний: на газетном листке, голланд- ских курантах - большие круглые железные очки, обмо- танные синей шелковинкой, чтобы не терли переносицы; рядом - ночной колпак из белого дорожчатого канифаса с шелковой зеленой кисточкой, которую Алеша, играя, однажды оборвал нечаянно, но отец тогда не рассердился, а, бросив писать указ, тут же пришил ее собственноручно. За столом, заваленным бумагами, Петр сидел в ста- рых кожаных креслах с высокою спинкою, у жарко на- топленной печи. На нем был голубой, полинялый и зано- шенный халат, который царевич помнил еще до Полтав- ского сражения, с тою же заплатою более яркого цвета на месте, прожженном трубкою; шерстяная красная фу- файка с белыми костяными пуговицами; от одной из них, сломанной, оставалась только половинка; он узнал ее и со- считал, как почему-то всегда это делал, во время длинных укоризненных речей отца - она была шестая снизу; ис- поднее платье из грубого синего стамеда; серые гарусные штопаные чулки, старые, стоптанные туфли. Царевич рас- сматривал все эти мелочи, такие привычные, родные, чуж- дые. Только лица батюшки почти не видел. Из окна, за которым белела снежная скатерть Невы, косой луч жел- того зимнего солнца падал между ними, тонкий, длинный и острый, как меч. Он разделял их и заслонял друг от друга. В солнечном четырехугольнике оконной рамы на полу, у самых ног царя, спала, свернувшись в клубочек, его любимица, рыжая сучка Лизетта. И ровным, однозвучным, немного сиповатым от кашля голосом царь говорил, точно писаный указ читал: - Бог не есть виновен в твоем непотребстве, ибо рa- зума тебя не лишил, ниже крепость телесную отнял: хотя не весьма крепкой природы, однако и не слабой; паче же всего, о воинском деле и слышать не хочешь, чем от тьмы к свету мы вышли, и за что нас, которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законной причины, но любить сие дело и всею воз- можностью снабдевать и учить; ибо сие есть единое из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и обо- рона. От презрения к войне общая гибель следовать бу- дет, как то в падении Греческой монархии явный при- мер имеем: не от сего ли пропали, что оружие оставили и единым миролюбием побеждены, желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в нескон- чаемое рабство тиранам отдал? Если же кладешь в уме сво- ем, что могут то генералы по повелению управлять, то сие воистину не есть резон, ибо всяк смотрит начальни- ка, дабы его охоте последовать: до чего охотник началь- ствующий, до того и все; а от чего отвращаешься, о том не радят и прочие. К тому же не имея охоты, ни в чем не обучаешься и так не знаешь дел воинских. А не зная, как повелевать оными можешь и как доброму доброе воз- дать и нерадивого наказать, не разумея силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостью ли здоровья отговаривая аься, что воинских трудов понести не можешь? Но и сие не резон. Ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлу- чить не может. Думаешь ли, что многие не хотят сами на войну, а дела правятся? Правда, хотя не ходят, но охоту имеют, как и умерший король Французский, Люд- виг, который немного на войне сам был, но какую охоту великую имел к тому и какие славные дела показал, что его войну театром и школою света называли,- и не толь- ко к одной войне, но и к прочим делам и мануфактурам, чем свое государство паче всех прославил! Сие все пред- ставя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая. Ибо я семь человек и смерти подлежу... Разделявший их солнечный луч отодвинулся, и Алек- сей взглянул на лицо Петра. Оно так изменилось, как будто не месяц, а годы прошли с тех пор, как он видел отца в последний раз; тогда Петр был в цвете сил и му- жества, теперь - почти старик. И царевич понял, что бо- лезнь отца была не притворною, что, может быть, дейст- вительно он ближе был к смерти, чем думал сам, чем думали все. В оголенном черепе,-волосы спереди вылез- ли - в мешках под глазами, в выступавшей вперед ниж- ней челюсти, во всем бледно-желтом, одутловатом, точно налитом и опухшем лице было что-то тяжкое, грузное, застывшее, как в маске, снятой с мертвого. Только в слиш- ком ярком, словно воспаленном блеске огромных расши- ренных, как у пойманной хищной птицы, выпуклых, слов- но выпученных, глаз, было прежнее, юное, но теперь уже бесконечно усталое, слабое, почти жалкое. И Алексей понял также, что хотя много думал о смер- ти отца и ждал, и желал этой смерти, но никогда не пони- мал ее, как будто не верил, что отец действительно ум- рет. Только теперь в первый раз вдруг поверил. И недо- умение было в этом чувстве и новый, никогда не испы- танный страх, уже не за себя, а за него: чем должна быть для такого человека смерть? как он будет умирать? - Ибо я семь человек и смерти подлежу,- продол- жал Петр,- то кому сие начатое с помощью Вышнего насаждение и уже некоторое взращенное оставлю? Тому, кто уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавше- му талант свой в землю, сиречь, все, что Бог дал, бро- сил! Еще же и сие вспомяну, какого злого нрава и упря- мого ты исполнен. Ибо сколь много за сие тебя брани- вал, и не только бранил, но и бивал; к тому же сколько лет, почитай, не говорю с то