- говорил сул-
тан.   Петр достал и развернул карту земного шара, ко-
торую сам начертил однажды, размышляя о будущих
судьбах России; надпись Европа -к западу, надпись
Азия - к югу, а на пространстве от Чукотского мыса
до Немана и от Архангельского до Арарата - надпись
Россия - такими же крупными буквами, как Европа,
Азия. "Все ошибаются,- говорил он,- называя Россию
государством, она часть света".

Но тотчас, привычным усилием воли, от мечты вер-
нулся к делу, от великого к малому.

Начал диктовать указы о "месте, приличном для на-
возных складов"; о замене рогожных мешков для сухарей
на галеры - волосяными; для круп и соли - бочками,
или мешками холщовыми; "а рогож отнюдь бы не было",
о сбережении свинцовых пулек при учении солдат стрельбе;
о сохранении лесов; о неделании выдолбленных гробов -
"делать только из досок сшивные"; о выписке в Россию
образца английского гроба.

Перелистывал записную книжку, проверяя, не забыл
ли чего-нибудь нужного. На первой странице была над-
пись: In Gottes Namen - Во имя Господне. Следовали
разнообразные заметки; иногда в двух, трех словах обо-
значался долгий ход мысли:

"О некотором вымышлении, через которое многие
разные таинства натуры можно открывать.

Пробовательная хитрость. Как тушить нефть купо-
росом. Как варить пеньку в селитренной воде. Купить
секрет, чтоб кишки заливные делать.

Чтоб мужикам учинить какой маленький регул о за-
коне Божием и читать по церквам для вразумления.
О подкидных младенцах, чтоб воспитывать.
О заведении китовой ловли.

Падение греческой монархии от презрения войны.
Чтобы присылали французские ведомости.
О приискании в Немецкой земле комедиантов за боль-
шую плату.

О русских пословицах. О лексиконе русском.
О химических секретах, как руду пробовать.
Буде мнят законы естества смышленые, то для чего
животные одно другое едят, и мы на что им такое бед-
ство чиним?

О нынешних и старых делах, против афеистов.
Сочинить самому молитву для солдат: "Боже великий,
вечный и святый, и проч."

Дневник Петра напоминал дневники Леонардо да Винчи.
В шесть часов утра стал одеваться. Натягивая чулки,
заметил дыру. Присел, достал иголку с клубком шерсти
и принялся чинить. Размышляя о пути в Индию, по сле-
дам Александра Македонского, штопал чулки.

Потом выкушал анисовой водки с кренделем, закурил
трубку, вышел из дворца, сел в одноколку с фонарем,
потому что было еще темно, и поехал в Адмиралтейство.

Игла Адмиралтейства в тумане тускло рдела от пла-
мени пятнадцати горнов. Недостроенный корабль чернел
голыми ребрами, как остов чудовища. Якорные канаты
тянулись, как исполинские змеи. Визжали блоки, гудели
молоты, грохотало железо, кипела смола. В багровом от-
блеске люди сновали, как тени. Адмиралтейство похоже
было на кузницу ада.
Петр обходил и осматривал все.
Проверял в оружейной палате, точно ли записан калибр
чугуных ядер и гранат, сложенных пирамидами под кров-
лями, "дабы ржа не брала"; налиты ли внутри салом флин-
ты и мушкеты; исполнен ли указ о пушках: "надлежит
зеркалом высмотреть, гладко ль проверчено, и нет ли
каких раковин, или зацепок от ушей к дулу; ежели явят-
ся раковины, надлежит освидетельствовать трещоткою,
сколь глубоки".

По запаху различал достоинство моржового сала, на
ощупь - легкость парусных полотен - от тонкости ли
ниток или от редкости тканья эта легкость. Говорил с
мастерами, как мастер.

- Доски притесывать плотно. Выбирать хотя и двух-
годовалые, а что более, то лучше, понеже когда не вы-
сохнут и выконопачены будут, то не токмо рассохнутся,
но еще от воды разбухнут и конопать сдавят...

- Вегерсы сшивать нагелями сквозь борт. По концам
класть букбанды, крепить в баркгоуты и внутри раскле-
пывать...

- Дуб надлежит в дело самый добрый зеленец, ви-
дом бы просинь, а не красен был. Из такого дуба корабль
уподобится железному, ибо и пуля фузейная не весьма
его возьмет, полувершка не проест...

В пеньковых амбарах брал из бунтов горсти пеньки
между колен, тщательно рассматривал, встряхивал и раз-
нимал по-мастерски.

- Канаты корабельные становые дело великое и страш-
ное: делать надлежит из самой доброй и здоровой пеньки.
Ежели канат надежен, кораблю спасение, а ежели худ,
кораблю и людям погибель.

Всюду слышались гневные окрики царя на поставщиков
и подрядчиков:

- Вижу я, в мой отъезд все дело раковым ходом
пошло!

- Принужден буду вас великим трудом и непощадным
штрафом живота паки в порядок привесть!

- Погодите, задам я вам памятку, до новых веников
не забудете!

Длинных разговоров не терпел. Важному иностранцу,
который говорил долго о пустяках, плюнул в лицо, вы-
ругал его матерным словом и отошел.
Плутоватому подьячему заметил:

- Чего не допишешь на бумаге, то я тебе допишу на
спине!

На ходатайство об увеличении годовых окладов гос-
подам адмиралтейцам-советникам положил резолюцию:

- Сего не надлежит, понеже более клонится к ла-
комству и карману, нежели к службе.

Узнав, что на нескольких судах галерного флота "соло-
нина явилась гнилая, пять недель одних снятков ржавых
и воду солдаты употребляли, отчего 1.000 человек заболело
и службы лишились",- разгневался не на шутку. Ста-
рого, почтенного капитана, отличившегося в битве при
Гангуте, едва не ударил по лицу:

- Ежели впредь так станешь глупо делать, то не
пеняй, что на старости лет обесчещен будешь! Для чего
с таким небрежением делается главное дело, которое ты-
сячи раз головы твоей дороже? Знать, что устав воинский
редко чтешь! Повешены будут офицеры оных галер, и ты
за слабую команду едва не тому ж последовать будешь!
Но опустил поднятую руку и сдержал гнев.
- Никогда б я от тебя того не чаял,- прибавил
уже тихо, с таким упреком, что виновному было бы лег-
че, если бы царь его ударил.

- Смотри же,- сказал Петр,- дабы отныне такого
дисмилосердия не было, ибо сие пред Богом паче всех гре-
хов. Слышал я намедни, что и здесь, в Питербурхе, при
гаванной работе, летошний год так без призрения люди
были, особливо больные, что по улицам мертвые валя-
лись, что противно совести и виду не только христиан,
но и варваров. Как у вас жалости нет? Ведь не скоты,
а души христианские. Бог за них спросит!

В своей одноколке Петр ехал по набережной в Лет-
ний дворец, где в тот год зажился до поздней осени, по-
тому что в Зимнем шли перестройки.

Думал о том, почему прежде возвращаться домой к
обеду и свиданию с Катенькой было радостно, а теперь
Почти в тягость. Вспомнил подметные письма с намеками
на жену и молоденького смазливого немчика, камер-юн-
кера Монса.
Катенька всегда была царю верною женою, доброю
помощницей. Делила с ним все труды и опасности. Сле-
довала с ним в походах, как простая солдатка.. В Прут-
ском походе, "поступая по-мужски, а не по-женски", спасла
всю армию. Он звал ее своею "маткою". Оставаясь без
нее, чувствовал себя беспомощным, жаловался, как ре-
бенок: "Матка! обшить, обмыть некому".

Они ревновали друг друга, шутя. "Письмо твое про-
читав, гораздо я задумался. Пишешь, чтоб я не скоро к тебе
приезжал, якобы для лекарства, а делом знатно, сыскала
кого-нибудь моложе меня: пожалуй, отпиши, из наших или
из немцев? Так-то вы, Евины дочки, делаете над нами,
стариками!" - "Стариком не признаваю,- возражала
она,- и напрасно затеяно, что старик, а надеюсь, что и
вновь к такому дорогому старику с охотою сыщутся. Тако-
во-то мне от вас! Да и я имею ведомость, будто королева
шведская желает с вами в амуре быть: и мне в том не без
сумнения".

Во время разлуки обменивались, как жених и невеста,
подарками. Катенька посылала ему за тысячи верст вен-
герского, водки-"крепыша", свежепросольных огурцов,
"цытронов", "аплицынов",- "ибо наши вам приятнее бу-
дут. Даруй Боже во здравие кушать".

Но самые дорогие подарки были дети. Кроме двух
старших, Лизаньки и Аннушки, рождались они хилыми и
скоро умирали. Больше всех любил он самого последнего,
Петиньку, "Шишечку", "Хозяина Питербурхского", объяв-
ленного, вместо Алексея, наследником престола. Петинь-
ка родился тоже слабым, вечно болел и жил одними лекар-
ствами. Царь дрожал над ним, боялся, что умрет. Катень-
ка утешала царя, "я чаю, что ежели б наш дорогой старик
был здесь, то и другая шишечка на будущий год поспела".

В этой супружеской нежности была некоторая слаща-
вость - неожиданная для грозного царя, галантная чув-
ствительность. "Я здесь остригся, и хотя неприятно будет,
однако ж, обрезанные свои волосища посылаю тебе".-
"Дорогие волосочки ваши я исправно получила и о здо-
ровьи вашем довольно уведомилась". - "Посылаю тебе,
друг мой сердешненькой, цветок да мяты той, что ты сама
садила. Слава Богу, все весело здесь, только когда на за-
городный двор придешь, а тебя нет, очень скушно",-
писал он из Ревеля, из ее любимого сада Катериненталя.
В письме были засохший голубенький цветок, мята и
выписка из английских курантов: "В прошлом году,
октября 11 дня, прибыли в Англию из провинции Моу-
мут два человека, которые по женитьбе своей жили 110 лет.
а от рождения мужского полу -126 лет, женского
125 лет". Это значило: Дай Боже и нам с тобою прожить
так же долго в счастливом супружестве.

И вот теперь, на склоне лет, в это унылое осеннее утро,
вспоминая прожитую вместе жизнь и думая о том, что
Катенька может ему изменить, променять своего "старика"
на первого смазливого мальчишку, немца подлой породы,
он испытывал не ревность, не злобу, не возмущение, а
беззащитность ребенка, покинутого "маткою".

Отдал вожжи денщику, согнулся, сгорбился, опустил
голову, и от толчков одноколки по неровным камням голова
его качалась, как будто от старческой слабости. И весь он
казался очень старым, слабым.

Куранты за Невою пробили одиннадцать. Но свет утра
похож был на взгляд умирающего. Казалось, дня совсем не
будет.. Шел снег с дождем. Лошадиные копыта шлепали
по лужам. Колеса брызгали грязью. Сырые тучи, мед-
ленно ползущие, пухлые, как паучьи брюха, такие низ-
кие, что застилали шпиц Петропавловской крепости, серые
воды, серые дома, деревья, люди - все, расплываясь
в тумане, подобно было призракам.

Когда въехали на деревянный подъемный мостик Ле-
бяжьей канавы, из Летнего сада запахло земляною, точно
могильною, сыростью и гнилыми листьями - садовники
в аллеях сметали их метлами в кучи. На голых липах кар-
кали вороны. Слышался стук молотков; то мраморные
статуи на зиму, чтоб сохранить от снега и стужи, зако-
лачивали в узкие длинные ящики. Казалось, воскресших
богов опять хоронили, заколачивали в гробы.

Меж лилово-черных мокрых стволов мелькнули светло-
желтые стены голландского домика с железною крышею
шашечками, жестяным флюгером в виде Георгия Победо-
носца, белыми лепными барельефами, изображавшими
басни о чудах морских, тритонах и нереидах, с частыми
окнами и стеклянными дверями прямо в сад. Это был
Летний дворец.

Во дворце пахло кислыми щами. Щи готовились к
обеду. Петр любил их так же, как другие простые солдат-
ские кушанья.

В столовую через окно прямо из кухни, очень опрят-
ной, выложенной изразцами, с блестящей медной посудой
по стенам, как в старинных голландских домах, подава-
лись блюда быстро, одно за другим - царь не охотник
был долго сидеть за столом - кроме щей и каши, флен-
Сбургские устрицы, студень, салакуша, жареная говядина
с огурцами и солеными лимонами, утиные ножки в кислом
соусе. Он вообще любил кислое и соленое; сладкого не
терпел. После обеда - орехи, яблоки, лимбургский сыр.
Для питья квас и красное французское вино - Эрмитаж.
Прислуживал один только денщик.

К обеду, как всегда, приглашены были гости: Яков
Брюс, лейб-медик Блюментрост, какой-то английский
шкипер, камер-юнкер Монс и фрейлина Гамильтон. Монса
пригласил Петр неожиданно для Катеньки. Но, когда она
узнала об этом, то пригласила в свою очередь фрейлину
Гамильтон, может быть, для того, чтобы дать понять
мужу, что и ей кое-что известно об его "метресишках".
Это была та самая Гамильтон "девка Гаментова", шот-
ландка, по виду, гордая, чистая и холодная, как мрамор-
ная Диана, о которой шептались, когда нашли в водопро-
воде фонтана в Летнем саду труп младенца, завернутый
в дворцовую салфетку.

За столом сидела она, бледная, ни кровинки в лице,
и все время молчала.

Разговор не клеился, несмотря на усилия Катеньки.
Она рассказала свой сегодняшний сон: сердитый зверь,
с белою шерстью, с короной на голове и тремя зажженны-
ми свечами в короне, часто кричал: салдореф! салдореф!
Петр любил сны и сам нередко ночью записывал их
грифелем на аспидной доске. Он тоже рассказал свой
сон: все - вода, морские экзерциции, корабли, галиоты;
заметил во сне, что "паруса да мачты не по пропорции".

- Ах, батюшка!- умилилась Катенька.- И во сне-
то тебе нет покою: о делах корабельных печешься!

И когда он опять угрюмо замолчал, завела речь о
новых кораблях.

- "Нептун" зело изрядный корабль и так ходок, что,
почитай, лучший во флоте. "Гангут" также хорошо ходит
и послушен рулю, только для своей высоты не гораздо
штейф - от легкого ветру более других нагибается; что-
то будет на нарочитой погоде? А большой шлюпс-бот,
что делал бас Фон-Рен, я до вашего прибытия не спуща-
ла и на берегу, чтобы не рассохся, велела покрыть досками.
Она говорила о кораблях, как о родных детях:
- "Гангут", да "Лесной" - два родные братца, им
друг без друга тошно; ныне же, как вместе стоят, воисти-
ну радостно на них смотреть. А покупные против наших
подлинно достойны звания - приемыши, ибо столь отстоят
от наших, как отцу приемыш от родного сына!..

Петр отвечал неохотно, как будто думал о другом.
Поглядывал украдкою то на нее, то на Монса. С твердым
и гладким, точно из розового камня выточенным, лицом,
с голубыми, точно бирюзовыми, глазами, изящный камер-
юнкер напоминал фарфоровую куклу.

Катенька чувствовала, что "старик" наблюдает за ними.
Но владело собой в совершенстве. Если и знала о доносе,
то не обнаружила ничем своей тревоги. Только разве в
глазах, когда глядела на мужа, была более вкрадчивая
ласковость, чем всегда; да говорила, может быть, черес-
чур много,- быстро переходя от одного к другому, как
будто искала, чем бы занять мужа,- "заговаривает зубы",
мог бы он подумать.

Не успела кончить о кораблях, как начала о детях,
Лизаньке и Аннушке, которые летом "едва оспою личик
своих не повредили", о, Шишечке, который "в здоровьи
своем к последним зубкам слабенек стал".

- Однако же, ныне, при помощи Божьей, в свое со-
стояние приходит. Уж пятый зубок благополучно выре-
зался - дай Боже, чтоб и все так! Только вот глазок пра-
вый болит.

Петр опять на минуту оживился, начал расспраши-
вать лейб-медика о здоровьи, Шишечки.

- Глазку его высочества есть легче,- сообщил Блю-
ментрост.-Также и зубок на другой стороне внизу ока-
зался. Изволит ныне далее пальчиками щупать - знат-
но, что и коренные хотят выходить.

- Храбрый будет генерал!-вмешалась Катенька.-
Все бы ему играть в солдатики, непрестанно веселиться
муштрованьем рекрут да пушечною стрельбою. Речи же
его: папа, мама, солдат! Да прошу, батюшка мой, обороны,
понеже немалую имеет со мною ссору за вас, когда уез-
жаете. Как помяну, что папа уехал, то не любит той речи,
но более любит и радуется, как молвишь, что здесь папа,-
протянула она певучим голоском и заглянула в глаза мужу
с приторною улыбкой.

Петр ничего не ответил, но вдруг посмотрел на нее и
на Монса так, что всем стало жутко. Катенька потупи-
лась и чуть-чуть побледнела. Гамильтон подняла глаза и
усмехнулась тихою усмешкою. Наступило молчание. Всем
стало страшно.

Но Петр, как ни в чем не бывало, обратился к Якову
Брюсу и заговорил об астрономии, о системе Ньютона, о
пятнах на солнце, которые видны в зрительную трубу,
ежели покоптить ближайшее к глазу стекло, и о предстоя-
щем солнечном затмении. Так увлекся разговором, что не
обращал ни на что внимания до конца обеда. Тут же, за
столом, вынув из кармана памятную книжку, записал:
"Объявлять в народе о затмениях солнечных, дабы
чудо не ставили, понеже, когда люди про то ведают преж-
де, то не есть уже чудо. Чтоб никто ложных чудес вымыш-
лять и к народному соблазну оглашать не дерзал".

Все облегченно вздохнули, когда встал Петр из-за
стола и вышел в соседнюю комнату.

Он сел в кресло у топившегося камина, надел круг-
лые железные очки, закурил трубку и начал просматри-
вать новые голландские куранты, отмечая карандашом
на полях, что надо переводить на русские ведомости.
Опять вынул книжку и записал:

"О счастьи и иесчастьи все печатать, что делается и
не утаивать ничего".

Бледный луч солнца блеснул из-за туч, робкий, сла-
бый, как улыбка смертельно больного. Светлый четырех-
угольник от оконной рамы протянулся на полу до камина,
и красное пламя сделалось жиже, прозрачнее. За окном
на расплавлеино-ссребряном небе вырезались тонкие сучья,
как жилки. Апельсинное деревцо в кадке, которое садов-
ники переносили из одной оранжереи в другую, нежное,
зябкое, обрадовалось солнцу, и плоды зардели в темной
подстриженной зелени, как золотые шарики. Меж черных
стволов забелели мраморные боги и богини, последние,
еще не заколоченные в гробы - тоже зябкие, голые -
как будто торопясь погреться на солнце.

В комнату вбежали две девочки. Старшая, девятилет-
няя Аннушка - с черными глазами, с очень белым ли-
цом и ярким румянцем, тихая, важная, полная, немного
тяжелая на подъем - "дочка-бочка", как звал ее Петр.
Младшая, семилетняя Лизанька - золотокудрая, голубо-
глазая, легкая, как птичка, резвая шалунья, ленивая к
ученью, любивддая только игры, танцы, да песенки, очень
хорошенькая и уже кокетка.

- А, разбойницы!- воскликнул Петр и, отложив ку-
ранты, протянул к ним руки с нежною улыбкою. Обнял их,
поцеловал и усадил одну на одно, другую на другое колено.

Лизанька стащила с него очки. Они ей не нравились,
потому что старили его - он казался в них дедушкой.
Потом зашептала ему на ухо, поверяя свою давнюю мечту:

- Сказывал голландский шкипер Исай Кониг, есть
в Амстердаме мартышечка зеленого цвета, махонькая-
махонькая, что входит в индийский орех. Вот бы мне эту
мартышечку, папа, папочка миленький!

Петр усумнился, чтобы мартышки могли быть зеленого
цвета, но обещал торжественно - трижды должен был
повторить: ей Богу!- со следующей почтой написать в
Амстердам. И Лизанька в восторге занялась игрой: ста-
ралась просунуть ручку, как в ожерелья, в голубые коль-
ца табачного дыма, которые вылетали из трубки Петра.

Аннушка рассказывала чудеса об уме и кротости лю-
бимца своего Мишки, ручного тюленя в среднем фонтане
Летнего сада.

- Отчего бы, папочка, не сделать Мишке седло и не
ездить на нем по воде, как на лошади?
- А ну, как нырнет, ведь утонешь?- возражал Петр.
Он болтал и смеялся с детьми, как дитя.
Вдруг увидел в простеночном зеркале Монса и Ка-
теньку. Они стояли рядом в соседней комнате перед ба-
ловнем царицы, зеленым гвинейским попугаем и кормили
его сахаром.

"Ваше Величество... дурак!" пронзительно хрипел по-
пугай. Его научили кричать "здравия желаю, ваше величе-
ство!" и "попка дурак!" но он соединил то и другое вместе.
Монс наклонился к царице и говорил ей почти на ухо.
Катенька опустила глаза, чуть-чуть зарумянилась и слушала
с жеманною сладенькой улыбочкой пастушки из "Езды
на остров любви".

Лицо Петра внезапно омрачилось. Но он все-таки
поцеловал детей и отпустил их ласково:

- Ну, ступайте, ступайте с Богом, разбойницы! Миш-
ке от меня поклонись, Аннушка.

Луч солнца померк. В комнате стало мрачно, сыро и
холодно. Над самым окном закаркала ворона. Застучал
молоток. То заколачивали в гробы, хоронили воскресших
богов.

Петр сел играть в шахматы с Брюсом. Играл всегда
хорошо, но сегодня был рассеян. С четвертого хода
потерял ферзя.

- Шах королеве!-сказал Брюс.
"Ваше Величество дурак!"-кричал попугай.
Петр, нечаянно подняв глаза, опять увидел в том же
зеркале Монса с Катенькой. Они так увлеклись беседою,
что не заметили, как маленькая, похожая на бесенка, мар-
тышка подкралась к ним сзади и, протянув лапку, скор-
чив плутовскую рожицу, приподняла подол платья у
Катеньки.

Петр вскочил и опрокинул ногою шахматною доску, все
фигуры полетели на пол. Лицо его передернула судорога.
Трубка выпала изо рта, разбилась, и горящий пепел рас-
сыпался. Брюс тоже вскочил в ужасе. Царица и Монс
обернулись на шум.

В то же время в комнату вошла Гамильтон. Она дви-
галась, как сонная, словно ничего не видя и не слыша.
Но, проходя мимо царя, чуть-чуть склонила голову и по-
смотрела на него пристально. От прекрасного, бледного,
точно мертвого, лица ее веяло таким холодом, что, каза-
лось, то была одна из мраморных богинь, которых зако-
лачивали в гробы.

Царь проводил ее глазами до двери. Потом оглянулся
на Брюса, на опрокинутую шахматную доску, с винова-
тою улыбкой:

- Прости, Яков Вилимович... нечаянно!
Вышел из дворца, сел в шлюпку и поехал отдыхать
на яхту.

Сон Петра был болезненно чуток. Ночью запрещено
было ездить и даже ходить мимо дворца. Днем, так как
нельзя в жилом доме избегнуть шума, он спал на яхте.
Когда лег, почувствовал сильную усталость: должно
быть, слишком рано встал и замучился в Адмиралтей-
стве. Сладко зевнул, потягиваясь, закрыл глаза И уже
начал засыпать, но вдруг весь вздрогнул, как от внезап-
ной боли. Эта боль была мысль о сыне, царевиче Алексее.
Она всегда в нем тупо ныла. Но порою, в тишине, в уеди-
нении, начинала болеть с новою силою, как разбережен-
ная рана.

Старался заснуть, но сна уже не было. Мысли сами
собой лезли в голову.

На днях получил он письмо, которым Толстой изве-
щал, что Алексей ни за что не вернется. Неужели при-
дется самому ехать в Италию, начинать войну с цесарем
и Англией, может быть, со всей Европою, теперь, когда
надо бы думать только об окончании войны с шведами и
о мире? За что наказал его Бог таким сыном?

- Сердце Авессаломле, сердце Авессаломле,
Авессалом, сын царя Давида, поднял мятеж против отца.
все дела отеческие возненавидевшее и самому отцу смерти же-
лающее!..- глухо простонал он, сжимая голову руками.

Вспомнил, как сын перед цесарем, перед всем светом
называл его злодеем, тираном, безбожником; как друзья
Алексея, "длинные бороды", старцы да монахи, ругали
его, Петра, "антихристом".

"Глупцы!"- подумал со спокойным презрением. Да
разве мог бы он сделать то, что сделал, без помощи Божьей?
И как ему не верить в Бога, когда Бог - вот Он - всегда
с ним, от младенческих лет до сего часа.

И пытая совесть свою, как бы сам себя исповедуя,
припоминал всю свою жизнь.

Не Бог ли вложил ему в сердце желанье учиться?
Шестнадцати лет едва умел писать, знал с грехом попо-
лам сложение и вычитание. Но тогда уже смутно чуял то,
что потом ясно понял: "Спасение России - в науке; все
прочие народы политику имеют, чтоб Россию в неведении
содержать и до света разума, во всех делах, а наипаче
в воинском, не допускать, чтобы не познала силы своей".
Решил ехать сам в чужие края за наукою. Когда узнали
о том на Москве,- патриарх и бояре, и царицы и царевны
пришли к нему, положили к ногам его сына Алешеньку
и плакали, били челом, чтоб не ездил к немцам - от на-
чала Руси того не бывало. И народ плача провожал его,
как на смерть. Но он все-таки уехал - и неслыханное
дело свершилось: царь, вместо скипетра взял в руки топор,
сделался простым работником. "Аз семь в чину учимых
и учащих мя требую. Того никакою ценою не купишь,
что сделал сам". И Бог благословил труды его: из потеш-
ных, которых Софья с презрением называла "озорниками-
конюхами", вышло грозное войско; из маленьких игру-
шечных стружков, в которых плавал он по водовзводным
прудам Красного сада,- победоносный флот.

Первый бой со шведом, поражение при Нарве. "Все
то дело яко младенческое играние было, а искусства ниже
вида. И ныне, как о том подумаю, за милость Божию
почитаю, ибо, когда сие несчастие получили, тогда неволя
леность отогнала и к трудолюбию и к искусству день и
ночь принудила". Поражение казалось отчаянным. "Рус-
скую каналью,- хвастал Карл,- мы могли бы не шпагой,
а плетью из всего света,- не то что из собственной земли
их выгнать!" Если бы Господь не помог Петру тогда, он
бы погиб.

Не было меди для пушек; велел переливать колокола
на пушки. Старцы грозили - Бог-де накажет. А он знал,
что Бог с ним. Не было коней; люди, впрягаясь, тащили
на себе орудия новой артиллерии, "слезами омоченной".

Все дела "идут, как молодая брага". Извне - война,
внутри - мятеж. Астраханский, булавинский бунт. Карл
перешел Вислу, Неман, вступил в Гродно, два часа спустя
после того, как Петр оттуда выехал. Он ждал со дня на
день, что шведы двинутся на Петербург, или Москву,
укреплял оба города, готовил к осаде. И в это же время
был болен, так что "весьма отчаялся жизни". Но опять -
чудо Божие. Карл, наперекор всем ожиданиям и вероя-
тиям, остановился, повернул и пошел на юго-восток, в
Малороссию. Бунт сам собою потух "Господь чудным
образом огнь огнем затушить изволил, дабы могли мы
видеть, что вся не в человеческой, но в Его суть воле".

Первые победы над шведами. В битве при Лесном,
поставив позади фронта казаков и калмыков с пиками,
дал повеление колоть беглецов нещадно, не исключая и его
самого, царя. Весь день стояли в огне, шеренг не поме-
шали, пядени места не уступили; четыре раза от стрельбы
ружья разгорались, четыре раза сумы и карманы патрона-
ми наполняли. "Я, как стал служить, такой игрушки не ви-
дал; однако, сей танец в очах горячего Карлуса изрядно
станцевали!" Отныне "шведская шея мягче гнуться стала".

Полтава. Никогда во всю свою жизнь не чувствовал
он так помогающей руки Господней, как в этот день.
Опять - чуду подобное счастие. Карл накануне ночью
ранен шальною казацкою пулей. В самом начале боя уда-
рило ядро в носилки короля; шведы подумали, что он
убит - ряды их смешались. Петр глядел на бегущих шве-
дов, и ему казалось, что его несут невидимые крылья;
знал, что день Полтавы - "день русского воскресения", и
лучезарное солнце этого дня - солнце всей новой России.

"Ныне уже совершенно камень во основание Санкт-
Питербурха положен. Отселе в Питербурхе спать будет
покойно". Этот город, созданный, наперекор стихиям,
среди болот и лесов - "яко дитя в красоте растущее, свя-
тая земля. Парадиз, рай Божий" - не есть ли тоже великое
чудо Божие, знаменье милости Божией к нему - уже
непрестанное, явное, пред лицом грядущих веков?

И вот теперь, когда почти все сделано,- рушится
все. Бог отступил, покинул его, Дав победы над врагами
внешними, поразил внутри сердца, в собственной крови
и плоти его - в сыне.

Самые страшные союзники сына - не полки чуже-
земные, а кишащие внутри государства полчища, плутов,
тунеядцев, взяточников и всяких иных непотребных лю-
дишек. По тому, как шли дела в последний отъезд его из
России, Петр видел, как они пойдут, когда его не станет:
за эти несколько месяцев все заскрипело, зашаталось,
как в старой гнилой барке, севшей на мель, под штормом.

"Явилось воровство превеликое". О взяточниках сле-
довали указы за указами, один жестче другого. Почти
каждый начинался словами: "ежели кто презрит сей наш
последний указ", но за этим последним следовали Дру-
гие с теми же угрозами и прибавлением, что последний.

Иногда опускались у него руки в отчаяньи. Он чув-
ствовал страшное бессилие. Один против всех. Как боль-
шой зверь, заеденный насмерть комарами да мошками.

Видя, что ничего не возьмешь силою, прибегал к хит-
ростям. Поощрял доносы. Учредил особую должность
фискалов. Тогда началась по всей стране кляуза и ябеда.
"Фискалы ничего не смотрят, живут, как сущие тунеядцы,
и покрывают друг друга, потому что у них общая ком-
пания". Плуты доносят на плутов, доносчики - на до-
носчиков, фискалы - на фискалов, и сам архифискал,
кажется - архиплут.

Гнусная пропасть, бездонная помойная яма. Авгиевы
конюшни, которых никакой Геркулес не вычистит. Все
течет грязью, расползается, как в оттепель. Выходит на-
ружу "древняя гнилость". Такой смрад по всей России -
как после сражения под Полтавою, откуда армия должна
была уйти, потому что люди задыхались от смрада бес-
численных трупов.

Тьма в сердцах, потому что тьма в умах. Добра не
хотят, потому что добра не знают. Шляхта и простой на-
род, как Ерема да Фома в присловьи: Ерема не учит, Фо-
ма не умеет. Ничего никакими указами и тут не подела-
ешь.

- Разумы наши тупы, и руки неуметельны; люди
нашего народа суть косного разума,- говорили ему ста-
рики.

Однажды слышал он от голландского шкипера ста-
ринное предание: корабельщики видели среди океана
неведомый остров, причалили, высадились и развели кос-
тер, чтобы сварить пищу; вдруг земля заколебалась, опу-
стилась в воду, и они едва не утонули: то, что казалось
им островом, было спиною спящего кита. Все новое про-
свещение России не есть ли огонь, разведенный на спине
Левиафана, на косной громаде спящего народа?

Проклятая, Сизифова работа, подобная работе каторж-
ных на Рогервике, где строят мол; не успеет подняться
буря, как в один час разрушит все, что годами воздвиг-
нуто; опять строят, опять рушится - и так без конца.

- Видим мы все,- говорил ему однажды умный
мужик,- как ты, великий государь, трудишь себя; да ни-
чего не успеешь, потому что пособников мало: ты на гору
аще и сам-десять тянешь, а под гору миллионы,- то какое
дело споро будет?

- Бремя, бремя несносное!..-лежа на койке без сна,
стонал Петр в такой тоске, как будто вправду навалилась
на него одного вся тяжесть России.

- Для чего ты мучишь раба Твоего?- повторял
слова Моисея к Богу.- И почему я нс нашел милости пред
очами Твоими, и Ты возложил и на меня бремя всего на-
рода сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве
я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих,
как нянька носит ребенка, к земле, которую Ты обещал?
Я один не могу нести всего народа сего, потому что он
тяжел для меня. Когда Ты так поступаешь со мною, то
лучше умертви меня, если я и не нашел милости пред оча-
ми Твоими, чтоб мне не видеть бедствия моего.

Вдруг опять вспомнил сына и почувствовал, что вся
эта страшная тяжесть, мертвая косность России - в нем,
в нем одном - в сыне!

Наконец, неимоверным усилием воли овладел собою,
позвал денщика, оделся, сел в шлюпку и вернулся во
дворец, где ожидали его вызванные по делу о плутовстве
и взятках сенаторы.

Князь Меншиков, князья Яков и Василий Долгорукие,
Шереметев, Шафиров, Ягужинский, Головкин, Апраксин и
прочие теснились в маленькой приемной рядом с токарною.

Все были в страхе. Помнили, как года два назад двух
взяточников, князя Волконского и Опухтина, публично сек-
ли кнутом, жгли им языки раскаленным железом. Переда-
вались шепотом странные слухи: будто бы офицеры гвар-
дии и другие военные чины назначены судьями сенаторов.

Но за страхом была надежда, что минует гроза, и все
пойдет по-старому. Успокаивали изречения древней муд-
рости: "кто пред Богом не грешен, кто пред царем не ви-
новат? Неужто всех станут вешать? У всякого Ермишки
свои делишки. Всяка жива душа калачика хочет. Греш-
ный честен, грешный плут, яко все грехом живут".

Вошел Петр. Лицо его было сурово и неподвижно;
только глаза блестели, да в левом углу рта была легкая
судорога.

Ни с кем не здороваясь, не приглашая сесть, обра-
тился он к сенаторам с речью, видимо заранее обдуманной:

- Господа Сенат! Понеже я писал и говорил вам
сколько крат о нерадении вашем и лакомстве, и презрении
законов гражданских; но ничего слова не пользуют, и все
указы в ничто обращаются; того ради, ныне паки и в по-
следний подтверждаю: всуе законы писать, когда их не
хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к
масти, чего нигде в свете так нет, как у нас. Что же из сего
последует? Видя воровство ненаказанное, редкий кто не
прельстится - и так мало-помалу все в бесстрашие при-
дут, людей разорят. Божий гнев подвигнут, и сие паче
партикулярной измены может быть всему государству не
токмо бедство, но и конечное падение. Того ради, надле-
жит взяточников так наказывать, яко бы кто в самый бой
должность свою преступил, или как самого государственного
изменника...

Он говорил, не глядя им в глаза. Опять чувствовал
свое бессилие. Все слова, как об стену горох. В этих по-
корных, испуганных лицах, смиренно опущенных гла-
зах-все та же мысль: "Грешный честен, грешный плут,
яко все грехом живут".

- Отныне чтоб никто не надеялся ни на какие свои
заслуги!- заключил Петр, и голос его задрожал гневом.-
Сим объявляю: вор, в каком бы звании ни был, хотя б и
сенатор, судим быть имеет военным судом...
- Нельзя тому статься!-заговорил князь Яков
Долгорукий, грузный старик, с длинными белыми усами
на одутловатом, сизо-багровом лице, с детски-ясными
глазами, которые смотрели прямо в глаза царю.- Нельзя
тому статься, государь, чтоб солдаты судили сенаторов.
Не токмо чести нашей, но и всему государству Россий-
скому сим афронт учинишь неслыханный!

- Прав князь Яков!-вступился Борис, Шереметев,
рыцарь Мальтийского ордена.- Ныне вся Европа россий-
ских людей за добрых кавалеров почитает. Для чего же ты
бесчестишь нас, государь, кавалерского звания лишаешь?
Не все же воры...

- Кто не вор.- изменник! - крикнул Петр, с лицом,
искаженным яростью.- Аль думаешь, не знаю вас? Знаю,
брат, вижу насквозь! Умри я сейчас - ты первый ста-
нешь за сына моего, злодея! Все вы с ним заодно!..

Но опять неимоверным усилием воли победил свой
гнев. Отыскал глазами в толпе князя Меншикова и про-
говорил глухим, сдавленным, но уже спокойным голосом:
- Александра, ступай за мною!

Они вместе вышли в токарную. Князь, маленький,
сухонький, с виду хрупкий, на самом деле, крепкий как
железо, подвижный как ртуть, с худощавым, приятным
лицом, с необыкновенно живыми, быстрыми и умными
глазами, напоминавшими того уличного мальчишку-раз-
носчика, который некогда кричал: "Пироги подовы!"-
юркнул в дверь за царем, весь съежившись, как соба-
чонка, которую сейчас будут бить.

Низенький, толстый Шафиров отдувался и вытирал
пот с лица. Длинный, как шест, тощий Головкин весь
трясся, крестился и шептал молитву. Ягужинский упал
в кресло и стонал; у него подвело живот от страху.

Но, по мере того, как из-за дверей слышался гневный
голос царя и однообразно-жалобный голос Меншикова -
слов нельзя было разобрать - все успокаивались. Иные
даже злорадствовали: светлейшему-де не впервой: кости
у него крепкие - с малых лет к царской дубинке привык.
Ништо ему! Изловчится, вывернется!

Вдруг за дверью послышался шум, крики, вопли. Обе
половинки двери распахнулись, и вылетел Меншиков.
Шитый золотом кафтан его был разодран; голубая ан-
дреевская лента в клочьях, ордена и звезды на груди
болтались, полуоторванные; парик из царских волос -
некогда Петр в знак дружбы дарил ему свои волосы, каж-
дый раз, когда стригся - сбит на сторону; лицо окро-
вавлено. За ним гнался царь с обнаженным кортиком и
с неистовым криком:

- Я тебя, сукин сын!..

- Петинька! Петинька!- раздался голос царицы, ко-
торая, как всегда, в самую нужную минуту точно из-под
земли выросла.

Она удержала его на пороге, заперла дверь токарной,
и оставшись наедине с ним, прижалась к нему всем телом
и уцепилась, повисла у него на шее.
- Пусти, пусти! Убью...- кричал он в бешенстве.
Но она обнимала его все крепче и крепче, повторяя:
- Петинька! Петинька! Господь с тобою, друг мой
сердешненький! Брось ножик, ножик-то брось, беды наде-
лаешь...

Наконец, кортик выпал из рук его. Сам он повалился
в кресло. Страшная судорога сводила ему члены.

Точно так же, как тогда, во время последнего свида-
ния отца с сыном, Катенька присела на ручку кресел, об-
няла ему голову, прижала к своей груди, и начала тихонь-
ко гладить волосы, лаская, баюкая, как мать - больного
ребенка. И мало-помалу, под этою тихою ласкою, он успо-
каивался. Судорога слабела. Иногда еще вздрагивал всем
телом, но все реже и реже. Не кричал, а только стонал,
точно всхлипывал, плакал без слез:

- Трудно, ох, трудно, Катенька! Мочи нет!.. Не с
кем подумать ни о чем. Никакого помощника. Все один
да один!.. Возможно ли одному человеку? Не только че-
ловеку, ниже ангелу!.. Бремя несносное!..

Стоны становились все тише и тише, наконец, совсем
затихли - он уснул.

Она прислушалась к его дыханию. Оно было ровно.
Всегда после таких припадков он спал очень крепко, так
что ничем не разбудишь, только бы от него не отходила
Катенька.

Продолжая обнимать его голову одной рукой, Дру-
гою, как будто тоже лаская, она шарила, щупала на груди
его под кафтаном быстрым воровским движением пальцев.
Нащупав пачку писем в боковом кармане, вытащила, пе-
ресмотрела, увидела большое, запачканное, должно быть,
подметное, в синей обертке, за печатью красного воска,
нераспечатанное, догадалась, что это то самое, которого
она ищет: второй донос на нее и Монса, более страш-
ный, чем первый. Монс предупреждал ее об этом синем
письме; сам он узнал о нем из разговора пьяных денщиков.

Катенька удивилась, что муж не распечатал письма.
Или боялся узнать истину?
Чуть-чуть побледнев, крепко стиснув зубы, но не те-
ряя присутствия духа, заглянула в лицо его. Он спал
сладко - как маленькие дети, наплакавшись. Она ти-
хонько положила голову его на спинку кресла, расстег-
нула на груди своей несколько пуговиц, скомкала письмо,
сунула в углубление груди, наклонилась, подняла кор-
тик, надпорола карман, где лежали письма, и снизу полу
кафтана по самому шву так, что можно было принять эти
надрезы за случайные дыры, и положила остальную пачку
на прежнее место в карман. Если бы он заметил пропажу
синего письма, то подумал бы, что оно завалилось за под-
кладку и оттуда сквозь нижнюю прореху выпало и поте-
рялось. Дыры случались нередко в заношенном платье царя.

Мигом кончила все это Катенька. Потом опять взяла
голову Петиньки, положила ее к себе на грудь и начала
тихонько гладить, лаская, баюкая, глядя на спящего испо-
лина, как мать на больного ребенка, или укротительница
львов на страшного зверя.

Через час проснулся он бодрым и свежим, как ни в
чем не бывало.

Недавно умер царский карлик. В тот день назначены
были похороны - одно из тех шутовских маскарадных
шествий, которые так любил Петр. Катенька убеждала
его отложить на завтра похороны, и сегодня больше ни-
куда не ездить, отдохнуть. Но Петр не послушался, велел
бить в барабаны, выкинуть флаги для сбора, поспешно,
как будто для самого важного дела, собрался, нарядился
в полутраурное, полумаскарадное платье и поехал.

"О монстрах или уродах.

Понеже известно есть, что как в человеческой породе,
так в зверской и птичьей, случается, что родятся монстры,
то есть, уроды, которые всегда во всех государствах сби-
раются для диковинки, чего для, пред несколькими ле-
тами уже указ сказан, чтобы оных приносили; но таят
невежды, чая, что такие уроды родятся от действа диа-
вольского, через ведовство и порчу, чему быть невозможно,
ибо един Творец всея твари Бог, а не диавол, которому ни
над каким созданием власти нет,- но от повреждения
внутреннего, также от страха и мнения матерного во вре-
мя бремени, как тому многие есть примеры,- чего испу-
жается мать, такие знаки на дитяти бывают; того ради,
паки сей указ подновляется, дабы, конечно, такие, как
человечьи, так скотские, звериные и птичьи уроды, при-
носили в каждом городе к комендантам своим, и им за то
будет давана плата, а именно: за человеческую - по десяти
рублев, за скотскую и звериную - по пяти, а за птичью -
по три рубли, за мертвых. А за живые, за человеческую -
по сту рублев, за скотскую и звериную - по пятнадцати
рублев, за птичью - по семи рублев. А ежели гораздо
чудное, то дадут и более. А кто против сего указу будет
таить, на таких возвещать; а кто обличен будет, на том
штрафу брать в десятую против платежа за оные, и те
деньги отдавать изветчикам. Вышереченные уроды, как
человечьи, так и животных, когда умрут, класть в спирты,
буде же того нет, то в двойное, а по нужде в простое вино
и закрыть крепко, дабы не испортилось, за которое вино
заплачено будет из аптеки особливо".

Петр любил своего карлика - "нарочитую монстру"
и устроил ему великолепные похороны.

Впереди шло попарно тридцать певчих - все малень-
кие мальчики. За ними - в полном облачении, с кадилом
в руках, крошечный поп, которого из всех петербургских
священников выбрали за малый рост, Шесть маленьких
вороных лошадок, в черных до земли попонах, везли ма-
ленький, точно детский, гробик на маленьких, точно игру-
шечных, дрогах. Потом выступали торжественно, взявшись
за руки, под предводительством крошечного маршала с
большим жезлом, двенадцать пар карликов в длинных
траурных мантиях, обшитых белым флером, и столько
же карлиц - все по росту, меньшие впереди, большие
позади, наподобие органных дудок - горбатые, толсто-
брюхие, косолапые, криворожие, кривоногие, как собаки
барсучьей породы, и множество других, не столько смеш-
ных, сколько страшных уродов. По обеим сторонам ше-
ствия, рядом с карликами, шли великаны-гренадеры и
царские гайдуки, с горящими факелами и погребальными
свечами в руках. Одного из этих великанов, наряжен-
ного в детскую распашонку, вели на помочах два самых
крошечных карлика с длинными седыми бородами; дру-
гого, спеленатого, как грудной младенец, везли в тележке
шесть ручных медведей.

Шествие заключал царь со всеми своими генералами
и сенаторами. В наряде голландского корабельного бара-
банщика, шел он все время пешком и, с таким вИдом как
будто делал самое нужное дело, бил в барабан.

Невской першпективой, от деревянного моста на речке
Фонтанной к Ямской Слободе, где было кладбище, дви-
галось шествие и за ним толпа. Люди выглядывали из
окOн, выбегали из домов, и в суеверном страхе не знали
православные - креститься или отплевываться. А немцы
говорили: "такого-де шествия едва ли где придется ув