благодарили за свое исцеление. Все они были здоровы. Из числа людей, пробравшихся в залу за чудодеем, было и несколько скептиков, городских врачей и иных лиц, смеявшихся над божественным Калиостро, не веривших в него. Эти люди теперь решительно не знали, что думать, они были свидетелями действительного чуда. Чудо это совершилось на глазах у сотен людей, о чуде этом через час будет знать весь город, и им не останется никакой возможности опровергнуть то, чему и сами они были свидетелями. Они заранее, еще утром, собрались здесь, так как в лечебницу пускали всех и всем разрешали беседовать с больными. Из расспросов, из вида больных они хорошо знали, что это были не притворщики, что это была вовсе не комедия, что здесь собрались настоящие больные, страдавшие самыми разнообразными болезнями, - и вот они здоровы!.. - Да здравствует божественный Калиостро! Да здравствует благодетель человечества! - снова, еще неудержимее раздаются голоса кругом и сопровождают великолепного графа и его подругу от лечебницы до его нового отеля. Здесь их ждет отдых, а затем прием именитых людей города Страсбург и богатое пиршество. II  Европейское общество последней четверти XVIII века совмещало в себе две крайности: с одной стороны, подготовлялось так называемое царство разума, то есть опрокидывание - кровавое, беспощадное и бессмысленное - всех издавна сложившихся устоев жизни, за ужасами которого следовал грубый материализм. С другой стороны, кажется, никогда еще, даже в самых, казалось бы, просвещенных умах, не кипело такой безумной жажды чудесного, таинственного, необычайного, - и следствием этого являлось иной раз почти детское легковерие. Эти две противоположности, две крайности уживались не только в целом обществе, но даже и в отдельных лицах, наперекор здравому рассудку, они могли совмещаться. Один и тот же человек являлся сегодня отрицателем, завтра впадал в удивительный фетишизм. В особенности французское общество, более, чем общество какой-либо другой страны, являло собою подобное странное зрелище. Французская натура весьма впечатлительна, сенситивна, нервна, а потому французы ранее других почувствовали в воздухе, которым дышал весь западноевропейский мир, какую-то духоту, как бы сгущение электричества, как бы приближение страшной грозы. Слепая, стихийная сила надвинулась на Европу, жизнь выходила из своей обычной колеи, воздух наполнялся чем-то вредным, раздражающим, сдавливающим дыхание; ни ум, ни чувства не находили себе исхода и метались то в одну, то в другую сторону. Только этим болезненным настроением и можно объяснить продолжительность и необычайность успеха такого, хотя бы и действительно исключительного, человека, как Калиостро. Положительно ни один из людей, записавших свои имена в истории последней четверти XVIII века, во пользовался такой громадной популярностью, как Калиостро. Пройдет еще немного лет со времени описываемых дней появления его в Страсбуре - его бюсты будут красоваться чуть не в каждом французском доме; весь Париж, первый центр умственного европейского движения, будет нарасхват раскупать эти бюсты и с благоговейным молитвенным трепетом читать надпись под ними: "Божественный Калиостро". Изумительному иностранцу будут воздаваться царственные почести, и сам король Франции издаст указ, по которому малейшее оскорбление, нанесенное Калиостро, будет признаваться оскорблением его величества. Теперь Калиостро, недавно изгнанный из Петербурга по приказу Екатерины и как бы забывший свое имя графа Феникса, иод которым он был известен в России, еще не достиг вершины своей славы, но уже быстро восходил на эту вершину. Задолго до его приезда в Страсбур, как мы уже видели, весь город ожидал его. Его ловкие эмиссары распустили среди населения самые разнообразные, самые невероятные о нем рассказы, и этим рассказам почти все верили. Первый же день его появления был первой решительной победой, одержанной им во Франции, Весть об излечении им больных молнией пролетела по городу, и вечером к его столу, в его отеле, собралась вся страсбурская знать, считая для себя за честь воспользоваться его приглашением. Калиостро и хорошенькая Лоренца встречали гостей среди положительно царственной обстановки. К этой обстановке приглашенные уже были приготовлены, но все же она превзошла самые смелые их ожидания. Нельзя было не восхищаться обширными залами отеля, где богатство соединялось со вкусом и где в обстановке было даже что-то сказочное. Если бы из числа страсбурцев, вступивших теперь в отель Калиостро, был кто-нибудь, знакомый с петербургским дворцом светлейшего князя Потемкина-Таврического, то этот человек понял бы, откуда у Калиостро взялся этот капризный восточный вкус, с каких чертогов при устройстве своего отеля он брал копию. Эта удивительная, таинственная и прелестная гостиная, посреди которой Калиостро и Лоренца любезно принимали приезжавших, была даже точным подражанием, во всех мельчайших подробностях, одной из гостиных потемкинского дворца. Но никто из жителей Страсбура не только не бывал в чертогах русского всесильного вельможи, но даже и о России имел самые смутные, фантастические представления. Никто не делал никаких сравнений, все только восхищались, и великолепие обстановки еще более содействовало тому благоговейному трепету, с которым приглашенные подходили к Калиостро. Многие из них принадлежали к старым дворянским фамилиям, занимали высокие должности, обладали значительным состоянием и по своему характеру являлись людьми независимыми, гордыми, даже чванными. Но все эти их свойства мгновенно исчезали перед Калиостро. Эти гордые, чванные господа мгновенно принижались в его присутствии, склонялись перед ним, как перед королем. Конечно, если бы Калиостро пожелал только, они стали бы целовать его руку. Все наперебой, в самых отборных выражениях объясняли знаменитому иностранцу и его хорошенькой подруге, до какой степени они счастливы, видя их в стенах старого города Страсбура, и при этом с жадным любопытством спрашивали, долго ли город Страсбур будет иметь счастие считать в числе своих жителей графа Калиостро и его супругу. Калиостро всем отвечал, что он приехал сюда вовсе не с тем, чтобы уехать, но что продолжительность его пребывания в городе будет зависеть от самого города. Он слишком много путешествовал, и ему пора отдохнуть, если ему будет хорошо здесь, если он увидит, что может делать действительно добро жителям, то никуда и не уедет. И все оставались необыкновенно довольны этим ответом. Один за другим гости подходили к Калиостро, сопровождаемые своими женами, сыновьями, дочерьми, почтительно представляясь, объясняя подробно свои имена, титулы и звания. Затем мужчины целовали руку у Лоренцы и отходили. Для каждого и для каждой и у Калиостро, и у Лоренцы было ласковое слово, любезная улыбка, крепкое пожатие руки. Но и во время этого торжественного представления все же, однако, не обошлось без нескольких комичный сцен. Так, например, один набожный страсбурский сановник, толстый и красный, с добродушным и в то же время серьезным лицом, остановился перед Калиостро и громозвучным голосом, на всю гостиную, потребовал от него, чтобы он дал ему честное слово в том, что он незнаком с дьяволом. Калиостро хотел было обратить это в шутку, но сердитый господин так наступал на него, а на всех лицах выразилось такое внимание, что он немедленно принял серьезный вид и дал требуемое от него слово. Тогда толстяк все еще не успокоился, он снял с себя крест и заставил Калиостро перекреститься и поцеловать крест. Когда и это было исполнено, он вздохнул полной грудью и, опять-таки на всю гостиную, проговорил: - Ну, теперь можно и поесть, и выпить, а то шел сюда и все думал: ну, а что, коли все это одно только дьявольское наваждение? Посадят за стол, начнешь есть, проглотишь кусок, а вдруг это не мясо, а камень; выпьешь стакан доброго вина, а вдруг это не вино, а адский пламень. Ну, а сами знаете, господа, что такое камень, облитый адским пламенем, да еще в человеческом желудке! С одним из моих предков случилось вот именно такое... Он уж хотел даже рассказать эту историю, но его не слушали. Дверь в обширную, в два света, столовую распахнулась, и громкий голос залитого в золото дворецкого провозгласил, что обед подан. Все устремились в столовую, и, надо сказать правду, нашлось немало гостей, как мужчин, так и женщин, которые с благодарностью глядели на толстого сановника, - те сомнения, о которых он говорил, были и у них, только они не решались, конечно, их высказать. Теперь сомнений не оставалось, таинственный хозяин перекрестился и поцеловал крест, - значит, можно пять и есть. И гости отдали полную честь роскошному хозяйскому обеду. Калиостро был очень оживлен и очаровывал всех своими рассказами о путешествиях по различным странам, о самых необыкновенных явлениях природы, о многом неслыханном и чудесном, чему он был свидетелем. К концу обеда он даже совсем перестал стесняться, толковал, как очевидец, о таких событиях, которые происходили за несколько сот лет перед тем, - и никому даже в голову не могло прийти изумляться этому. Если бы он объявил своим мелодическим голосом и южным неправильным акцентом о том, что он старший брат Адама, - и в этом ему теперь поверили бы. III  Наконец обед кончен. Гости приглашены из столовой в прекрасный зал, где было можно свободно поместить более тысячи человек. Яркий свет бесчисленных ламп наполнял эту прекрасную комнату, белые блестящие стены которой были украшены лепной работой, изображавшей таинственные предметы, очевидно имевшие оккультное значение. Вообще весь этот зал был отделан в древнеегипетском стиле, и на входивших в него со всех сторон глядели изображения сфинксов и иероглифы. Нежным и ласковым голоском Лоренца объявила гостям, что скоро начнется сеанс "голубков". Гости затаили дыхание, у многих вырвались возгласы восторга, иных пробрала дрожь панического страха. Дело в том, что в числе необыкновенных рассказов, всюду распространяемых эмиссарами Калиостро, на первом плане всегда стоял рассказ о чудесах, производимых "голубками". Все уже знали, что под этим именем следует понимать вовсе не птиц, а детей, мальчиков и девочек от семи- до десятилетнего возраста, посредством которых выражается необыкновенная сила графа Калиостро и происходят удивительные ясновидения, а также сношения с миром ангелов. В обширных печатных и письменных материалах, относящихся до Калиостро, сохранился рассказ очевидца об этом первом его сеансе "голубков" в Страсбуре. И вот что заключается в этом рассказе. "Голубки", посредством которых Калиостро мог сноситься с миром чистых духов, должны были обладать полнейшей детской чистотою и невинностью. Из множества приведенных к нему детей Калиостро выбрал шесть мальчиков и шесть девочек, которые показались ему особенно подходящими, и сдал их Лоренце. Она удалилась с ними из залы и через несколько минут вернулась: шесть мальчиков и шесть девочек следовали за нею, но уже совершенно преображенные. Дети были одеты в длинные белые туники, опоясанные золотыми поясками; волосы их тщательно расчесаны и надушены какой-то особой ароматичной эссенцией. Калиостро подводил этих детей к мраморному, поставленному посреди зала столу, на котором стоял сосуд, наполненный водою. Он разместил детей вокруг стола, заставил их взяться за руки, так что они образовали непрерывную цепь; затем он произнес над ними какие-то слова на непонятном языке и каждого по очереди заставлял глядеть в сосуд с водою. Все эти шесть мальчиков и шесть девочек, поглядев в воду несколько мгновений, восклицали, что они видят ангелов. Тогда Калиостро вышел из зала и вернулся в новом костюме. Между присутствовавшими пронесся говор, что это одеяние великого Копта. Как бы то ни было, на нем была надета длинная прямая одежда из черного шелка, по которому были вышиты красные иероглифы. На голове у него был золотой убор египетского иерофанта, сдерживаемый на лбу обручем, состоявшим из драгоценных каменьев. На груди у него красовалась зеленая длинная лента, вся вышитая золотом и тоже сверкавшая драгоценными камнями. На широком красном поясе висела шпага, заканчивавшаяся рукояткой в форме креста. В этом странном костюме он был особенно красив, и на лице его выражались такое величие, такая необыкновенная важность, и вообще от всей его фигуры веяло такой таинственностью, что все собрание притихло под влиянием мистического ужаса и почтения. Торжественной поступью подошел он к столу, возле которого стояли "голубки". Внезапно неведомо откуда появились два служителя, в одежде египетских рабов, как они изображены на фивских памятниках. Эти два служителя подвели детей к великому Копту, и каждому из подводимых детей он клал руку сначала на голову, потом на глаза, потом на грудь и в то же время другою рукою делал над детьми странные знаки. После этой первой церемонии один из служителей поднес Калиостро на белой бархатной подушке маленькую золотую палочку. Калиостро взял ее, постучал ею по столу и спросил: - Что делает в эту минуту человек, который сегодня утром, при въезде в город, вздумал оскорбить великого Копта? Дети наклонились к сосуду с водою, стали глядеть в него, и вот одна маленькая девочка крикнула: - Я вижу его - он спит! Шепот удивления пронесся по залу, хотя, собственно говоря, в восклицании девочки не было ровно ничего изумительного: мало ли что ей могло показаться! И какая же возможность была проверить сказанное ею? Эта мысль невольно мелькнула у некоторых из гостей, еще сохранивших известную долю хладнокровия. Великий Копт, очевидно, понял это, а потому, обращаясь к собранию, он сказал: - Всякий может теперь задавать вопросы и затем проверять ответы. Именно все дело в этой проверке, и без нее в ответах "голубков" нет ничего интересного. Тогда гости, а в особенности дамы, заволновались; наконец одна из них робко возвысила голос и спросила, что делает ее мать, - находящаяся теперь в Париже. Один из "голубков" ответил, что ее мать теперь присутствует на спектакле и сидит между двумя стариками, но проверить этот ответ было так же трудно, как и первый, на вопрос, заданный самим Калиостро. Спросившая дама почувствовала на себе несколько полунасмешливых взглядов, смутилась, замолчала и села на свое место. Но первый шаг был уже сделан, желающих спрашивать оказывалось теперь много. Вот новый женский голос спрашивает: - Сколько лет моему мужу? Проходит несколько мгновений - и никакого ответа. Тогда раздаются восторженные возгласы мужчин и дам, окружающих ту, которая спросила; даже хлопали от восторга в ладоши. Дело в том, что ответа никакого "голубки" и не могли дать, так как спросившая дама была не замужем. Таким образом, первое поползновение расставить сети великому Копту и его "голубкам" не привело ни к чему, и уже никому в голову не приходило продолжать подобные поползновения. Калиостро с довольной улыбкой обратился к собранию. - Я предлагаю каждому, - сказал он, - написать что-нибудь на бумажке, затем заклеить эту бумажку и передать ее кому-либо на хранение для того, чтобы потом могли ее распечатать и прочесть во всеуслышание. Еще не совсем понимая, что из этого будет, третья дама написала несколько слов на любезно предложенной ей кем-то из присутствовавших бумажке, аккуратно свернула ее и передала соседу. Тогда Калиостро обратился к "голубкам" и велел им смотреть в воду. - Кто-нибудь из них сейчас увидит в воде ответ на вопрос, заданный письменно, - объявил он. И действительно, вот маленький, девятилетний, мальчик закричал: - Я вижу слова в воде... слова, но они не совсем ясны... - Смотри пристальнее! - спокойно и торжественно сказал Калиостро. - Сейчас слова эти будут явственны, так что ты сможешь их прочесть. Мальчик внимательно, жадно глядит в воду. Вот проходит несколько мгновений, и он радостным голосом говорит: - Теперь ясно, теперь видно каждую букву... - Читай! Мальчик громко прочел: - Вы его не получите! Тогда все кинулись к господину, державшему заклеенную бумажку, развернули ее и стали читать. Дама написала: "Получу ли я согласие короля на мою просьбу о том, чтобы сыну моему был дан полк?" Никто не мог скрыть изумления и восхищения, и только дама, написавшая вопрос, оказалась смущенной. Она должна была верить, что если написанное ею угадано и если ответ прочтен маленьким мальчиком в воде, то уже не может быть никакого сомнения в верности этого ответа: ее сын не получит полка. Она готова была плакать,. Как бы то ни было, наиболее сомневавшиеся из гостей графа Калистро были теперь побеждены. Один только тучный, красный господин, заставивший перед обедом великого Копта дать ему слово, что он незнаком с дьяволом, перекреститься и поцеловать крест, снова почувствовал в себе присутствие духа сомнения. Он подобрался к своему сыну и приказал ему незаметно выйти из зала, как можно скорей бежать домой, узнать, что делает в эту минуту его мать, и затем вернуться сюда. Молодой человек, которому вовсе не приятно было, хотя и на короткое время, уходить и который жадно, влюбленными глазами следил за прелестной Лоренцей, тем не менее, не смея ослушаться отцовского приказа, вышел из зала. Тогда сомневающийся толстяк выступил вперед, несколько покачиваясь. Успокоенный насчет дьявола, он за обедом хорошо познакомился со всеми винами погреба графа Калиостро, лицо его пылало, глаза метали искры. Громовым голосом, обращаясь к "голубкам", он возгласил: - Что делает в настоящее время моя жена? Дети несколько времени глядели в воду, но молчали, и вдруг, неведомо откуда, как бы в воздухе, как бы с потолка, раздался звучный голос: - Ваша жена теперь играет в карты G двумя соседками. Этот неведомо откуда раздавшийся таинственный, странный голос поверг в трепет не только дам и девиц, но и многих мужчин. Даже сам толстяк едва удержался на ногах, бормоча: - Черт возьми! Вот так штука! Однако он быстро оправился и объявил, что сейчас все узнают, правду ли сказал голос. Он послал домой сына, который сейчас должен вернуться. Теперь все взгляды устремились на дверь. Наконец молодой человек появился. Не успел еще он войти, как толстяк крикнул ему: - Говори сейчас, что делает твоя мать. - Я застал ее играющею в карты с нашими соседками, госпожой Дюперру и госпожой де ла Маделонет, - проговорил молодой человек. Трепет не то восторга, не то ужаса прошел по залу; некоторые дамы не выдержали и, закрыв лицо руками, не владея собою, кинулись вон из зала, а затем из этого отеля, где совершались такие непонятные вещи, такие неслыханные чудеса. IV  Случайно либо нет, но "голубок" сказал правду! бедный старик с трясущейся головою, который ухватился за дверцу коляски великого Копта, назвал "божественного благодетеля человечества" негодяем и требовал от него шестьдесят унций золота, - спал. Он спал в маленькой грязной мансарде, в самом бедном квартале Страсбура. Его изрядно помяли, оттаскивая от коляски, потом он, напрягая все свои силы, освободился из рук тащивших и бивших его людей, затерялся в толпе и исчез, он считал себя в безопасности, ему на ум не пришло, чтобы кто-нибудь мог следить за ним, он побрел по улице и кое-как, охая от боли, дотащился до своей мансарды. Он даже не подумал об обеде, не чувствовал голода, лег на жесткий матрац, подложив себе под голову какое-то тряпье, и стал предаваться своим думам. В нем поднялась бесконечная злоба, временно забытая и отодвинутая на задний план необходимостью защищаться и спасаться бегством. Но теперь, в безопасности, он всецело предался этой злобе. Время от времени он приподнимался на кровати и громко бранился, изыскивая самые ужасающие проклятия, обращаемые им на голову того человека, которого так торжественно встретил город Страсбур. Откуда же взялась эта злоба, эта ненависть к великому Копту? Что общего было между нищим стариком и божественным Калиостро? Почему старик, как безумный, уцепился за коляску, и кричал о своих шестидесяти унциях золота? Для того, чтобы понять это, надо вернуться назад на двадцать лет, в Палермо. Старик этот был оттуда родом, имя его было Марано. Тогда он вовсе не был жалким нищим, хотя и жил довольно бедно, но эта бедность являлась только кажущеюся и происходила от скупости Марано. Марано был ростовщиком. Жадность и скупость соединялись в нем, как это очень часто бывает, с различными предрассудками, с верою во все таинственное. У него была одна цель в жизни - деньги, и для достижения этой цели он не раз уже сходился со всевозможными шарлатанами, которые в конце концов его обманывали. Он по целым годам только и искал встречи с людьми, которые выдавали себя за делателей философского камня, и на эти таинственные опыты уже употребил немало денег. Конечно, никогда он ничего не добивался, разочарование следовало за разочарованием, но он был неисправим. Вот с некоторого времени он стал слышать об одном юноше, тоже обитателе Палермо, жизнь которого была полна необыкновенной таинственности. Юношу этого звали Джузеппе Бальзамо, ему тогда всего было семнадцать лет, но, несмотря на этот нежный возраст, он уже пользовался в Палермо большой известностью и ему приписывалась сверхъестественная власть. Родители его были бедные, простые люди, но, несмотря на это, он сумел пустить слух, что он вовсе не сын этих бедных людей, а происходит от какой-то великой азиатской принцессы. Ему тем более легко было уверить в этом легковерных людей, что вид его и манеры совсем не подходили к тому кругу, в котором он вырос. Он был очень красив, держал себя важно, с большим достоинством, относился ко всем свысока и в то же время умел привлекать каждого своею симпатичностью. Его магнетическое влияние было неотразимо. Стоило ему поглядеть пристально в глаза кому-либо, подержать кого-либо за руку - и этот человек уже чувствовал к нему симпатию, бессознательно ощущал какую-то с ним связь, подпадал под его влияние. Говорить он был мастер, фантазия его не знала пределов. Все эти свойства помогали ему вести в Палермо очень веселую жизнь, легко добывать деньги и спускать их, не думая о завтрашнем дне. В нем была еще одна особенность: он умел, когда дело касалось его лично, напустить на себя такую таинственность, под которой, каждому казалось, скрывается нечто полное значения и необычности. Весьма многие в Палермо были совершенно уверены, что он вызывает духов и постоянно находится в общении с ангелами, что при их посредстве он узнает самые скрытые вещи и вообще много чрезвычайно интересного. Марано долго вслушивался в эти рассказы о Джузеппо Бальзамо, и наконец ему страстно захотелось познакомиться с этим другом небожителей. Сделать это было нетрудно, и вскоре один из знакомых Марано привел к нему знаменитого молодого человека. Когда еврей остался наедине с другом небожителей, он опустился перед ним на колени и почтительно поцеловал его руку. Бальзамо принял эти знаки почтения как должное, а затем ласково поднял ростовщика с полу и спросил его, чем он может быть ему полезен. Зачем ему так понадобилось свидание с ним? Все лицо еврея, обыкновенно выражавшее недоверчивость, пугливость и жестокость, мгновенно преобразилось, оно сделалось слащавым. Голос его дрожал, когда он произнес: - Синьор! Благодаря вашему общению с духами, вам, конечно, это очень легко было бы самим узнать, если бы вы того захотели, и, вы конечно, отлично понимаете, чего мне надо. Вы легко можете мне помочь вернуть все те деньги, которые я потерял, благодаря обманщикам и лжеалхимикам, и не только вернуть, но и дать мне возможность приобрести гораздо больше. Умоляю вас, не откажите мне в этом! Вы молоды, у вас не может быть черствого сердца, пожалейте несчастного, обманутого человека! Вам ничего не стоит сделать меня счастливым. - Я с удовольствием окажу вам эту услугу, - важно сказал Бальзамо, - но для этого нужно, чтобы вы мне доверились. Марано так и задрожал весь от радости. - Бог мой! Я ли не доверяю вам! Только прикажите - все сделаю. И в его словах действительно заключалась правда: с этой минуты его доверие к Бальзамо было безгранично, потому что перед ним постоянно мелькали слитки золота, которое, как ему казалось, он легко может получить при помощи удивительного юноши. Со своей стороны Бальзамо прекрасно видел и понимал это и решился воспользоваться фанатизмом еврея и его жадностью. Он назначил Марано свидание на следующий день за городом в ранний утренний час. Конечно, Марано не заставил себя ждать, он был на месте раньше условленного времени. Они встретились у часовни, находившейся за городскими воротами. Бальзамо не произнес ни одного слова, сделал знак еврею следовать за ним, что тот, конечно, исполнил тоже в полном молчания. Шли они около часу, наконец остановились в пустынной местности, возле какой-то пещеры. Тогда Бальзамо указал еврею на эту пещеру и произнес: - В этом подземелье скрыт огромный клад. Мне запрещено самому им воспользоваться: я не могу ни взять его, ни употребить для себя без того, чтобы не потерять моего могущества и моей чистоты. Клад этот сторожат адские духи, но дело в том, что адские духи могут быть в мгновение обессилены ангелами, которых я могу вызвать. Таким образом, если вы хотите получить этот клад, то мне остается только узнать, способны ли вы исполнить все необходимые для этого требования. Еврей с широко раскрытыми глазами, в которых теперь светилась такая жадность, какую можно найти только у представителей этого племени, так и впился в глаза Бальзамо. - Только укажите, что мне делать, - дрожавшим голосом прошептал он, - я все исполню. Говорите скорее! - Вы это узнаете не от меня, - таинственно произнес Бальзамо. - Станьте на колени! Говоря это, он сам опустился на землю в умиленной молитвенной позе. Еврей поспешно последовал его примеру, и в то же самое мгновение откуда-то сверху раздался ясный и мелодический голос, произносивший следующие слова: - Шестьдесят унций жемчуга, шестьдесят унций рубинов, шестьдесят унций бриллиантов в шкатулке из золота в сто двадцать унций. Адские духи, хранящие этот клад, передадут его честному человеку, последовавшему за нашим другом, если этому человеку пятьдесят лет, если он не христианин, если у него нет семьи: ни жены, ни детей, ни друзей, если он никого не любит, если он совершенно равнодушен к человеческим страданиям, если он никогда сознательно не делал никому добра, если он любит золото больше всего на свете и если он не желает, чтобы золото, которое он может получить, когда-нибудь принесло кому-нибудь пользу! Голос замолк, и Марано с настоящим вдохновением, с трепетом радости, которую не мог заглушить даже невольный страх, воскликнул: - По счастию, я удовлетворяю всем этим условиям! Говорю это, положа руку на сердце, и отвечаю моей жизнью, что я именно такой человек, какой надо! Тогда таинственный голос снова раздался: - В таком случае пусть он положит у входа в пещеру, прежде чем войти в нее, шестьдесят унций золота для духов, хранящих клад. - Вы слышите? - сказал Бальзамо, остававшийся совершенно спокойным и серьезным, и затем быстрыми шагами стал удаляться от пещеры. Еврей побежал за ним. - Шестьдесят унций золота! - восклицал он, вздыхая. - Да зачем же это? - Вы слышали голос? - невозмутимо сказал Бальзамо. - Значит, так надо. И он прибавил шагу по направлению к городу, не входя с Марано ни в какие дальнейшие разговоры. - Синьор! Синьор! Остановитесь! - вскричал еврей, когда они уже входили в город. - Шестьдесят унций золота - неужели это последнее слово? - Конечно да, - с раздражением в голосе произнес юноша. Еврея всего передернуло, но в то же время он так и вцепился в рукав Бальзамо. - Постойте! Куда же вы? Погодите! Шестьдесят унций золота! Когда же? Завтра?.. В какой час? - Да в такой, как сегодня, - в шесть часов утра. - Я явлюсь, - с глубоким вздохом произнес еврей, в они расстались. На следующее утро в назначенный час оба встретились снова на этом самом месте. Бальзаме имел чрезвычайно равнодушный, спокойный вид, а Марано трясся как в лихорадке. При нем было шестьдесят унций золота. Они поспешно дошли до пещеры, и еврей услышал там снова воздушный голос, повторивший все, что было сказано накануне. Бальзамо стоял в стороне, погруженный, по-видимому, в задумчивость, как бы не принимая никакого участия в происходившем перед ним. Прошло еще несколько минут, прежде чем Марано победил свои сомнения и свою жадность и решился положить шестьдесят унций золота на назначенное место. Наконец, сделав это, он приготовился войти в пещеру, сделал уже несколько шагов, но тотчас же вернулся, весь бледный, едва переводя дыхание. - Скажите мне, уверьте меня, что нет никакой опасности, - там так темно и страшно! Уверены пи вы, что ничего дурного со мной не может случиться? - Конечно, ничего дурного; вам нечего бояться, если счет золота верен. Тогда еврей наконец решился войти в пещеру. Но он несколько раз оглядывался назад, и каждый раз его взгляд встречался с рассеянным, равнодушным взглядом юноши. Но вот он окончательно решился и быстро двинулся вперед, в густой мрак пещеры. Он сделал в темноте шагов двадцать без всякого препятствия, как вдруг на него накинулись три фигуры и огласили свод пещеры страшными криками. Несчастный Марано почувствовал себя схваченным. Напрасно он бился: крепкие, будто железные, руки стискивали его, и при этом ужасный голос кричал над самым его ухом. Напрасно до полусмерти перепуганный еврей кричал в свою очередь и звал к себе на помощь ангелов-хранителей. Ангелы не появлялись, а черти вертели его все сильнее и сильнее. Наконец на его спину посыпались тяжеловесные удары. Вот он упал, и в то же время страшный голос приказывал ему оставаться неподвижным и безгласным. Если же он шевельнется, если произнесет хоть одно слово, то будет убит на месте. Марано пролежал несколько времени в полной неподвижности. Когда наконец он пришел в себя и увидел, что вокруг него никого нет, он дотащился до выхода из пещеры. Вот свет дневной блеснул ему в глава. Кругом все тихо: ни чертей, ни ангелов, ни Бальзамо, а главное - у порога пещеры все пусто. На том месте, где он оставил шестьдесят унций золота, пусто, как будто это золото никогда тут и не лежало. Долго, долго оглашал Марано окрестность своими проклятиями, потом он побежал в город и подал жалобу на Бальзамо. Но оказалось, что удивительный юноша уже скрылся из Палермо. V  Все обстоятельства этого печального происшествия восставали теперь в воображении старого еврея с такой ясностью, как будто они произошли сегодня, сейчас. Удары, полученные им утром и мучительно ощущаемые его старым телом, казались ему теми, давнишними, ударами. Он чувствовал себя в темноте пещеры в железных лапах неведомых дьяволов; он переживал все ужасные ощуще-' ния той минуты, когда понял свое несчастие, когда увидел исчезнувшими безвозвратно шестьдесят унций золота, составлявших все его наличное состояние. Двадцать лет прошло с тех пор, ужасные двадцать лет! Он уже не мог более подняться, несмотря на всю изворотливость своего еврейского ума. несмотря на то, что ради денег готов был на самые страшные преступления. Судьба как бы смеялась над ним, не давая ему возможности даже посредством преступления добыть достаточно денег, чтобы начать настоящий гешефт. Он прожил двадцать лет, гонимый нуждою, терзаемый ненасытной и никогда не удовлетворяемой алчностью. Он покинул Палермо, где все смеялись над ним как над глупцом и где он потерял всякий кредит, начал скитаться из города в город по Италии, а затем по Франции, большей частью путешествуя пешком, нередко испытывая голод и ночуя под открытым небом. В течение этих двадцати лет он перенес все унижения, все неудачи, какие только, может испытать человек. И вот он встречает и узнает того, кого считает единственной причиной своих несчастий, своей мучительной, печальной жизни! Мошеннически отнятые у него шестьдесят унций золота, очевидно, пошли впрок негодяю и послужили основанием его счастию, богатству, славе. Вор, грабитель окружен теперь царственным блеском, весь город склоняется перед ним и называет божественным, благодетелем человечества, а он, несчастный Марано, обворованный, ограбленный, томится в нищете и снова избит, снова опозорен... Можно себе представить ад, наполнявший теперь душу еврея, те ужасающие мучения, бессильную злобу, страшнее которой ничего не может и быть для такой души. Долго терзался измученный, избитый Марано на своем жалком ложе, но наконец заснул в изнеможении. Если бы не пришел этот спасительный сон, его организм не выдержал бы, он, наверно, умер бы от злобы и нравственных мучений. Так он проспал час, другой и третий. Уже давно стемнело. Вся низкая, закопченная мансарда погрузилась в тишину и мрак; из нее не доносилось ни одного звука. Но вот раздался стук в дверцу мансарды, стук этот повторился. Еврей испуганно открыл глаза, прислушался, потом приподнялся и с трудом спустил ноги с кровати. - Отворите! - расслышал он голос за дверью. - Кто там? - коснеющим языком спросил он. Но стучавшийся не называл себя и только повторял: - Отворите! В этом голосе, неизвестном или неузнаваемом, Марано слышались и сила, и решимость; в нем было что-то такое особенное, вследствие чего еврей как бы бессознательно, против воли и забывая всю свою трусливость, подошел к двери и отворил. Но среди почти полного мрака, наполнявшего мансарду, он не мог разглядеть, кто к нему вошел. Он видел только слабые очертания какой-то темной, неопределенной фигуры и стоял неподвижно, ожидая и не соображая даже, что нужно высечь огонь и зажечь лампу. Пришедший сам это сделал. В то же мгновение сдавленный крик ужаса вырвался из груди Марано. При свете зажженной лампочки он увидел перед собою закутанную в черный плащ мужскую фигуру и узнал в ней своего врага Джузеппе Бальзамо. Да, перед ним был тот, кого он менее всего мог ожидать теперь видеть, перед ним был "божественный" граф Калиостро, только, что покинувший свои чертоги после знаменитого сеанса "голубков", снявший с себя великолепную одежду великого Копта и под видом скромного горожанина, не желающего вдобавок быть узнанным, явившийся к Марано. Один из надежных шпионов, каких у Калиостро теперь было много, еще днем сообщил ему, где живет и где в настоящее время находится полоумный старик, задумавший было нарушить торжественность въезда в Страсбур знаменитого целителя и чародея. Если бы Марано вышел из своей мансарды, Калиостро знал бы об этом и в данную минуту всегда безошибочно мог настигнуть его, где бы он ни находился. Первым движением старого еврея, когда он узнал, что перед ним и у него этот заклятый враг, было броситься на Бальзамо. Но чувство самосохранения сразу осилило всю ненависть: старик понял, что борьба будет неравная, а потому он не двигался с места, не шевелился ни одним членом, и только глаза его впивались в красивое лицо Калиостро с таким выражением злобы и ненависти, что становилось жутко. Но Калиостро было чуждо всякое чувство страха, даже едва заметная усмешка пробежала по лицу его. - Марано, как ты глуп! - сказал он, - Неужели двадцать лет жизни, и такой еще жизни, какую тебе пришлось прожить, не научили тебя благоразумию? Ведь если ты теперь в нищете, если бы бедствовал все время, то единственно по своей глупости, и сегодня ты доказал эту глупость самым неоспоримым образом. Ну чего ты дрожишь? Ну чего ты глядишь на меня, будто съесть меня хочешь? Садись, успокойся и слушай меня. Он повелительным жестом указал ему на кровать, и Марано, послушно исполняя его приказание, присел на грязный матрац. Калиостро сделал к нему несколько шагов, остановился перед ним и стал говорить: - Конечно, сто невероятно глупо, и ничего не может быть нелепее и безрассуднее, как поддаваться своим чувствам. Каким образом ты не сообразил, что во время торжественной встречи человека, которого все боготворят, нельзя накидываться на этого человека и что, делая это, можно подвергнуть себя только побоям. И это в самом благоприятном случае, ведь если бы я захотел, если бы я допустил, тебя избили бы до смерти. Да, ты был бы мертв, и уже не осталось бы никого на свете, кто мог бы рассказывать сказки о Джузеппе Бальзамо, о шестидесяти унциях золота и о тому подобном вздоре. Если ты жив, то единственно по моей милости, если я теперь перед тобой и говорю с тобою, то это доказывает, что я вовсе не таков, каким ты меня считаешь. Если я тебе что-нибудь должен, то я намерен рассчитаться с тобою и уплатить тебе не только твой капитал, но и хорошие проценты, слышишь - хорошие проценты за все время!.. Марано так дрожал, что его дрожь уже начала походить на конвульсии. Он давно хотел говорить, но язык его не слушался. В нем не было теперь уже страха, он снова проникся своим чувством ненависти к человеку, благодаря которому испытал двадцать лет нищеты и нравственных мучений. Наконец он немного справился со своим волнением. - Ты снова издеваешься надо мною! - страшным голосом произнес он. - Мой капитал... проценты на мой капитал... если бы я даже был таким дураком, чтобы поверить, если бы ты действительно вздумал мне вернуть все это, разве ты можешь вернуть мне двадцать лет моей жизни?! Двадцать лет... где они, эти двадцать лет? Отдай мне их! Отдай мне мою жизнь, мою силу! Возьми от меня все мои бедствия, горе, нищету, унижения, все, что я испытал в течение этого долгого времени... возьми!.. Отдай мне двадцать лет моей жизни вместе с моими шестьюдесятью унциями золота! Отдай - и тогда уходи, а иначе не смей надо мной издеваться! Ты видишь, я не боюсь тебя... кто бы ты ни был и какой бы ты силой ни владел, я не боюсь тебя, слышишь ли, не боюсь, потому что мне терять уже нечего! Ты видишь, что я теперь стал! Мне и жизни-то, может быть, только на несколько дней осталось!.. Он был страшен, он был отвратителен и в то же время жалок. В его страстных словах, произнесенных сдавленным старческим голосом, звучала правда. Калиостро между тем спокойно глядел на него, и как бы облако не то задумчивости, не то даже грусти носилось по выразительным чертам его лица. Но вот Марано совсем замолчал. - Да, старик, - сказал Калиостро, - конечно, твое положение печально, конечно, ни я да и никто на всем свете не может вернуть времени, но уж такова твоя судьба, и я тебе скажу, что ты сам виноват в ней. Конечно, ты со мной не согласишься, а между тем это так: не я, не лишение тебя твоего золота причиной этих двадцати лет, проведенных тобою, как ты говоришь, в нищете и в разных бедствиях; единственная причина всего этого только ты сам, только твои свойства - и никто более. Ты, вероятно, помнишь, что говорил неведомый голос в пещере? Ты тогда с такою радостью признал себя обладателем самых возмутительных качеств, делающих человека подобным зверю, ставящих его даже гораздо ниже зверя. Ну так вот эти самые качества и создали двадцать несчастных лет твоей жизни. Был бы ты иным - и жизнь твоя сложилась бы иным образом. Но об этом говорить нам нечего, будь хоть теперь благоразумен, успокойся и пользуйся тем, чем еще можешь воспользоваться. Я несколько раз в эти последние годы вспоминал о тебе и даже справлялся и узнавал, где ты находишься. Очень многое мне известно, и о многом сообщают мне мои духи, но о тебе они сообщить мне не хотели, и опять-т