е платья. А позади них, в комнате, единственная дочь их,
худенькое хихикающее дитя, занимающееся в университете
В 191.. году, провожая Михаила Ковалева на войну, Наташа думала: герой,
воин.
И, вернувшись домой, плакала: убьют его, наверно убьют. Ей было тогда
пятнадцать лет, ее тогда нельзя было назвать хихикающим существом. Правда,
она уже впопад и невпопад улыбалась, но это была улыбка застенчивых людей.
Корнет Павлоградского гусарского полка, Михаил Ковалев, ее жених, тогда
ехал на войну как на парад. Летели поля, леса. Он стоял у окна и видел
Георгиевский крест и лицо своей невесты. Но через неделю после прибытия
Михаила в полк солдаты предложили ему должность кашевара. "Вот они,
подвиги", -- подумал он. Затем он год скрывался в лесах под Петербургом,
затем он попал на красный фронт в качестве помощника инспектора кавалерии.
Он ругал красных где только мог, но служил им честно. Потом он был
демобилизован и очутился в Петербурге. Но Наташа к нему охладела. Годы
голода ее переродили; она стала нервным существом. То она училась в какой-то
театральной студии, где ее хватали за все места, то в университете
прохаживалась в "Булонском лесу" (главный коридор), куря папиросу.
Михаил Ковалев редко после революции виделся с Наташей. Полное
безденежье, невозможность найти службу, -- у него не было никакой
специальности, -- глубоко унижали его и приводили в отчаяние. Но все же он
думал, что он когда-нибудь найдет место и тогда женится на Наташе.
Ежегодно, в первый день Пасхи, он натягивал краповые черчны с золотыми
галунами, сапоги с гусарскими розетками, вытаскивал из глубины шкафа френч.
Из-под половицы доставал золотые погоны с вензелями, одевался быстро,
быстро, клал шпоры в карман и, в прожженной на войне с белыми шинели, --
летел к Наташе.
Это повторялось из года в год. Он взбегал по лестнице, бывшая ее
превосходительство сидела в комнате и читала книгу. С Наташей он
христосовался, съедал ломтик кулича и блюдечко сливочной пасхи.
Затем Наташа садилась за зыбкое пианино и что-то безголосо пела.
Открывала жалко рот и смотрела на Михаила Ковалева. Ей было грустно, она его
больше не любила. Она считала его пошлым.
Иногда Михаил Ковалев вставал, просил Наташу сыграть "Ах, увяли давно
хризантемы". Становился рядом, тоже раскрывал рот и фальшивил. Иногда пел
"Это девушки все обожают" или "Красотки, красотки, красотки кабаре, любовь
ведь для вас наслажденье".
"Ах, как хорошо провел я этот вечер", -- думал он, возвращаясь ночью
домой по переименованным и вновь освещенным улицам, среди буденовок, кожаных
курток, под скачущими вывесками.
Глава VII КНИГА ТЕПТіЛКИ НА
"Для создания мысли научная поэзия необходима, -- думал Тептелкин, лежа
в постели, на следующий день после чтения, -- вот и никому не известный поэт
посредством сопоставления слов вызывает новый мир для нас; мы его разберем,
разложим, переведем на язык прозы, лишим образности, и следующее поколение,
уже усвоившее плоды наших трудов, не увидит в его стихах пышного цветения
образности нового мира. Все будет им казаться обыкновенным в его стихах,
жалким; а сейчас только немногим доступны они.
Пройдут годы, вся эпоха отойдет, все вокруг изменится, и над
неизвестным поэтом будут смеяться, называть варваром, сумасшедшим, идеотом,
пытавшимся испортить прекрасный язык. Ученики, пишущие скверные стишки
ученицам, конторщики, между составлением бумаг объясняющиеся в любви
машинисткам, директора трестов и представители месткомов будут говорить:
-- Экое было вырождение и до чего праздные люди не додумаются! Стихи
должны передавать мысль, идти по пятам науки. Радио изобретен -- пиши о
радио, беспроволочный телеграф изобретен -- прославляй культуру.
Но пока хоть и недолгая слава, -- Тептелкин спустил ноги и сел на
постели, -- но слава уже ждет неизвестного поэта. Барышни уже начали
наклеивать фотографические карточки на его книжки, пожимают ему руку научные
сотрудники, студенты вешают его портрет над скучными книжками. И если он
сейчас умрет, то за его гробом пойдет не менее сорока человек и будут
говорить о борьбе против века и изобразят хитроумным Одиссеем, оставшимся на
острове Цирцеи (искусство), бежавшим от моря (социология)".
Взглянул Тептелкин в окно, не идет ли к нему неизвестный поэт, и
увидел, что идет, палочкой постукивает, шляпой помахивает, новую рукопись
несет.
"Вот сейчас попирую в стране неизвестной", -- подумал Тептелкин и
побежал дверь отпирать.
Поцеловались. Ругнули современность. Духовно плюнули на проходивших
пионеров.
-- Экое поколение растет, без всякого гуманизма, будущие истинные
представители средневековья, фанатики, варвары, не просвещенные светом
гуманитарных наук.
-- Да пакость, гадость вокруг -- одичание, -- склонился Тептелкин.
Сели.
-- И всегда пакость, гадость была вокруг, сволочное топтание, --
задумавшись продолжал Тептелкин. -- Воображаю, как белогвардейцы пакостят
консульские здания за границей: перед тем, как туда вселяется какое-нибудь
полпредство и обои срывают, и в потолок плюют, и паркет выламывают. Не сядут
перед камином посидеть в последний раз, погрустить, посмотреть на стены,
материей обтянутые, не походят по комнатам, не выйдут в сад, если таковой
при доме имеется.
-- Не стоит философствовать, -- уклонился неизвестный поэт, -- мы давно
-- я искусственно, вы литературно -- пережили гибель, и никакая гибель нас
не удивит. Интеллигентный человек духовно живет не в одной стране, а во
многих, не в одной эпохе, а во многих и может избрать любую гибель, он не
грустит, а ему просто скучно, когда его гибель застает дома, он только
промычит: еще раз с тобой встретился, -- и ему станет смешно.
Тептелкину стало грустно, очень грустно. Он подошел к окну.
"Какие славные, загорелые дети эти пионеры", -- подумал он и улыбнулся.
Ему почему-то стало радостно и свежо, как будто в комнату ворвалась струя
воздуха, освещенная солнцем, "вот снова молодость мира", -- подумал он.
В это время в комнату вошел Костя Ротиков.
-- Удивительные стихи пишете вы, -- обратился он к неизвестному поэту:
-- истинное барокко.
У Кости Ротикова были особые движения, весь он двигался с
элегантностью. Сегодня он зашел к Тептелкину, чтоб увезти неизвестного поэта
и поговорить с ним о безвкусице: он собирал безвкусные и порнографические
вещи как таковые; часто они, Костя Ротиков и неизвестный поэт, ходили по
рынкам и выбирали пепельницы; на одной стороне пепельницы все прилично, а на
другой все неприлично; на одной стороне идет дама и лицо кавалера за ней
улыбается, а на другой...
Костя Ротиков покупал не только порнографические открытки, но и
открытки приличные, но отвратительные. Усастый, румяный кавалер обедает с
дамой в ресторане и жмет ей ножку под столом своим сапогом. Девица в
прическе блином играет на арфе. Голая нимфа с кружкой пива бежит, а за ней
охотится человек в тирольском костюме.
Когда они ушли, Тептелкин вздохнул свободнее. Осмотрел свою комнату, и
все в ней ему понравилось: Понравилась ему и пепельница с цветочками (она
существовала для друзей -- Тептелкин не курил), и ваза для цветочков с
аравитянкой, облокотившейся на кувшин, и фотографические карточки --
семейные сцены детства: вот шестилетний Тептелкин бежит с сачком за
бабочкой, вот восьмилетний Тептелкин обедает, вот десятилетний Тептелкин в
латах рыцаря сидит под елкой; вот карточки матери, братьев, сестер, вот
друзей, наконец, карточка Мечты.
Посмотрел Тептелкин на летнее кресло-качалку и нашел, что оно не менее
удобно, чем вольтеровское кресло, решил продолжать основной труд своей
жизни, открыл сундук, сундук был всегда покрыт зеленой плюшевой скатертью и
изображал -- неизвестно что изображал. Достал тетрадь.
На первой странице было выведено: "Иерархия смыслов. Введение в
изучение поэтических произведений". На второй странице в нижнем углу
(Тептелкин любил оригинальность) помещалось посвящение "Моей Единственной"
(единственной с большой буквы) и фотографическая карточка Мечты. На третьей
странице римская цифра 1, на четвертой посредине выступало одно слово;
"предисловие", на пятой...
Труд был начат солидно. Дальше под основным текстом шли примечания на
французском языке из виднейших современных лингвистов, без перевода на
русский язык (труд был явно рассчитан на настоящих ученых, а не на глупых
студентов). Основной текст, казалось, тоже был написан на иностранном языке
и только согласован русскими окончаниями. Тут намекалось на возможность дать
новые определения понятию романтического и понятию классического, тут
говорилось о поэтических способах окрашивать настоящее время в прошедшее и
будущее и разрушалось нелепое представление, что смыслы гнездятся в слове, и
давалось определение эстетического как фантазма, как гармонизации природы и
истории.
"И если б истинный художник, -- думал Тептелкин, -- заглянул в эту
книгу, он не смог бы оторваться от нее; на него подействовал бы
завораживающий пафос этих страниц: художественное произведение всегда лично,
принципиально лично, нельзя видеть художественное произведение безлично,
дело не в имени, а в том, что личность в произведении отражается".
x x x
"Искусство есть восхищенность, есть объективный фазис бытия. В
эстетическом нет ни природы, ни истории, это особая сфера: и не логическая,
и не этическая, и не сумма их". Сколько бы ни читал художник, неотступно
звучал бы в его ушах лейтмотив книги: искусство есть бытие восхищенное,
фантазия есть объективный фазис бытия. И он бы простил Тептелкину и нелепый
язык, и французские примечания, и убранство комнаты, и фотографическую
карточку Мечты в шляпке, с зонтиком в руках, отъезжающей на извозчике.
ИНТЕРМЕДИЯ
Уже два часа прохаживается по рынку Костя Ротиков в белых брюках, в
черном пиджаке и фетровой шляпе. Высокий, коренастый, склоняется над
барахлом, брезгливо раздвигает палочкой, ищет порнографию.
-- Чего вам? -- спрашивают торговки старым железом и сосут край стакана
с горячим чаем. -- Чего вы все роетесь, все разбрасываете? Краснеет Костя
Ротиков и отходит. Неизвестный поэт по другую сторону стоит перед рыночным
антикваром, рассматривает старую, косматую, похожую на ведьму Венеру; одной
рукой она ведет большеголового амура, в другой держит балалайку. У Венеры
чресла опоясаны монгольской тканью с зигзагами, груди у нее морщинистые,
отвислые, а по бокам головы знаки ее (o+).
В это время к нему подходит Свечин.
-- Знаешь, здесь на рынке Кокоша Шляпкин торгует. Выставил, подлец,
красноармейца, танцующего на груди офицера, нарисовал портретики Ильича,
вставил в медальоны и комсомолкам в платочках предлагает. А не знаешь ли ты
вузовки какой-нибудь? Люблю девушек откупоривать. Вчера, пока ты шествиями
наслаждался, -- знаю, знаю, сидел где-нибудь на балконе и поплевывал вниз,
-- я Наташу...
Бывший артиллерийский офицер сделал соответствующий жест.
Неизвестный поэт почувствовал беспокойство. Он помнил ее еще маленькой
девочкой с косичками, в белом платье, танцевавшей в Павловске на детских
балах.
-- А, вот вы где, друзья мои, -- протянул им руки Тептелкин, -- должно
быть, о литературе говорите, не буду мешать вам, не буду. Он откланялся и
пошел.
Костя Ротиков, наконец, отыскал соответствующую спичечницу. Свечин
отправился, заглядывая под шляпки.
Вдоль стены стояли бывшие дамы, предлагая: одна-- чайную ложечку с
монограммой, другая -- порыжевшее, никуда не годное боа, третья -- две
рюмочки, переливавшие семью цветами, четвертая -- тряпичную куколку
собственного изделия, пятая -- корсет девятисотых годов. Та седая старушка
-- свои волосы, выпавшие еще в ранней юности и собранные в косичку, эта,
сравнительно молодая, -- сапоги, довольно поношенные, своего умершего мужа.
Глава VIII НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ И ТЕПТіЛКИН НОЧЬЮ У ОКНА
-- Вы совершаете великую подлость, -- сказал мне однажды неизвестный
поэт. -- Вы разрушаете труд моей жизни. Всю жизнь я старался в моих стихах
показать трагедию, показать, что мы были светлые; вы же стремитесь всячески
очернить нас перед потомством. Я посмотрел на него.
-- Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, --
продолжал неизвестный поэт, играя глазами, -- мы особое, повторяющееся
периодически состояние, и погибнуть не можем. Мы неизбежны. Он сел на
скамейку. Я сел с ним рядом. -- Вы -- профессиональный литератор, нет ничего
хуже профессионального литератора, -- отодвинулся он от меня.
-- Сумасшедший, -- пробормотал я. Он повернул голову.
-- Иногда сознания у современников не совпадают, -- это не дает вам
права считать меня сумасшедшим.
Я устыдился. Может быть, правда, он не сумасшедший. Мы помолчали.
Он настороженно стал слушать шорохи листьев.
Мимо нас проходили комсомольцы со своими подругами.
"Нет, нет, все же он сумасшедший!" -- Я часто отсутствую, -- сказал
неизвестный поэт, как бы отгадывая мою мысль, -- но это не что иное, как
растворение в природе.
Он встал и пожал мне руку.
-- Мне искренно жаль, что вы живете в том мире, который изображаете.
К нему шел Тептелкин.
Они серьезно и как вежливые люди поздоровались. Они не хлопали друг
друга по плечу.
Прошли по аллее. Я прошел мимо мечети, сел в трамвай.
"Ты сумасшедший, все же сумасшедший", -- подумал я.
Я вошел в дом, очинил карандаш.
-- Нет, -- сказал я, -- надо выяснить, что сейчас они делают. Они,
должно быть, опять заняты скверным и нехорошим делом.
Я покрутил усы, вышел, положил ключ в карман, посмотрел, при мне ли
карандаш и бумага. Ночь была белая.
Колонны выступали то парами, то тройками, то четверками. Ко мне
пристало существо в одежде сестры милосердия.
-- Я -- Тамара, -- сказала она.
-- А где твое одеяло из белого атласа? -- спросил я, -- одеяло из
дорогой материи стоби, из индийского коленкора, из гиландского шелка,
подушка шелковая цвета фиалки, вуаль золотая с кисточкой?
Она навела на меня лорнет.
-- От вас воняет пивом, -- сказала она.
-- Но вы, должно быть, чистенький мужчинка. Идемте ко мне.
-- Ладно, -- ответил я, -- в другой раз. Сейчас я ужасно занят. Сейчас
мне некогда.
-- Ничего, ничего, -- ответила она, -- можно и тут, отойдемте в
сторонку.
Видя, что я не останавливаюсь, крикнула:
-- А может быть, вы литератор, вы ведь все, подлецы, нищенствуете. Я
одного взяла на содержание, Вертихвостова. Он стихи мне про сифилис читает,
себя с проституткой сравнивает. Меня своей невестой называет.
-- Отстаньте, дорогое существо, -- сказал я, -- отстаньте. Я не
литератор, я любопытствующий.
Она шла за мной и проводила меня почти до площади Жертв Революции. Там
она села на скамейку и заплакала.
-- Кой черт вы плачете? -- спросил я ее. -- Или вам жаль шубы из
горностая, иль другой, из каракумского меха с жемчужинами на отвороте, или
колец из ништадтской бирюзы, или накидки из ткани хорасанской, или шахмат из
рыбьих зубов, шкатулок из янтаря?
-- Я хотела бы покататься на велосипеде, я ведь одна из лошадок
полковника Бабулина, я хочу, чтобы вокруг меня были офицеры.
Тут я только заметил, что ее совершенно развезло.
"Пьяница". -- подумал я и удвоил шаг.
Был второй час ночи, когда я подошел к дому, где жил Тептелкин. Дворник
пропустил меня. Я прошел в полуразрушенный флигель, встал против окна
Тептелкина. Они сидели за столом, горела керосиновая лампа, они что-то
читали, жарко спорили. Иногда неизвестный поэт вставал и прохаживался по
комнате. "Что они читают, о чем говорят? -- подумал я. -- Наверно хихикают
над современностью".
-- Я думаю, -- поднялся неизвестный поэт, наша эпоха героическая.
-- Несомненно героическая, -- подтвердил Тептелкин.
-- Я думаю, что мир переживает такое же потрясение, как в первые века
христианства. -- Я убежден в этом, -- ответил Тептелкин. -- Какое зрелище
перед нами открывается! -- заметил неизвестный поэт.
-- В какой интересный момент мы живем! -- восторженно прошептал
Тептелкин.
-- Однако, пора, -- отошел неизвестный поэт от окна. -- Я возьму у вас
Данта. -- Конечно, -- ответил Тептелкин. Неизвестный поэт подошел, закрыл
книгу, положил ее в карман. Стал прощаться. Через несколько минут после его
ухода вышел и я.
Семеня домой по абсолютно пустынным улицам, я думал, что и я некогда
считал неизвестного поэта петербургской пифией.
Глава IX ПОЭТ СЕНТЯБРЬ И НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ
Однажды неизвестный поэт читал стихи в уголке имени Кружалова.
Вокруг него извивался пьяный, бородатый, в ситцевой рубахе, человек и
почти плакал от восторга.
-- Боже мой, -- повторял он. -- какие гениальные стихи! О таких стихах
я мечтал всю жизнь!
Знакомые барышни дружно хлопали неизвестному поэту.
Человек в ситцевой рубахе дохнул на него винным перегаром, потряс руку.
-- Ради бога, зайдите ко мне, моя фамилия Сентябрь.
Неизвестный поэт достал из кармана обрывки исписанных бумажек, выбрал
на одном из них свободное место, записал адрес.
-- Я приехал из Персии, зайдите ко мне, я давно не слышал настоящих
стихов, -- сказал человек в ситцевой рубахе.
На следующий день неизвестный поэт отправился к Сентябрю.
Сентябрь жил в другой части города, в так называемом доходном доме, т.
е. -- в высоком доме с узеньким, как колодец, двором, с большими, со всеми
удобствами, квартирами на улицу и маленькими, в боковых флигелях и заднем
фасаде, неумолимо однообразными, повторяющимися по одному плану снизу вверх.
Неизвестный поэт позвонил. Дверь ему отворил Сентябрь, трезвый, в
высоких сапогах, в чистой рубахе, подпоясанный ремнем.
В первой комнате посредине стоял стол, накрытый скатертью, на нем
остатки еды. Вокруг стола четыре покоробленные дождем венские стула. На
гвоздике висело пальто, порыжевшее от времени, и кофточка жены. Половина
комнаты была отгорожена шкафом, за ним стояло брачное ложе Сентября.
Неизвестный поэт отложил свою палку, украшенную епископским камнем,
положил шляпу и с искренней симпатией посмотрел на Сентября. Он уж многое
знал о нем. Знал, что тот семь лет тому назад провел два года в сумасшедшем
доме, знал нервную и ужасную стихию, в которой живет Сентябрь.
-- Я со вчерашнего дня не могу успокоиться, -- говорил Сентябрь, -- до
сумасшедшего дома, в сумасшедшем доме и в Персии мне чудились такие стихи,
как будто вы умирали не раз, как будто вы не раз уже были.
Неизвестный поэт осмотрел комнату.
-- Прочтите мне свои стихи, -- сказал он.
-- Нет, нет, потом. Вот моя жена. Из-за шкафа вышла худенькая женщина с
семилетним чистеньким, красивым мальчиком.
-- Вот мой зайченыш Эдгар. Это необыкновенный поэт, -- сказал он
ребенку, показывая глазами на неизвестного поэта.
-- Пушкин? -- спросил мальчик и широко раскрыл глаза.
Сентябрь провел неизвестного поэта в свою комнату. Узенькая кровать
(отдельное ложе Сентября), прикрытая фиолетовым одеялом с черными
горизонтальными полосами. Тоненькая подушка служила изголовьем. Вся
исчерканная рукопись валялась посредине постели. На подоконнике стоял стакан
и дыбилась начатая осьмушка махорки. У стены черный столик и стул. Комната
была оклеена обоями с яркими розами. Сентябрь и неизвестный поэт сели на
постель.
-- Зачем вы приехали сюда! -- Помолчав, неизвестный поэт посмотрел в
окно. -- Здесь смерть. Зачем бросили берег, где печатались, где вас жена
уважала, так как у вас были деньги? Где вы писали то, что вы называете
футуристическими стихами. Здесь вы не напишете ни одной строчки.
-- Но ваши стихи? -- ответил Сентябрь.
-- Мои стихи, -- неизвестный поэт задумался, -- может быть, совсем не
стихи. Может быть, они оттого так действуют. Для меня они иносказание,
нуждающийся в интерпретации специальный материал.
-- Я не все понимаю, что вы говорите, -- заходил Сентябрь по комнате.
-- Я кончил только четырехклассное городское училище, затем я сошел с ума.
По выходе из больницы стал писать символистические стихи, ничего не зная о
символизме. Когда, затем, мне случайно попались рассказы По, я был потрясен.
Мне казалось, что это я написал эту книгу; я только недавно стал футуристом.
Он остановился, приподнял край одеяла, вытащил из-под кровати
деревянный ящик, открыл его, достал рукопись, прочел:
Весь мир пошел дрожащими кругами,
И в нем горел зеленоватый свет.
Скалу, корабль, и девушку над морем
Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно, за парой пара ходит,
И рожи липкие. И липкие цветы.
С моей души ресниц своих не сводят
Высокие глаза твоей души.
"Удивительную интеллигентность, -- думал неизвестный поэт, пока
Сентябрь читал, -- вызывает душевное расстройство". Он посмотрел в глаза
Сентябрю:
-- Жаль, что он не может овладеть своим безумием.
-- Я написал это стихотворение, -- снова заходил Сентябрь по комнате,
-- еще до выхода из лечебницы. Я его тогда понимал, но теперь совсем не
понимаю. Для меня это, сейчас, набор слов.
Он нагнулся и вынул из ящика другие стихи. Выпрямился, снова стал
читать.
В общей ритмизированной болтовне изредка попадались нервные образы, но
все в целом было слабо.
Сентябрь это почувствовал, сел на корточки, сконфуженно принялся рыться
в глубине сундука. Он вытащил книжечки своих стихов, напечатанные в
Тегеране, но и в них не было ничего.
-- Чайник вскипел, -- остановившись в дверях, обратилась к мужу жена,
-- Петр Петрович, пригласи гостя чай пить.
-- Сейчас, сейчас. -- И Сентябрь в глухой безнадежности скороговоркой
стал читать свои недавние, футуристические стихи.
Неизвестный поэт почти в отчаянии сидел на кровати.
"Вот человек, -- думал он, -- у которого было в руках безумие, и он не
обуздал его, не понял его, не заставил служить человечеству".
От окна уже несло ночным холодком. Сентябрь и неизвестный поэт прошли в
соседнюю комнату.
Розовые сушки лежали на тарелке. Жена Сентября разливала чай;
маленькая, черненькая, морщинистая, но юркая, она быстро, быстро говорила,
предлагала сушки, опять говорила. Наконец неизвестный поэт прислушался.
-- Не правда ли, -- продолжала она, -- это безумие приехать сюда, здесь
страшно жить, а у него у Байкала родители крестьяне, дом -- полная чаша,
туда, а не сюда надо было ехать.
Керосиновая лампа мутно горела на столе. Отодвинув стакан, семилетний
Эдгар спал, положив на руки голову.
-- Зайченыш мой, -- склонился Сентябрь и поцеловал своего сына.
Наступило молчание.
-- Ты меня и сына погубишь, нам надо уехать, уехать!
Встав из-за стола, она принялась ходить по комнате.
Глубокой ночью спускался неизвестный поэт по лестнице. На пустой улице,
слушая замолкавшее эхо своих шагов, облокотился на палку с большим
иерархическим аметистом, выпустил лопатки и задумался. Хотел бы он быть
главою всех сумасшедших, быть Орфеем для сумасшедших. Для них бы разграбил
он восток и юг и одел бы в разнообразие спадающих и вновь появляющихся риз
несчастные приключения, случающиеся с ними.
Он с ненавистью поднял палку и погрозил спящим бухгалтерам, танцующим и
поющим эстрадникам. Всем не испытывавшим, как ему казалось, страшнейшей
агонии.
-- Помогите! о, помогите! -- мерещилось ему, кричал девичий голос из
первого этажа.
Ничего не понимая, с силой, удесятеренной тоской, он, прихрамывая,
взбежал по лестнице, сбежал с нее и с разбегу кинулся в окно. Глаза у него
остановились, шея напряглась. Раз, раз! вцепился он в чей-то затылок и начал
бить кулаками по голове; его легко сбросили -- он вцепился в горло; его
откинули -- он схватил тяжелый стул. Ударил.
Стало тихо.
У ног его лежал Свечин. Никакой девушки в комнате не было.
"Вот так штука, -- подумал неизвестный поэт, приходя в себя, -- черт
знает что произошло".
Вся квартира зашевелилась, захлопали двери, затопали ноги по коридору.
Неизвестный поэт морщил лоб.
Побежали за постовым милиционером.
Выяснили, что в то время, как Свечин спал, в комнату ворвался через
окно его знакомый и покушался его убить.
"Какая странная жизнь, -- думал неизвестный поэт. -- По-видимому, во
мне глубоко, глубоко живы ощущения детства. Когда-то женщина мне казалась
особым существом, которое нельзя обижать, для которого надо всем жертвовать.
По-видимому, в моем мозгу до сих пор сохранились какие-то бледные лица,
распущенные волосы и ясные голоса. Должно быть, подсознательно я ненавидел
Свечина, иначе как могла возникнуть эта галлюцинация?
Окно было забито досками, за досками была укреплена решетка; наверху
виднелась узенькая полоска облачного неба; на одной койке сидел неизвестный
поэт, на другой -- лежал пожилой заключенный.
Больше всех удивлен был этим происшествием Свечин. Он его никак не мог
объяснить. Он ходил обвязанный и пожимал плечами.
Официальный защитник ничего не мог добиться от неизвестного поэта.
-- Мне нечего сказать современности, -- произнес вслух, разговаривая
сам с собой, неизвестный поэт. -- К черту всякие объяснения! -- И ходил от
окна к двери.
Медицинская экспертиза нашла его вполне нормальным.
В конце концов приговорили его на год, условно.
Глава Х НЕКОТОРЫЕ МОИ ГЕРОИ В 1921-- 1922 ГГ.
С некоторых пор, с опозданием на два года, в городе, -- я говорю о
Петербурге, а не о Ленинграде, -- все заражены были шпенглерианством.
Тонконогие юноши, птицеголовые барышни, только что расставшиеся с
водянкой отцы семейств ходили по улицам и переулкам и говорили о гибели
Запада.
Встречался какой-нибудь Иван Иванович с каким-нибудь Анатолием
Леонидовичем, руки друг другу жали:
-- А знаете, Запад-то гибнет, разложение-с. Фьютс культура --
цивилизация наступает...
Вздыхали.
Устраивались собрания.
Страдали.
Поверил в гибель Запада и поэт Троицын. Возвращаясь с неизвестным
поэтом из гостей, икая от недавно появившейся сытной еды, жалостно шептал:
-- Мы, западные люди, погибнем, погибнем. Неизвестный поэт напевал:
О, грустно, грустно мне, ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес...
Говорил о К. Леонтьеве и хихикал над своим собратом. Ведь для
неизвестного поэта что гибель? -- ровным счетом плюнуть, все снова
повторится, круговорот-с.
-- Подыми ножку и скачи, -- хотелось ему посоветовать Троицыну. Он
хлопнул его по плечу: любуйся зрелищем мира, -- и показал на собачку,
гадящую у ворот.
Троицын остановился -- собак тогда еще мало было в городе.
-- А все же грустно, ....чка, -- он назвал неизвестного поэта
уменьшительным именем. -- Вот пишешь стихи, а кому они нужны. -- Читателей
нет, слушателей нет, -- грустно.
-- Пиши идиллии, -- посоветовал неизвестный поэт, -- у тебя
идиллический талант; делай свое дело, цветок цветет, трава растет, птичка
поет, ты стихи писать должен. Помолчали.
-- Луна. Звезды, -- сладко зевнул Троицын, -- давай проходим
сегодняшнюю ночь.
-- Проходим, -- согласился неизвестный поэт.
На стоптанных каблуках, в лохмотьях, поэты шли то к Покровской площади,
то на Пески, то к саду Трудящихся.
-- Ты любишь и чувствуешь Петербург, -- засмотрелся Троицын у
Казанского собора на звезды.
-- Не удивительно, -- рассматривая свои сапоги, заметил неизвестный
поэт, -- я в нем присутствую в лице четырех поколений.
-- Четыре поколения вполне достаточно, чтобы почувствовать город, --
доставая платок, подтвердил Троицын. -- А я с Ладоги, -- продолжал он.
-- Пиши о Ладоге. У тебя детские впечатления там, у меня -- здесь. Ты
любил в детстве поля с васильками, болота, леса, старинную деревянную
церковь, я -- Летний сад с песочком, с клумбочками, со статуями, здание. Ты
любил чаЈк с блюдечка попивать.
Помолчали.
Неизвестный поэт оглянулся.
-- Я парк раньше поля увидел, безрукую Венеру прежде загорелой
крестьянки. Откуда же у меня может появиться любовь к полям, к селам?
Неоткуда ей у меня появиться. Они сели на камни у забора Юсуповского сада.
-- Прочти стихи, -- предложил Троицын неизвестному поэту. Неизвестный
поэт положил палку.
-- Черт знает что, -- растрогался Троицын, -- настоящие петербургские
стихи. Посмотри, видишь луну сквозь развалины? Он встал на цыпочки на груду
щебня. Неизвестный поэт закурил. -- Не смотри на луну, -- сказал он, -- это
тревожащее явление. И, поднявшись перед Троицыным, хотел заслонить ее.
В год шпенглерианства Миша Котиков приехал, поразился и влюбился в
силу, гордость, мироощущение недавно утонувшего петербургского художника и
поэта Заэвфратского, высокого седого старика, путешествовавшего с двумя
камердинерами. Поэт Заэвфратский с тридцатипятилетнего возраста создавал
свою биографию. Для этого он взбирался на Арарат, на Эльбрус, на Гималаи --
в сопровождении роскошной челяди. Его палатку видели оазисы всех пустынь.
Его нога ступала во все причудливые дворцы, он беседовал со всеми цветными
властителями.
Миша Котиков ни разу не видал Заэвфратского, но был поражен. Миша был
румяный, рыжий, большеголовый мальчик, опрятный, с маленьким ротиком.
"Удивительно!" -- часто шептал он, склоняясь над книжками и рисунками
Заэвфратского.
Плакала жена Александра Петровича Заэвфратского, когда Заэвфратского не
стало, и ручки ломала.
Воспользовались случаем друзья Заэвфратского, ходили к ней и утешали.
И Свечин утешал.
А на следующий день ругался:
-- Дура, птица, лежит как колода.
И ходил по всему небольшому деревянному дому и разглашал:
-- Вот он с ней, а она вздыхает -- ах, Александр Петрович!
Через год Миша Котиков, как поклонник Заэвфратского, познакомился с
Екатериной Ивановной.
Вечерком вина принес и закусочек; долго, склонив головку, говорила
Екатерина Ивановна об Александре Петровиче. Какие платья он любил, чтоб она
носила, какие руки были у Александра Петровича, какие прекрасные седые
волосы, какой он был огромный, как он ходил по комнате и как она, встав на
цыпочки, целовала его.
Сидел Миша Котиков, раскрыв свой маленький пунцовый ротик, смотрел
своими голубыми ясными глазками, начал гладить и пожимать ручки Екатерины
Ивановны, целовать Екатерину Ивановну в лоб. Все спрашивал:
-- А какой нос был у Александра Петровича? а какой длины руки? а носил
ли Александр Петрович крахмальные воротнички или предпочитал мягкие? а
барабанил ли пальцами Александр Петрович по стеклу?
На все вопросы ответила Екатерина Ивановна и заплакала. Взяла мужской
носовой платок с инициалами, поднесла к глазам.
-- Не платок ли это Александра Петровича? -- спросил Миша Котиков.
Долго она сидела молча и утирала слезы платком Заэвфратского.
Потом передала платок Мише Котикову:
-- Храните его на память об Александре Петровиче.
Снова заплакала.
Миша Котиков аккуратно сложил платок и спрятал поспешно.
-- А что говорил об искусстве Александр Петрович? -- ощупывая платок в
кармане, спросил Миша Котиков. -- Чем была поэзия для Александра Петровича?
-- Он со мной о поэзии не говорил, -- раскрыв глаза, посмотрела в
зеркало Екатерина Ивановна.
Подскочила к зеркалу.
-- Посмотрите, не правда ли, я грациозная? -- она стала разводить
руками, склонять голову. -- Александр Петрович находил, что я грациозная.
-- А когда начал писать стихи Александр Петрович, в каком возрасте? --
закуривая папироску, задал вопрос Миша Котиков.
-- Не правда ли, я похожа на девочку, -- села в кресло Екатерина
Ивановна. -- Александр Петрович говорил, что я похожа на девочку.
-- Екатерина Ивановна, а какой столик мы накроем? -- рассерженно
спросил, вставая с кресла, Миша Котиков.
-- Вот этот, -- показала на круглый столик Екатерина Ивановна, -- но у
меня ничего нет.
-- Я принес Бордо и... -- с гордостью сказал Миша Котиков, -- закуски и
фрукты.
-- Ах, какой вы хороший, -- засмеялась Екатерина Ивановна, -- я люблю
вино и фрукты!
-- Меня совсем забросили друзья Александра Петровича, -- сказала она
вздыхая, в то время как Миша Котиков, став на цыпочки, доставал рюмки из
шкафа.
-- Они обо мне совсем не заботятся, знают, что я безвольная, не умею
жить, совсем не обращают на меня внимания. Не заходят, не говорят об
Александре Петровиче. Не ухаживают за мной. Будемте друзьями, будемте
говорить об Александре Петровиче, -- добавила она.
Выпив и закусив, Миша Котиков стал рассматривать вещи в комнате.
-- Не правда ли, это столик, за которым писал Александр Петрович? --
указал он на небольшой круглый стол. -- Отчего пыль вы не вытираете? --
добавил он.
-- Не умею я пыль вытирать, -- ответила Екатерина Ивановна, -- при
Александре Петровиче я пыль не вытирала.
На следующий день проснулся Миша Котиков в постели Александра
Петровича.
Рядом с ним, раскрыв ротик, высунув ручку, спала Екатерина Ивановна.
-- Жаль, что она так глупа, -- подумал Миша Котиков. -- Никаких ценных
сведений об Александре Петровиче сообщить мне не может. Ну, да ладно, от
друзей Александра Петровича получу ценные сведения. А от нее узнаю, как
писал Александр Петрович. -- Екатерина Ивановна, а Екатерина Ивановна, как
писал Александр Петрович?
Проснулась Екатерина Ивановна, раскинула ручки, толкнула коленкой Мишу
Котикова, перевернулась на другой бок и заснула.
Две недели ходил к Екатерине Ивановне Миша Котиков. Разные интимные
подробности об Александре Петровиче собирал; иногда водил Екатерину Ивановну
в кинематограф, иногда в театр, иногда просто по улицам гуляли.
Все узнал Миша Котиков: сколько родимых пятнышек было на теле
Александра Петровича, сколько мозолей, узнал, что в 191... году у Александра
Петровича на спине чирей выскочил, что любил Александр Петрович кокосовые
орехи, что было у Александра Петровича за время брака с Екатериной Ивановной
тьма любовниц, но что он любил ее очень.
А когда все узнал и все записал, то решил, что любовницы Александра
Петровича, должно быть, умнее жены и ему больше сведений о душе Александра
Петровича смогут дать. Бросил Екатерину Ивановну. Был он мальчик чистенький,
одевался аккуратно в высшей степени, никогда у него ни под одним ноготочком
грязь не застревала.
Узнал, что студентка Х была последней любовницей Александра Петровича,
встретился с ней в одном знакомом доме, где литературные собрания
устраивались. Дом был удивительный. Две барышни -- и обе стихи писали. Одна
-- с туманностью, с меланхолией, другая -- со страстностью, с
натуральностью. Они обе решили поделить мир на части: одна возьмет грусть
мира, другая -- его восторги.
Были еще всякие юноши и девушки. Поэтический кружок составился.
Приходили и прежней эпохи поэты; тридцатипятилетние юноши. Все стихи, садясь
в кружок, читали, а некоторые на балконе стояли, звездным небом и трубами
любовались. Здесь-то и встретился Миша Котиков со студенткой X.
Он тоже здесь стихи читал, сидя на подушке от дивана, ножки вытянув,
глазки закрыв. Рядом с ним как раз сидела студентка X, веселая, с длинными
ножками.
-- А что, Евгения Александровна, пойдемте после вечера по городу
погулять, к томоновской Бирже.
-- Только если соберется компания, -- шепотом ответила Евгения
Александровна.
В два часа ночи компания составилась.
Компания прошла мимо вздыбленных коней над Фонтанкой. Всю дорогу
ухаживал за Женей Миша Котиков. Говорил о том, что она удивительная и
необыкновенная девушка. Когда подошли к Бирже Томона, удалились вместе Миша
и Женя, склонив нежно головы.
Раскраснелся Миша Котиков, порозовела Жени чка, со ступенек встали.
-- Скажите, Женичка, -- спросил Миша Котиков, -- очень вас любил
Александр Петрович?
-- Обещал два месяца любить, но потом избегал встречаться.
-- А когда это было? -- 11-го февраля.
-- Не говорил ли с вами Александр Петрович о поэзии?
-- Говорил, -- ответила, поправляя юбку, Женя, -- говорил, что каждая
девушка писать стихя должна. Во Франции все пишут.
-- А что говорил Александр Петрович об ассонансах?
-- Ассонансов он не любил, говорил, что они только для песен годятся.
-- Женичка, Женичка, еще поправьте юбочку а то заметить могут.
Молодые люди прощались. Город постепенно восстанавливался. Появлялись
окрашенные здания. Поэт Троицын прошел, провожая свою аптекаршу. А
знакомство у него с аптекаршей было необычайное. Раз как-то он, проходя мимо
аптеки, увидел за прилавком хорошенькую головку, зашел, попросил средства от
головной боли; хорошенькая головка знала, что это Троицын. Еще бы не знать!
Троицын везде стихи читал. Он страшно любил стихи читать.
Дала она ему средство от головной боли, и за говорил Троицын о звездах.
Просто неземной человек был Троицын, только о звездах и мог говорить.
-- Посмотрите, -- говорил он, показывая в окно, -- какая Медведица.
-- А какая огромная луна, -- ответила девушка.
-- А какой чистый воздух ночной, -- сказал Троицын.
-- А знаете мое стихотворение "Дама с Камелиями"? -- спросил Троицын.
-- Не знаю. -- Хотите, я почитаю?
-- Почитайте, -- ответила барышня. Троицын почитал.
"Какие поэтические стихи!" -- замечталась девушка.
Троицын облокотился совсем на прилавок. Барышня посмотрела на часы.
-- Сейчас моя подруга придет, я ее сегодня заменяю.
-- Я вас провожу, -- сказал Троицын.
-- Хорошо, -- раскрыла глаза барышня.
Через полчаса они шли мимо Петровского парка.
-- Давайте в снежки играть, -- предложил Троицын.
То она убегала, то он убегал. Прохожих не было. Сели отдохнуть, белые
от снежков.
Посмотрел Троицын вокруг -- никого. Посмотрела она -- никого. Пошли
подальше от дороги.
На следующий день Троицын бегал по городу и всем рассказывал. Но в
течение двух недель ходил провожать аптекаршу, появлялся везде с аптекаршей,
отводил друзей в сторону и шептал на ухо:
-- Надоела мне она. Это все перпендикулярная любовь. Я, как Дон-Жуан,
настоящей любви ищу.
Посмотрели вслед удаляющейся парочке молодые люди, посмеялись над
Троицыным.
Попрощался с Женей Миша Котиков. Условились завтра встретиться. Подошел
Миша Котиков к неизвестному поэту.
-- Я биографией Александра Петровича занят. Не можете ли вы дать нужные
сведения?
-- Гм... -- лениво ответил неизвестный поэт. -- Обратитесь к Троицыну.
Он все знает. Миша Котиков побежал догонять Троицына.
На следующий день Миша Котиков сидел у Троицына. Комната была
полутемная. Пахло малиновым вареньем. На окнах висели кисейные занавески. На
подоконнике зеленела девичья краса. На стенах были развешаны портреты
французских поэтов, приколоты гравюры, изображавшие Манон Леско, Офелию,
блудного сына.
-- Вот перо Александра Петровича, -- протянул вставочку Троицын Мише
Котикову, -- вот чернильница, вот носовой платок Александра Петровича.
-- У меня есть носовой платок Александра Петровича, -- ответил с
гордостью Миша Котиков.
-- Как, вы тоже собираете поэтические предметы?
-- Это вещи для биографии, -- ответил Миша Котиков. -- Важно
установить, в каком году какие носовые платки носил Александр Петрович. Вот
у вас батистовый, а у меня полотняный. Вещи связаны с человеком. Полотняный
платок показывает одну настроенность души, батистовый -- другую.
-- - У меня платок тринадцатого года. -- Вот видите, -- заметил Миша
Котиков, -- а у меня шестнадцатого! Значит, Александр Петрович пережил
какую-то внутреннюю драму или ухудшение экономического положения. По платку
мы можем восстановить и душу и экономическое состояние владельца.
-- А я вообще собираю поэтические предметы, -- доставая шкатулку,
сказал Троицын.
-- Вот шнурок от ботинок известной поэтессы (он назвал поэтессу по
имени). -- Вот галстук поэта Лебединского, вот автограф Линского, Петрова,
вот -- Александра Петровича.
Миша Котиков взял