родились! А мы теперь... Эх, эти порывы! Когда хочется сорваться с места и завертеться в хаосе жизни. Хочется чувствовать, как все молекулы и нервы дрожат. Она в тоске стиснула ладони и сжала их меж коленок. Марк сказал с усмешкой, смысла которой она не могла уловить: -- Это, товарищ, называется авантюризмом. Нинка мечтательно продолжала: -- Хорошо было раньше в подполье. Хорошо бы теперь работать нелегально в Болгарии, Румынии или в Китае. Неохота говорить об этом, но что же делать? Глупо, когда живешь этими мыслями, дико, ведь и сама знаю, что это называется авантюризмом... А ты меня, правда, не мог бы устроить в Китай или, по крайней мере, в Болгарию? Они ужинали, потом пили чай. Блестящие глаза Марка смотрели горячо и нежно, в душе Нинки поднималась радостная тревога. Но такое у нее было странное свойство: чем горячее было на душе, тем холоднее и равнодушнее глядели глаза. Марк внимательно поглядел на нее, и губы его нетерпеливо дернулись, совсем как у избалованного ребенка. Нинка вдруг вспомнила слова Баси о его бесчисленных романах, предсказание ее, что она, Нинка, влюбится в него. "Ого! Еще поглядим!" Встала, взглянула на свои часы в кожаном браслете и скучающе сказала: -- Пора идти, скоро час. -- Ну, подожди, что там! -- Нет, пойду. Привет! Марк положил руки на ее плечи и близко заглянул в глаза. -- Так как же, Нинка? Сможем мы устроить хорошие товарищеские отношения, хочешь ты их? Она ответила очень серьезно: -- Хочу, Марк. Ты мне тоже интересен, и сам ты, и все твои переживания. -- Ну, прощай. Он обнял ее за талию, привлек к себе. В их среде это было дело обычное. Поцеловал в косы, потом закинул ей голову, поцеловал в губы, и она ему ответила. Вдруг он крепко сжал ее и стал осыпать бешеными поцелуями, совсем другими, чем раньше. Нинка потом вспоминала: "От таких поцелуев и пень бы затрепетал, не говоря обо мне". Губы ее ответно трепетали и ловили его поцелуи. Вдруг она почувствовала, что рука его шарит по ее груди и расстегивает пуговицы кофточки. Нинка крепко удержала руку и спросила громким, насмешливым голосом: -- Это что, начало товарищеских отношений? Марк отшатнулся, закусил губу и отошел в угол. Нинка проговорила равнодушно: -- До свиданья. И вышла. Медленно открыла большую дверь подъезда, пошла по бульвару. Никитские Ворота. Зеленовато-прозрачная майская ночь. Далеко справа приближался звон запоздавшего трамвая. Сесть на трамвай -- и кончено. Нинка постояла, глядя на ширь пустынной площади, на статую Тимирязева, на густые деревья за нею. Постояла и пошла туда, в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего перед собою не видя. В голове был жаркий туман, тело дрожало необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула -- и пошла к квартире Марка. Подошла, взглянула вверх на окна, В них было темно. Как острая иголка прошла в сердце: он,-- он у-ж-е л-е-г с-п-а-т-ь! Быстро повернулась и пошла домой. x x x После этого она два письма получила от Марка,-- горячие, задушевные, зовущие. Настойчиво просил ее позвонить по телефону. Нинка без конца перечитывала оба письма, так что запомнила наизусть. После второго письма позвонила по автомату и оживленно-безразличным голосом сообщила, что сейчас очень занята в лаборатории, притом близки зачеты, и вообще не может пока сказать, когда удастся свидеться. Привет! x x x (Почерк Нинки.) -- Очень интересно делать эксперименты. Интересно сохранять в полном холоде голову и спокойно наблюдать, как горячею кровью бьется чужое сердце, как туманится у человека голова страстью. А самой в это время посмеиваться и наблюдать. Но -- сказать ли всю правду? Я притворяюсь безразличной, но он мне о-ч-е-н-ь н-у-ж-е-н. Мне с ним необходимо поговорить, серьезно и ответственно. x x x (Почерк Нинки.) -- Больше трех недель ни ты, ни я ничего тут не писали. Лелька! x x x (Почерк Лельки.) -- Что такое значит? "Лелька!" -- и больше ничего. Ну, что? x x x (Почерк Нинки.) -- Лелька! Ты -- девушка? x x x (Почерк Лельки.) -- Конечно, нет. А ты? * * * (Почерк Нинки.) -- Тоже нет. Больше об этом не будем говорить. x x x Нинка перестала бывать у Баси. Но случайно встретилась с нею в театре Мейерхольда 10. Покраснела и хотела пройти мимо. Бася, смеясь, остановила ее. -- Чего это ты, Нинка, морду в сторону воротишь? -- Помолчала, со смеющимся вниманием вгляделась ей в глаза: -- Тебе неловко, что ты у меня "отбила" Марка? Да? Нина прикусила губу, еще больше покраснела, брови низко набежали на глаза. Бася хохотала. Неужели ты думала, я буду негодовать на тебя, приходить в отчаяние? Милый мой товарищ! Вот если бы ты мне сказала, что нам не удастся построить социализм,-- это да, от этого я пришла бы в отчаяние. А мальчишки,-- мало ли их! Потеряла одного, найду другого. Вот только обидно для самолюбия, что не я его бросила, а он меня. Не ломай дурака, приходи ко мне по-прежнему. x x x Марк сидел в углу дивана, а Нинка лежала, облокотившись о его колени, смотрела ему в лицо и говорила, тайно волнуясь. -- Я с четырнадцати лет стала искать дорогу к единому, удовлетворяющему миросозерцанию. И мне казалось ясно: если я сохраню естественную человеческую честность, то я найду истину. Тяжело было, что нет ни от кого помощи, я увидела, что люди прячут свои естественные, сокровенные мысли как что-то нехорошее. Как будто кто-то их заставляет носить маски с девизом: "Я такой же, как все!" Я очень самолюбива, очень чутка на насмешки, и когда у меня самой срывалась маска под давлением искренних чувств, я быстро напяливала ее опять. В глубине страдала, а наружно улыбалась, вульгарничала, старалась исправить оплошность перед товарищами. А страдала -- отчего? Знаешь, Марк, отчего? Я чувствовала, что надо срывать с людей маски, надо осмелиться самой выступить без маски... Была у Нинки особенность, Марк всегда ею любовался. Черные брови ее были в непрерывном движении: то медленно поднимутся высоко вверх, и лицо яснеет; то надвинутся на лоб, и как будто темное облако проходит по лицу. Сдерживая на тонких губах улыбку, он смотрел в ее лицо, гладил косы, лежавшие на крепких плечах, и сладко ощущал, как к коленям его прижималась молодая девическая грудь. А Нинка говорила с одушевлением, все так же волнуясь в душе: -- С шестнадцати лет я имею довольно твердое и полное мировоззрение. Я нашла истину, я определила свое положение во вселенной. Мои взгляды с точностью совпали с "Азбукой коммунизма" Бухарина и Преображенского 11 и вообще со всеми теми взглядами, которые требуются от комсомолки. Но дело-то в том... Марк расхохотался, охватил Нинку за плечи и стал горячо целовать. Она удивленно и обиженно отстранилась. Хотелось продолжать говорить о том важном, чем она жила и во что необходимо было посвятить Марка, непонятно было, чего он расхохотался. Но он еще горячей припал к ее губам, целовал, ласкал и вскоре в страстный вихрь увлек душу Нинки. Но потом, позже, когда она, истомленная и тихая, лежала, чувствуя его щеку на своем плече, она с враждою смотрела на его курчавую голову и с насмешкой говорила себе: "Дура! Так тебе и надо. Чего полезла с интимностями?" Взглянула на часы в кожаном браслете. -- Ой, мне давно пора. Быстро оделась и равнодушно сказала: -- Ну, пока! -- Подожди, дай одеться. Хоть провожу тебя. -- Не надо. И ушла. x x x (Почерк Нинки,) 1. Ценность -- есть категория логическая? 2. Если прибавочная стоимость вырастает из неоплаченного труда рабочего, то не выгоднее ли капиталисту иметь на своем предприятии как можно больше рабочих, а не заменять их усовершенствованными машинами? 3. Техническое и общественное разделение труда. 4. Что такое "товарный фетишизм"? И что такое фетишизм вообще, без товара? x x x Шумною гурьбою парни и девчата возвращались в общежитие с субботника. У Зоопарка остановилась блестящая машина, военный с тремя ромбами крикнул в толпу: -- Нина! Нинка подошла к Марку. -- Слушай, Нинка, что же это ты? На письма не отвечаешь, не приходишь ко мне. Рассердилась? Она невинно подняла брови. -- Рассердилась? За что? Нет. Просто, расположения не было. -- Я за тобой. Садись, прокатимся за город. Нинка поколебалась. -- Я обещалась с ребятами... Да нет! Слишком соблазнительно. Ладно, едем. Чугунов радостно распахнул дверцу, Нинка села, автомобиль мягко сорвался и понесся к Ленинградскому шоссе. -- Откуда вы шли? -- С субботника, в пользу ликбеза. Работали на Александровском вокзале. Ребята грузили шпалы, а мы, девчата, разгружали вагоны с мусором. Очень было весело. На каждую дивчину по вагону. Устала черт те как! Смотри. Она показала свежевымытые руки с кровавыми волдырями у начала пальцев. Марк наклонился низко, взял ее руку и поцеловал в ладонь. Нинка равнодушно высвободила руку и продолжала рассказывать про субботник. Марк потемнел. Августовское солнце сверкало. Машина подлетала уже к Петровскому парку. Вдоль кустов желтой акации при дороге во весь опор мчался молодой доберман-пинчер, как будто хотел догнать кого-то. Вдруг оглянулся на их машину, придержал бег, выровнялся с машиною, взглянул на сидевших в машине молодыми, ожидающими глазами, коротко лаянул и ринулся вперед. Нинка всплеснула руками: -- Смотри, это он с нами перегоняется! Да, да, смотри! Пес мчался и изредка на бегу оглядывался на машину. -- Товарищ шофер, перегоните его! Солидный шофер что-то пренебрежительно пробурчал и продолжал ехать прежним ходом. Марк засмеялся. -- Ведь верно! Смотри, возвращается... -- Старт! Старт устанавливает! Пес опять бежал вровень с машиной, поглядывал на шофера, опять коротко лаянул -- и опять стремглав бросился вперед. Нинка схватила руку Марка. -- Нет, ты только подумай! Ну, хочет обогнать,-- понятно. Но он не просто хочет обогнать,-- ведь добросовестнейшим образом устанавливает старт. Как замечательно! Никогда бы не подумала! Она в восторге трясла и пожимала руку Марка. Почувствовали себя друг с другом опять близко и просто. Марк покосился на спину шофера и опять поцеловал Нинку в ладонь, она в ответ ласкающе пожала его щеки. Заехали далеко в поля. Гуляли. Понеслись назад. Нинка сказала: -- Чертовски хочется есть. -- Знаешь что? Поедем, пообедаем в хорошем ресторане. -- Ну! В столовку куда-нибудь. Никогда не была в ресторанах, не хочу туда. Буржуазный разврат. Да и платье на мне старое, все пылью осыпанное, как работала на субботнике. -- Никогда не была? Значит, поедем. Нужно все знать, все видеть. А что платье... -- Его глаза сверкнули тем грозным вызовом, который иногда так изменял его добродушно-веселое лицо.-- Что же, мы будем стесняться и стыдиться нэпачей? Широкое крыльцо с швейцаром, вестибюль, пальмы. По лестнице, устланной ковром, поднимались вверх. На площадке огромное зеркало отразило поношенное, покрытое пылью платье Нинки и озорные, вызывающие лица обоих. Маленькие столики с очень белыми скатертями, цветы, музыка. Но народу сравнительно было еще немного. Подошел официант, вежливый и неторопливый, предупредительно принял заказ, как будто не видел Нинкина платья,-- теперь это было дело обычное. Вкусный обед, бутылка душистого хереса. У Нинки слегка кружилась голова от вина и от музыки. Марк спросил папирос, закурил, папиросы были дорогие и тоже душистые. Доедали мороженое, запивая хересом. Марк наклонился к Нинке: -- Ну, Нинка, говори правду: сердилась на меня? Нинка укусила губу, брови низко опустились на глаза и затемнили лицо. -- Тебе совсем неинтересно меня слушать. Я решила не говорить с тобой о том, что у меня на душе. Да и сама решила этим не интересоваться. Так дико -- заниматься собственною личностью! Ведь правда? -- Нет. Мне очень было интересно, что ты говорила о масках. Я чувствую, что ты не стандартный человек, а я таких люблю. Нинка с вызовом поглядела на него. -- Погоди! Раньше узнай поближе, а тогда говори, любишь ли таких. -- Ой, как страшно! Ну, не тяни, рази прямо в сердце. Сразу, чтобы без лишних мучений. Нинка разозлилась. -- Если будешь бузить, ничего не стану говорить. Для меня это очень важно, а ты смеешься. -- Верно. Глупо с моей стороны.-- Он под скатертью положил руку на ее колено.-- Ну, говори, меня страшно интересует все, чем ты живешь. Музыка, выпитое вино, папироса, ласка любимого человека -- все это настраивало на откровенность, хотя и страшно было то, что она собиралась сказать. Ну что ж! Ну и пускай! Отшатнется от нее,-- очень надо! Ведь все, что у нее с ним было,-- это только э-к-с-п-е-р-и-м-е-н-т. Очень она кого боится! И, глядя с прежним вызовом, Нинка стала говорить, что у нее две "души",-- поганое слово, но другого на место его у нас еще нету. Две души: верхняя и нижняя. Верхняя ее душа -- вся в комсомоле, в коммунизме, в рациональном направлении жизни. А нижняя душа против всего этого бунтует, не хочет никаких пут, хочет думать без всяких "азбук коммунизма", хочет иметь право искать и ошибаться, хочет смотреть на все, засунув руки в карманы, и только нахально посвистывать. -- Да, вот и знай: от этого я никогда не откажусь, как никогда не откажусь и от коммунизма, от того, чтобы все силы жизни отдать ему. Ты -- пролетарий, ты цельный человек, тебе все это непонятно. Марк мял в руках маленькую руку Нинки. Добрая-добрая усмешка играла на бритом лице. -- Только одно ты всем этим сказала: что ты молода, что в тебе много кипит силы, что все еще бродит и пенится, все бурлит и шипит. Не беда. Я чувствую твою душу. Выбьешься из этих настроений и выйдешь на широкую нашу дорогу. А что будешь в стороны заезжать, что будешь ошибаться... Он замолчал, пристально поглядел на Нинку. -- Ты понимаешь по-немецки? -- Понимаю, но не очень. А ты разве знаешь? -- Знаю порядочно. В ссылке изучил. Еще поглядел на Нинку, достал блокнот, стал писать карандашом. Вырвал листок и, улыбаясь, протянул Нинке: -- Прочти дома... Ну, кончили? Расплатился, вышли. Он горячим шепотом спросил: -- Ко мне? Она молча наклонила голову. Мчались вдоль Александровского сада, он обнял ее за талию, привлек к себе. -- Нинка, как я тебя люблю! И как тосковал по тебе эти дни, когда ты от меня ушла. А ты -- любишь меня хоть немножко? -- Не могу наверно сказать... Н-не знаю. В общежитие Нинка воротилась очень поздно, когда все уже спали. Достала листок из блокнота, прочла: Wenn du nicht irrst, kommst du nicht zu Verstand, Willst du enstehn, enstehn' auf eigne Hand ! Мефистофель во второй части "Фауста" ГЕте. Рылась в словаре, подыскивала слова. Наконец перевела: "Если не будешь ошибаться, не придешь ни к чему толковому; хочешь возникнуть,-- возникай на собственный лад". Долго сидела, закинув голову, и улыбалась. С этого вечера она по-настоящему, горячо полюбила Марка. * * * Нинка ехала на трамвае и волновалась. Вот уже глубокая осень, между ними было так много, а у нее все те же вопросы: кто он ей? Кто она ему? И зачем этот трепет? Подъехала к Никитским Воротам раньше назначенного срока, но не пошла к Марку. Решила: нарочно, вот нарочно опоздает на двадцать-тридцать минут, пусть не думает, что ей так нужен. Бродила в темноте по Гоголевскому бульвару, глядела, как последние листья ясеней падали на дорожку. И все думала о Марке. Крупный работник, революционер. Ну, не смеется ли над нею жизнь? Зачем она полюбила члена Реввоенсовета, "работника во всесоюзном масштабе"? Разве может член Реввоенсовета понять глупую комсомолку, которая стремится уйти в дебри лесов и степей? Что если бы встретились они в семнадцатом году: девятилетняя девочка со смешными косичками и закаленный революционер, прошедший через тюрьмы и ссылки? Что было бы тогда? В лучшем случае, если бы она ему понравилась, подарил бы леденец: соси и услаждайся. А теперь -- нужна ли она ему? Что он думает о ней? Что у него вообще в душе? Она н-и-ч-е-г-о не знает. И как у него хватает времени встречаться с нею, ведь он так занят! Знает ли он, как нужен ей? Подошла к большим дверям подъезда. Широкая лестница. На втором этаже дверь и медная дощечка с его фамилией. Постучалась в кабинет. Вошла, Марк лежал на кожаном диване, повернувшись лицом к спинке. Не обернулся, молчал. "Ге-ге! Сердит, почему опоздала". Радость хлестнула в душу: значит, ждал, тяжело было, что она опаздывает. Долго молчали. Почему-то расстегнулся браслет от часов, и никак не могла застегнуть. Ой, так ли? -- Марк, помоги! Браслет застегнут, но ее рука осталась лежать на его колене. Он заглянул ей в глаза, улыбнулся и с шутливой мстительностью ударил концами пальцев по ее щеке. Зеленый из-под колпака свет лампы. Глубокая тишина располагала к близости. Сидели оба на диване. Он держал в теплых руках ее руку. Нинка говорила о себе, о Сибири, о зное этих ветров. -- Марк, ты слушаешь? -- Да, да. -- Объясни, почему так, почему эти уголовные наклонности, почему было тогда такое хищное искание авантюр, самых диких, опасных, а главное -- безыдейных? Ведь не с басмачами мы дрались, а с мирными жителями. Свист ветра, удачное бегство от погони, вот что нужно было мне тогда. Знаешь? И теперь иногда жизнь кажется мне узкой колодкой, я не могу найти людей по себе. А раз их нет, то не все ли равно, кто окружает тебя,-- благовоспитанная бездарность или яркая сволочь? Мне кажется, я живу "пока". Больше делаю вид, что живу. Марк забарабанил пальцами по валику дивана. Нинка быстро взглянула на него. -- Ты слушаешь, Марк? -- Ну да же! -- Вот ты вошел в мою жизнь, я сразу почувствовала, что с тобою вошел кусок "настоящего". Мне так легко говорить с тобою, Марк, при тебе я невольно становлюсь требовательной к жизни, к людям и к себе. Кажется, вот-вот почищусь от прошлой жизни, отряхнусь -- и снова стану строгой, горящей и нежной. Марк, понимаешь ты меня? Ведь столько противоречий! Погасили свет, его голова лежала на ее коленях, она гладила его волосы. В душе была большая нежность, тихо дрожала непонятная грусть. -- Марк, давай говорить легко и свободно, как будто мы должны завтра умереть. Он с веселым недоумением спросил: -- Почему же умереть? -- Марк, расскажи о себе. Но ласки его становились все горячее, и сама она все больше разгоралась. Но потом, когда была усталость и истома, когда голова его, как всегда, лежала на ее груди, она опять сказала упрямо и настойчиво: -- Марк, расскажи о себе. Он вяло отозвался: -- О себе? Мало я рассказывал! -- Не то. Не внешнее. Марк потянулся и зевнул. -- Долго рассказывать. Ты лучше вот что: вон на столе лежит анкета для ЦК,-- я ее сегодня заполнил. Возьми и прочти. Там все сказано. -- Все?! Там сказано -- все? Нинка вскочила, зажгла свет, босая подсела к Марку на постель, жадно заглянула ему в глаза. Он не успел спрятать, что было в них. А была в них -- скрытая скука. Да, ему было скучно! Быстро потушила свет, оделась в темноте. Марк сонно молчал. Опять зажгла электричество. -- Прощай. Мне нужно идти. Только бы не выдал голос. Пусть Марк никогда не узнает, что он сделал с ее душой. Ни слова ему не скажет,-- молча уйдет навсегда из его жизни. Домой шла темными переулками, шаталась от боли, скрипела зубами. Все лучшее растоптано. Пройдут года, она будет пожилой женщиной с седыми прядями в волосах, но этого вечера никогда не забудет. Вывернуть себя наизнанку, просить помощи -- у кого? То, чем она жила,-- для нее все это было так страшно, она ждала от него четкого ответа, как от старшего товарища и друга. Когда он посмеивался на ее откровенности, она думала: он знает в ответ что-то важное; разговорятся когда-нибудь хорошо, и он ей все откроет. А ему это просто было -- неинтересно. Интересны были только губы и грудь восемнадцатилетней девчонки, интересно было "сорвать цветок",-- так у них, кажется, это называется. * * * (Отдельный дневничок в красивой красной обложке. Записи только почерком Нинки.) Он вчера нашептал мне много, Нашептал мне страшное, страшное... Он ушел печальной дорогой, А я забыла вчерашнее -- забыла вчерашнее. Вчера это было -- давно ли? Отчего он такой молчаливый? Я не нашла моих лилий в поле, Я не искала плакучей ивы -- плакучей ивы. Ах, давно ли! Со мною, со мною Говорили и меня целовали... И не помню, не помню -- скрою, О чем берега шептали, берега шептали. Я видела в каждой былинке Дорогое лицо его страшное... Он ушел по той же тропинке, Куда уходило вчерашнее -- уходило вчерашнее... Я одна приютилась в поле, И не стало больше печали. Вчера это было -- давно ли? Со мной говорили и меня целовали -- меня целовали. Просто удивительно, что это не я написала, а Блок. (Вся страница закапана слезами.) * * * (Общий дневник. Почерк Лельки.) -- Нинка! Ты за последний месяц так изменилась, что тебя не узнаешь. Белые, страдающие губы, глаза погасли. У тебя всегда в них был оттенок стали, я его очень любила,-- теперь его нету. Разговариваешь вяло. Мне тебя так жалко, жалко! Хочется взять за голову, как младшую сестренку, кем-то обиженную, и говорить нежные, ласковые слова, и защитить тебя от кого-то. * * * (Почерк Нинки.) -- Лелька! Ты спятила с ума! Какая пошлость! Тебе меня -- ж-а-л-к-о! Катись ты к чертям. Неужели не понимаешь: можно простить человеку многое,-- нечуткость, грубость, даже жестокость, но нельзя простить жалости к себе. И еще: "защитить от кого-то". Запомни навсегда: я сама за все отвечаю, сама творю все, что со мною случается, и не желаю ни в чем раскаиваться. Терпеть не могу пай-девочек. А когда-нибудь, когда буду в настроении, я расскажу тебе веселенькую сказочку про одного очень глупого мотылька. Он увидал,-- горит свеча. Сказал себе: "Произведу над огнем эксперимент!" И -- пролетел сквозь огонь. Результат: свеча горит по-прежнему, а мотылек, с обожженными крыльями, кувыркается на поверхности стола. Это очень смешно. * * * (Почерк Нинки.) -- Лелька! Как только вспомню, я начинаю злиться, и пропадает охота писать в этом дневнике. Беру с тебя слово комсомолки: никогда не проливать надо мною слез жалости и никогда не хныкать надо мною. Только в таком случае могу продолжать писать в этом дневнике. * * * (Почерк Лельки.) -- Это было так, минутное. Конечно, больше никогда не повторится. А бросить писать дневник очень было бы жалко. И теперь его интересно перечитывать, когда мы еще дышим тем же воздухом, которым обвеян дневник. А лет через двадцать-тридцать, когда во всем мире будет коммунизм, когда новое бытие определит совершенно новое сознание, мы жадно перечитаем смешную и глупую сказку, какою покажется этот наш дневник. Будем удивляться и хохотать. * * * (Почерк Нинки.) -- Я не понимаю маму: все-таки она была революционеркой. Как она может иметь общение с той беспартийной шпаной, которая забилась от октябрьского нашего вихря в щелки всяких художественных и краеведческих музеев? Вчера сидел у нее один такой,-- корректный, "вы изволили сказать", только крахмального воротничка не хватало. Рассказывал: -- Мы с женой тогда были еще женихом и невестой... Я вытаращила глаза. -- Что такое значит -- "жених и невеста"? Я не понимаю. Он вежливо изумился. -- Не понимаете этих слов? -- Слова-то понимаю. Знаю, что в старые времена родители без ведома дочери сватали ее, за кого хотели, жених до свадьбы даже ее не знал, потому называлась "невеста". Но вот вы, например... Значит, вы любили друг друга и ждали -- чего? Неужели, правда, так бывало и у интеллигентных людей, что сойдутся к ним знакомые, и им всем объявляют: сегодня ночью мы станем мужем и женою. Все пируют, поздравляют, а к ночи жених и невеста торжественно направляются в "брачный чертог" и там, с благословения родителей и с поздравлениями друзей, отдаются друг другу? Я видела, его всего корежило, что я так просто говорю о таких "деликатных" вещах. Но видела еще, что он совсем растерялся и сам как будто в первый раз почувствовал нелепость того, что было раньше. Эх, весело становится, сколько мы такого заплесневелого тряпья выбросили за борт нашей лодки, прыгающей с волны на волну к новой жизни! * * * (Почерк Лельки.) -- С демонстрации 7 ноября. Я так устала, что завалилась на постель и продрыхнула, не раздеваясь, до двенадцати ночи. Днем обегала все организации Хамовнического района 12 и не нашла Володьки Черновалова, хотя он был там, где я его искала, но очень быстро прошвырнулся. Глупо как-то у меня все выходит. Я измельчала за последнее время, только и думаю, как бы Володька от меня не ушел и как бы не догадался, что я к нему тянусь все сильнее. Собственно говоря, сказать по совести, я хочу любви, что ли, или -- как она там называется? Не хочется говорить об этом, как-то паршиво, но что делать, Нинка? Пусть хоть ты знать будешь, к чему лежит моя душа. Эх, Нинка! У всех у нас одна болезнь -- мальчишки. Глупо, когда живешь этим. И не по-комсомольски. Но что же делать? Вот я теперь подделалась под массу, не стою выше ее и ничем не отличаюсь от типичной комсомолки в красной косынке... Как странно у меня перебегают мысли: начала с парнишки, а кончила "человеком-массой". Нет, положительно, мне необходимо заняться математикой, ибо она систематизирует мысли, вырабатывает ясный ум. А я -- дура, и хаос всегда в мыслях. Ничто и никто не заставит меня теперь относиться с уважением к себе. Когда-то было наоборот. 215 (Почерк Нинки.) -- Смотрю вперед, и хочется четкости, ясности, определенности. Никакой слякоти внутри не должно остаться. Дико иметь "бледные, страдающие губы" из-за личных пустяков. Хотелось бы прочно стать на общественную дорогу, как следует учиться. Все так и смотрят на меня: "энергичная, боевая, с инициативой и неглупая, пойдет далеко". И нельзя заподозрить, какая большая во мне червоточина есть. Ну ладно, не скули, глупая, живи рационально. (Почерк Нинки,) -- 15 янв. 1927 г. Вечером с собрания шли большой толпой в общежитие. Шли переулками и пели. Любимая моя: Ты гуляй, гуляй, мой конь, Пока не поймаю; Как поймаю,-- зануздаю Шелковой уздою. Было очень хорошо, мягкий морозец и тишина. Борька Ширкунов отозвал меня в сторону и спросил, соглашусь ли я быть курсовым комсомольским организатором. Для приличия я помолчала, "подумала" и сказала, что ничего не имею против, а сердце колотилось от радости за доверие ко мне. Присоединилась к ребятам, снова пела, но по-другому, как-то звончее. Потом заспорили с Ленькой и Мишкой о бытовой этике и о безобразном отношении парней к девчатам. Пришли в общежитие. Разожгли в нашей комнате буржуйку (общежитие наше -- старый деревянный дом, очень холодно). Стали пить чай, продолжали спорить, бузили, смеялись. В комнате нас пятеро: две комсомолки и трое беспартийных. Беспартийные были уже в постелях, лежали спиною к свету и спали. Вот тоже -- жизнь! Позубрили учебники, потом сходили в кино или пофлиртовали в уголках с парнями -- и спать. Никаких захватывающих интересов, никакого широкого товарищеского единения. Ах, милый мой комсомол! Помирать стану -- и тогда буду вспоминать наши собрания, споры, дружную товарищескую спайку, это слияние разнообразных людей в один крепкий коллектив, горящий любовью к новой, никогда еще на земле не бывавшей жизни. 19 янв. -- Состоялось курсовое комсомольское собрание, повестка дня: 1. Выборы курсорга. 2. Принятие в комсомол. И вот я -- курсорг! Но заместитель мой -- Шерстобитов. Я о нем здесь один раз уже писала,-- как он выступал, что нынешняя молодежь не думает о поцелуях и лунных ночах, а думает только о социализме. Мое глубокое убеждение, что он носит маску. Так всегда выступает благородно и стопроцентно, что начинает подташнивать. Он -- большой, басистый. Густой рыжеватый чуб мелкокудрявых волос свисает на лоб, а затылок красный и подбритый. Губы крупные; когда серьезны, то ничего, а усмехнется -- сразу я чувствую, что пошлая душа и дурак, хотя говорит очень складно. Ну что ж, Нинка! Помнишь, полгода назад ты говорила одному человеку, что надо срывать с людей маски? Теперь, по-видимому, представляется случай. Уж я его не упущу. Радостно чешутся руки. Товарищ, сознайтесь: когда заходите в бюро, то сердце по-особенному начинает биться, и охватывает робость перед ребятами из бюро. Глупо и стыдно, но это так, и они мне кажутся особенными, "избранными". Как будто я не могу дорасти до них! 23 янв. -- При бюро ячейки было совещание курсовых организаторов, прорабатывали план работы на это полугодие. Хочется всю себя отдать организации. Был и Шерстобитов. 25-го. -- Безобразно проходят у нас занятия политкружка. Шерстобитов ничего этого не замечал. Руковод, наверно, к занятиям совсем не готовится. Ребята тем более, в самых элементарных понятиях путаются. Руковод договорился до того, что у нас эксплоатация на государственных заводах! И это не уклон какой-нибудь, а просто безграмотность. Не мог объяснить разницу между прибавочным продуктом и прибавочною стоимостью. Приходится брать на занятиях слово и исправлять чушь, которую он городит. 28-го. -- Говорила на бюро. Руковода сняли, а Шерстобитову дали нахлобучку, что ничего не замечал. 30-го. -- Мне радостно работать в комсомоле, эгоистически-хорошо. Радостно и потому, что на твоих глазах растет мощная организация смены старых бойцов,-- но и потому, что, когда работаешь, шаг делается тверже, глаза смотрят прямее, и нет той глупой застенчивости перед активом, которая так меня всегда злит, и в то же время ничем ее из себя не выбьешь, если не работаешь. И еще: кипишь в деле, пробиваешься вперед,-- и нет времени думать о том, что дымящеюся азотною кислотою непрерывно разъедает душу. Мне очень нравится состав нашего бюро, под его руководством не пропадешь. Но один парень особенно,-- Борька Ширкунов, который меня запрашивал, хочу ли в курсорги. * * * (Почерк Лельки.) -- Все полно одним. Вот уже год все мысли во власти этого проклятого вопроса. И в конце концов -- паршивая душевная трагедия, любовь без взаимности. Вначале было наоборот: ласки, дружба с его стороны. Я же рассуждала так: интеллигент, барский сынок, ничего комсомольского. Не такого я полюблю, а пролетария настоящего. Так я думала до осени 25-го года, пока была активной занята работой, считалась боевой комсомолкой, вела ответственный кружок на фабрике, он же только вступил в нашу молодежную организацию. С моей стороны было пренебрежение, нехорошее интеллигентское снисхождение. Позволяла целовать и ласкать себя, но все время считала, что это все несерьезно, пока, так себе. И вот -- Лелька за свое сволочное поведение получила возмездие. Парень меня любил, но время не терял. За эти полтора года из него выработался активный член комсомола, он учится в коммунистическом университете имени Свердлова, его уже знают и отмечают наши вожди. Я же -- рядовая вузовка, отсталая комсомолка, мямля, ни к черту не годная. Вообще дрянь. Опустилась, настроение упало. Хочется читать Блока, Ахматову, Есенина. * * * (Почерк Нинки.) -- Сижу вечером в аудитории, -- должна была быть лекция по термодинамике; вдруг влетает Женька Ястребова, золотая копна волос чуть прикрыта платком. Настойчиво зовет меня в свое общежитие, причины не говорит. Пошли. Еще на дворе были слышны пьяные голоса, звон посуды. Оказывается, у Шерстобитова в комнате пьянка. К нему я не пошла, сидела у Женьки. Мимо нас тяжело топали нетвердою поступью. Ребят рвало в коридоре, и они снова шли пить. Вышла в коридор. Прислонившись к окну, стоит Темка Кириллов. Он -- парень хороший, искренно преданный, но безвольный. Ребяческая рожа перекошена, чуб падает на бледный лоб. Я взяла его за шиворот, ввела в комнату. -- Неужели ты не видишь, с какой сволочью связался? Отправляйся сейчас же домой, выспись, а завтра с тобой говорить буду. Или из комсомола вылететь захотел? Парень послушался и ушел. В коридор вышел Шерстобитов с беспартийным парнем, и сквозь перегородку Женькиной комнаты нам слышен был разговор. Шерстобитов бил себя кулаком в грудь и орал басом: -- Я за Троцкого душу отдам! А беспартийный ему доказывал правильность линии ЦК. Сценка на ять. Вот мерзавец! А сам на собраниях распинается за генеральную линию и оппозиционеров кроет, да с такой руганью, что даже ребята его останавливают. Я вышла в коридор, поглядела внимательно на Шерстобитова и пошла домой. 10 февр.-- Развила самую электрическую деятельность, подбирала материал о Шерстобитове, почти неделю только этим и была занята. Вот результат: 1. По карточкам получал мануфактуру и отцу в деревню посылал, а тот ею там спекулировал. 2. Жена Шерстобитова -- дочь помещика, глупая, ограниченная девчонка. Он над нею издевается, мучает, запугал совсем. Постоянно крутит с девчонками, а когда она пытается уйти, он угрожает: "Если уйдешь от меня, лишенкой станешь, с голоду помрешь". 3. Дезорганизует общежитие, не несет дежурств, не соблюдает регламента, часто пьянствует в компании беспартийных и втягивает в это дело наших комсомольцев. 4. На собраниях против оппозиции, а в общежитии выступает против ЦК за оппозицию. Одно слово -- двурушник. Тоже -- очень любит говорить на собраниях о здоровом быте, а сам совсем разложился! 12 февр.-- Здорово сегодня на бюро поспорили с Борисом Шир-куновым. Я считаю неправильным, что так много ребят на вузовской работе. Нужно больше посылать на вневузовскую работу, в производственные ячейки, особенно на пропагандистскую работу. И без того разверстку райкома еле-еле выполнили. ВсЕ себя обслуживаем, а обслужить никак не можем. Много у нас не работы, а суеты и видимости одной. Вот так всегда, какой бы вопрос мы ни затронули: Борис -- на одной стороне, я -- на другой. А домой шли миролюбиво, беседовали. Чем он мне нравится? Что у него лицо серьезное и решительное,-- такие лица бывают только у людей, твердо делающих ответственное дело. С нами была и Женька. Я Борису все рассказала про Шерстобитова, Женя мне поддакивала. Борис с очень серьезным лицом мне посоветовал выступить на собрании: послезавтра совместное с бюро собрание курсовых организаторов. Но, кажется, в этом вопросе он не особенно мне доверяет. Ну и пускай, очень мне он нужен! Пойду на бой одна. 14 февр. -- На собрании я выступила, рядом сидел Шерстобитов. Внутри я очень волновалась, но, кажется, говорила вполне спокойно. Только, по словам Женьки, губы стали очень бледные. Рассказала, как плохо бюро осведомлено о работе курсовых коллективов, какую чепуху несет в нашем коллективе руковод политкружка. Коснулась и бытового разложения Шерстобитова. Женька уверяет,-- говорила очень твердо и умно. Кончила. Ребята глядят по сторонам и молчат. Председатель помолчал, не предложил никому высказаться по поднятому мною вопросу и перешел к следующему пункту повестки. Единственная реакция -- молчание. Та-ак! Ну, не на таковскую напали. Что ж, пусть вызовут в бюро, пусть назначат расследование. Я от своего не отступлюсь. 18 февр.-- В бюро еще не вызывали. Я туда не хожу сама. Бориса эти дни не видала. Но совершенно ясно: не сдамся ни за что. 23 февр.-- Пошла в бюро. Сидел один Борис. Я спросила, почему бюро никак не реагировало на мое выступление. Он мнется, чего-то не договаривает. Не доверяют? Я категорически, самым резким образом сказала, что требую расследования, так как за свои слова отвечаю и от них не отказываюсь. / марта.-- Вчера вызывали Шерстобитова на бюро, он все отрицал, но Темка и другие ребята на мои ловкие вопросы понемногу рассказали все его художества. На следующий день, то есть сегодня, хотели вызвать жену Шерстобитова и сказали ему это. Он вылетел бомбой из бюро, побежал домой, повесил петлю на гвоздь и хотел вешаться; так застала его жена, войдя из кухни. Тогда он с кухонным ножом выскочил на двор, но поцарапал слегка руку и бросил нож. Ну, что, Нинка? Он плохой комсомолец, даже просто мерзавец, но -- спокойно ли у тебя на душе, когда, может быть, вот в эту сейчас минуту он режется или вешается, и ты -- косвенная тому причина? Конечно, вполне спокойно! Что за интеллигентский гуманизм! 2 марта.-- Трагедия превратилась в комедию. Ребята из бюро мне рассказывали, что все это Шерстобитов разыграл нарочно, чтобы запугать жену, и чтоб она о нем ничего не рассказывала в бюро. Но она под напором ребят много рассказала о нем, даже чего я не подозревала. Теперь бюро поняло, что я была права, никаких личных счетов не было у меня с Шерстобитовым, да он и сам подтвердил. А Борис, свинья, только сегодня мне сознался, что подозревал личные счеты. 5 марта.-- Было собрание. Сухо и сдержанно Борис информировал от имени бюро, что ввиду бытового разложения и политической невыдержанности Шерстобитов снят с работы и его дело передано в РКК, и предложил избрать нового заморга. Ребята, друзья Шерстобитова, попробовали бузить, требовали доказательств, но Борис им ответил, что дело, идущее через РКК, может коллективом не обсуждаться. Итак, в борьбе победила я. Маска сорвана и, растоптанная, валяется на земле. А -- -- -- кто сорвет маску с меня? * * * (Почерк Лельки.} -- Прочла, что ты тут записала за полтора месяца. К-а-к с-к-у-ч-н-о! Неужели тебе интересно тратить силы и нервы на такие пустяки? А мне сейчас все -- все равно. Не хочется даже писать в этом дневнике. Сегодня прочла стихи Ходасевича "Счастливый домик". Выписываю пять стихов: В тихом сердце -- едкий пепел, В темной чаше -- тихий сон. Кто из темной чаши не пил, Если в сердце -- едкий пепел, Если в чаше -- тихий сон? * * * (Почерк Нинки.) -- Я торжествую! Вчера после лекции ребята давали мне характеристику. Борис заявил, что у меня, как он убедился, "большой интеллект", а "в бытовой этике я настоящая женщина-коммунистка". Лелька, что скажешь на это? Ведь мне говорят! Той, у которой сплетены тесно романтизм и реализм, идеализм и материализм. Что бы сказали они, если бы услышали наши разговорчики о "символе лестницы"? Разве не я тоскую по сухим зауральским степям? Как я рада, что все это внешне не выплывает. Знаешь ведь ты, как раньше приходилось за собой следить, чтобы даже в мелочах не проявилась романтика, а теперь даже следить не приходится: внешняя форма образовалась и окрепла. Что касается внутреннего содержания, то меняется и оно, только более болезненно. А все-таки я осталась очень глупой! * * * (Отдельный красный дневничок. Почерк Нинки.) -- Я его любила глубоко, но всегда говорила, что не люблю. А он всегда говорил, что любит меня, и не любил. Было поверхностное отношение, к моим переживаниям не относился серьезно, а мне так нужен был его товарищеский отклик друга и закаленного революционера.