ли эти дети, на что они
соглашались, можно ли было придавать какое-нибудь значение их согласию?
1. Baumler.
2. Лансеро, стр. 614.
3 Ist die Syphilis durch Milch iibertragbar?
St.-Petersburger Med. IVochenschrift, 1876, No 23. В оригинале все три
девушки названы полными фамилиями.
Довольно. Я привел далеко не все имеющиеся в моем распоряжении факты
прививки сифилиса людям. Но уже и приведенные, мне кажется, с достаточною
убедительностью говорят за то, что опыты эти не представляют собою чего-то
исключительного и случайного; они производятся систематически, о них
сообщают спокойно, не боясь суда ни общественной совести, ни своей, -
сообщают так, как будто речь идет о кроликах или собаках. Я только приведу
еще несколько подобных же опытов из других областей медицины; хотя там они
сравнительно и реже (благодаря возможности производить опыты над животными),
но безотносительно встречаются все-таки в слишком достаточном количестве.
Желая ознакомиться с изменениями, происходящими в печени при сахарной
болезни, проф. Фрерикс и Эрлих вкладывали в печень больным сахарною болезнью
троакар. "По удалении стилета в трубке троакара оказывалось несколько капель
крови, обыкновенно с печеночными клетками, иногда же и более значительный
колбасообразный кусок печени".1
Д-р. Фелейзен, открывший микроорганизм рожи, привил разводку своих
рожистых стрептококков 58-летней старухе с множественною фибросаркомою кожи.
Рожа привилась. "На шестой день после прививки у больной появился угрожающий
упадок сил, который потребовал применения возбуждающих средств"2.
После этого. Фелейзен привил рожу еще шести больным, страдавшим волчанкою и
разного рода опухолями 3.
1 Fr. Th. v. Frerichs, Ueber den Diabetes. Berlin, 1884, p.
272.
2 Dr. Fehleisen, Die Aethiologie des Erysipels. Berlin,
1893, pp. 21- 23.
3. О. с., р. 29. В оправдание своих опытов д-р. Фелейзен
ссылается на отмеченное некоторыми наблюдателями целебное действие рожи на
злокачественные опухоли и волчанку. Но вот история одного из больных,
которым Фелейзен привил рожу: "Двадцатилетний мужчина последние двенадцать
лет страдает волчанкою и много раз перенес рожу". Какое основание имел
Фелейзен ждать, что привитая им рожа исцелит больного, который уж много раз
без всякой пользы для себя перенес рожу? Восьмилетней девочке с саркомою
глаза, после удавшейся прививки, Фелейзен вторично привил рожу "с целью
узнать, остается ли соответственный индивидуум после перенесенной рожи на
некоторое время невосприимчивым к роже".
В марте 1887 года к берлинскому хирургу Евг. Гану обратилась за помощью
женщина с раком грудной железы. Произвести операцию было уже невозможно.
"Чтобы отказом от операции не открыть больной безнадежность ее состояния и
чтобы доставить ей облегчение и успокоение психическим впечатлением
произведенной операции", д-р Ган вырезал из пораженной груди кусочек опухоли
и - привил его на другую, здоровую грудь своей пациентки; прививка
удалась.1 Таким образом был установлен очень важный факт
прививаемости рака. Опыт Гана был впоследствии с успехом повторен проф.
Бергманом и неизвестным хирургом, анонимно приславшим свое сообщение
парижскому профессору Корнилю.
Д-р Н. А. Финн исследовал в одном из кавказских военных госпиталей
вопрос о заразительности пятнистого тифа. По его предложению ординатор
Артемович впрыснул под кожу семнадцати здоровым солдатам кровь больных
пятнистым тифом. Ни один из привитых не заболел, "только у двух сделались
простые нарывы на месте уколов". Кроме того, двадцать восемь здоровых
молодых солдат было положено д-ром Финном в одну палату с пятнисто-тифозными
больными. Они пролежали с больными "в течение 4-5 дней при плотно сдвинутых
кроватях, а иногда покрывались одеялами тифозных больных"2.
1 E. Hahn, Ueber Transplantation der carcin, Haut. Berl. Klin.
Woch. 1888, No 21.
2. Протоколы заседл. Имп. Кавк. Мед. О-ва за 1878 - 1879 гг.
No 8, стр. 167. Д-ра Финн и Артемович впрыснули кровь пятнисто-тифозных
больных также и себе.
"Вот как относятся врачи к больным, вверяющим в их руки свое здоровье!"
- скажет иной читатель, прочитав эту главу. Такое заключение будет
совершенно неверно. Сотня-другая врачей, видящих в больных людях лишь
объекты для своих опытов, не дает еще права клеймить целое сословие, к
которому принадлежат эти врачи. Параллельно можно привести ничуть не меньшее
количество фактов, где врачи производили самые опасные опыты над самими
собою. Так, у всех еще в памяти опыты Петтенкофера и Эммериха, принявших
внутрь чистые разводки холерных бацилл, причем соляная кислота желудка была
предварительно нейтрализована содою. То же самое проделали над собою проф.
И. И. Мечников, д-ра Гастерлик и Латапи. Сифилис привили себе д-ра.
Борджиони1, Варнери2, Линдеман3 и многие,
многие другие: молодые и здоровые, они для науки пошли на опыты, которые
искалечили всю их жизнь. От сотни-другой этих героев заключать о геройстве
врачебного сословия вообще столь же несправедливо, как из вышеприведенных
опытов над больными делать заключение, что так относятся к своим больным
врачи вообще.
1 6 февраля 1862 г. проф. Пеллицари привил кровь сифилити-
ческой больной д-рам Борджиони, Рози и Пассильи, "которые мужественно"
обрекли себя на опыты, несмотря на отговариваиия профессора". У д-ра.
Борджиони прививка удалась: через два месяца после прививки появились ночные
головные боли, общая сыпь, опухание желез; десять дней спустя первичная язва
на руке стала заживать; лишь тогда д-р. Борджиони приступил к ртутному
лечению. (Саг hebdom, 1862, No 22, pp. 349 - 350).
2 Verhandlungen der phys. med. Gessellschaft in Wurzburg.
Bd. III, 1852, p. 391. Ст. проф. Ринекера.
3 Интересуясь различными вопросами сифилидологии, д-р.
Линдеман произвел над собою следующие опыты. В течение двух месяцев через
каждые пять дней он прививал себе на руки мягкие язвы, через три месяца
после этого он привил себе отделение сифилитика и получил сифилис. Через
семнадцать дней после появления общей высыпи папул Линдеман снова стал
прививать себе. Мягкие шанкры различной вредоносности. Комиссия, назначенная
Парижской медицинской академией, исследовала д-ра. Линдемана, вот как
описывает она его состояние устами своего докладчика Бэгена: "Обе руки (от
плеч до ладоней) покрыты язвами; многие язвы слились: вокруг них острое и
болезненное воспаление; нагноение очень обильно; дно большинства язв
сероватого цвета; в общности все эти повреждения, говоря языком хирургии,
имеют очень дурной вид. По всему телу - обильная высыпь сифилитических
папул. - Д-р. Л. исполнен мужества и доверия и выразил намерение прибегнуть,
наконец, к правильному лечению своей болезни, ставшей уже застарелою и
серьезною". (Bulletin de l'Academie Nation de medicine. Tome XVII, Paris,
1851 - 1852, pp. 879 - 885).
Но что безусловно вытекает из приведенных опытов и чему не может быть
оправдания, - это то позорное равнодушие, какое встречают описанные зверства
во врачебной среде. Ведь приведенный мною мартиролог - больных, принесенных
в жертву науке, добыт мною не путем каких-нибудь тайных розысков, - сами
виновники этих опытов печатно, во всеуслышание, сообщают о них! Казалось бы,
опубликование первого же такого опыта должно бы сделать совершенно
невозможным их повторение; первый же такой экспериментатор должен бы быть с
позором выброшен навсегда из врачебной среды.
Но этого нет. Гордо подняв головы, шествуют эти своеобразные служители
науки, не встречая сколько-нибудь деятельного отпора ни со стороны
товарищей-врачей, ни со стороны врачебной печати. Из всех органов последней
мне известен только один, упорно и энергично протестовавший против каждой
попытки экспериментировать над живыми людьми, - это русская газета "Врач",
выходившая под редакцией недавно умершего проф. В. А. Манассеина. Страницы
этой газеты так и пестрят заметками редакции в таком роде: "Опять
непозволительные опыты!", "Мы решительно не понимаем, как врачи могут
позволять себе подобные опыты!", "Не ждать же, в самом деле, чтобы прокуроры
взяли на себя труд разъяснить, где кончаются опыты позволительные и
начинаются уже преступные!", "Не пора ли врачам сообща восстать против
подобных опытов, как бы поучительны сами по себе они ни были?".
О, да, пора, пора! Но пора уже и обществу перестать ждать, когда врачи,
наконец, выйдут из своего бездействия, и принять собственные меры к
ограждению своих членов от ревнителей науки, забывших о различии между
людьми и морскими свинками.
IX
Кончая университет, я восхищался медициною и горячо верил в нее.
Научные приобретения ее громадны, очень многое в человеческом организме нам
доступно и понятно; со временем же для нас не будет в нем никаких тайн, и
путь к этому верен. С таким, совершенно определенным отношением к медицине я
приступил к практике. Но тут я опять натолкнулся на живого человека, и все
мои установившиеся взгляды зашатались и заколебались. "Значения этого органа
мы еще не знаем", "действия такого-то средства нам пока совершенно
непонятно", "причины происхождения такой-то болезни неизвестны"... Пускай
наукой завоевана громадная область, но что до этого, если кругом
раскидываются такие необъятные горизонты, где все еще темно и непонятно?
Что, в сущности, понимаю я в больном человеке, если не понимаю всего, как
могу я к нему подступиться? Часовой механизм неизмеримо проще человеческого
организма; а между тем могу ли я взяться за починку часов, если не знаю
назначения хотя бы одного, самого ничтожного, колесика в часах?
Так же, как при первом моем знакомстве с медициной, меня теперь опять
поразило бесконечное несовершенство ее диагностики, чрезвычайная шаткость и
неуверенность всех ее показаний. Только раньше я преисполнялся глубоким
презрением к кому-то "им", которые создали такую плохую науку; теперь же ее
несовершенство встало передо мною естественным и неизбежным фактом, но еще
более тяжелым, чем прежде, потому что он наталкивался на жизнь.
Вот передо мною этот загадочный, недоступный мне живой организм, в
котором я так мало понимаю. Какие силы управляют им, каковы те тончайшие
процессы, которые непрерывно совершаются в нем? В чем суть действия вводимых
в него лекарств, в чем тайна зарождения и развития болезни? Коховская
палочка вызывает в организме чахотку, леффлерова, которая на вид так мало
разнится от коховской, вызывает дифтерит - почему? Я впрыскиваю больному под
кожу раствор апоморфина, - он циркулирует по всему телу индифферентно, а
соприкасаясь с рвотным центром, возбуждает его; у меня даже намека нет на
понимание того, какие химические особенности определенных нервных клеток и
апоморфина обусловливают это взаимоотношение.
Ко мне обращается за помощью девушка, страдающая мигренями. В чем суть
этой мигрени? Во время припадка лоб у больной становится холодным, а зрачок
расширяется; девушка малокровна; все это указывает на то, что причиною
мигрени в данном случае является раздражение симпатического нерва, вызванное
общим малокровием. Хорошее объяснение! Но каким образом и почему малокровие
вызвало в этом случае раздражение симпатического нерва? Где и каковы те
целительные силы организма, которые борются с происшедшим расстройством и
которые я должен поддержать? Как действуют на спазм симпатического нерва тот
фенацетит с кофеином, на малокровие - то железо, которые я прописываю? И вот
больная стоит передо мною, и я берусь ей помочь, и, может быть, даже помогу,
- и в то же время ничего не понимаю, что с нею, почему и как поможет ей то,
что я назначаю.
Я не имею даже отдаленного представления о типических процессах, общих
всем человеческим организмам; а между тем каждый больной предстает передо
мною во всем богатстве и разнообразии своих индивидуальных особенностей и
отклонений от средней нормы. Что могу я знать об них? Двое на вид совершенно
одинаково здоровых людей промочили себе ноги; один получил насморк, другой -
острый суставной ревматизм. Почему? Высшая доза морфия - три сантиграмма;
взрослой, совсем не слабой больной впрыснули под кожу пять миллиграммов
морфия, - и она умерла; для объяснения таких фактов в медицине существует
специальное слово "идиосинкразия", но это слово не дает мне никаких указаний
на то. когда я должен ждать чего-либо подобного.
И какие средства дает мне наука проникнуть в живой организм, узнать его
болезнь? Кое-что она мне, конечно, дает. Передо мною, напр., больной: он
лихорадит, жалуется на ломоту в суставах, селезенка и печень увеличены. Я
беру у него каплю крови и смотрю под микроскопом: среди кровяных телец
быстро извиваются тонкие спиральные существа; это спириллы возвратного тифа,
и я с полною уверенностью говорю: у больного - возвратный тиф. Если бы наука
давала мне столь же верные средства для познания всех болезней и всех
особенностей каждого организма, то я мог бы чувствовать под ногами почву. Но
в подавляющем большинстве случаев этого нет. На основании совершенно
ничтожных данных я должен строить выводы, такие важные для жизни и здоровья
моего больного...
Я был однажды приглашен к одной старой девушке лет под пятьдесят,
владетельнице небольшого дома на Петербургской стороне; она жила в трех
маленьких, низких комнатах, уставленных киотами с лампадками, вместе со
своей подругой детства, такою же желтою и худою, как она. Больная, на вид
очень нервная и истеричная, жаловалась на сердцебиение и боли в груди; днем,
часов около пяти, у нее являлось сильное стеснение дыхания и как будто
затрудненное глотание.
- Нет у вас такого ощущения, как будто при глотании в горле у вас
появляется шар? - спросил я, имея в виду известный признак истерии - globus
hystericus.
- Да, да, именно! - обрадовалась больная.
Сердце и легкие ее при самом тщательном исследовании оказались
здоровыми; ясное дело, у больной была истерия. Я назначил соответственное
лечение.
- А что, доктор, не могу я вдруг сразу помереть? - спросила больная.
Она сообщила мне, что хотела бы завещать свой дом подруге, без
завещания же все перейдет к ее единственному законному наследнику - брату,
выжиге и плуту, который взял у нее по-родственному, без расписки, все ее
деньги, около шести тысяч, и потом отказался возвратить.
- Странное дело, что же вам мешает составить завещание? - сказал я. -
Непосредственной опасности нет, но мало ли что может случиться! Пойдете по
улице, - вас конка задавит. Всегда лучше сделать завещание заблаговременно.
- Верно, верно! - в раздумье произнесла больная. - Вот только
поправлюсь, сейчас же схожу к нотариусу.
Это было в три часа. А в пять, через два часа, ко мне прибежала подруга
больной и, рыдая, объявила, что больная умерла: встала от обеда, вдруг
пошатнулась, побледнела, изо рта ее хлынула кровь, и она упала мертвая.
- Зачем, зачем, вы, доктор, не сказали!? - твердила женщина, плача и
захлебываясь, безумно стуча себе кулаком по бедру. - Ведь мне теперь по миру
идти, злодей меня на улицу выгонит!
И теперь я понял: очевидно, у больной была аневризма; затрудненное
глотание под вечер (после обеда!), которое я объяснил себе, как globus
hystericus, вызывалось набуханием аневризмы под влиянием увеличенного
кровяного давления после еды... Но что кому пользы от этого позднего
диагноза?
В таких случаях меня охватывали ярость и отчаяние: да что же это за
наука моя, которая оставляет меня таким слепым и беспомощным?! Ведь я, как
преступник, не могу взглянуть теперь в глаза этой пущенной мною по миру
женщине, а чем же я виноват?
И чем дальше, тем чаще приходилось мне испытывать такое чувство. Даже
там, где, как в описанном случае, диагноз казался мне ясным,
действительность то и дело опровергала меня; часто же я стоял перед больным
в полном недоумении: какие-то жалкие, ничего не говорящие данные, - строй из
них что-нибудь! И я ночи напролет расхаживал по комнате, обдумывая и
сопоставляя эти данные, и ни к чему определенному не мог прийти; если же я,
наконец, и ставил диагноз, то меня все-таки все время грызла неотгонимая
мысль: "А если моя догадка не верна? Какая у меня возможность проверить ее
правильность?". И всю жизнь жить и действовать под непрерывным гнетом такой
неуверенности!..
Но, скажем, диагноз болезни я поставил правильно. Мне нужно ее лечить.
Какие гарантии дает мне наука в целесообразности и действительности
рекомендуемых ею средств? Суть действия большинства из этих средств для нас
еще крайне неясна, и показания к их употреблению наука устанавливает
эмпирически, путем клинического наблюдения. Но мы уже знаем, как непрочно и
обманчиво клиническое наблюдение. Данное средство, по единогласным
свидетельствам всех наблюдателей, действует превосходно, а через год-другой
оно уже выбрасывается за борт, как бесполезное или даже вредное. Два года
царил туберкулин Коха, - и ведь видели, видели собственными глазами, какое
"блестящее" действие он оказывал на туберкулез! В том бесконечно сложном и
непонятном процессе, который представляет собою жизнь больного организма,
переплетаются тысячи влияний, - бесчисленные способы вредоносного действия
данной болезни и окружающей среды, бесчисленные способы целебного
противодействия сил организма и той же окружающей среды, - и вот тысяча
первым влиянием является наше средство. Как определить, что именно в этом
сложном деле вызвано им? Древнегреческий врач Хризипп запрещал лихорадящим
больным есть, Диоксипп - пить. Сильвий заставлял их потеть, Бруссэ пускал им
кровь до обморока, Керри сажал их в холодные ванны, - и каждый видел пользу
именно от своего способа. Средневековые врачи с большим, по их мнению,
успехом применяли против рака. мазь из человеческих испражнений. В прошлом
веке, чтобы "помочь" прорезыванию зубов, детям делали по десяти и двадцати
раз разрезы десен, делали это даже десятидневным детям; еще в 1842 году
Ундервуд советовал при этом разрезать десны на протяжении целых челюстей, и
притом резать поглубже, до самых зубов, "повреждения которых нечего
опасаться". И все это, по мнению наблюдателей, помогало!..
Я вступил в практику с определенным запасом терапевтических знаний,
данных мне школою. Как было относиться к этим знаниям? Естественное дело -
спокойно и уверенно применять их к жизни. Но только я попробовал так
действовать, как тотчас же натолкнулся на разочарование. Отвар сенеги
рекомендуют назначать для возбуждения кашля в тех случаях, когда легкие
наполнены жидкою, легко отделяющеюся мокротою. Я назначал сенегу и
приглядывался, - и ни в одном случае не мог с уверенностью сказать, что моя
сенега действительно удалила из легких больного хоть одну лишнюю каплю
мокроты. Я назначал железо при малокровии и даже в тех случаях, когда
больной поправлялся, ни разу не мог поручиться за то, что это произошло хоть
сколько-нибудь благодаря железу.
Выходило так, что я должен верить на слово в то, что эти и многие
другие средства действуют именно указываемым образом. Но такая вера была
прямо невозможна, - сама же наука непрерывно подрывала и колебала эту веру.
Одним из наичаще рекомендуемых средств против чахотки является креозот и его
производные; а между тем все громче раздаются голоса, заявляющие, что
креозот нисколько не помогает против чахотки и что он - только, так сказать,
лекарственный ярлык, наклеиваемый на чахоточного. Основное правило диететики
брюшного тифа требует кормить больного только жидкою пищею, и опять против
этого идет все усиливающееся течение, утверждающее, что таким образом мы
только замариваем больного голодом. Мышьяк признается незаменимым средством
при многих кожных болезнях, малокровии, малярии, - и вдруг распространенная,
солидная медицинская газета приводит о нем такой отзыв: "Самое замечательное
в истории мышьяка - это то, что он неизменно пользовался любовью врачей,
убийц и барышников... Врачам следовало бы понять, что мышьяк дает слишком
мало, чтобы пользоваться вечным почтением. Предание о мышьяке - позор нашей
терапии".
Первое время такие неожиданные отзывы прямо ошеломляли меня: да чему
же, наконец, верить! И я все больше убеждался, что верить я не должен
ничему, и ничего не должен принимать, как ученик; все заподозрить, все
отвергнуть, - и затем принять обратно лишь то, в действительности чего
убедился собственным опытом. Но в таком случае, для чего же весь
многовековой опыт врачебной науки, какая ему цена?
Один молодой врач спросил знаменитого Сиденгама, "английского
Гиппократа", какие книги нужно прочесть, чтобы стать хорошим врачом.
- Читайте, мой друг, "Дон-Кихота", - ответил Сиденгам. - Это очень
хорошая книга, я и теперь часто перечитываю ее.
Но ведь это же ужасно! Это значит - никакой традиции, никакой
преемственности наблюдения: учись без предвзятости наблюдать живую жизнь, и
каждый начинай все с начала.
С тех пор прошло более двух веков; медицина сделала вперед гигантский
шаг, во многом она стала наукой; и все-таки какая еще громадная область
остается в ней, где и в настоящее время самыми лучшими учителями являются.
Сервантес, Шекспир и Толстой, никакого отношения к медицине не имеющие!
Но раз я поставлен в необходимость не верить чужому опыту, то как могу
я верить и своему собственному? Скажем, я личным опытом убедился в
целебности известного средства; но как же, как оно действует, почему. Пока
мне неясен способ его действия, я ничем не гарантирован от того, что и мое
личное впечатление - лишь оптический обман. Вся моя предыдущая
естественнонаучная подготовка протестует против такого грубо-эмпирического
образа действий, против такого блуждания ощупью, с закрытыми глазами. И я
особенно сильно чувствую всю тяжесть этого состояния, когда с зыбкой и в то
же время вязкой почвы эмпирии перехожу на твердый путь науки; я вскрываю
полость живота, где очень легко может произойти гнилостное заражение
брюшины; но я знаю, что делать для избежания этого: если я приступлю к
операции с прокипяченными инструментами, с тщательно дезинфицированными
руками, то заражения не должно быть. Если больной страдает близорукостью, то
соответственное вогнутое стекло должно помочь ему. Вывих локтя, если нет
осложнений, при соответственных манипуляциях должен вправиться. Во всех
подобных случаях необходима преемственность, здесь, кроме "Дон-Кихота",
нужно знать и читать еще кое-что. Конечно, и ошибки и прогресс возможны и в
этой области; но ошибки будут обусловливаться моею неподготовленностью и
неопытностью, прогресс будет совершаться путем улучшения прежнего, а не
путем отрицания.
Будущее нашей науки блестяще и несомненно. То, что уже добыто ею, ясно
рисует, чем станет она в будущем: полное понимание здорового и больного
организма, всех индивидуальных особенностей каждого из них, полное понимание
действия всех применяемых средств, - вот что ляжет в ее основу. "Когда
физиология, - говорит. Клод Бернар, - даст все, чего мы вправе от нее ждать,
то она превратится в медицину, ставшую теоретическою наукою; и из этой
теории будут выводиться, как и в других науках, необходимые применения, т.е.
прикладная, практическая медицина".
Но как еще неизмеримо далеко до этого!.. И мне все чаще стала приходить
в голову мысль: пока этого нет, какой смысл может иметь врачебная
деятельность? Для чего эта игра в жмурки, для чего обман общества,
думающего, что у нас есть какая-то "медицинская наука"? Пусть этим
занимаются гомеопаты и подобные им мудрецы, которые с легким сердцем все
бесконечное разнообразие жизненных процессов втискивают в пару догматических
формул. Для нас же задача может быть только одна - работать для будущего,
стремиться познать и покорить себе жизнь во всей ее широте и сложности. А
относительно настоящего можно лишь повторить то, что сказал когда-то
средневековый арабский писатель Аерроес: "Честному человеку может доставлять
наслаждение теория врачебного искусства, но его совесть никогда не позволит
ему переходить к врачебной практике, как бы обширны ни были его познания".
За эту мысль я хватался каждый раз, когда уж слишком жутко становилось
от той непроглядней тьмы, действовать в которой я был обречен
несовершенством своей науки. Я сам понимал, что мысль эта нелепа: теперешняя
бессистемная, сомневающаяся научная медицина, конечно, несовершенна, но она
все-таки неизмеримо полезнее всех выдуманных из головы систем и грубых
эмпирических обобщений; именно совесть врача и не позволила бы ему гнать
больных в руки гомеопатов, пасторов Кнейппов и Кузьмичей. Но этою мыслью о
жизненной непригодности теперешней науки я старался скрыть и затемнить от
себя другую, слишком страшную для меня мысль: я начинал все больше
убеждаться, что сам я лично совершенно негоден к выбранному мною делу и что,
решая отдаться медицине, я не имел самого отдаленного представления о тех
требованиях, которым должен удовлетворять врач.
При теперешнем несовершенстве теоретической медицины медицина
практическая может быть только искусством, а не наукой. Нужно на себе
почувствовать всю тяжесть вытекающих отсюда последствий, чтобы ясно понять,
что это значит. Ту больную с аневризмой, о которой я рассказывал, я
исследовал вполне добросовестно, применил к этому исследованию все, что
требуется наукой, и тем не менее грубо ошибся. Будь на моем месте настоящий
врач, он мог бы поставить правильный диагноз: его совершенно особенная
творческая наблюдательность уцепилась бы за массу неуловимых признаков,
которые ускользнули от меня, бессознательным вдохновением он возместил бы
отсутствие ясных симптомов и почуял бы то, чего не в силах познать. Но таким
настоящим врачом может быть только талант, как только талант может быть
настоящим поэтом, художником или музыкантом. А я, поступая на медицинский
факультет, думал, что медицине можно научиться... Я думал, что для этого
нужен только известный уровень знаний и известная степень умственного
развития; с этим я научусь медицине так же, как всякой другой прикладной
науке, напр., химическому анализу. Когда медицина станет наукой, - единой,
всеобщей и безгрешной, то оно так и будет; тогда обыкновенный средний
человек сможет быть врачом. В настоящее же время "научиться медицине", т. е.
врачебному искусству, так же невозможно, как научиться поэзии или искусству
сценическому. И есть много превосходных теоретиков, истинно "научных"
медиков, которые в практическом отношении не стоят ни гроша.
Но почему я ничего этого не знал, поступая на медицинский факультет?
Почему вообще я имел такое смутное и превратное представление о том, что
ждет меня в будущем? Как все это просто произошло! Мы представили свои
аттестаты зрелости, были приняты на медицинский факультет, и профессора
начали читать лекции. И никто из них не раскрыл нам глаз на будущее, никто
не объяснил, что ждет нас в нашей деятельности. А нам самим эта деятельность
казалась такой несложной и ясной! Исследовал больного - и говоришь: больной
болен тем-то, он должен делать то-то и принимать то-то. Теперь я видел, что
это не так, но на то, чтобы убедиться в этом, я должен был убить семь лучших
лет молодости.
Я совершенно упал духом. Кое-как я нес свои обязанности, горько смеясь
в душе над больными, которые имели наивность обращаться ко мне за помощью:
они, как и я раньше, думают, что тот, кто прошел медицинский факультет, есть
уже врач, они не знают, что врачей на свете так же мало, как и поэтов, что
врач - ординарный человек при теперешнем состоянии науки - бессмыслица. И
для чего мне продолжать служить этой бессмыслице? Уйти, взяться за какое ни
на есть другое дело, но только не оставаться в этом ложном и преступном
положении самозванца!
Так тянулось около двух лет. Потом постепенно пришло смирение.
Да, наука дает мне не так много, как я ждал, и я не талант. Но прав ли
я, отказываясь от своего диплома? Если в искусстве в данный момент нет
Толстого или Бетховена, то можно обойтись и без них; но больные люди не
могут ждать, и для того, чтобы всех их удовлетворить, нужны десятки тысяч
медицинских Толстых и Бетховенов. Это невозможно. А в таком случае так ли уж
бесполезны мы, ординарные врачи? Все-таки, беря безотносительно, наукою
отвоевана от искусства уж очень большая область, которая с каждым годом все
увеличивается. Эта область в наших руках. Но и в остальной медицине мы можем
быть полезны и делать очень много. Нужно только строго и неуклонно следовать
старому правилу: "primum non nocere, - прежде всего не вредить". Это должно
главенствовать над всем. Нужно, далее, раз навсегда отказаться от
представления, что деятельность наша состоит в спокойном и беззаботном
исполнении указаний науки. Понять всю тяжесть и сложность дела, к каждому
новому больному относиться с неослабевающим сознанием новизны и
непознанности его болезни, непрерывно и напряженно искать и работать над
собою, ничему не доверять, никогда не успокаиваться. Все это страшно тяжело,
и под бременем этим можно изнемочь; но, пока я буду честно нести его, я имею
право не уходить.
Х
В эту пору сомнений и разочарований я с особенною охотою стал уходить в
научные занятия. Здесь, в чистой науке, можно было работать не ощупью, можно
было точно контролировать и проверять каждый свой шаг; здесь полновластно
царили те строгие естественнонаучные методы, над которыми так зло
насмехалась врачебная практика. И мне казалось, - лучше положить хоть один
самый маленький кирпич в здание великой медицинской науки будущего, чем
толочь воду в ступе, делая то, чего не понимаешь.
Между прочим, я работал над вопросом о роли селезенки в борьбе
организма с различными инфекционными заболеваниями. Для прививок возвратного
тифа в нашу лабораторию были приобретены две обезьянки макаки. За три
недели, которые они пробыли у нас до начала опытов, я успел сильно
привязаться к ним. Это были удивительно милые зверьки, особенно один из них,
самец, которого звали Степкой. Войдешь в лабораторию, - они бросаются к
передней стенке своей большой клетки, ожидая сахару. Оделишь их сахаром и
выпускаешь на волю. Самка, Джильда, более робка; она бежит по полу, неуклюже
поджимая зад и трусливо поглядывая на меня; я чуть пошевельнусь, - она
поворачивается и сломя голову мчится обратно в клетку. Степка же держится со
мною совершенно по-приятельски. Я сяду на стул, - он немедленно взбирается
ко мне на колени и начинает шарить по карманам, брови его подняты, близко
поставленные большие глаза смотрят с комичною серьезностью. Он вытаскивает
из моего бокового кармана перкуссионный молоточек.
- У-у!! - изумленно произносит он, широко раскрыв глаза, и начинает с
любопытством рассматривать блестящий молоточек.
Насмотревшись, Степка бросает молоточек на пол, и с тою же
меланхолическою серьезностью, словно исполняя нужное, но очень надоевшее
дело, продолжает меня обыскивать; он осторожно берет меня своими коричневыми
пальчиками за бороду, снимает пенсне. Но вскоре ему это надоедает Степка
взбирается мне на плечо, вздохнув, оглядывается - и вдруг стрелою
перескакивает на стол: он приметил на нем закупоренную пробкою склянку, а
его любимое дело - раскупоривать склянки Степка быстро и ловко вытаскивает
пробку, запихивает ее за щеку и спешит удрать по шнурку шторы под потолок;
он знает, что я стану отнимать пробку. Я хватаю его на полпути.
- Цци-ци-ци-ци! - недовольно визжит он, втягивая голову в плечи, жмуря
глаза и стараясь вырваться от меня.
Я отнимаю пробку. Степка огорченно оглядывается. Но вот глаза его
оживились, он вскакивает на подоконник и издает свое изумленное "у-у!". На
улице стоит извозчик; Степка, вытянув голову, с жадным любопытством таращит
глаза на лошадь. Я поглажу его, - он нетерпеливо отведет ручонкой мою руку,
поправится на подоконнике и продолжает глазеть на лошадь. Пробежит по улице
собака. Степка весь встрепенется, волосы на шее и спине взъерошатся, глаза
беспокойно забегают.
- У-у! у-у! - повторяет он, страшно волнуясь и суетливо засматривая то
в одно, то в другое стекло окна.
Собака бежит дальше. Степка, с серьезными, испуганными глазами, мчится
по столу, опрокидывая склянки, к другому окну и, вытянув голову, следит за
убегающею собакою.
С этим веселым шельмецом можно было проводить, не скучая, целые часы.
Сидя с ним, я чувствовал, что между нами установилась какая-то связь и что
мы уже многое понимаем друг в друге.
Мне было неприятно самому вырезать у него селезенку, и за меня сделал
это товарищ. По заживлении раны я привил Степке возвратный тиф. Теперь,
когда я входил в лабораторию, Степка уж не бросался к решетке; слабый и
взъерошенный, он сидел в клетке, глядя на меня потемневшими, чужими глазами;
с каждым днем ему становилось хуже; когда он пытался вскарабкаться на
перекладину, руки его не выдерживали, Степка срывался и падал на дно клетки.
Наконец он уж совсем не мог подниматься; исхудалый, неподвижно лежал,
оскалив зубы, и хрипло стонал. На моих глазах Степка и околел.
Безвестный мученик науки, он лежал передо мною трупом. Я смотрел на
этот жалкий трупик, на эту милую, наивную рожицу, с которой даже смертная
агония не смогла стереть обычного комично-серьезного выражения... На душе у
меня было неприятно и немножко стыдно. Мне вспоминалось изумленное "у-у!", с
каким Степка рассматривал мой молоточек, вспоминались его оживленные глаза,
которые он таращил на лошадь, совсем, как ребенок, - и у меня шевелилась
мысль: настолько ли уже неизмеримо меньше совершенное мною преступление, чем
если бы я все это проделал над ребенком? Такая сантиментальность по
отношению к низшим животным смешна? Но так ли уж прочны и неизменны критерии
сантиментальности? Две тысячи лет назад как рассмеялся бы римский патриций
над сантиментальным человеком, который бы возмутился его приказанием бросить
на съедение муренам раба, разбившего вазу! Для него раб был тоже "низшим
животным".
Декарт смотрел на животных, как на простые автоматы, - оживленные, но
не одушевленные тела; по его мнению, у них существует исключительно
телесное, совершенно бессознательное проявление того, что мы называем
душевными движениями. Такого же мнения был и Мальбранш. "Животные, - говорит
он, - едят без удовольствия, кричат, не испытывая страдания, они ничего не
желают, ничего не знают".
Можно ли в настоящее время согласиться с этим? Не говоря уже о простом
ежедневном наблюдении, которое вопиет против такой безглазой теоретичности,
- как можем согласиться с этим мы, естественники-трансформисты? Тут возможно
только одно решение вопроса, - то, которое дает, напр., Гексли. "Великое
учение о непрерывности, - говорит он, - не позволяет нам предположить, чтобы
что-нибудь могло явиться в природе неожиданно и без предшественников, без
постепенного перехода; неоспоримо, что низшие позвоночные животные обладают,
хотя и в менее развитом виде, тою частью мозга, которую мы имеем все
основания считать у себя самих органом сознания. Поэтому мне кажется очень
вероятным, что низшие животные обладают сознанием в мере, пропорциональной
степени развития органа этого сознания, и что они переживают, в более или
менее определенной форме, те же чувства, которые переживаем и мы".
Раз же это так, раз верно то, что между нами и ними нет такой резкой
границы, как когда-то воображали, то так ли уж смешна эта сантиментальность,
так ли ложны те покалывания совести, которые испытываешь, нанося им мучения?
А испытываемое при этом чувство есть нечто, очень похожее именно на
покалывание совести. Один мой товарищ-хирург работает над вопросом об
огнестрельных ранах живота, - полезнее ли держаться при них выжидательного
образа действий или немедленно приступать к операции. Он привязывает собак к
доске и на расстоянии нескольких шагов стреляет им в живот из револьвера;
затем одним собакам он немедленно производит чревосечение, других оставляет
без операции. Войдешь к нему в лабораторию, - в комнате стоят стоны, вой,
визг, одни собаки мечутся, околевая, другие лежат неподвижно и только слабо
визжат. При взгляде на них мне не просто тяжело, как было тяжело, например,
смотреть первое время на страдания оперируемого человека; мне именно стыдно,
неловко смотреть в эти, облагороженные страданием, почти человеческие глаза
умирающих собак. И в такие минуты мне становится понятным настроение старика
Пирогова.
"В молодости, - рассказывает он в своих посмертных записках, - я был
безжалостен к страданиям. Однажды, я помню, это равнодушие мое к мукам
животных при вивисекциях поразило меня самого так, что я, с ножом в руках,
обратившись к ассистировавшему мне товарищу, невольно воскликнул:
- Ведь так, пожалуй, можно зарезать и человека!
Да, о вивисекциях можно многое сказать и за и против. Несомненно, они -
важное подспорье в науке. Но наука не восполняет всецело жизни человека:
проходит юношеский пыл и мужская зрелость, наступает другая пора жизни и с
нею потребность углубляться в самого себя; тогда воспоминание о причиненном
насилии, муках, страданиях другому существу начинает щемить невольно сердце.
Так было, кажется, и с великим Галлером; так, признаюсь, случилось и со
мною, и в последние годы я ни за что бы не решился на те жестокие опыты над
животными, которые я некогда производил так усердно и равнодушно".
Все это так. Но как быть иначе, где выход? Отказаться от живосечения -
это значит поставить на карту все будущее медицины, навеки обречь ее на
неверный и бесплодный путь клинического наблюдения. Нужно ясно сознать все
громадное значение вивисекций для науки, чтобы понять, что выход тут
все-таки один - задушить в себе укоры совести, подавить жалость и гнать от
себя мысль о том, что за страдающими глазами пытаемых животных таится живое
страдание.
В Западной Европе уже несколько десятилетий ведется усиленная агитация
против живосечений; в последние годы эта агитация появилась и у нас в
России. В основу своей проповеди противники живосечений кладут положение,
как раз противоположное тому, которое было мною сейчас указано, - именно,
они утверждают, что живосечения совершенно не нужны науке.
Но кто же сами эти люди, берущиеся доказывать такое положение?
Священники, светские дамы, чиновники, - лица, совершенно непричастные к
науке; и возражают они Вирхову, Клоду Бернару, Пастеру, Роберту Коху и
прочим гигантам, на своих плечах несущим науку вперед. Но ведь это же
невозможная бессмыслица! Методы и пути науки составляют в каждой науке самую
ее трудную часть; как могут браться судить о них профаны? Они и сами не
могут не сознавать этого, и понятно, с какой радостью должны они
приветствовать тех из людей науки, которые высказываются в их духе. В
настоящее время противники живосечений носятся с Лаусон-Тэтом, очень
известным практическим хирургом, и с совершенно уж ни в каком отношении
неизвестным "медиком-хирургом" Белль-Тайлором. Несколько лет назад речь
этого Белль-Тайлора против живосечений (в весьма безграмотном переводе) была
разослана нашими антививисекционистами в виде приложения к "Новому времени".
Когда читаешь эту речь, оторопь берет от той груды лжи и подтасовок,
которыми она полна, и невольно задаешь себе вопрос: может ли быть жизненным
учение, которому приходится прибегать к такому беззастенчивому обману
публики? Опираясь на свой авторитет специалиста, в расчете на круглое
невежества слушателей, Белль-Тайлор не останавливается решительно ни перед
чем.
"Ложно то, - объявляет он, напр., - будто бы Гарве