Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Воспроизведено с издания: Лев Шейнин. Записки следователя.
     Советский писатель, М., 1968 г.
     OCR: Борис Чимит-Доржиев, bch@writeme.com
---------------------------------------------------------------

     Моя следственная судьба столкнула меня с  тремя крупными  провокаторами
царской охранки: злым гением "Народной воли" Иваном Окладским, проработавшим
в охранке тридцать семь лет; знаменитой  Дамой Туз - Серебряковой, служившей
секретным агентом в московской охранке более четверти века, любимицей самого
Зубатова;  и, наконец,  с  резидентом  охранки  в Балтийском флоте  Кириллом
Лавриненко, провалившим  в  1906  году революционное  восстание на  крейсере
"Память Азова", после чего девяносто с лишним матросов были преданы военному
суду и семнадцать из них казнены.
     К расследованию  дел  Окладского  и  Серебряковой  я  непосредственного
отношения не  имел, но в тот период, когда они были  разоблачены, я уже  был
начинающим  следователем; не раз присутствовал  при их  допросах и, наконец,
был на судебных процессах обоих.
     Что же касается Лавриненко, то следствие по его делу я вел лично весною
1928 года, будучи тогда старшим следователем Ленинградского областного суда.
     Об этих трех делах я и хочу рассказать по порядку.




     Летом 1924  года  я находился в командировке  в  Ленинграде и работал в
помещении следственной части Ленинградского губсуда, на Фонтанке. Однажды ко
мне в кабинет вошел старший  следователь  Ленинградского губсуда Игельстром,
высокий,  чуть  сутулый, очень  живой  человек  с тонкими чертами подвижного
продолговатого милого лица и веселыми синими глазами, и сказал:
     - Дорогой  Лев Романович (мы успели  с  ним  подружиться),  если вы  не
слишком заняты, то я могу вам показать одного любопытного обвиняемого.
     - О ком, собственно, идет речь? - спросил я.
     -  Речь,  прежде всего,  идет  о  временах  весьма  давних,  -  ответил
Игельстром. - Я  теперь погружен с головой  в историю "Народной  воли", злым
гением которой  был некий Иван Окладский  - бывший соратник Желябова,  затем
ставший провокатором. Так вот речь идет как раз о нем...
     Я  встрепенулся.  История  "Народной  воли",  вписавшей  столько  ярких
страниц  в книгу русского революционного  движения, всегда  меня занимала. А
тут представляется возможность увидеть крупного провокатора!.. Я сразу пошел
в кабинет Игельстрома.
     Там,  перед   письменным  столом   Игельстрома,   сидел,   задумавшись,
благообразный старичок с  аккуратно причесанной бородкой и  глубоко сидящими
маленькими  колючими  глазками.  Он  встал  при   нашем  появлении  и  очень
внимательно посмотрел на меня, которого видел впервые.
     Это и был Окладский, он же Иванов, он же Петровский, он же Александров,
он же  Техник.  За  его  спиною стоял конвоир  - молодой,  стройный парень с
румяным, почти детским лицом и кимовским значком на гимнастерке.
     - Итак, вернемся к нашей беседе, - начал Игельстром, сев  за свой стол.
- Вы продолжаете писать свои показания?
     -  Так точно,  - ответил  Окладский,  искательно и  чуть подобострастно
заглядывая прямо в  глаза  Игельстрому. - Пишу, можно сказать, по мере сил и
преклонных лет своих... Дело идет.
     - Хорошо, -  произнес Игельстром. -  Но вот я прочел первую часть ваших
"воспоминаний", как вам угодно было их назвать, и могу как читатель выразить
некоторые, так сказать, претензии...
     -  Весьма  благодарствую,  - ответил Окладский. - Но сами знаете, я  из
рабочих, лицеев не кончал, так что в смысле стиля и прочего...
     - Ну,  во-первых, дело не в стиле, а совсем  в другом.  Во-вторых, я на
вашем месте  так  не  подчеркивал бы свое пролетарское происхождение. Вот вы
сами пишете:  "Отец  мой  крестьянин  деревни  Оклад,  Новоржевского  уезда,
приписался  к мещанскому обществу  города, вследствие чего и получил фамилию
Окладский, затем занялся мелочной торговлей". Это так?
     - Так точно. Я писал.
     - Вы пишете далее, что родились в  тысяча восемьсот пятьдесят четвертом
году. Значит, отец тогда уже был торговцем.
     - Был. Не скрываю.
     - Похвально, что не  скрываете. Но прискорбно, что вы скрываете другие,
гораздо более важные обстоятельства...
     -  Возможно,  что  и  запамятовал  по  причине,  преклонных  лет своих,
гражданин следователь. Память у меня совсем отшибло...
     -  Разве? В  своих  "воспоминаниях"  вы называете  сотни фамилий,  дат,
адресов.  Вы  напрасно  жалуетесь на  память.  Она изменяет вам  лишь в  тех
случаях, когда вам не хочется или, может быть,  неприятно вспоминать. Не так
ли?
     - Я только первое время не  признавался и говорил, что я не Окладский и
им никогда не был. Но как только мне  предъявили мои фотографии и моей рукой
писанные  рапорта в охранку,  я сразу  сказал; "Хватит! Больше обманывать не
буду..." Так?
     -  Да,  сказали  вы  так. Но поступаете  не  совсем  так,  -  улыбнулся
Игельстром. -  Разумеется, как обвиняемый, вы можете писать все, что хотите,
и  это ваше  право. Но  я,  как следователь,  ведущий ваше дело,  буду,  вас
изобличать в тех случаях когда  вы будете пытаться скрыть истину,  и  это не
только мое право, но и моя обязанность. Вам это ясно, Окладский?
     -  Чего ж яснее!..  -  хмуро произнес  Окладский: -  Так,  например, вы
пишете, что Столыпин в своем рапорте царю, в котором он хлопотал о даровании
вам  звания  потомственного  почетного  гражданина  за  ваши "исключительные
заслуги в деле политического сыска", будто бы преувеличил эти заслуги...
     - Да, сильно приукрасил его высокопревосходительство...
     - Не  можете объяснить, из каких побуждений  Столыпин вас  так,  как вы
говорите, приукрасил? Может быть, он вас очень любил?
     - Да его я почти не знал... Так, видел раза два, может быть, три...
     - Полюбить  можно  и с первого взгляда.  Особенно человека, приносящего
большую пользу...
     - Он мне в любви не объяснялся.
     - А вы ему?
     - Тоже не приходилось.
     -  Зачем же Столыпину нужно  было  преувеличивать  ваши  заслуги  царю?
Зачем?..
     - Не  берусь за  него объяснять... Может, хотел  показать, какие у него
старательные осведомители работают... Оно ведь тоже лестно...
     -  В  таком случае обратимся к фактам  и документам. Сейчас вы увидите,
что Столыпин нисколько не преувеличивал ваших заслуг...
     И  Игельстром   очень  последовательно  начал   предъявлять  Окладскому
донесения и  рапорты, предписания и "всеподданнейшие  доклады", всевозможные
"меморандумы" и шифрованные телеграммы, секретные запросы и ответы.
     Окладский, надев очки, очень внимательно их читал, разглядывал подписи,
рассматривал  эти пожелтевшие от времени документы,  раскрывающие -  год  за
годом,  предательство за предательством  -  весь его  долгий  провокаторский
путь. Вначале он владел  собою  и был относительно спокоен. Но  каждый новый
документ  наносил удар  по этому  спокойствию.  Видимо,  он в  глубине  души
надеялся, что не все  его  преступления отображены в архивах  охранки или не
все архивы попали в руки Игельстрома. Теперь он убеждался в обратном.
     Я  был  молчаливым  свидетелем этого допроса,  в  котором  раскрывалась
психология обеих сторон - и  следователя и  обвиняемого. Игельстром, ни разу
не повысив голоса, очень корректно, но настойчиво изобличал Окладского и, не
давая ему  опомниться,  обрушивал на него документ за  документом, улику  за
уликой.  Подготовленность следователя была  разительна. Он наизусть, ни разу
не сбившись,  сыпал  датами,  именами, справками,  тут  же  подкрепляя  свои
заявления  подлинными  документами.  При  этом  следователь  часто  вставлял
всякого  рода  побочные  замечания   и  называл  детали,  показывавшие,  как
основательно он изучил эпоху и исторические события.
     И это поражало обвиняемого не меньше, а может быть, и больше, чем самые
документы. Несколько раз в  глазах Окладского вспыхивали искры неподдельного
удивления, и один раз он даже сказал:
     - Однако и память же у вас... Ай-ай-ай...
     И  он  сокрушенно  покачал  головой.  В  этом  деле,  где  шла  речь  о
преступлениях  длительных, совершавшихся на протяжении  тридцати  семи  лет,
связанных со множеством фамилий, фактов, революционных  организаций и групп,
со множеством фамилий директоров  департамента полиции и чиновников охранки,
менявшихся за эти годы, поразительная память следователя играла особую роль.
     Вот почему Окладский, убедившись,  что  он  имеет  дело с очень сильным
противником  в лице Игельстрома  и что тот имеет мощных  "немых" союзников в
лице подлинных архивных документов, начал сдаваться. Он постепенно багровел,
стал  заикаться, часто пил воду, сбивался в ответах. Его самообладание таяло
на глазах.
     - Я вижу, вы  устали,  -  произнес  наконец Игельстром.  - Что ж, можно
прервать  допрос  до следующего дня. Но я очень  вам  рекомендую понять, что
следствие  располагает   всеми  необходимыми  данными  о  вашей   преступной
деятельности. Ничего  лишнего мы  вам приписывать не хотим,  но и ничего  из
того,  что  вы совершили,  не позволим вам скрыть... Дело, конечно, ваше, но
единственный  выход  в вашем  положении - вся  правда, только  правда и одна
правда. А там как хотите...

     В  апреле 1879 года, три четверти  века тому  назад,  в Липецке,  тогда
маленьком уездном живописном городке Воронежской  губернии, состоялся тайный
съезд  группы народовольцев, сторонников террора  в борьбе с  самодержавием.
Большинство из них приехали под чужими фамилиями и как бы растворились среди
многочисленных, больных, съехавшихся на липецкий курорт, издавна славившийся
своими  минеральными  водами.  В  их  числе были  Андрей  Желябов,  Морозов,
Фроленко, Квятковский, Анна Прибылева, Тихомиров, Михайлов и другие.
     В липецком  курортном  парке  уже зеленела листва  деревьев.  В  аллеях
бродили курортники, провинциальные священники в  рясах, окрестные помещики с
женами, щебетали липецкие барышни, звенели шпорами офицеры. После заседаний,
проводившихся на  конспиративной  квартире, народовольцы приходили  в парк и
тоже пили воду из источника, чтобы не выделяться среди остальных приезжих.
     Пять дней, с 17 по 21 апреля, продолжался липецкий съезд. Его участники
договорились, что на предстоящем вскоре в Воронеже съезде "Земли и воли" они
будут отстаивать методы террора в борьбе с самодержавием.
     Воронежский  съезд состоялся  в  июне.  Раскол "Земли  и воли" на  этом
съезде  вполне  определился, хотя формально  и не произошел. Через несколько
месяцев  "Земля  и воля" разделилась  на  две  партии  - "Черный  передел" и
"Народную волю".
     Исполнительный  комитет  "Народной   воли"  вынес   смертный   приговор
Александру II, и  Андрей Желябов взялся  привести  приговор в исполнение. Он
привлек  себе в  помощь  Тихонова, Якимову-Баска, Преснякова,  Квятковского,
Ширяева и Окладского.
     С  последним   Желябов  познакомился  в  Одессе,  в  1874  году,  когда
двадцатилетний  в то  время  Окладский  уже  примыкал  к Южно-Русскому союзу
рабочих.
     В сентябре  1879  года  Окладский  жил  в  Харькове  и там встретился с
Желябовым, приехавшим  в  этот город.  В своих показаниях, написанных лично,
уже после своего разоблачения в 1924 году, Окладский писал:
     "...он  (Желябов)  предложил,   не  желаю  ли  я  принять   участие   в
цареубийстве. Александра II.  Когда  я  изъявил свое  согласие,  то  он  мне
сказал" что  с  этого  момента  я  должен временно  прекратить  всякую  свою
революционную деятельность... Желябов сообщил мне  подробности выработанного
им плана... где именно удобнее произвести взрыв императорского поезда".
     Вскоре Желябов выехал в Александровск, Екатеринославской губернии,  где
под видом купца приобрел  дом, пару лошадей и поселился с Якимовой, выдав ее
за свою жену. Тихонов жил у него под видом кучера.
     Окладский же снял в Харькове  на Москалевке маленький деревянный дом  и
начал изготовлять  цилиндры  для  снарядов. В  начале октября  снаряды  были
изготовлены. Окладский тоже  переехал в Александровск, и началась подготовка
взрыва.  Работали,  из соображений  конспирации, по  ночам. Начались осенние
ливни, и это очень затрудняло работу.
     "Желябов, -  пишет в своих показаниях Окладский, - выговорил себе право
собственными   руками  просверлить  насыпь,  заложить  мины  и  впоследствии
соединить провода для взрыва поезда. Поэтому я и Тихонов только охраняли его
во время  работы... Самым  опасным делом была переноска снаряженной мины  со
вставленными запалами, а также опускание ее на  место. Перенести требовалось
на  расстояние  саженей двести  от места,  где  стояла телега с  лошадьми на
грунтовой дороге, а подъехать ближе было невозможно, местность не позволяла,
причем приходилось несколько раз отвозить  мину обратно в город на квартиру,
так как  за всю ночь не удавалось выбрать удобного момента для опускания: то
проходили поезда, то  сторож осматривал путь перед проходом поезда, согласно
инструкции,  которая в то время строго  соблюдалась, то, наконец,  проходила
охрана. Пролежав на земле всю ночь, под утро приходилось тащить мину обратно
к телеге и ехать домой..."
     Наконец мины были  заложены,  и  стали  прокладывать  провода. Но и тут
помешали  сильные  дожди,  провода  два  раза  портились, так  как  изоляция
выходила  из  строя.  Измученные  тяжелой  работой,  постоянной  опасностью,
необходимостью целыми ночами  лежать  в лужах воды, под дождем и снегом, все
страшно устали. В это время из Крыма срочно приехал  Пресняков,  сообщивший,
что надо торопиться, так  как  царь скоро выедет.  Пресняков рассказал, что,
как  ему  удалось выяснить,  пойдут  два  поезда,  один  за  другим,  оба  с
императорским штандартом. Один из  этих поездов будет считаться свитским, но
царь имеет обыкновение переходить на остановках из одного поезда в другой.
     Доложив обо  всем этом своим  товарищам,  Пресняков  помчался обратно в
Крым, чтобы успеть телеграфировать оттуда, когда именно выедет царь.
     "После сообщения Преснякова,  - пишет Окладский,  - мы  с  лихорадочной
поспешностью старались  окончить  скорее работу, но эта поспешность нам мало
помогала, так  как невозможно тяжелые условия  работы  остались почти те же,
такая же темнота, которая нас сбивала...
     В довершение  всего нам стало казаться, что за нами следят и  хотят нас
схватить на месте преступления и как бы окружают нас..."
     17 ноября  из  Крыма приехал  Пресняков  и сообщил,  что завтра царский
поезд пройдет мимо Александровска. Наступил  решающий день. Желябов, Тихонов
и Окладский выехали на место и все подготовили, поджидая поезд.
     "Перед проходом  поезда, - показал Окладский, - мы подъехали к оврагу и
остановились на условленном месте.  Я вынул провода из земли  из-под  камня,
сделал  соединение,  включил  батарею  и,  когда царский  поезд показался  в
отдалении, привел в действие спираль Румкорфа  и сказал Желябову: "Жарь!" Он
сомкнул провода, но взрыва не последовало, хотя спираль Румкорфа  продолжала
работать исправно..."
     Измученные  непосильным  трудом  и  роковой  неудачей,  Желябов  и  его
товарищи  вернулись  домой.  Как  показал  Окладский,  он уговорил  Желябова
проверить, почему не  произошло  взрыва,  и  на  следующий  день  они  снова
направились к  насыпи. Оказалось, что провода были перерублены, по-видимому,
лопатой,  ибо  в это  время путевые сторожа  очень старательно  ухаживали за
железнодорожным полотном, то и дело его подравнивая и подчищая.

     После  этого  Желябов  и  его  товарищи  покинули  Александровск. Взрыв
императорского  поезда, подготовленный  под Москвой, также, как известно, не
удался. Покушение  было  раскрыто.  Охранка  заметалась.  Начались  массовые
аресты. В числе других был арестован и  Окладский, представший перед военным
судом на известном "процессе шестнадцати".
     - Да,  я  член партии "Народная воля",  - ответил  Окладский  на вопрос
председателя  суда.  - Да,  я участвовал в подготовке взрыва. И  если он  не
произошел, то это от меня не зависело...
     -  Каково   ваше  вероисповедание,  подсудимый  Окладский?   -  спросил
председатель суда.
     -   Мое   вероисповедание   социалистическо-революционное,   -  ответил
подсудимый.
     В  зале,  заполненном  "избранной"  публикой,   зашептались.  Жандармы,
окружавшие  скамью  подсудимых,  многозначительно  переглянулись.   Директор
департамента  полиции  Плеве, сидевший  в  креслах  для почетных  гостей, за
спинами судей,  поднялся, вытянул бледное худое лицо с немигающими  глазами,
долго  разглядывал  подсудимого, а потом, подозвав  к себе  взглядом  своего
помощника Судейкина, что-то ему прошептал.
     Через несколько часов, в своем последнем слове, Окладский гордо заявил:
     - Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении своей участи. Напротив, если суд
смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление.
     Но суд и не думал смягчать приговор. Он осудил "к смертной казни  через
повешение"   пятерых  главных   обвиняемых:  Ивана  Окладского,   Александра
Квятковского, Андрея Преснякова, Степана Ширяева и Якова Тихонова. Остальные
были приговорены к каторге.
     Через  пять дней  в Петропавловской крепости были казнены Квятковский и
Пресняков.  За  два  дня  до этого,  2 ноября  1880 года,  царь  "помиловал"
Ширяева,  Тихонова  и  Окладского,  заменив  им  смертную  казнь  бессрочной
каторгой.  Но  не  прошло  и  года,  как, 16  сентября  1881  года,  умер  в
Алексеевской равелине  Ширяев. Через восемь месяцев, летом 1882  года, погиб
на каторге Тихонов.
     Из пяти народовольцев, осужденных к казни, остался  в живых только один
- Иван Окладский, Вот как это произошло.

     В  ту ночь,  когда он  ждал казни, к нему  в  камеру  неожиданно пришел
начальник  Петербургского  жандармского   управления  Комаров,  никогда   не
упускавший  возможности  "побеседовать" с  революционерами-смертниками.  Вот
этот "визит"  и  определил дальнейшую судьбу Окладского.  Сохранился  рапорт
Комарова, в котором он излагал свой разговор с Окладским.
     Комаров  пишет, что когда он намекнул Окладскому, что "по неисчерпаемой
милости государя все они могут  быть помилованы", то Окладский, задрожав как
в  лихорадке,  пролепетал,  что  "все  помилованы быть  не могут", что  ведь
Квятковский,  например, участвовал в четырех преступлениях, а он, Окладский,
"только в одном"...
     И  Комаров,  опытный  жандарм,  хорошо  знавший  меру  и  человеческого
героизма   и    трусости,   и   верности   и   предательства,   понял,   что
Окладский-революционер уже умер и что родился новый предатель. Комаров Прямо
написал в своем рапорте на имя Плеве: "Клюет"...
     Комаров, может  быть,  еще не знал тогда  о том, что  в эти самые  часы
телеграф Петербург - Ливадия передает шифрованную переписку Лорис-Меликова с
Александром  II  как раз по  этому  делу. Докладывая  царю, что военный  суд
приговорил  по  "процессу  шестнадцати"   Квятковского,  Ширяева,  Тихонова,
Преснякова и  Окладского  к смертной  казни через  повешение,  Лорис-Меликов
писал:
     "Исполнение в столице приговора суда одновременно над всеми осужденными
к  смертной  казни произвело бы  крайне  тягостное  впечатление.  Еще  менее
возможно  было  бы  распределить  осужденных для исполнения казни по  местам
совершения  ими  преступления, т. е.  в Александровске,  Харькове, Москве  и
Петербурге,  расположенным  по  путям   предстоящего   возвращения  государя
императора в столицу. Поэтому  возможно  было  бы  ограничиться  применением
казни   к  Квятковскому   и  Преснякову...  Временно  командующий   войсками
Петербургского округа  ген.-ад. Костанда  передал убеждение, что  в обществе
ожидается смягчение приговора дарованием жизни осужденным к смертной казни и
что   милосердие   его  величества  благотворно  отзовется   на  большинстве
населения..."
     На  всякий  случай,   однако,  Лорис-Меликов,  очень   тонкий  и  умный
царедворец,  счел  нужным подчеркнуть, что  он  "не  может  не  принимать  в
соображение  неизбежных  нареканий  за  смягчение  приговора,  хотя  бы  они
исходили от незначительного меньшинства".
     3  ноября  1880  года  генерал   Черевин   телеграфировал  из   Ливадии
Лорис-Меликову: "На телеграмму вашего сиятельства No 536 имею честь донести,
что на депеше... его величество изволил наложить резолюцию: "Вчера приказал,
через   Черевина,   приговоренных  к  смертной   казни   помиловать,   кроме
Квятковского и Преснякова".
     Как   только  была  получена  эта   телеграмма,   Комаров  помчался   в
Петропавловскую  крепость,  чтобы окончательно  "обработать"  Окладского.  В
своем  рапорте  этот  жандармский психолог с  нескрываемым торжеством писал,
что,  когда  он объявил  Окладскому о помиловании, тот "так обрадовался, что
даже  побежал,  забыв одеть  туфли".  И  дальнейшая  участь Окладского  была
решена. Он действительно  "побежал, забыв  одеть туфли",  по  страшному пути
профессионального предателя и провокатора...
     Самое удивительное в деле Окладского -  это  стремительность, с которой
он превратился в штатного провокатора охранки. В самом деле, еще 31 октября,
в своем последнем слове на суде, он  гордо заявил,  что  не просит смягчения
своей  участи,  и  если суд  смягчит  свой  приговор,  то он  "примет это за
оскорбление".  Но  уже  в  ночь  с 3 на 4  ноября, в "беседе"  с  Комаровым,
Окладский  взмолился о  помиловании  и  произнес роковые  слова  о  том, что
Квятковский совершил четыре  преступления, а он, Окладский, только одно.  На
следующий день, 4 ноября, когда Комаров объявил Окладскому о помиловании, он
уже был окончательно "обработан". А через несколько  дней Окладский уже стал
охотно выполнять свои первые "задания"...
     Он начал с того, что по требованию охранки перестукивался с сидящими  в
соседних камерах революционерами и, выпытывая у них  важные  сведения, потом
передавал их своим  новым  хозяевам. Потом его стали подсаживать в  камеры к
политическим заключенным.  Потом ему секретно  предъявили  арестованных,  не
желавших  себя называть,  и  Окладский, разглядывая их  в  тюремный  глазок,
опознавал тех, кого знал.  Так, например, он опознал народовольца Тригони, а
в дальнейшем был арестован  охранкой и Андрей Желябов, часто встречавшийся с
Тригони на конспиративной квартире "Народной воли". Есть основания полагать,
хотя Окладский это и  отрицал  на суде  и  следствии, что и  сам Желябов был
также  "секретно"  опознан  Окладским.  Дело  в  том,  что  Желябов,  будучи
арестован, скрывал свою фамилию. Тригони в своих записках "Мой  арест в 1881
году"  рассказывает,   что   Желябов   неожиданно   был  опознан  прокурором
Добржинским, знавшим Желябова по знаменитому  "процессу 193", слушавшемуся в
1878 году.
     -  Желябов, это вы?! - воскликнул Добржинский, когда  арестованный, имя
которого было неизвестно, был введен в его кабинет.
     - Ваш покорный слуга, - ответил, иронически улыбаясь, Желябов.
     Но очень возможно, что Добржинский на самом деле не опознал Желябова, а
был уже осведомлен, что этот таинственный арестант - Желябов.
     Известный  историк  П. Е. Щеголев,  являвшийся  экспертом  на  процессе
Окладского,  в  своем  заключении,  основанном  на  изучении  всех  архивных
материалов  охранки,  относящихся  к  "Народной  воле",  заявил, что  уже  в
"середине   ноября  1880  года  Окладский  был   патентованным   предателем,
человеком, который  в  любой  момент  готов  перестукиваться  с кем  угодно,
опознавать и выдавать кого угодно".
     Это заключение  эксперта  полностью  подтверждают  документы.  Так,  28
февраля   1881  года  Комаров  в  своем  рапорте   министру  внутренних  дел
докладывает:
     "Арестованный 27 февраля Михаил Николаевич Тригони был секретно показан
Ивану Окладскому, который в нем признал лицо, носившее в революционной среде
название "Милорда" и "Наместника".
     В  тот  же  день Лорис-Меликов  в  своем "всеподданнейшем докладе" царю
пишет:
     "...Как   Тригони,  так   и  в   особенности   предполагаемый   Желябов
категорически  отказались на  первых  порах от  дачи всех  показаний, причем
предполагаемый Желябов наотрез отказывается указать свою квартиру. К полудню
надеюсь разъяснить его личность через Окладского, которого я приказал  снова
доставить ко мне из крепости".
     Когда  был арестован  знаменитый народоволец  Фроленко,  он  также  был
опознан и выдан Окладским. Фроленко потом показал на суде, что Окладский был
единственным  человеком, знавшим подлинную его фамилию, которую тот не носил
с 1874 года.  11 сентября 1891 года министр внутренних дел, отмечая в  своем
рапорте Александру III "заслуги" Окладского, прямо пишет:
     "...После  злодейского преступления 1 марта 1881  года (имеется  в виду
убийство  Александра   II)  личности  задержанных   с  подложными  фамилиями
злоумышленников были обнаружены  главным  образом при негласном предъявлении
их Окладскому".
     Террористический   акт  в  отношении   Александра  II  был  осуществлен
"Народной волей". Его  подготовила группа народовольцев, руководимая Андреем
Желябовым,  который  был не  только  величайшим  заговорщиком-террористом  в
русском  революционном  движении,  но  и  одним  из крупнейших  политических
деятелей своего времени.
     Из-за предательства Окладского, опознавшего Тригони и выдавшего охранке
конспиративные квартиры "Народной воли"  в Петербурге, Желябов был арестован
за два дня до убийства Александра  II, подготовленного под его руководством.
Узнав уже в тюрьме, что приговор "Народной воли" в отношении царя приведен в
исполнение (а приговор этот  был вынесен Исполнительным комитетом  "Народной
воли"  26  июля  1879  года),  Желябов  пришел  к  выводу, что правительство
поспешит  втихомолку казнить Рысакова, задержанного на месте  убийства царя.
Поэтому  2  марта  Желябов подал письменное заявление  прокурору, в  котором
писал:
     "Если  новый  государь,  получив  скипетр  из  рук  революции,  намерен
держаться  в отношении  цареубийц старой  системы,  если  Рысакова  намерены
казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно
покушавшемуся  на жизнь Александра II  и не принявшему физического участия в
умерщвлении его лишь по  глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу
1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня заявления. Прошу дать ход моему
заявлению".
     Заявлению "дали ход", и Желябов был  включен в число обвиняемых по делу
1  марта. На  суде он, настойчиво выгораживал  всех подсудимых, принимая всю
вину на  себя. Желябов превратил самый  судебный процесс в продолжение своей
борьбы с самодержавием.  В своих объяснениях, несмотря  на  звонки и  окрики
председателя суда и  прокурора, Желябов  сумел изложить  программу "Народной
воли" и причины, по которым партия перешла к террору. Желябов заявил, что не
считает  царский  суд  правомочным  для  рассмотрения  этого  дела, так  как
единственным судьей между революционерами и  самодержавием может быть только
народ.
     3  апреля  1881  года,  по приговору суда в Петербурге,  на Семеновском
плацу были казнены Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов и Рысаков.

     26 июня  1882  года в пояснительной  записке об Окладском, составленной
охранкой, значится, что "желательно, чтобы Окладский был водворен на юге  не
под настоящей своей фамилией, а под чужим  именем,  ввиду того,  что высылка
его  под  настоящей   фамилией  может  возбудить  подозрение  среди   членов
революционной партии, так как возвращение свободы человеку, приговоренному к
смерти, а затем вечному  заточению  в  крепости,  может быть объяснимо  лишь
особенно важными заслугами его, оказанными правительству, а потому под своей
фамилией он более полезен быть не может, под чужим же именем Окладский будет
иметь возможность видеться  с  новыми революционными  деятелями и войти в их
среду".
     Так был определен  новый  этап в предательской деятельности Окладского,
которого  было  решено ввести  как  провокатора  в  революционную среду.  25
октября  1882  года  директор  департамента   полиции   направил  коменданту
Петропавловской крепости такое решение:
     "По приказанию  господина министра внутренних дел имею честь покорнейше
просить ваше  высокопревосходительство не  отказать в  распоряжении о выдаче
предъявителю   сего   отдельного   корпуса   жандармов    поручику   Кандыбе
содержащегося  в крепости  ссыльно-каторжного  государственного  преступника
Ивана  Окладского  с  принадлежащими  ему  вещами.  К  сему   долгом  считаю
присовокупить, что названный арестант в крепость более возвращен не будет, а
самая выдача его должна быть произведена по возможности без огласки".
     В тот  же день директор департамента полиции секретно поручил дежурному
по штабу корпуса жандармов:
     "...принять  арестанта, который  будет  вам  доставлен  сегодня вечером
поручиком Кандыба, и поместить его в арестантскую камеру No 4, приняв меры к
тому,  чтобы  помещение  его  не  было  обнаружено  содержащимися   в  No  1
арестантами и чтобы лица эти не могли иметь между собою никакого сношения".
     В деле Окладского, обнаруженном в архиве охранки, имеется  справка, что
"...в    видах   охранения   Окладского    от   посягательств   его   бывших
единомышленников,  а  также для  предоставления ему возможности  оказывать и
впредь услуги  правительству было признано необходимым скрыть его  настоящее
имя, вследствие чего в письмах к главноначальствующему гражданской частью на
Кавказе  и начальнику Тифлисского губернского жандармского управления он был
назван   "лишенным  всех  прав  состояния  по  обвинению  в  государственном
преступлении мещанином Иваном Ивановым".
     И  Окладский  превратился  в  Иванова.  Через  несколько  дней  он  был
отправлен в Тифлис. 31  января  1883 года начальник Тифлисского жандармского
управления Пекарский донес Плеве шифрованной телеграммой, что "арестант Иван
Иванов доставлен в Тифлис благополучно".
     Но уже  через несколько дней  Иванов превратился в Александрова,  о чем
полковник Пекарский прислал следующее донесение:
     "Вследствие  отношения  от  24-го числа сего декабря месяца за  No 724,
имею честь  донести, что арестант  Иван Иванов,  вследствие изъявленного  им
желания, по  соглашению  с  и. д.  главноначальствующего  краем  водворен на
жительство в гор. Тифлисе. Иванову выдан вид (как утерявшему паспорт) на имя
мещанина  Екатеринославской губернии Ивана  Ивановича  Александрова; фамилия
Александров  присвоена  ему потому,  что  он в  конце  70-х  годов  под этой
фамилией   и  подобному   паспорту  жил...  само   собою   разумеется,   что
полицмейстер,  выдавая   вид,  совершенно   не   знал,   для  кого   таковой
предназначается,  ему  только  и. д.  главноначальствующего  краем  приказал
написать свидетельство и для выдачи по принадлежности передать мне".
     И  наконец,  25 апреля  1883  года  все  тот же  старательный полковник
Пекарский  донес  директору  департамента  полиции,  что  "известный  вашему
высокопревосходительству Иванов на днях  заявил  желание служить агентом при
вверенном мне  жандармском  управлении, причем  поставил условием, чтобы ему
ежемесячно  выдавалось  жалованье в размере 50  рублей".  На  этом донесении
Плеве наложил такую резолюцию: "Уведомить, что предложение следует принять".
     Так  Окладский  стал  уже  платным  провокатором  и  был  им  до  самой
Февральской революции.
     Он  прожил в  Тифлисе  несколько лет под  фамилией Александрова и выдал
немало революционеров, с которыми знакомился, потом их провоцировал, а затем
предавал.  Сменивший  Пекарского  новый начальник  Тифлисского  жандармского
управления  Янковский  души не чаял в своем агенте  и был  искренне огорчен,
когда в  октябре  1888 года получил  такое  предписание от  нового директора
департамента полиции Дурново:
     "Встречая  надобность   в   личном   объяснении   с  известным   вашему
превосходительству  Иваном  Ивановым,  имею  честь  просить вас,  милостивый
государь, пригласить его  к себе и, снабдив  деньгами на дорогу,  предложить
ему немедленно выехать в Петербург. По прибытии в Петербург Иванов не должен
никому сообщить о цели своего приезда и между  6-7 часами  вечера явиться ко
мне  на квартиру,  по Владимирской  площади,  и представить в  удостоверение
своей  личности письмо  от вас. Для приезда и  жительства Иванов должен быть
снабжен документом, по которому он проживает в Тифлисе и по  коему он мог бы
беспрепятственно жить  в Петербурге, но отнюдь  не проходным свидетельством.
Сохраняя  поездку  Иванова  в  строгой   тайне,  я  покорнейше  прошу,  ваше
превосходительство, о дне его выезда из Тифлиса и о дне, в который он явится
ко мне, уведомить меня шифрованной телеграммой".
     Получив  указание,  Окладский  срочно выехал в Петербург  к новому шефу
департамента полиции. Конечно, точно в  назначенный час он робко  позвонил в
подъезде квартиры Дурново. Конечно, он был допущен и встречен самым любезным
образом.
     Они сидели вдвоем в роскошном кабинете будущего министра внутренних дел
империи - коренастый, невысокий Окладский, которому тогда не было и тридцати
лет, и сухощавый,  элегантный, сильно надушенный Дурново, заменивший Плеве и
успешно делающий карьеру. На круглом журнальном столике стыл  чай, налитый в
тонкие, синие с золотом, чашки  императорского фарфора. Хорошенькая, отменно
вышколенная горничная в кружевном  фартучке  и  наколке принесла  по  звонку
хозяина варенье и неслышно удалялась из кабинета, даже не взглянув на гостя,
- от нее давно была отобрана секретная подписка, и она отлично знала, у кого
служит  и  с чем  эта служба  связана. Она уже  привыкла к самым неожиданным
гостям в этом кабинете. Надменных, модно одетых дам с затейливыми прическами
здесь сменяли люди  в смазных сапогах и  кепках,  студентов  сменяли пожилые
дамы, похожие на старых учительниц, дам - журналисты с развязными манерами и
золотыми пенсне,  журналистов - какие-то бритые актеры в котелках, с наглыми
физиономиями и неестественными, как бы выдуманными, голосами актеров - самые
обычные  дворники в белых фартуках с медными  бляхами на  груди, дворников -
люди  неопределенного  возраста,  в  гороховых  пальто,  с  цепкими,  всегда
беспокойными, вороватыми глазами.
     - Итак, голубчик, я, право,  рад с вами познакомиться, - ласково  тянул
Дурново,  не сводя глаз с  Окладского, скромно сидевшего перед ним. - Я имею
самые,  гм... самые лестные  референции о  ваших действиях,  гм...  о  вашей
похвальной деятельности в Тифлисе...  И это так  понятно!.. На смену горячей
молодости и ее заблуждениям пришла мудрая  зрелость, осознана ценность жизни
и ее радостей, а вы еще так молоды, голубчик, и у вас так много впереди... А
за царем служба не пропадает, хороший вы мой, надеюсь, вам это понятно?..
     - Я  в этом  не сомневался,  ваше  высокопревосходительство, -  ответил
Окладский. - Служу всей душой, хоть и жизнью своей рискую... Сами знаете, на
канате над пропастью хожу...
     -  Ну зачем же такой пессимизм, к чему? -  воскликнул  Дурново. -  Ведь
Ивана  Окладского давным-давно  нет, о нем  все  забыли,  уверяю  вас.  Есть
никому, решительно никому  не известный  Александров...  Какая  же пропасть,
голуба моя?..
     -   Позвольте   сказать,  ваше  высокопревосходительство,  -  произнес,
кашлянув в  кулак, Окладский.  - Александров - это тоже не сахар после  всех
лет в  Тифлисе... Крестников-то  и там  набралось немало... А ведь у  ихнего
брата революционера, сами знаете, какая между собою связь... Что там Тифлис!
С каторги умудряются сообщить насчет всякого, кто у них из  доверия вышел...
А уж если прознают - смерти не миновать... Пощады не жди...
     - Так это если прознают, как вы выражаетесь, - возразил  Дурново.  - Но
ведь  и мы  с вами  не  дети,  симпатичный вы мой, не детки...  И,  беря  во
внимание  ваши  соображения касательно  дел тифлисских,  не имею возражений,
чтобы покончить и с Александровым...  Бог  с ним, с голубчиком, пусть умрет,
как умер Иванов, а  до  Иванова - Окладский... Помянем их  добрым  словом, и
дело с концом... Чем, например, плоха фамилия Петровский? А?..
     - Оно бы лучше, - согласился Окладский.
     -  Вот и отлично, -  улыбнулся Дурново.  -  Ну, а теперь,  дорогой мой,
перейдем к делу. Мне очень нужен человек, человек  надежный, умный,  ловкий,
из рабочих.  И потребен  мне  такой человек для дельца  весьма  деликатного,
такого дельца, где  сноровка нужна, чутье, такт, знание революционной среды,
нравов,  так  сказать, всех  этих завихрений,  всей  этой философии... Одним
словом, мне нужны вы. В Тифлисе вам больше делать нечего, да и правы вы, что
и  опасно там  продолжать...  Ну,  а  здесь, в столице, человек  - иголка  в
сене... Так вот, образовался тут этакий кружок Истоминой.  Весьма опасная, я
вам скажу, особа... Ставка - террор. Дело вам, если не ошибаюсь, знакомое?
     - Был грех, - коротко ответил Окладский.
     -  Вот, вот.  С этой  Истоминой  связана  целая группа  лиц.  Тут,  как
водится,  и студенты, и всякие там врачи, и  профессиональные возмутители, и
ниспровергатели...  По моим данным, мадам Истомина весьма тянется к рабочему
классу, к пролетариям, так сказать... Вот я и хочу пойти навстречу этой даме
и рекомендовать ей пролетария... в вашем лице. А?..
     - Что  ж, если нужно... - задумчиво  произнес Окладский. - Только, ваше
высокопревосходительство, мне тогда и впрямь пролетарием надо стать... Одним
словом,  поступить  на  завод.  Механик  я  неплохой...  А  так,  без этого,
нельзя...
     - Разумно!.. Я именно так и  полагал поступить... Очень рад, что у  нас
мысли сходятся... Мы устроим вас на работу... И получать будете недурно.
     - На заводе или  у вас? - прямо  спросил Окладский  и  поднял  глаза на
Дурново,  так  что  тот  даже  на  мгновение  смутился и, подумав  про себя:
"Однако!", поспешил ответить:
     - Ну, разумеется,  у нас. А уж  то, что вы на заводе  заработаете, это,
согласитесь, возглавляемого мною департамента  не касается... С сегодняшнего
дня, господин... да, Петровский, вот именно, Петровский, ваш  штатный  оклад
сто  пятьдесят рублей каждомесячно. Надеюсь, вы  улавливаете, что это - черт
возьми -  сумма?!  Это  ровно втрое против того,  что  вы имели, голубчик, в
Тифлисе... Итак, в добрый час!..
     ...А  через  некоторое  время  Дурново  письменно  докладывал  министру
внутренних  дел,  что  Петровский, получивший  в  охранке  кличку  "Техник",
успешно выполняет задания по кружку Истоминой.
     Дурново  сообщил,  что  Техника  удалось познакомить с  членами  кружка
Истоминой  через  некоего   Миллера-Ландезена,  также  являвшегося   агентом
охранки.
     11 февраля 1890 года Дурново писал:
     "Что касается  нашего  Техника, то  до сего  времени к  нему  никто  не
являлся,  чем, несомненно,  доказывается  чрезвычайная  осторожность здешней
компании".
     14 марта того же года Дурново радостно докладывает:
     "В течение  этого  времени и наш Техник начинает выступать на сцену. 20
февраля, более нежели через месяц  после отъезда Ландезена, к Технику явился
студент  Бруггер,  квартира которого  служила  местом  свидания Ландезена  с
Фойницким.  Бруггер  заявил,  что  одна  дама   очень   интересуется  с  ним
познакомиться, беседовал о рабочих и пригласил  его прийти 4 марта к себе. В
назначенный день Техник посетил Бруггера, который снабдил его революционными
книжками и  просил Техника раздать  эти книжки рабочим. Серьезных разговоров
не  было, и Бруггер выразил намерение посетить Техника в  пятницу  16 марта.
"Я,  может быть, приду не один",  - прибавил он. Так как я могу  видеться  с
Техником только  у  себя  на квартире,  то  мне приходится  избегать  частых
свиданий,  ибо  квартира  моя известна  очень  многим и  Техник  легко может
попасться".
     26 апреля Дурново докладывал министру:
     "На  прошлой  неделе, в пятницу,  к Технику  явилась  какая-то  молодая
женщина, объявившая, что она пришла от Егора Егоровича Бруггера. После общих
разговоров о положении революционного дела она заявила, что последовательное
совершение  террористических  актов  представляется  единственным   способом
успешной  борьбы с правительством. По ее  словам, люди для  этого есть и еще
будут.  Способы покушения  должны  зависеть  от  обстоятельств, но  снаряды,
наполненные   планкластитом,   представляются   наиболее   удобными...    По
предъявлении Технику фотографической карточки Истоминой,  он  признал в  ней
вышеупомянутую женщину..."
     Это  последнее  донесение  Дурново  уже подписал как министр внутренних
дел, и адресовано было оно непосредственно царю.
     В конце мая 1890 года все лица, принадлежавшие к кружку Истоминой, были
арестованы охранкой.
     11  октября  1891  года  Петровскому  было  присвоено  "по  высочайшему
повелению"   лично    почетное    гражданство.   А   через   несколько   лет
Окладский-Петровский написал личный рапорт - докладную записку  руководителю
одного из отделов охранки Ратаеву следующего содержания:

     "Его превосходительству Леониду Александровичу Ратаеву.
     Докладная записка И. А. Петровского.
     Имею  честь,   просить  ходатайства   вашего  превосходительства  перед
господином директором  департамента полиции,  о представлении  меня к званию
потомственного почетного гражданина.
     И. Петровский".

     Из справки,  составленной  департаментом полиции, видно,  что "государь
император по всеподданнейшему докладу его министра в 31 день  июля 1903 года
всемилостивейше  соизволил  пожаловать личному  почетному  гражданину  Ивану
Александровичу Петровскому звание потомственного почетного гражданина".
     Так проходили  годы, следовали чины за  наградами  и награды за чинами.
Окладский  обзавелся семьей, купил себе пятикомнатный особняк в  Петрограде,
вырастил при нем небольшой садик, завел огородик, ягодники. Он отпустил себе
бороду, заботливо холил ее, заметно пополнел и жил в свое удовольствие.
     На  заводе,  где он работал  механиком, никто  не  подозревал,  что  он
провокатор, но рабочие не любили его за важность. Окладский избегал связей с
революционными  кружками  на   этом  заводе,  потому  что  боялся  оказаться
расшифрованным. Но зато работа на заводе помогла ему приобретать  знакомства
в  революционной  среде  других районов города, и он знакомился  и предавал,
предавал и знакомился...
     Он жил удивительной, даже не двойной, а тройной жизнью. На заводе знали
механика Ивана Александровича Петровского - седобородого почтенного мастера,
строгого  к подчиненным, очень важного и  сухого.  Соседи по особнячку знали
почтенного  Ивана   Александровича   -  человека  с   достатком,   солидного
домохозяина,  главу  семьи,  который  жил  тихо,  замкнуто,  но   ни  в  чем
предосудительном замечен не был, отличался большой религиозностью и исправно
посещал  церковные  службы.  А на  Фонтанке,  в  белом  здании  министерства
внутренних дел, где сбоку помещалось охранное отделение, имевшее свой особый
подъезд и дополнительно черный  выход  во двор, знали Техника,  незаменимого
провокатора,  умевшего  ловко  втираться  в   революционную  среду,   быстро
завоевывать доверие и ловко вынюхивать нужные адреса,  фамилии, явки, планы.
В охранке, кроме того, знали, что Техник пользуется особым расположением его
высокопревосходительства господина министра внутренних  дел,  вхож к нему  в
дом  и  известен  своими  заслугами самому самодержцу  всероссийскому,  царю
польскому, королю финляндскому и прочая, и прочая, и прочая...
     И  вдруг грянула  революция.  Сразу рухнуло благополучие потомственного
почетного  гражданина Ивана Александровича Петровского, нажитое на  муках  и
крови  преданных им  десятков  и сотен людей,  повешенных  и  расстрелянных,
замученных  и  запоротых  в  казематах  и  централах  политических  тюрем  и
крепостей, на каторге и на этапах.
     Вскоре Окладскому  пришлось бежать  из Петрограда. Он  еще не знал, где
жить и как скрываться, какую роль играть, но знал,  что в том городе, где он
стал провокатором, где предал так много людей, опасно жить и работать...
     Весною и летом он еще надеялся, что царский режим будет  восстановлен и
все  опять  пойдет по-старому:  он будет  жить в своем  домике, ухаживать за
цветами, снова будет получать свое жалованье и снова будет писать  донесения
в охранку.
     Но после Октябрьской революции эти надежды рухнули. Окладский разъезжал
по  городам  центральной  России,  его   сбережения  постепенно  таяли,  ему
становилось  все  труднее. Он внимательно  следил  за газетами,  каждый  раз
волнуясь,  когда  ему  попадались  заметки  о  разоблачении  того или  иного
провокатора, охранника,  палача. По ночам ему часто снились люди, которых он
предал.
     Но  шло  время, и  оставили его кошмарные сны, а через пять лет, в 1922
году, Окладский  успокоился. Он решил,  что "карантин"  прошел  и что  тайна
Ивана Окладского навсегда погребена в прошлом.
     Он  вернулся в Петроград,  который  тогда  еще  носил это имя. Здесь он
устроился на службу в мастерские  Мурманской железной дороги.  Он снова стал
мастером и  начал работать.  Но  и здесь  рабочие невзлюбили  его.  Начались
конфликты.  Невесть  откуда  и  невесть  как  поползли  слушки,  что  мастер
Петровский был близок к охранке. Ему пришлось уйти.
     Тогда он поступил на завод "Красная  заря"  и стал  подписчиком журнала
"Былое",  в  котором  нередко печатались  материалы о  предателях революции.
Каждый  новый номер этого журнала повергал его в  трепет. И он  успокаивался
только тогда, когда дочитав последнюю страницу, не находил своего имени.
     Страх -  плохой  советчик,  и он  подсказал Окладскому рискованную идею
написать  в анкете,  что он имеет революционные заслуги  и  примыкал  еще  к
народникам. Он написал, кроме  того, что подвергался репрессиям как народник
и даже сидел два года в Петропавловской крепости.
     А  в  это  время  следственные  органы  уже  занимались розыском  Ивана
Окладского.   Вскоре   в   очередном  номере   "Былого"   появилась   статья
революционера Н. Тютчева "Судьба Ивана Окладского". Тютчев проделал огромную
работу, изучая архивы  охранки, и нашел документы, относившиеся к Окладскому
и к его превращениям  из Окладского в Иванова, из Иванова в Александрова, из
Александрова в Петровского...

     После  своего  ареста  Окладский пытался доказать, что он действительно
Петровский и никакого отношения к Окладскому не имеет.
     - Это ваш рапорт на имя "его превосходительства Ратаева"? - перебил его
следователь  и протянул Окладскому написанный его рукой рапорт, в котором он
"покорнейше ходатайствовал" о представлении его через директора департамента
полиции к званию потомственного почетного гражданина.
     Окладский  посмотрел   на  пожелтевший  от  времени  лист  и  строки  с
выцветшими  чернилами.  Отказываться было бессмысленно.  Он  заплакал злыми,
бессильными слезами.
     - Я спрашиваю снова - это писали вы? - произнес следователь.
     - Я, - ответил Окладский. - Я это писал...
     -  Вы  намерены  давать показания  о своей  тридцатисемилетней работе в
охранке?
     - Я все скажу, как было,  все... Тютчев приукрасил в своей статье, будь
он проклят!.. Меня заставили... Я не выдержал... Но я старался говорить лишь
то, что охранка знала и без меня...
     -  Окладский,  вы  изобличены  не  только  своим   рапортом.   В  нашем
распоряжении  документы,   устанавливающие   каждый  ваш  шаг,  каждое  ваше
донесение, каждого человека, которого вы предали...  Рекомендую не  пытаться
обмануть следствие  и преуменьшать свою  роль...  А там, как  знаете... Дело
ваше...
     И Окладский начал рассказывать,  все  еще,  однако, пытаясь  изобразить
себя  жертвой.  Но  каждая  такая  попытка парировалась  документом. Старший
следователь  Игельстром  так  изучил всю историю  "Народной воли"  и  архивы
охранного  отделения,  что  мог бы смело  читать лекции  по  этим  вопросам.
Окладскому приходилось  с ним трудно. Все попытки сбить следователя с толку,
увести его  в сторону, запутать в сложных  эпизодах взаимоотношений "Черного
передела" с  "Народной  волей",  раскола на воронежском съезде,  образования
"Искры"  разбивались очень глубоким и стойким знанием истории революционного
движения.  Игельстром,  сын  обрусевшего  шведа,  считался  одним из  лучших
следователей  Ленинграда. Я любовался,  как  он очень спокойно и внимательно
выслушивал  Окладского  и  тут   же,   не   повышая  голоса,  корректно,  но
сокрушительно разбивал его возражения "железными" документами и доводами.
     - Не  кажется ли  вам, Иван Александрович, - неизменно обращался  после
очередного  "разгрома" к Окладскому Игельстром,  - что при этих условиях вам
трудно настаивать на своей версии? Не так ли?..
     - Очевидно,  я запамятовал, -  отвечал  Окладский.  - В моем  возрасте,
гражданин следователь, это удивлять не должно... Пусть будет по-вашему.
     -  Мне не  нужны  ваши  одолжения,  Окладский,  - отвечал Игельстром. -
Должно быть  не "по-моему", как  вам угодно было выразиться, а так, как было
на самом деле, в исторической действительности...
     Позиция, занятая Окладским на следствии,  была  ясна:  он  твердо решил
признавать  факты  только  в  пределах, бесспорно  установленных  подлинными
документами.  Поэтому,   признав  все,  что   было  доказано  документально,
Окладский, например, утверждал,  что после кружка Истоминой  он до революции
не провалил ни одной  революционной организации или группы и вообще будто бы
уже для охранки не работал.
     - Не угодно ли вам  в таком  случае объяснить,  за что же вам платили в
охранке по сто пятьдесят рублей ежемесячно, и притом  до самой  революции? -
спросил Игельстром.
     - Угодно,  - спокойно ответил  Окладский.  - Дело  в том,  что  я,  как
электрик, чинил в департаменте полиции и на  квартире министра электрическое
освещение... Потому и платили...
     -  Допустим. Но  не  находите ли  вы,  что  за  починку  электрического
освещения такие суммы не платят?
     - Однако платили.
     - И только за ремонт электрического освещения?
     - Да, за него...
     -  Сомневаюсь.  Во  всяком  случае,  даже  электрическое  освещение  не
освещает этот вопрос, Иван Александрович... Увы, не освещает...
     - Это как вам будет угодно, а я говорю так, как есть...
     - Вы были близко связаны с министром внутренних дел Дурново?
     - Какое там близко!.. То министр, а я мелкая сошка...
     - Вы знали членов семьи Дурново?
     - Что-то не помнится...
     - Разве?.. А вот после революции, когда дочь Дурново стала кухаркой, вы
с нею встречались?
     -  Почему  вы  так  думаете,  гражданин следователь? -  быстро  спросил
Окладский и начал теребить свою седую бороду.
     -  Я  не думаю, я  знаю, -  улыбнулся  Игельстром. - И  знаю совершенно
точно,  от самой  Дурново. Она показала, что все  эти годы вы часто навещали
ее, а она вас... Подтверждаете?..
     - Подтверждаю...
     - Что же вас связывало? Воспоминания?..
     - Просто было ее жаль... Дочь министра - и вдруг кухарка...
     - А людей, которые из-за вас шли на виселицу, вам не было жаль?
     - Жалел и их, да выхода не было... Шкуру свою спасал...
     - Ну,  положим, не только шкуру...  Вы  ведь  и  званий  добивались,  и
наград... Не так ли?..
     - Это уж потом, когда  в  привычку  вошло...  - И,  неожиданно  опустив
голову, Окладский  добавил: - Так уж  жизнь  была  устроена: либо пан,  либо
пропал... Но ведь не  я  ее  устраивал. Сначала  просто  жить захотелось, не
выдержал,  А  потом  уж захотелось  жить  получше,  потянуло на  звание,  на
собственный домик, на жалованье... И пошло, и пошло...
     Дело Окладского слушалось в  Москве, в Колонном зале Дома Союзов, 10-14
января 1925 года  Верховным Судом республики. На суде председательствовал А.
А.  Сольц,  старейший большевик.  Государственным  обвинителем  на  процессе
выступал Н. В. Крыленко, первый советский прокурор. Общественным обвинителем
был Феликс Кон.
     Окладского защищали московские адвокаты Оцеп и Членов.
     На  суде в качестве эксперта  по  вопросам историко-революционным давал
заключение профессор П. Е. Щеголев.
     А  в  качестве свидетелей выступали старейшие народовольцы, и среди них
та  самая  Якимова-Баска,  которая  полвека   назад   участвовала  вместе  с
Желябовым,  Тихоновым  и  Окладским в подготовке  взрыва  царского поезда  в
районе Александровска.
     Колонный  зал был  переполнен  до  отказа,  И  если  первые  ряды  были
заполнены  седыми  ветеранами русского революционного  движения,  прошедшими
через тюрьмы и каторги царской России, отдавшими всю свою  жизнь революции и
на  закате лет увидевшими ее торжество, то все  задние ряды и  балконы  были
заполнены  молодежью, комсомольцами, перед которыми на судебном следствии, в
прениях сторон, в заключении эксперта и показаниях многочисленных свидетелей
как  бы  оживала история революционного  движения со  всеми его  взлетами  и
поражениями, ошибками и победами.
     Да,  сама  история революционных народников, вписавших яркие страницы в
великую  книгу  русского  освободительного движения, ожила  в этом необычном
судебном  процессе,   где  с   удивительной  ясностью   раскрывались   самые
противоречивые  характеры и поступки - верность и предательство, способность
беззаветно до  самого  последнего  вздоха  служить  делу  революции  и, если
требовалось,  идти  не  раздумывая на  смерть за  это святое дело  и  подлая
трусость, превращавшая вчерашнего соратника в смертельно опасного врага.
     Я  никогда  не  забуду  удивительной,  благоговейной  тишины,   властно
наступавшей в огромном, битком  набитом взволнованными людьми зале,  когда в
показаниях свидетелей-народовольцев были  произнесены  имена тех свидетелей,
которые  уже  не  могли присутствовать  на  этом  процессе,  -  имена Андрея
Желябова, Степана Халтурина, Софьи Перовской, Гриневецкого, Кибальчича, Веры
Засулич и других.
     Пять  дней шел  этот  судебный процесс, привлекший к себе внимание всей
страны. Пять дней,  год за годом, десятилетие за  десятилетием, проходили на
суде  события,  имевшие  место полвека тому назад.  А на  скамье  подсудимых
ежился под перекрестными взглядами публики и нацеленными на него объективами
фото- и  кинокамер старый, матерый волк царской  охранки,  сохранивший  себе
жизнь  ценою  предательства  людей, считавших его  своим другом, соратником,
товарищем по оружию.
     В   конце  процесса   Н.   В.  Крыленко   в   своей  речи,  как  всегда
темпераментной, глубокой и яркой, между прочим сказал:
     "...Одним из самых основных по  своему  историческому значению моментов
настоящего  процесса  был   момент,  когда  перед   нами   давала  показания
Якимова-Баска. Я думаю, что этот момент является центральным уже потому, что
в нем, как в фокусе, отразились три, по существу, момента.
     Один  -   это  апофеоз  "Народной  воли".  Мы  с  вами  видели  картину
величайшего удовлетворения, которое может быть дано человеку, когда он сорок
лет спустя увидел торжество дела, за которое он отдал жизнь. Этот момент был
отражен тогда, когда здесь, в зале пролетарского суда, перед лицом рабочих и
крестьян  нашего  Советского Союза давал показания человек,  который  своими
руками и своей  жизнью заложил начало движению, приведшему  в конце концов к
торжеству  революции и гибели царизма, - этот  момент нашел свое отражение в
факте дачи здесь показаний Якимовой.  Это было торжество  "Народной воли"  в
лице ее ветеранов.
     Второе, что отразил этот  момент, - это наше торжество, торжество нашей
революции, наш  апофеоз, поскольку освободившая страну  революция - это наше
дело, дело масс  рабочих, это  дело русского  пролетариата,  ибо  это  он, и
только он дал возможность  старым ветеранам, основоположникам революционного
движения, прийти сюда, здесь видеть торжество  дела, за которое они отдавали
свою жизнь, и видеть  осуществление  его в реальности здесь,  в центре нашей
страны,  в  Москве,  где  еще  так  недавно,  всего  семь  лет  тому  назад,
господствовал царизм..."
     Верховный Суд республики признал  Окладского виновным и  приговорил его
по статье  67  уголовного  кодекса  к высшей мере  наказания  -  расстрелу и
конфискации всего имущества.
     Однако, принимая  во  внимание преклонный возраст Окладского и давность
совершенных им  преступлений,  Верховный  Суд  счел  возможным заменить  ему
высшую меру наказания десятью годами лишения свободы со строгой изоляцией.
     Так закончилась биография злого гения "Народной воли".




     Летом 1925  года старший следователь Московского  губсуда Алексеев  вел
следствие  по делу А. Е.  Серебряковой, которая четверть века была секретным
осведомителем охранки и выдала ей многих революционеров.
     В  то время  я,  в  качестве  народного следователя,  был  прикреплен к
следственной части губсуда и не раз присутствовал при допросах Серебряковой,
представлявших   значительный   исторический   и   психологический  интерес.
Свидетелями по делу  Серебряковой были  А. И. Елизарова  - сестра  Владимира
Ильича,  А. В.  Луначарский,  М. Ф. Владимирский,  С.  Н.  Смидович и многие
другие старейшие большевики.
     Серебряковой  в  то  время было уже  шестьдесят пять лет,  и  она почти
ничего не  видела, страдая  катарактой. Несмотря на  старость и слепоту, это
была,  однако, очень волевая,  злобная,  упорная  старуха,  которая, вопреки
бесспорным  и  подлинным  документам  охранки,  ее  изобличавшим,  оказывала
яростное сопротивление следствию, сначала все отрицая, а затем торгуясь, как
на базаре, буквально по каждому эпизоду дела.
     Свою  провокаторскую  деятельность  Серебрякова  начала  давно,  еще  в
восьмидесятых годах прошлого века, когда она, по заданию Зубатова, бывшего в
то  время  начальником  московской охранки,  организовала  в  своей квартире
"марксистский  салон"  и  работала   в  нелегальном  Красном  Кресте  помощи
политическим заключенным. Это помогло ей  проникнуть в революционную  среду,
тем более  что  она охотно  предоставляла  свою  квартиру-ловушку для  явок,
встреч и совещаний.
     Более того, Серебрякова оказывала революционным  организациям и  другие
услуги:  распространяла  и  хранила  революционную  нелегальную  литературу,
доставала  бланки и  паспорта,  участвовала  в  сборе денег для  организации
подпольной типографии.
     Сама она не состояла членом какой-либо организации,  партии или кружка,
но пользовалась абсолютным доверием.
     А. В. Луначарский так рассказывает о своих встречах с Серебряковой:
     "...Мое знакомство с нею имело место более четверти века тому назад.
     Но  тогдашняя  Серебрякова  встает  передо  мною  совершенно живой. Это
чрезвычайно подвижная  дама,  с лицом некрасивым,  но  симпатичным, с  очень
яркими,  обладавшими  каким-то особым  живым  блеском  глазами,  чрезвычайно
разговорчивая,  необычайно  ласковая  и отзывчивая  на  все  общественное  и
личное.
     Заехал я к ней с письмом от П. Б. Аксельрода,  который рекомендовал мне
связаться через нее с московскими социал-демократами. Это и было сделано.
     Не скажу, чтобы между нами завязалась какая-нибудь личная дружба. Но  я
и С. Н. Луначарская, теперь Смидович, и мой покойный  брат относились к Анне
Егоровне с большим уважением и тепло. Я чаще других бывал у нее, и не только
на разных  вечерах, которые имели характер марксистского салона, но  и более
интимно, утром и вечером, к завтраку и чаю. Мы беседовали с Анной Егоровной,
редко бывавшей одинокой,  почти всегда окруженной какими-нибудь друзьями или
гостями,  о  всех  злободневных вопросах  марксистской  журналистики,  общих
политических событиях,  о  друзьях  в  ссылке и  за  границей и т.  д.  Анна
Егоровна любила потом уединяться с  глазу на глаз и осведомлялась о том, что
делается в нелегальной области..."
     Разумеется,  ни  А.  В.  Луначарскому,  ни другим  посетителям "салона"
Серебряковой  тогда и  в голову  не  приходило, что ее  квартира  - западня,
организованная охранкой, и что  приветливая, радушная хозяйка этой  зловещей
квартиры  - штатный секретный осведомитель  самого Зубатова, действующая под
кличкой "Дама Туз"...
     А.  В.  Луначарский рассказывает, что  "Серебрякова  очень много знала,
расспрашивала  товарищей, интеллигентов и рабочих, как им живется, хорошо ли
работают,  осведомлялась о судьбе разных листков, о  подготовительной работе
для  стачек. Очень  многое из  нашей деятельности было ей  известно... Затем
Анна Егоровна переходила на частные  дела, заботилась  о здоровье, о бытовых
условиях  того,  с  кем  она  беседовала,  -  и  все  это  делалось  с такой
ласковостью, с такой готовностью  оказать  всяческие маленькие  услуги, что,
уходя  от нее,  вы неизменно  говорили  себе: "Какой все-таки добрый и милый
человек эта Анна Егоровна".

     В  восьмидесятых  и  девяностых годах прошлого века московская  охранка
добилась  значительных  успехов  в борьбе  с  революционными  организациями.
Благодаря  этому, как свидетельствует в своих  мемуарах жандармский  генерал
Спиридович, Московское охранное отделение "занимало исключительное положение
среди розыскных органов  России,  и деятельность его распространялась далеко
за пределы Москвы и ее губернии".
     Собрав   богатые   агентурные   данные   о   деятельности    московских
революционных организаций и групп, охранка начала с 1894 года их ликвидацию.
Аресты  посыпались  один  за  другим.  "Провалы  следовали  за  провалами, -
указывает историк московской социал-демократической организации  Мицкевич. -
Ни одной  группе  не удавалось укрепиться хоть сколько-нибудь  прочно, шесть
месяцев считались уже большим сроком для ликвидации группы".
     Так, в  1894  году  были  ликвидированы охранкой социал-демократический
кружок Мицкевича,  затем Рабочий  союз  и женский  кружок А.  И.  Смирнова и
Мураловой.
     В    1895     году     были     произведены    многочисленные    аресты
социал-демократической организации Московского  рабочего союза.  В 1897 году
охранка разгромила социал-демократические кружки Воровского, затем  Розанова
и Дубровинского, затем Елагина.
     В  1898 году  был  ликвидирован  охранкой  "Московский  Союз  борьбы за
освобождение рабочего класса". В 1899 году были арестованы  сестры Карасевы,
Смидович и А. В. Луначарский.
     И  наконец, в 1901 году произошел  первый провал  Московского  комитета
РСДРП, а в 1902 году - второй.
     Только после  революции, когда архивы  охранки попали  в руки советских
следственных  органов,   выяснилось,  что  все  эти  многочисленные  провалы
московских  революционных организаций и групп последовали  главным образом в
результате провокаторской деятельности Дамы Туз, получившей затем в  охранке
клички "Мамаша" и "Субботина".
     Пользуясь  доверием  своих  многочисленных  знакомых  из  революционной
среды,  завоевывая  их симпатии  своей ласковостью  и готовностью  ко всяким
услугам,   радушно   угощал   революционеров  чаем   и  завтраками,  активно
сотрудничая  в  политическом  Красном  Кресте,  распространяя  революционные
листки  и прокламации,  собирая деньги  на  подпольную  типографию  и  делая
передачи для  политических  заключенных, нередко  попавших в тюрьму по ее же
милости, Серебрякова настойчиво собирала нужные охранке сведения.
     В этом отношении очень характерны показания А. И. Елизаровой, данные ею
на следствии по делу Серебряковой. В 1898 году  Н. К. Крупская, бывшая тогда
невестой Владимира Ильича, находившегося в сибирской ссылке, выехала к нему.
Анна Ильинична,  опытная  революционерка и  хороший конспиратор,  скрыла  от
Серебряковой  этот  факт,   хотя  Серебрякова  живо  интересовалась  судьбой
Владимира  Ильича.  Анна  Ильинична, конечно,  не знала,  что Серебрякова  -
провокатор,  но интуитивно не  доверяла  ей  и даже  не раз советовала А. В.
Луначарскому быть с  нею осторожнее.  Анну Ильиничну особенно  настораживало
чрезмерное любопытство Серебряковой.
     Уже после отъезда Н. К. Крупской  в  Сибирь  Серебряковой стало об этом
известно из других  источников.  Она высказала Анне  Ильиничне свою обиду на
то, что Анна Ильинична скрыла от нее отъезд Надежды Константиновны в Сибирь,
а затем в разговорах с общими знакомыми начала жаловаться на Анну Ильиничну,
назвав  ее  "дамой  под вуалью", конспирирующей  "даже в мелочах". При  этом
Серебрякова  ловко  разыгрывала  роль  человека, оскорбленного незаслуженным
недоверием.
     Анна Ильинична на следствии показала:
     "Когда  Крупская  весной  1898  года  поехала  с  матерью  в Сибирь,  к
Владимиру Ильичу, которого была невестой, Серебрякова знала, что она поехала
в Сибирь,  но я  ничего  не  сказала ей о близости Надежды Константиновны  к
брату. И вот через некоторое время она говорит мне тоном серьезного упрека о
большой обиде, что я отношусь к ней  далеко не так, как она ко мне, что я ей
не доверяю: например, не сказала о замужестве Н. К., и что кто-то спросил ее
про Крупскую: "Как она  там с мужем поживает?"  Она не знала, с каким мужем.
"Да ведь она вышла замуж за В.  Ульянова.  Как же вы говорите, что  близки с
Елизаровой,  если  этого не знаете?" - "Мне так неприятно было", - заключила
Серебрякова. Я  подняла  ее на смех,  сказала: "Ведь вы  не знаете брата". -
"Нет".  - "Так  зачем же вам знать, женился  ли  он и на  ком". Я сочла  это
бабьей  любовью к сплетням и потом дразнила ее, все ли  она сердится на меня
за это. Но все же, помню, мне странным показалось; я спросила ее, что же это
за  люди, которым это надо знать? Она отшутилась чем-то. "А они меня знают?"
- спросила я опять. "Знают", - ответила она с кривой улыбкой..."
     Через несколько лет был разоблачен как провокатор некий Михаил Гурович,
втершийся в  революционную среду и выполнявший задания Зубатова. Гурович был
близко знаком и с Серебряковой. Муж  Серебряковой, проживавший вместе с нею,
служил тогда в земской  управе.  А. В. Луначарский дал такой  портрет  этого
человека:
     "...Ее  мужа помню  прекрасно. Он  всегда  производил  крайне  странное
впечатление.  Это  был  грузный  мужчина,  упорнейший  молчун. Разве  только
клещами можно было  вырвать у него слово.  Он  всегда смотрел вбок,  редко в
глаза... В сущности, на его мрачном лице лежала какая-то печать виноватости,
внутреннего  проклятия, но  мы на это  большого внимания не обращали. А.  Е.
махала  рукой на своего  супруга  и говорила  нам: "Мой бедный муж не совсем
нормален,  у него  страшно  тяжелая  неврастения,  и  лучше  оставлять его в
покое..."
     По-видимому, А. В. Луначарский очень верно подметил в муже Серебряковой
эту "печать виноватости и  внутреннего проклятия", потому что Анна Ильинична
в своих показаниях приводит такой эпизод:
     "...В 1904 году проездом из Киева в Питер я зашла к ней (Серебряковой -
Л.  Ш.),  и впечатление было очень неприятное: она была очень расфранченной,
какой-то нахально-самоуверенной... За чаем я  намеренно внезапно сказала: "А
мы еще  общего  знакомого  забыли  -  Гуровича!"  -  и  взглянула  на  обоих
Серебряковых. Он вскочил, схватился руками за стол и весь затрясся,  уставив
глаза  в одну точку. Она с тревогой посмотрела на него,  подошла  и сказала:
"Тебе нехорошо, пойди  и успокойся" - и увела его в комнату. Оставшись одна,
я почувствовала некоторое угрызение: я слышала от  нее часто, что он человек
больной, нервный. Ведь и сознание, что принимал у себя  провокатора,  должно
быть тягостно, думала я. И я ждала, что,  возвратившись, она  упрекнет меня.
Но она просто заговорила о другом, как будто ничего не произошло, и это было
мне всего неприятнее".
     Зубатов очень дорожил Серебряковой и принимал все меры к тому, чтобы ее
роль не была разоблачена. Так, в своем письме в департамент полиции он писал
в сентябре 1897 года, что имеются  все основания для ареста за революционную
деятельность А. И. Елизаровой, Э. Г. Гамбургера, В. Н. Розанова и других, Но
"брать собственно из  них  никого нельзя,  если  не желать сломать  всю нашу
систему", ибо  "все  это  составляет  "святая  святых"  нашей  столицы".  По
терминологии охранки,  "святая святых" означало  такого  секретного  агента,
которым  следует  особо  дорожить, и потому нельзя арестовывать  лиц,  с ним
знакомых, чтобы не навлечь подозрений на этого агента.
     По   тем   же  мотивам  однажды  был   немедленно  освобожден  студент,
задержанный полицией на вокзале с нелегальной  литературой, полученной им от
Серебряковой.  Опасаясь, что он  при допросе ее назовет, охранка  немедленно
его освободила.
     Лишь  при  аресте  членов  Московского  комитета  РСДРП  в  1902   году
предательскую роль Серебряковой не удалось достаточно завуалировать. Тогда в
Москву из-за  границы приехала  агент "Искры"  Гурвич-Кожевникова. Здесь  по
явке,  данной  ей членом ЦК Носковым,  Гурвич  обратилась к  Серебряковой  с
просьбой связать  ее  с  членами Московского комитета. Серебрякова охотно за
это взялась и  связала Гурвич с  членами МК -  Теодоровичем,  Вайнштейном  и
Мещеряковым.  Об  этом  она,  конечно, немедленно уведомила охранку, а  та -
департамент полиции.
     В архивном деле департамента полиции сохранилось предписание  директора
департамента Лопухина Московскому охранному отделению "принять меры  к тому,
чтобы  застать  представителей  "Искры"  и  "Комитета" на каком-либо  из  их
совместных собраний".
     В  московской  охранке  повздыхали,  но  выхода не было.  Выяснив через
Серебрякову, что 27  ноября  члены МК и Гурвич соберутся на квартире зубного
врача  Аннарауд, охранка  оцепила эту  квартиру  и  арестовала  Теодоровича,
Вайнштейна, Мещерякова, Гурвич  и  хозяйку  квартиры,  Между  тем именно эту
квартиру Серебрякова  порекомендовала Гурвич для  встречи с  членами МК. При
аресте   произошла   досадная    для   охранки   "накладка",    окончательно
скомпрометировавшая  Серебрякову.   Дело  в  том,  что   Гурвич-Кожевникова,
связавшись  по  рекомендации  Носкова с  Серебряковой,  представилась  ей  в
качестве Юлии  Николаевны Каменской, и эту  выдуманную  фамилию никто, кроме
Серебряковой, не знал. После ареста Гурвич, как и члены МК,  отказалась себя
назвать, и тогда жандармский офицер, производивший дознание, ей сказал:
     -  Напрасно вы, мадам,  отпираетесь.  Ведь нам  отлично  известна  ваша
фамилия. Вы Юлия Николаевна Каменская...
     А  в  1907  году  Зубатов,   уже  находившийся  в   отставке,  возбудил
ходатайство  перед  департаментом  полиции о  выдаче Серебряковой  денежного
пособия. Отметив  в своем  ходатайстве, что скоро истекает двадцать пять лет
"служебной деятельности" Серебряковой, Зубатов прочувствованно писал:
     "Обладая   солидной   научной   подготовкой   и   имея  возможность  по
первоисточникам наблюдать противоправительственную деятельность,  означенная
деятельница была вполне сознательной и убежденной защитницей отстаиваемых ею
национально-государственных начал. Сила внутреннего убеждения, при природных
высоком  темпераменте, уме  и такте,  естественно, должны были гарантировать
успешность ее практической деятельности.
     Действительность в высокой  степени  оправдала эти  надежды: крупнейшие
дела Московского охранного отделения  обязаны  успехом ее инициативе... Мало
того,  убедившись  на  деле  в  наличности связи  провинциальной  преступной
деятельности  с  Москвой,  г-жа Субботина (Серебрякова)  намеренно расширила
свои кружковые  связи за пределы столицы...  Честь первого  раскрытия  Бунда
принадлежит именно ей. Киев, Екатеринослав, Кременчуг были серьезно освещены
также  ею... Для  должностных  лиц отделения она являлась не только  глубоко
преданным агентурным источником,  но и  компетентным  советчиком, а иногда и
опытным  учителем в охранном деле.  Как имевший удовольствие пользоваться ее
интеллигентными  услугами,  я от  души  присоединяюсь  к ее почтительнейшему
ходатайству о выдаче ей 10 тысяч".
     Помимо  Зубатова   не  менее   трогательную   характеристику   "заслуг"
Серебряковой дал  и второй начальник  московской  охранки,  полковник Ратко,
сменивший Зубатова в 1902 году. Ратко писал, что Серебрякова еще в 1905 году
просила  об отставке, но  товарищ  министра внутренних  дел Трепов, учитывая
"серьезное  время",  поручил  уговорить   Серебрякову  пока  не  выходить  в
отставку, на что она согласилась и поступила в непосредственное распоряжение
департамента полиции.
     "Считаю  долгом  службы  и  совести,   -  писал  Ратко,  -   поддержать
ходатайство Серебряковой о выдаче ей 10 тысяч".
     28  мая 1907 года эти  две рекомендации были  направлены в  департамент
полиции начальником московской охранки фон Котеном, который, в свою очередь,
поддерживал ходатайство Серебряковой. Отметив, что  благодаря ее  агентурным
донесениям охранке удалось "лишь за один год обнаружить несколько подпольных
типографий", Котен писал:
     "Разносторонние  познания,   обширные   связи,  многолетняя  опытность,
природная тактичность и преданность делу  сделали г. Субботину (Серебрякову)
полезной  для освещения не только московских организаций, но и для выяснения
иногородних  революционных  кружков, имевших связи  с руководящими  центрами
столицы".
     10  января  1908 года  министерство  внутренних  дел  разрешило  выдачу
Серебряковой вознаграждения в размере пяти тысяч рублей.
     Но  тут  же,  наряду   с  наградой,  на  голову  Серебряковой  внезапно
обрушилась непредвиденная беда. В Париж бежал крупный сотрудник департамента
полиции  Леонид  Меньшиков  и опубликовал  там  материалы  о  провокаторской
деятельности Серебряковой.
     Меньшиков  был авантюрист высокого  класса.  В молодости  он примыкал к
одной из революционных групп, но затем был арестован и завербован  охранкой.
Он быстро сделал карьеру и стал чиновником для особых поручений департамента
полиции. Это был  корректный, малоразговорчивый блондин  в золотых очках,  с
аккуратно подстриженной бородкой и солидными манерами. Он был очень похож на
молодого  профессора  или  доцента  с  большим будущим.  Все тот  же генерал
Спиридович писал  в  своих  мемуарах:  "Меньшиков  был редкий  работник.  Он
держался особняком.  Он часто  бывал в командировках;  будучи же дома, сидел
"на  перлюстрации",  то есть писал  в департамент полиции  на его бумаги  по
выяснениям  различных перлюстрированных писем. Писал также и вообще  доклады
департаменту по  данным внутренней агентуры.  Это считалось очень  секретной
частью,  тесно  примыкавшей  к  агентуре,  и   нас,  офицеров,  к   ней   не
подпускали..."
     Меньшиков  действительно   хорошо   знал  революционных  деятелей  того
времени, отлично  разбирался в партийных программах  и разногласиях. За свою
работу в охранке  он был  отмечен орденами и  часто получал награды. Словом,
это был видный работник охранки.
     И вот - Париж. 1909 год. Осень. К Бурцеву, который тогда жил в Париже и
издавал газету  "Общее  дело",  поступает  письмо  Меньшикова, в котором  он
сообщает,  что порвал с охранкой, где будто бы работал с  целью разоблачения
провокаторов в революционной среде, а теперь приехал в Париж, чтобы передать
заграничным революционным центрам списки этих провокаторов.
     "В  моем  распоряжении,  -  писал  Меньшиков,  -  фотоснимки  подлинных
секретных   документов   охранки,   списки  агентуры,  ее   клички,   адреса
конспиративных  квартир.  Часть  сведений  я намерен  опубликовать  в  вашей
газете. Остальные готов  дать  представителям  революционных организаций  за
границей..."
     Сразу  из  Парижа Меньшиков уехал на юг Франции и  там обосновался.  Он
сообщил Бурцеву свой адрес, где может принять представителя центра.
     Меньшевики обсудили это предложение и решили послать Горева-Гольдмана.
     В заранее обусловленный день Горев-Гольдман приехал к Меньшикову.
     - Прежде чем я вступлю с вами в переговоры, - начал Горев-Гольдман, - я
должен задать вам один щекотливый вопрос...
     - Спрашивайте, - коротко бросил Меньшиков и густо покраснел.
     - Мы  подозреваем, что вы - то самое лицо, которое шесть лет тому назад
провалило,  в  качестве  провокатора,  втершегося  в  организацию,  Северный
союз...
     Горев-Гольдман оборвал фразу и посмотрел на Меньшикова. Тот сидел перед
ним, барабаня  пальцами по столу, бледный и как бы  задумчивый. Потом, после
небольшой паузы, он спокойно произнес:
     -  Да, это я.  Но я должен объяснить. Это единственный  случай  в  моей
жизни,  когда  я играл  такую  роль.  Я стыжусь  этого  случая. Но  это  был
необходимый  шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе,
то  есть  попасть в Петербург, в секретный  отдел департамента полиции,  где
сосредоточены все  сведения о провокаторах... Кроме того, я принял все меры,
чтоб выданные  мною члены Северного  союза  отделались лишь административной
ссылкой...
     Так  начался  разговор   Горева-Гольдмана   с   Меньшиковым.  Последний
рассказал подробности  ликвидации Северного  союза.  По  словам  Меньшикова,
охранка, где он уже работал, получила через секретных сотрудников, имевшихся
в искровской  организации,  ключ шифрованной переписки,  которую заграничная
организация "Искры" вела со своими агентами и комитетами в России. И вот, не
арестовывая адресатов  и даже не конфискуя писем, охранка узнала ряд  явок и
паролей. Тогда,  воспользовавшись одной  из  таких явок, Меньшиков, решивший
сделать карьеру  в  охранке,  поехал в  Воронеж и явился  под  видом  агента
"Искры" к Любимову.  Он назвал ему пароль, и Любимов не мог ему не поверить.
По требованию  Меньшикова  Любимов  назвал  ему  ряд  явок в других  городах
империи, а также новые пароли.
     Получив  эти  данные, Меньшиков начал  свое  турне по  городам  России,
узнавал фамилии участников организации, их связи и  адреса. Ему удалось даже
встретиться с  одним  из  лидеров  меньшевиков  -  Даном,  который  объезжал
организации после Белостокского съезда.
     Вернувшись в Петербург, Меньшиков представил в охранку все собранные им
данные, и весь Северный союз был разгромлен.
     - Вы должны понять, - говорил Меньшиков Гореву, - что в результате этой
поездки и встреч со  многими участниками Северного  союза  я  разочаровался.
Организация  мне  показалась  слабенькой,  несерьезной,  а  люди  -  слишком
наивными и  доверчивыми. Таким людям я не мог  открыться.  С другой стороны,
эта операция сразу подняла мои шансы в охранке, на что я и рассчитывал. Меня
действительно перевели в Петербург и  назначили  заведующим  особым  отделом
департамента  полиции,  то  есть  тем  самым   отделом,  где   производилась
регистрация и "заагентуривание" всех секретных сотрудников охранки.  Вот тут
я и начал  реализовывать  свой давнишний  план,  из-за которого  и  пошел  в
охранку. Я его реализовал, и вот - я здесь...
     Так объяснил свою службу в охранке  Меньшиков Гореву.  Иначе, много лет
спустя, объяснил ее жандармский генерал Спиридович:
     "...взятый  в Петербург,  в  департамент,  прослуживший  много  лет  на
государственной службе, принесший  несомненно большую пользу  правительству,
он был  уволен со службы директором  департамента полиции Трусевичем.  Тогда
Меньшиков  вновь  встал на сторону революции и,  находясь за границей, начал
опубликовывать  те секреты, которые знал. Вот  результат быстрых мероприятий
шустрого директора".
     Но  так  или  иначе Меньшиков  назвал ряд провокаторов,  и в  частности
Серебрякову. Ее  он  назвал не только  в беседе  с Горевым, но  и  в статье,
опубликованной  Бурцевым  в  его газете.  Меньшиков  обосновал  разоблачение
Серебряковой тем, что привел почти дословно  ее разговор  с глазу  на глаз с
Гурвич-Кожевниковой, когда та  приехала  в  Москву и  связалась  при  помощи
Серебряковой с членами Московского комитета РСДРП. Гурвич потом подтвердила,
что этот разговор, известный Меньшикову из донесения Дамы Туз, воспроизведен
им абсолютно точно.
     Так была разоблачена Дама Туз, Мамаша, Субботина.
     В московской  охранке начался страшный переполох. Провалился едва ли не
самый  ценный  провокатор  в  лице  Серебряковой.  Фон  Котен  почти плакал.
Зубатов,  продолжавший,  уже  будучи  в  отставке,  встречаться  с  Мамашей,
скрежетал зубами и, конечно,  кричал, что при нем ничего подобного случиться
не могло. Зубатову вторил полковник Ратко. В охранке и на квартирах Зубатова
и Ратко шли непрерывные совещания. Дама Туз закатывала истерики.
     Кончилось тем, что  муж Серебряковой  опубликовал в ряде русских газет,
перепечатавших  из  "Общего дела"  заметку  о  Серебряковой, свое письмо,  в
котором, он от собственного  имени, а также от имени  "глубоко оскорбленной"
супруги  опровергал  сообщение Бурцева  и требовал организации  "третейского
суда" для ее реабилитации...
     По  показаниям Горева-Гольдмана, данным  им  на  следствии  в  связи  с
письмом мужа Серебряковой, была  создана межпартийная следственная комиссия,
как тогда было  принято в  таких  случаях в революционной среде, и Горев был
назначен  членом этой комиссии. Однако Серебрякова, несмотря  на приглашение
комиссии, отказалась выехать за границу для своей реабилитации.
     Понятно,  что  она  боялась выехать за  границу, так  как понимала, что
реабилитирована не будет, и опасалась мести, за свое предательство.
     В  1910  году  Виктор  Павлович  Ногин,  один из старейших большевиков,
приехал из-за границы в Россию в качестве представителя ЦК. По показаниям В.
П. Ногина, данным им  на следствии по делу Серебряковой, он в тот приезд уже
знал, что Серебрякова провокатор. "Мне стало доподлинно  известно, - показал
Ногин, - что в 1903 году я был провален именно ею... Я, как представитель ЦК
партии в России, собрался  было ее  "ликвидировать", но, получив  сведения о
том, что она уже дряхлая старуха, от этого намерения своего отказался".
     А 27 января того же  1910 года директор департамента полиции Зуев писал
по начальству:
     "В  январе   1908  года  секретной  сотрудницей  Московского  охранного
отделения  Субботиной,  оказавшей  в  свое  время   неоценимые  услуги  делу
политического  сыска не только в Москве, но и для большей  части Европейской
России, было выдано из сумм  департамента полиции единовременное  пособие  в
пять   тысяч  рублей,   взамен  пенсии,  -   так  как  Субботина,  достигнув
престарелого  возраста,  вынуждена  была  прекратить свою  исключительную по
степени полезности и верности делу деятельность.
     В  конце  минувшего  1909 года  известному  эмигранту  Бурцеву  удалось
разоблачить прошлую деятельность Субботиной  в качестве секретной сотрудницы
правительства по освещению революционного движения в России.
     Таковое  разоблачение  не  только  окончательно  потрясло  и  без  того
расстроенное здоровье  Субботиной, но  отразилось крайне  печально и  на  ее
семейном  положении,  а  именно:  ближайшим  результатом  разоблачения  было
вынужденное оставление мужем Субботиной места в  Московской  земской управе,
состоящей, как и все подобные учреждения,  в  лучшем случае в большинстве из
оппозиционных элементов..."
     Это   почти  лирическое   письмо   Зуев  заканчивал   просьбой   выдать
Серебряковой-Субботиной новое денежное пособие в сумме двух тысяч рублей.
     Выдали. Но на голову Серебряковой обрушилась новая беда.

     У Серебряковой были  дети. Летели годы, и они незаметно превращались из
детей  в подростков,  из подростков - в молодых людей. С  самого детства они
слышали  дома  разговоры  о  революции,   они   видели  посещавших  квартиру
Серебряковой революционеров, они запоминали эти обычные для этой квартиры  и
в  то  же время  такие  пленительные своей  таинственной  романтикой  слова:
"явка", "пароль", "листовки", "подпольная типография", "Искра", "стачка"...
     Сначала эти  слова воспринимались детьми как некая опасная и потому тем
более  увлекательная игра. Но постепенно слова  эти наполнялись определенным
смыслом и чувством, - они звали к борьбе, они  захватили детей  Дамы Туз,  и
они, а не она воспитали их...
     В сутолоке своей темной, двойной жизни Серебрякова как-то и не заметила
того, что происходит с ее детьми, а когда заметила, то было уже поздно:  они
стали революционерами.
     Дама  Туз ужаснулась. Она  не смела открыться своим детям,  сказать им,
что она совсем не та, за которую они ее  принимают и которой  даже гордятся,
не могла сказать им, что вся жизнь, привычная им с детства среда, в  которой
она вращается, разговоры, которые она ведет, чувства, которые она  выражает,
что все это - только страшная и подлая игра, что ее квартира - западня, а ее
друзья, доверяющие ей, - жертвы своего доверия и ее предательства...
     Она побежала к своему старому шефу - Зубатову.  Ведь и он,  до того как
стать  охранником, считался  когда-то революционером. Как быть?  Что делать?
Как спасти детей?..
     Весь вечер  они  просидели  вдвоем  - два  старых  провокатора, которым
нечего  было скрывать друг  от  друга.  Может  быть, именно потому они так и
тянулись  один к другому. Их связывала общая  подлость, как  убийц связывает
общее  преступление. Связывал общий страх перед  революционерами,  каждый из
которых,   если   б   мог,  не   задумываясь  их  уничтожил.   Связывала  та
опустошенность  души  и никчемность жизни,  которая  неизбежно  приходит  за
предательством, как страшная расплата за него. Их связывало, наконец, полное
отсутствие веры в  дело, которому они служили, и в строй, ради которого  они
стали предателями. Правда, в этом они боялись признаться даже друг другу.
     Им  не  удалось  найти  выход, потому  что  его  нельзя было  найти.  И
Серебрякова  махнула  рукой  на своих  детей.  Но даже  на  этом она  решила
заработать. И, хлопоча о новых "вознаграждениях", она выдвинула начальству и
новый мотив...
     Ее поддержал сам Столыпин. Он доложил о Серебряковой и  ее  детях царю.
Вот этот, поистине страшный, документ:

     "Всеподданнейший доклад министра внутренних дел.

     В  числе  секретных  сотрудников,  состоявших  в  последнее  время  при
Московском  Охранном  отделении,  в   течение  25   лет  несла  службу  Анна
Григорьевна  Серебрякова,   которая   оказала  весьма   ценные  услуги  делу
политического розыска.  Благодаря  ее  указаниям  розыскным органам  удалось
обнаружить   несколько   подпольных   типографий,   расследовать  преступную
деятельность   различных   профессиональных   организаций,  выяснить  многие
революционные кружки, проявившие свою деятельность в разных городах, имевшие
связи   с  руководящими   центрами  столиц,   и,  таким   образом,   нанести
революционному движению весьма значительный ущерб.
     Будучи   убежденным   врагом  крамолы,   Серебрякова   исполняла   свои
обязанности  идейно, мало интересуясь  денежным вознаграждением и совершенно
тайно от своих родных. В силу принятых  на себя добровольно  обязанностей по
содействию  правительству  в борьбе  с  революционным движением, Серебрякова
вынуждена была  мириться  с тем, что ее дети,  встречая в  доме матери людей
революционного направления, невольно сами  заражались  их убеждениями,  и ей
приходилось  нравственно страдать ввиду невозможности уберечь своих детей от
опасности  увлечения революционными  идеями и связанной  с этим  совершенной
шаткостью всей их жизненной карьеры.
     Несмотря  на  то что Серебрякова в  течение всей  своей продолжительной
службы,  полной  тревог  и  нервного  напряжения, отличалась исключительными
способностями, находчивостью и осторожностью, старому эмигранту-народовольцу
Бурцеву, в силу особых обстоятельств последнего времени, в октябре 1909 года
удалось  разоблачить и  предать широкой  огласке ее  деятельность, благодаря
чему Серебрякова была  оставлена на произвол  судьбы своим  мужем и  детьми,
удалена со службы из Московской губернской  земской управы и, таким образом,
лишилась единственного средства к существованию.
     Все последние удары  жизни  настолько  расстроили еще ранее подорванное
здоровье  Серебряковой,  достигшей   пятидесятилетнего  возраста,  что   она
лишилась трудоспособности, в последнее же  время  совершенно потеряла зрение
на оба глаза.
     Признавая,   ввиду  сего,  участь   Анны   Серебряковой   заслуживающей
исключительного   внимания   и   озабочиваясь  обеспечением   ее   старости,
всеподданнейшим   долгом   поставлю  себе  повергнуть  на  Монаршее   Вашего
Императорского  Величества благовоззрение ходатайство мое о Всемилостивейшем
пожаловании  Анне  Серебряковой  из  секретных  сумм  Департамента   Полиции
пожизненной пенсии в размере 1200 рублей в год.

     Министр внутренних дел, Статс-секретарь Столыпин.
     31 января 1911 года".

     На этом документе имеется следующая пометка, сделанная рукою Столыпина:
"Собственною Его Императорского Величества рукою начертано "СГ" - Согласен -
в Царском Селе. Февраля 1 дня 1911 года. Статс-секретарь Столыпин".
     И  вот июнь  1925  года.  Шумит Москва за  окнами  небольшого  кабинета
старшего следователя  Московского губсуда,  и  я вижу шестидесятипятилетнюю,
седую Серебрякову,  сидящую перед столом следователя. У нее скуластое  лицо,
крепко сжатый рот,  гладко  зачесанные седые волосы, глубоко  сидящие и  уже
ничего не видящие, мертвые глаза.
     Она отвечает  на вопросы следователя медленно, тихо, подумав. Она очень
хорошо,  как  и  все  слепые, слышит,  но  часто,  желая обдумать  ответ  на
задаваемый вопрос, притворяется,  что  не  расслышала  вопроса,  и  медленно
тянет:
     - Вы, кажется, что-то спросили? Извините, не расслышала...
     Она не признает  себя виновной. Она знает,  что восемь  лет тому  назад
навсегда  рухнул  царский  режим,  которому  она служила четверть  века. Она
понимает,  что этот режим никогда не  вернется, и поэтому хочет отмежеваться
от него. Награды и пенсии  из  охранки?  Да,  она их получала, но,  право, в
документах  явно преувеличена ее роль...  На  самом деле ее связь с охранкой
заключалась лишь в  том, что в  девятисотых годах Зубатов, начиная проводить
свой план легализации  рабочего  движения,  просил давать  ему  сведения  об
отношении к этому различных общественных и литературных групп. Идея Зубатова
ее увлекла, и она охотно с ним встречалась и рассказывала о  впечатлениях по
поводу его "легализации". Вот и  все. Да, она еще иногда подбирала ему книги
по истории рабочего движения на Западе...
     - Вот все, что я знаю. Никого я не предавала, ничего, батюшка, знать не
знаю и ведать не ведаю... А деньги мне  Зубатов выхлопотал потому, что хотел
доказать, что  я вовсе  его не одурачиваю, как думало его начальство... А из
денег  этих я себе только одну тысячу взяла,  а  остальные  израсходовала на
политический Красный Крест, хотите верьте, хотите нет...
     -  О ваших  "заслугах"  перед  охранкой  писал  не один Зубатов,  но  и
сменивший  его полковник Ратко, а  также  сменивший Ратко  фон  Котен  и сам
Столыпин. Как вы это объясняете?
     - Вы, кажется, что-то спрашиваете? Извините, не слышу...
     Следователь повторяет вопрос. Серебрякова  медленно жует  губами, потом
нехотя произносит:
     -  А коли  они писали, так вы  их и  спрашивайте... Я  за  их  писанину
отвечать не могу... Хотите верьте, хотите нет...
     - А вы объяснить не можете?
     - Не берусь.
     -  Да, объяснить  это трудно.  Я  вас  понимаю, Серебрякова,  - говорит
следователь.  -  Трудное  у вас  положение:  сказать  правду  не  хотите,  а
опровергнуть документы не можете...
     -- Считайте как хотите. А я не признаю...
     И внезапно, со злым и тупым упорством, кричит:
     - Слышите, не признаю!.. Не приз-на-ю!.. Ясно?..
     - Вполне, - отвечает следователь. - Все ясно, Серебрякова, Что ж, так и
запишем, что вы все отрицаете...
     - Пишите на доброе здоровье. Пишите, - почти шипит старуха.
     И  хотя ее,  объяснения  бессмысленны,  отрицания  нелепы,  утверждения
лживы, она занимает  эту позицию до самого  конца  следствия,  оставаясь  до
последнего  своего вздоха лютым  врагом  всего того,  что  лишило  ее детей,
привилегий, пенсии,  а главное  -  лишило  возможности  и  дальше  доносить,
обманывать,  предавать  и  посылать  на каторгу  и в  тюрьмы людей,  имевших
несчастье ей поверить...
     В этом и заключался  главный смысл ее долгой, страшной и гнусной жизни,
жизни ядовитой змеи.




     Весною 1928  года я как-то  поздно засиделся в своем кабинете, в здании
Ленинградского  областного  суда на  Фонтанке,  где  когда-то, до революции,
помещалось  министерство  внутренних  дел. В  правом  крыле этого  странного
здания, двухэтажного по фасаду и пятиэтажного  во дворе, находились кабинеты
старших следователей,  в  которые вел длинный темный коридор с  неожиданными
поворотами и тупиками.
     Именно  в больших комнатах этого  крыла некогда находилась охранка, или
Третье отделение, как она именовалась. Вероятно, поэтому правое крыло здания
министерства  внутренних дел имело свой особый  подъезд и, кроме того, выход
во двор, откуда можно было пройти на Пантелеймоновскую улицу.
     С  главного,  парадного  подъезда  дома начиналась роскошная  мраморная
лестница в два марша, ведшая на второй этаж, где в  свое время была приемная
и  кабинет  Столыпина, когда  он  был  министром  внутренних дел  Российской
империи.
     В  тот мартовский  вечер, о котором  идет речь,  я писал  обвинительное
заключение по  очередному делу,  законченному следствием.  Это  было дело об
убийстве на почве ревности. Обвиняемый, некто  Ивановский, застреливший жену
из старого "смит-вессона", не отрицал своей вины и подробно рассказал о всех
перипетиях своего неудачного брака, закончившегося так трагически.
     Неожиданно мне позвонил по телефону Владимиров  - прокурор, наблюдавший
в то время за старшими следователями.
     -  Здравствуй,  Лев  Романович,  - сказал  он, как  всегда покашливая.-
Поступило  новое  дело.  И  придется  тебе,  друг  мой, окунуться  в далекое
прошлое... Словом, если не в волны Балтийского моря, то, во всяком случае, в
историю Балтийского флота.
     - А в чем дело? Я ведь, кажется, не моряк и не историк.
     - А кем только не приходится быть нашему  брату криминалисту? - резонно
ответил мне Владимиров. - Тут разоблачен один старый провокатор, проваливший
революционное  восстание  в  Балтфлоте  в 1906  году. Одним  словом,  завтра
принимай арестованного... Фамилия его Лавриненко.
     Наутро  следующего дня  я получил дело, ознакомился с ним, и в середине
дня  ко мне доставили арестованного. Это  был  пожилой  человек,  небольшого
роста, с седенькой, клинышком, бородкой, маленькими, глубоко сидящими серыми
глазами и угодливой, какой-то елейной улыбочкой.
     Как только его ввели в мой  кабинет,  он  еще  с порога отвесил поклон,
произнес:  "Здравия желаю!" -  сел на  стул перед  моим письменным столом  и
начал с любопытством рассматривать комнату.
     - Вот  то окошечко, извините, выходит во двор? - неожиданно спросил он,
указывая на правое окно, действительно выходившее во двор.
     - Да, вы правы,  - ответил  я  не  без удивления.  -  А  почему вас это
интересует, Лавриненко?
     - Судьба... - произнес он со  вздохом. - Господи Исусе Христе, та самая
комната,  тот самый  коридор...  Скажите  пожалуйста, какая  ирония жизни...
Ай-ай-ай...
     И он сокрушенно покачал головой.
     Я понял,  о  какой  "иронии  жизни" говорит  Лавриненко,  и  прямо  его
спросил:
     - Отсюда выходили через дворик?
     -  Большей частью, -  ответил  он.  - Случалось, однако, И на Фонтанку,
особенно  в   позднее   времечко...  С  его  превосходительством  директором
департамента  полиции  Трусевичем, ежели  слышать  изволили,  не  раз  здесь
беседовать  приходилось... Что делать - выполнял присягу-с... Я ведь  сам из
простых людей... Лицеев не кончал... Конечно, образования не имел и сознания
не хватало... Я ведь был простым артиллерийским кондуктором.
     - Это вначале. Потом, если не ошибаюсь, вы были произведены в поручики?
     - Сначала в подпоручики по адмиралтейству...
     - А  в тысяча  девятьсот двенадцатом году вы уже стали  штабс-капитаном
флота на судне "Петр Великий"?
     - Точно так. Стал.
     - Значит, и без лицея обошлись?
     - Что делать, судьба...
     -  Ну,  зачем  же  все  сваливать  на   судьбу,  Лавриненко?..  Давайте
разберемся, где судьба, а где вы сами... Итак, перейдем к делу...
     ...Летом 1906 года Балтийская эскадра крейсеров проводила учения вблизи
ревельских  берегов.  В  то  время  на  многих  судах  флота  были   созданы
революционные группы и кружки. Героическое восстание "Потемкина"  и волнения
в  Черноморском  флоте  дошли  и  до Балтики. На  кораблях  распространялась
нелегальная  литература, организовывались летучие  митинги,  устанавливались
связи  с  ревельской  большевистской  организацией.  Команды  военных  судов
"Рига", "Рында", "Николаев"  и "Память  Азова" были  под особым наблюдением,
потому  что  охранка получила  данные о том, что на  этих судах организованы
большевистские комитеты, которыми руководит группа матросов крейсера "Память
Азова".  Во главе  этой группы стояли  матросы  Лобадин,  Колодин,  Тухин  и
Костин.  Они  и  поддерживали связь  с  ревельскими  социал-демократическими
организациями и революционными группами остальных судов эскадры.
     По   заданию  охранки  Ревельское  жандармское  управление   установило
тщательное  наблюдение  за  судами и  их  командами,  особенно  за крейсером
"Память Азова".
     В своем  очередном докладе в охранку Ревельское  жандармское управление
писало:
     "Со  времени  прихода  летом  сего  года  судов  Балтийской  эскадры  в
Ревельский  рейд,  как и  в  минувший  год,  установлено было  наблюдение за
поведением судовых команд и их сношениями с неблагонадежными на берегу.
     Установлено  было,  что  на  судах  "Память  Азова",  "Рига",  "Рында",
"Николаев",  отчасти "Слава" среди  нижних чинов имелись лица,  составлявшие
как  бы  группу  (вроде боевой  дружины),  которая  руководила революционной
пропагандой среди  матросов,  в  свою  очередь  будучи  направляема  к  тому
посторонними агитаторами. Получены  были сведения, что  с  "Памяти  Азова" и
"Риги"   чаще   других   имели  сношение  с   частными  лицами:   1)  минный
квартирмейстер  Сидоров,   2)  артиллерийский   квартирмейстер  Лобадин,  3)
артиллерийский  унт.-оф.  Костин,  4)  Трофим  Тухин,  5) минер  Осадчий, 6)
Иванов, 7) Шевчук ("Рига"), 8) Колодин  (боцман),  9) Аникеев,  10) Гаврилов
(боцман),  11)  Рукавишников  (машинист),  12)  Крючков  (гальванер)  и  13)
Рубайлов (боцман).
     Из них крупным главарем, влиявшим очень сильно на  других, был Лобадин,
ближайшими  помощниками его  -  Костин,  Осадчий, Аникеев  и  Гаврилов.  Все
означенные  матросы  главным  образом  сносились с  некиим  Оскаром Миносом,
известным  у  них  под   кличкой  "Оська".  Личность  эта  подлежит  точному
установлению (охранка тогда еще  не знала, что под  именем  Оскара Миноса  в
действительности работал, революционер  Арсений Kовтюх).  У  этого  лица или
через его посредство  составлялись  сходки и,  между  прочим,  по агентурным
указаниям,  в доме  19  кв. 13 по  М.  Юрьевской улице  в  Ревеле,  где,  по
справкам,  оказался  проживавшим студент Эрнест Грюнберг с женой Александрой
Артемьевой и сестрой Урлиной Грюнберг".
     Получив   это   сообщение  через   департамент   полиции,  командование
Балтийского флота всполошилось.  После долгих  и  секретных  совещаний  было
решено, что адмирал Бирилев должен лично  выехать в Ревель, посетить крейсер
"Память Азова" и произнести перед матросами пламенную речь, чтобы вырвать их
из рук крамолы. Адмирал Бирилев считался недюжинным оратором.
     В середине июля адмирал торжественно вступил на борт крейсера. Ему были
отданы  все положенные почести. В  кают-компании был сервирован стол.  После
обеда  адмирал  собирался потрясти  сердца  команды  заранее  приготовленной
речью.
     Матросы  были выстроены  на палубе. И адмирал заговорил.  Он  говорил о
волнениях  в России,  о "смутных днях" и "жидовских  смутьянах",  о верности
царю и отечеству.  Он напомнил матросам слова  присяги. И,  заканчивая  свою
речь, провозгласил  "ура"  в честь "императора всея  Руси" К ужасу офицеров,
сотни матросов крейсера ответили на эти слова  адмирала гробовым  молчанием,
Адмирал  побагровел,  резко  повернулся  и  пошел  к  трапу  мимо  матросов,
продолжавших  молчать.  Было  так  тихо,  что  стук  адмиральских  каблуков,
казалось, раздается на весь рейд.
     На следующий день, 19 июля, несколько матросов крейсера были отправлены
на  берег, за  провиантом.  Они вернулись  вечером и  доставили продукты, за
которыми их посылали. Но они доставили  не  только продукты: с ними  приехал
человек,  одетый  в  форму  матроса. И  это  был не матрос.  Это  был  Оскар
Минос-Ковтюх.
     Офицеры не заметили,  что  на  крейсере  стало  одним матросом  больше.
Офицеры  многого  не  заметили.   Ночью   Минос-Ковтюх  провел  совещание  с
руководителями организации на крейсере "Память Азова".  Было принято решение
поднять восстание на крейсере, а затем на всех остальных судах эскадры.
     Ночью 20 июля, около  двенадцати часов, старший офицер Мазуров заметил,
что   на  носу   собралась   группа  матросов.  Увидев  офицера,  они  стали
разбегаться. Мазурову это показалось подозрительным. Он  пошел на батарейную
палубу, где спали матросы. На  одной из коек лежали два матроса. Один из них
назвался кочегаром.  Мазуров, знавший всех кочегаров, увидел, что его вводят
в заблуждение. Мазуров задержал матроса и запер его в ванном помещении. Этот
матрос был Оскар Минос.
     Узнав, что  Минос  арестован  Мазуровым, матросы  выбежали  на  верхнюю
палубу.  Офицеры  потребовали, чтобы  они  разошлись, но матросы  отказались
выполнять приказ. Началась свалка, офицеры подняли  стрельбу из револьверов.
Матросы сбили их с ног, отняли оружие...
     Через  несколько минут вся  команда крейсера  была  на  верхней палубе.
Офицеры были обезоружены и  задержаны. Крейсер  оказался в руках восставших.
Командование крейсером приняла на себя боевая дружина.

     Всю ночь  шли митинги и  совещания. Офицеры были изолированы и  надежно
охранялись.  Никто  из  матросов  не ложился  спать.  Теплая  июльская  ночь
медленно таяла, приближаясь к рассвету; вдали давно погасли огни Ревеля, где
еще не было  известно  о  событиях,  происшедших  на крейсере.  Штаб  боевой
дружины  совещался  в  капитанской рубке.  Матросы  группами  собирались  на
палубах, ожидая решений штаба.
     Наконец, уже  на  рассвете, штаб объявил свое  решение: крейсер "Память
Азова"  начинает революционное восстание  в Балтийском флоте. Крейсер должен
подойти к военному судну "Рига", стоящему ближе других судов, и призвать его
команду  присоединиться к  восстанию.  Потом  вместе  с  "Ригой"  подойти  к
остальным судам эскадры и обратиться к ним с тем же призывом.
     Объявив команде свое  решение, штаб поднял над  крейсером красный флаг.
Раскаты громового "ура"  пронеслись над рейдом.  Многие  матросы плакали  от
счастья.  Флаг  осветили бортовым  прожектором,  и  он  переливался  в лучах
голубоватого света. И  когда  на заре на горизонте всплыло  багровое,  будто
дымное солнце, оно было почти одного цвета с этим флагом.
     Старшим  судовым  кондуктором  крейсера  был  Кирилл  Лавриненко.  Этот
невысокий  молчаливый  человек  был  известен  как черносотенец,  наушник  и
подхалим. Матросы,  знавшие  его  давно, относились  к нему  с презрением  и
называли его "шкурой".
     Но на крейсере около трехсот матросов служили недавно. Это были молодые
крестьянские парни, только в прошлом году призванные во флот. Они еще робели
перед начальством, многие из них были неграмотны, и все, что случилось в эту
тревожную  ночь,  казалось  им  непонятным.  Непонятны  были  речи,  которые
произносились на митингах. Непонятен новый красный флаг, который взвился над
крейсером. Непонятен был восторг команды, с которым она встретила этот флаг.
И уж совсем непонятно было будущее, которое ждет и крейсер, и его команду, и
эту боевую дружину, которая теперь командовала крейсером.
     Лавриненко  был  наблюдательным  человеком, и он  заметил растерянность
молодых  матросов. На  крейсере кроме  Лавриненко  были и другие кондукторы,
большинство  которых  тоже со  страхом  ожидало будущего. И Лавриненко решил
"подавить бунт" и таким образом отличиться.
     Исподволь и  очень  осторожно  начал он  готовить матросов. Он вздыхал,
говоря  о  том, что "неминуемо" с  ними  сделают за  "этих  бунтовщиков". Он
говорил о военном суде и  о  каторге, о безнадежности бунта, о господе боге,
который  покарает  мятежников  и  воздаст должное  тем,  кто  остался  верен
"царю-батюшке и присяге".
     Между тем  крейсер подошел  к "Риге". Вся команда высыпала на палубу, с
трепетом ожидая, как встретит "Рига" предложение присоединиться к восстанию.
Сигнальщики  передали "Риге"  братский  призыв. Все  с волнением ждали,  что
скажет "Рига". Как ответит "Рига"...
     Но "Рига" никак не ответила.  Корабль внезапно снялся с якоря и на всех
парах пошел на Либаву. Это взволновало всех и озадачило многих.
     Лавриненко торжествовал. Он уже смелее заговорил с молодыми матросами.
     - Ну, что  я вам  говорил, ребята? - спрашивал  он. - Ни одно судно изо
всей эскадры на бунт не пойдет... Одни мы, дураки, обвести себя дали невесть
кому,  невесть зачем... Беритесь, дурни, за ум, пока не  поздно!.. А то всем
нам  головы  не снести!.. Одно спасение -  связать  бунтовщиков и освободить
офицеров... Тогда и нам будет снисхождение от начальства...
     В конце  концов Лавриненко и ставшие на  его сторону кондукторы убедили
молодых матросов.  Сразу после  ужина,  ровно  в  шесть часов, на батарейной
палубе Лавриненко крикнул:
     - С подъемом столов!..
     Это  был  сигнал к нападению. Новобранцы  с винтовками  набросились  на
остальных матросов, для которых это явилось полной неожиданностью.  Началась
паника.  Нападающие оттеснили  матросов к фок-мачте.  С  мостика  Лавриненко
навел на них пулемет, со всех сторон их окружили вооруженные новобранцы.
     -  Сдавайся,  пока не  поздно! -  кричал  Лавриненко.  Матросы сдались.
Лобадин, увидев, что все, проиграно, тут же, на глазах всей команды, схватил
детонатор и ударил по капсюлю. Ему разорвало живот. Часть матросов бросилась
за борт, в море.
     - Выловить всех до единого! - закричал Лавриненко.
     И группа кондукторов спустила на воду моторный бот и пустилась в погоню
за матросами. Кое-кого  задержали.  Остальные, не  желая  отдаваться  в руки
Лавриненко и властей, утопились.
     Лавриненко торжественно  освободил  офицеров.  С мачты  сорвали красный
флаг, и Лавриненко, пританцовывая, топтал его ногами и кричал:
     - Вот так всех смутьянов затопчем!..
     Правительство создало по этому делу особую следственную комиссию. Более
девяноста  человек   были  преданы  военному  суду.  Суд  тоже  был  особый,
специально назначенный личным указом царя.
     Восемнадцать человек  были  осуждены к смертной казни и расстреляны.  В
том числе и Минос-Ковтюх. Остальные были осуждены на каторгу.
     А Лавриненко уже 7 августа получил "высочайшую" награду.
     В императорском приказе по морскому министерству было опубликовано:
     "Государь император в воздаяние честно исполненного долга и присяги при
подавлении мятежа  на  крейсере  1-го ранга "Память  Азова"  всемилостивейше
соизволил   пожаловать   серебряную   медаль  с  надписью   "За   храбрость"
артиллерийскому кондуктору Кириллу Лавриненко".
     Помимо   этого,   Лавриненко   был   произведен    в   подпоручики   по
адмиралтейству.
     А через несколько  лет он уже был штабс-капитаном флота  на судне "Петр
Великий".

     Лавриненко   был   достаточно  умен,  чтобы  отрицать  все  эти  факты,
установленные  документами  и показаниями  оставшихся в живых многочисленных
свидетелей. Он и не отрицал их.
     -  Сделал  я  это,   гражданин  следователь,   по   своей   темноте   и
религиозности, - говорил  он на следствии. - Я так полагал, что сие долг мой
человеческий... Однако  то прошу принять во внимание, что я сам не из дворян
и помещиков  и  потому действовал бессознательно  и  как слепой... Фактов не
отрицаю, действительно виноват...
     -  Однако,  Лавриненко,   следствие  располагает  данными,  что  вы   в
дальнейшем     продолжали     свою     контрреволюционную,    провокаторскую
деятельность... Не так ли?
     - Что-то не пойму, гражданин следователь, - играя в  простачка, ответил
Лавриненко. - Я службу нес на флоте... Об этом, что ль, разговор идет?
     - Нет, не об этом. Разговор идет о другом. О вашей работе в охранке.
     - Да, мне пришлось видеться с его превосходительством Трусевичем, вот в
этом  самом здании... Было  такое дело... Но это по  долгу службы,  а не  то
чтобы так...
     Я предъявляю  ему документы охранки, из которых видно, что в 1912 году,
когда   на   флоте  вновь  начались  волнения,  Лавриненко  принял  на  себя
обязанности резидента охранки  и  начал насаждать на судах Балтийского флота
секретную агентуру.
     - Я и слова такого - "резидент" - не понимаю,  - заявил Лавриненко. - А
что  касаемо  до  секретной  службы,  так  кое-что  мне по  должности делать
приходилось, однако я этого не любил... Да что поделаешь, служба...
     Тогда  я предъявил ему написанное  им лично  "завещание",  которое было
обнаружено после революции в его каюте на судне "Петр Великий".
     Увидев  этот документ,  он  сразу  изменился в лице. Видимо, Лавриненко
надеялся, что это "завещание" не попадет в руки следственных органов.
     Вот что он в нем писал:
     "Я,  нижеподписавшийся, вполне и  в полном рассудке и  памяти  пишу сии
строки и обращаюсь с просьбой к правительству, а первое -  к  своему прямому
начальству.  В  этих очень  коротких строках прошу Ваше Превосходительство в
случае моей смерти:
     1. Не забыть моего  престарелого родителя, которому я ежемесячно уделял
из своего жалованья 5 рублей, на которые он и существовал.
     2. Мою  больную жену  Анну Ивановну  Кочневу,  от  каковой я  имею двух
кровных  дочерей  Клавдию и Серафиму, усыновленных  Лавриненко, а также сына
Евгения  Александровича  Кочнева,  которого я  вынянчил  на  руках.  Все мое
имущество находится в  Астраханской  губернии, Царевского уезда,  Слободской
волости, состоящее из  части дома и части  земли, переходит  моему отцу. Все
оставшиеся  после моей  смерти  вещи,  состоящие из квартирной обстановки  и
одежды,  переходят  в  полное  распоряжение  Анны  Ивановны   Кочневой  (моя
гражданская жена, с которой я жил 14 лет).
     Мне  лейтенант Мякишев  Виктор Васильевич  в 9 с  четвертью  вечера  28
апреля сообщил, что на мою долю выпала задача организовать  на учебных судах
тайную полицию;  хотя меня это  страшно поразило, но вместе  с тем  я охотно
принимаю на себя эту трудную в это время задачу и надеюсь выполнить ее перед
царем и родиной, хотя бы это стоило мне жизни.
     Ваше  превосходительство,  не  оставьте  от  меня  происшедшее   племя.
Надеюсь, что они послужат царю и отечеству на пользу, как и их отец.
     Мне в 1906  году с 19 на 20 июля выпала на "Памяти Азова" тоже нелегкая
задача,  которую  я  с  помощью  близких  мне  товарищей  кондукторов:  ныне
подпоручика, убитого на "Памяти Азова"  Ивана  Давыдова и поручика Огурцова,
при участии артиллерийских унтер-офицеров - инструкторов  школы комендоров -
пришлось выполнить и подавить мятеж.
     Пусть послужит печатью сей моей просьбы выкатившаяся слеза из глаз моих
во время сей моей просьбы.
     Может, теперь уже  поздно, но скажу, что вина  вспыхнувшего бунта лежит
на нас,  офицерах,  недостаточно смотревших  за тем,  чему обещали,  то есть
воспитанием команды.
     Подпись: поручик по адмиралтейству Кирилл Федорович Лавриненко, 28 апр.
1912 г., в 1 ч. ночи".
     - Как видите, Лавриненко, это написано вашей собственной рукой?
     - Да, моя рука.
     - Значит,  вы  "охотно  приняли", как  сами писали, задачу организовать
агентуру охранки на военных судах?
     - Виноват, гражданин следователь.
     -  Меня  интересует  другой  вопрос.  Почему  вы  решили  написать  это
завещание  сразу после того,  как  приняли предложение Мякишева?  Можете это
объяснить? Почему вы сразу решили, что это  может "стоить вам жизни", как вы
сами сформулировали?
     Лавриненко опускает голову и долго  думает. Ему неприятен этот  вопрос.
Он соображает, как лучше ответить.
     - Я вижу, вам трудно ответить на этот вопрос. Почему?
     - Сам не  знаю, почему, гражданин следователь,  - лепечет он.  - Пришло
мне тогда в голову, я и написал... Мало ли что иногда напишешь...
     - Может быть, вы таким образом хотели набить себе цену?
     - Нет, этого я не хотел.
     - Может быть, в самом деле решили, что это будет стоить вам жизни?
     - Скорее всего, что так.
     - Почему вам пришла в голову такая мысль? Говорите прямо.
     - Матросы  могли меня убить, - отвечает Лавриненко.  - Я ведь с "Памяти
Азова", потому и перешел на другое судно... Злы на  меня  матросы были, чего
там  говорить!..  А  тут еще этакое  секретное  задание,  сами  понимаете...
Пятерых  завербуешь, а шестой тебя ножом  пырнет - и за борт... Сколько этих
революционеров  ни сажали,  а их с каждым  годом все больше становилось... И
они  все  друг  за друга  стеной стояли...  Эх,  гражданин  следователь,  вы
думаете, легко мне дались эти погоны да медали?.. Будь они прокляты!..
     И он заплакал -  заплакал совсем по-старчески, всхлипывая и  не вытирая
слез.
     Я протянул ему стакан с водой. Он только махнул рукой.
     Страшным  путем  заработал  он  свои  медали   и  погоны.  Его  сделали
штабс-капитаном. Но среда, из  которой он вышел и которую предал, ненавидела
его, и он ее боялся. А общество, в которое он вошел  ценою предательства, не
стало его обществом. Офицеры презирали его, потому  что в глубине души  тоже
считали его предателем. И  никакие царские указы  не в силах были стереть со
лба  этого  человека  страшное,  как бы  выжженное  на  всю  жизнь  и  всеми
презираемое клеймо - предатель!..
     Приняв  задание  Мякишева,  Лавриненко  старался  изо  всех   сил.  Ему
казалось, что новые медали и новые  награды, заставят в конце концов уважать
его.  Он  старательно  насаждал  секретную  агентуру,   выискивал  слабых  и
продажных,  озлобленных и  тупых,  жадных  и  ловких.  В  охранке  не  могли
нарадоваться  на энергичного штабс-капитана. Благодаря  ему  выслеживались и
арестовывались  десятки  матросов,  они  шли на  виселицу,  расстреливались,
отправлялись на каторгу. Кирилл Федорович, как он теперь величался, приобрел
холеный, важный вид. Он очень следил за своей внешностью, манерами,  языком.
И  когда  по  палубе "Петра Великого" проходил  важный, подтянутый,  в белом
кителе,  штабс-капитан,  всякому  могло  показаться, что  он  доволен  своей
судьбой и счастлив своим положением.
     И редко кто  догадывался, как  ему  страшно, как  он всегда  и  всякого
боится,  как  в  каждом матросе  ему  чудится тот,  кто  отомстит  за  своих
товарищей, как  по  ночам он кричит от кошмаров  и  глотает пилюли  от  злой
бессонницы и как никакие пилюли не в силах ее одолеть.
     Так прошло пять лет. И вдруг началась революция. Она застала Лавриненко
все в том  же  Ревельском  рейде. В городе на  набережной  шли  нескончаемые
митинги. Холодными,  тревожными ночами,  запершись в своей каюте, Лавриненко
старательно  записывал  фамилии,  приметы,  факты,  наблюдения.  Он все  еще
надеялся, что эти записи пригодятся охранному отделению.
     Потом он решил еще раз отличиться и "подавить мятеж". Он поехал в город
и выступил на одном  из  митингов. Он призывал  матросов и горожан  остаться
верными "царю-батюшке" и не слушаться "смутьянов". Его сбили с ног, пытались
устроить самосуд, ему чудом удалось спастись.
     Через несколько дней Лавриненко был  арестован и направлен в Петроград.
Его обвиняли в принадлежности к охранке. Он запирался, но был  изобличен. Он
уже  потерял  надежды  на спасение.  Но  тут  начались июльские  события,  и
Лавриненко   внезапно  освободили.  Временному  правительству  было   не  до
охранников и провокаторов - надо было освободить тюрьмы для большевиков...
     Прошло  полтора  месяца с  того дня, когда  мы впервые  познакомились с
Лавриненко. Вот он сидит перед моим столом,  с его  аккуратно  подстриженной
седой  бородкой,   неторопливыми  движениями,  маленькими   серыми,  глубоко
сидящими глазками. У него тихая, чуть слащавая речь,  он скупо роняет слова,
отвечая на  вопросы; он любит  подумать, прежде чем ответить. За эти полтора
месяца мы виделись почти каждый день, мы изучили друг Друга. И каждый раз мы
вместе совершаем прогулку  в  прошлое, в  те давно минувшие, но незабываемые
дни.
     Неторопливо и всегда вдвоем совершаем мы эти экскурсии в прошлое,  в те
трагические  и славные дни, ищем и находим запоротых, замученных, повешенных
за  то,  что они добивались свободы для  своего  народа  и счастья для своей
родины.
     И так постепенно  мы доходим до того июльского дня, когда растерянный и
безмерно счастливый Лавриненко вышел из ворот тюрьмы.
     -  Расскажите, куда  вы пошли после  этого,  где  жили, что делали, как
скрывались, на что рассчитывали?
     - Гражданин следователь,  я не скрывался. Я-то полагал, что  три месяца
отсидки искупили мою вину...
     - Не  наивничайте,  Лавриненко, это  вам  и не по возрасту и не к лицу.
Если  вы не  скрывались,  то зачем, спрашивается, три  раза  меняли фамилию,
десятки  раз   переезжали  из   одного  города  в  другой  и  скрывали  свое
местонахождение даже от родных и близких? Зачем?
     Он  молчит. Тогда  я  протягиваю  ему  справки  о  перемене им  фамилии
Лавриненко на  Полухина, потом Полухина - на Шлосса. Я подвожу его к карте и
указываю кружки городов, по которым он  метался все  эти годы,  - Петроград,
Астрахань, Москва, Киев, потом Ленинград...
     - Вот она, ваша география, Лавриненко, за эти  годы. Значит, скрывались
вы или нет?
     - Скрывался, гражданин следователь... Это я раньше зря сказал...
     И он снова начинает рассказывать, а я начинаю записывать его показания.
И снова скрипит перо на белом листе бланка протокола допроса обвиняемого. Мы
снова вместе погружаемся в прошлое...
     Вот мы в  кипящем октябрьском Петрограде. Мы видим  костры у Смольного,
вооруженных  матросов, рабочих, солдат, взятие Зимнего дворца,  слышим  гром
первых декретов, слышим неповторимый, родной,  чуть картавый голос Ильича, с
равной  силой  звучавший и  в Петрограде, и  во всех углах России, и во всех
странах  земного  шара, слышим его  вещие  и  вечно  живые слова,  указавшие
человечеству новый и светлый путь...
     А  где-то  на  Васильевском  острове,  забившись  в  свою  конуру,  уже
немолодой, озлобленный человек, переодетый в  штатский костюм,  зорко следит
за ходом событий. У власти - большевики. Матросы с ними. Ему несдобровать. И
он бежит в Астрахань,  но и в Астрахани большевики. Он мчится из Астрахани в
Москву. Но и в Москве большевики. Он пробирается в  Киев, к белым. Но  белых
прогоняют большевики. Он пытается прорваться к Врангелю, в Крым. Но Врангеля
сбрасывают в  море большевики. Он мечется, как одинокий, отставший  от  стаи
волк,  обложенный  со всех  сторон.  Все надежды на  зеленых, на  белых,  на
желтых, на  деникинцев, на каппелевцев, на  врангелевцев, на колчаковцев, на
махновцев, на пилсудчиков, на банды Эмир-хана, на банду батьки "Доброе утро"
и  батьки  "Добрый  вечер",  на интервентов,  пошедших  походом  на  молодую
Советскую Россию, - рушатся одна за другой, летят к чертовой матери!..
     И на всех фронтах этой удивительной гражданской войны, вопреки расчетам
и  военной  науке,  вопреки  цифрам  и  выкладкам,  вопреки  всему,  во  что
Лавриненко верил всю свою жизнь, и  всему, чему его учили, побеждает Красная
Армия.
     Тогда  Лавриненко  решает,  что  единственное  спасение  -  убежать  за
границу,  в  Финляндию.   Он  достает  подложный  паспорт,   возвращается  в
Ленинград,  становится управдомом. Потом, присвоив казенные деньги, бежит  в
Сестрорецк и ночью пробирается к границе.
     Стоит темная октябрьская дождливая ночь. Небо затянуто тучами, не видно
звезд. Старый, усталый,  промокший до костей  человек  ползком пробирается к
границе. Он надеется, что  ему  поможет шум дождя, мрак, поздняя ночь.  Но в
самый последний момент он слышит окрик:
     -- Стой, руки вверх!..
     И  его  задерживает пограничный  патруль.  Никто не  знает,  что  он  -
Лавриненко.  Он  что-то  бормочет насчет дочери, оставшейся  в  Финляндии, к
которой он  хотел пробраться  "погостить". Его высылают за  попытку  перейти
государственную границу.
     Но вскоре  он  бежит из ссылки  в  Киев и  там поселяется под  фамилией
Шлосс.  Он надеется уехать из Киева в Тирасполь и оттуда убежать в  Румынию.
Он еще не знает, что в эти дни советские следственные органы уже разыскивают
провокатора Лавриненко, резидента царской охранки в Балтийском флоте. Он еще
не знает,  что  из  архивов  уже  поднято  его  старое  дело,  которое  было
прекращено следователями Временного правительства.
     И в конце концов удается напасть на его след. Его арестовывают в Киеве.
Он утверждает, что он - Шлосс, что никакого Лавриненко не знает, что никогда
не служил на крейсере "Память Азова"...
     Тогда предъявляют  ему  его портрет и тюремную  фотографию 1917 года. И
его отправляют из Киева в Ленинград.

     Последний  протокол  закончен.  Я читаю его  вслух.  Лавриненко слушает
очень внимательно, покачивая как бы в такт головой.
     -  Ну  как, правильно  записано,  Лавриненко?  Пожилой человек, сидящий
перед моим столом, вздрагивает, как бы очнувшись, и тихо произносит:
     - Да, правильно... Все записано так, как было... К несчастью, было...

           1956

Last-modified: Sun, 02 Sep 2001 20:29:41 GMT

Оцените этот текст: