такого напряжения, а ты мне шахматы в нос суешь. Бессовестный ты после этого! У тебя никакого уважения не­ту к ученым. Как был электрик, так электрик и есть. -- Я ученых уважаю, -- парировал эту бестактную выход­ку электрик, -- но я не уважаю тех ученых, которые начина­ют сразу зазнаваться. Вот таких ученых я не уважаю, это ты точно заметил, Назаров! Смотри, Назаров, ох, смотри... за­знайство до добра не доводит. Смотри, Назаров. -- Нахал!-- закричал опять Назаров. -- А еще родственник! Ну давай хоть шампанского выпьем? -- Нет, -- стоял электрик. -- Ни шампанского, ни сухого -- ничего. -- Пахом, -- обратилась к электрику жена его, -- людей на­до уважать. Ну чего ты? Садись за стол... у меня всего полно: водки всякой, даже твоя любимая перцовка есть. Нельзя же так, в самом деле. -- Как? -- спросил ее электрик. -- Да вот так-то вот: люди тебя упрашивают, а ты не хо­чешь свою гордость побороть. Может, тебя обидел кто? -- Никто меня не обидел. Но только я пить не буду. Ясно? Пусть я электрик, но по принуждению пить не буду. -- Но, Пахом... -- Что "Пахом"? Что "Пахом"? Я пятьдесят лет Пахом. Я сказал -- нет. Все. -- Но почему? Почему-у?! -- Не буду, и все. И хватит на эту тему. Давайте лучше в шахматы. -- Да пошел ты к чертовой матери со своими шахмата­ми! -- вышел из себя Назаров. -- Чего ты привязался со своими шахматами. Я тебя последний раз спрашиваю: будешь пить? -- Нет. Все некоторое время смотрели на упрямого электрика. -- Знаешь, кто ты после этого?-- спросил Назаров. -- Не знаю, ну-ка ? -- Верблюд. Те тоже подолгу не пьют в пустыне. Вот тебя тоже надо в пустыню... -- Куда, куда? -- спросил электрик. -- Куда меня надо? -- В пустыню, к верблюдам... Электрик встал и дал Назарову шахматами в лоб. Фигурки разлетелись по полу... Электрик пополз их собирать. -- Извини, Назаров, -- сказал он. -- Я не хотел... Черт его знает, затемнение какое-то... Может, все же сыграем в шах­маты? Или ты сильно обиделся? -- Обиделся? -- спросил нервный электрика. -- Обиделся, -- вздохнул электрик. -- Вот они все так. Ну до того обидчивые, до того обидчи­вые -- спасу нет! -- Что же ему, спасибо говорить -- в лоб засветили?.. -- подал голос мрачный. -- Он же извинился. -- Я же извинился. -- Не могу! -- взревел вдруг урка. -- Не могу!.. Счас буду метелить обоих -- за вранье. Да хоть бы врали, пала, как лю­ди, а то врут, как... -- урка сел в кровати и смотрел злыми глазами на электрика и нервного, которые сидели рядыш­ком. -- Христосики! Фишера! До того культурные, пала, до того вежливые -- аж зубы ломит. Шмакодявки... шкуру спа­сать кинулись. Никакой гордости у людей! -- Ты! -- крикнул электрик Пахомов. -- Ну-ка, закрой сифон! Смелый... Смелый? Ну-ка расскажи, как ты здесь очутился? Ну-ка? -- А чего мне скрывать-то? Напугал, пала. Я те все без науки скажу: взял часы у одного... Выпить не хватило, я вы­шел на улицу и попросил у какой-то пьяной шляпы часы в долг. -- Вона -- часы в долг! -- вконец обозлился электрик. -- А костюм в долг не попросил? Часы он в долг попросил. Это и есть твоя гордость? Это об этом ты шумишь? -- Это называется -- ограбил, а не попросил, -- поддер­жал электрика нервный, тоже оскорбленный выкриками ур­ки. -- Интеллигент нашелся. -- Нет, это называется -- по-про-сил, -- настаивал ур­ка. -- Ты мне чужую статью не шей. Поал? Не шей. Я подо­шел и по-про-сил: "Гражданин, одолжи мне свои бока". Я не сказал: "отдай", я сказал: "о-дол-жи". Поал? -- Как? -- спросил вдруг очкарик. -- Как? -- Чего "как"? -- Как вы сказали: "бока"? -- Ну, бока -- часы... Некоторые называют часы -- бока. Еще называют -- бочата. Если часы золотые, тогда -- рыжие. Очкарик встал и подошел к социологу. -- У вас какие очки? -- спросил он. -- Я не в том смысле, рыжие или нет, -- с какой диоптрией? -- Минус четыре. -- Разрешите? -- попросил очкарик. Социолог снял очки и подал очкарику. Тот надел их... ог­ляделся... Сказал: -- Неплохо. Затем он подошел к урке и внимательно всмотрелся в него. -- Да, -- сказал он. -- Совершенно точно! Встать! -- Ша... -- заговорил было урка. -- Встать! -- опять скомандовал очкарик довольно властно. -- Ша, -- сказал урка, поднимаясь. -- В щем дело? Очкарик развернулся и влепил ему такую же звонкую, та­кую же отчетливую пощечину, как и давеча. Урка кинулся было на очкарика, но тот умело уклонился и правой в че­люсть свалил урку на кровать. -- Это был я, -- сказал очкарик спокойно. -- Я вспомнил это идиотское "бока". Урка хотел опять вскочить и вскочил, но очкарик спо­койно стоял и ждал, так профессионально стоял и ждал, что урка... остался стоять. -- Та пьяная шляпа -- это был я, -- пояснил очкарик. -- Я вспомнил слово "бока"... и узнал вас. Что вы отняли ча­сы -- это я готов понять: с такой рожей дарить, например, часы -- нелепо. Но за что вы меня еще и ударили? -- Да що ты ко мне пришился?! -- заорал урка истерич­но. -- Какие щасы? Открылась дверь, и вошел старшина. Он заглянул в бу­мажку с трудом прочитал: -- Гриши... Гриша-ков и Ковалев, к дежурному. В прос­тынях прямо, там переоденетесь. Урка и очкарик пошли на выход. -- Товарищ... -- сказал социолог. -- Очки-то. -- О! -- спохватился очкарик. -- Извините. Спасибо. -- Пожалуйста. Вы еще вернетесь? Очкарик пожал плечами: -- Не знаю. Старшина и двое в простынях вышли. -- Надавал он ему, -- с восхищением сказал сухонький. -- Хилый-хилый, а двинул хорошо, правда, -- Соколов нервно потер руки. -- В челюсть красивый был удар. -- Сейчас вас, наверно, будут вызывать, -- заговорил со­циолог. -- Я бы хотел, чтобы еще кто-нибудь... Может быть, вы? -- обратился он к сухонькому. -- Нет, -- твердо сказал сухонький. -- Я не буду. -- Почему? -- Не буду... Все, -- у сухонького отчеканилась на лице непреклонность. Он пояснил: -- Пусть наука занимается своим делом, а не бегает по вытрезвителям. Нашли тоже... Делать, что ли, больше нечего? -- Да почему вы так? -- Да потому! До сих пор на луну не высадились, а по вы­трезвителям бегаете. На луну лететь надо, вот что! -- сухонь­кий чего-то осмелел и стал кричать на социолога. -- Взяли моду -- рису-уют, высмеивают... А на луну кто полетит?! Пушкин? Чем рисованием-то заниматься, на луну бы лете­ли. А то на луну вас не загонишь, а по вытрезвителям бе­гать -- это вы рады без ума. Чего тут хорошего? -- бегаете... Чего тут интересного? Ничего тут интересного нет -- хвора­ют люди, и все. Тяжело людям, а вы бегаете с вопросами. На луну надо лететь! Социолог очень изумился... Он пооглядывался кругом, -- полагая, что и все тоже изумились, -- все внимательно слушали сухонького, и он тоже стал слушать. Сухонький враз как-то устал, лег на кровать и закрылся простыней. -- Последние силы растратишь тут, -- сказал он. -- У ме­ня никаких историй не было, -- еще сказал он, помолчав. -- Я ручной. Причин никаких нету... Тоски тоже. И грусти нет. Я сам по себе... Независимый. Социолог пожал плечами, посидел, уткнувшись в блок­нотик, что-то записал. Потом повернулся к Ивану-тракто­ристу. -- Я тоже, -- сразу отрубил Иван. -- Что "тоже"? -- не понял социолог. -- У меня тоже тоски нет. -- А при чем здесь тоска? -- Ну, вы же причину ищите. -- Да... -- Вот. Я ее не знаю. Но тоски никакой не было. Ехал в баню... Наоборот, хорошо на душе было. -- Нет, они этого не понимают! -- вскричал вдруг сухонь­кий и сел в кровати. -- Ты им дай тоску какую-то -- печаль! А так просто не может человек выпить! Просто -- взял и... Тут вошел старшина и объявил: -- Собирайтесь. Поедем в суд. -- Вот, -- сказал сухонький, -- а мы тут причину ищем. Счас нам найдут причину... помогут.

СУД

И грянул суд. Судили три строгие женщины. Они сидели за столом, од­на, похоже, главная, -- в центре, две -- по бокам, пожилая и молодая. Подсудимые сидели в коридоре. Урки среди них не было. Первого вызвали очкарика. -- Григорьев, -- позвал старшина. Подсудимые все пошевелились... Очкарик встал и пошел к двери, которая вела в комнату судей. -- Гришаков, -- поправил он старшину. -- Чего? -- не понял тот. -- Моя фамилия Гришаков, а не Григорьев. -- Какая разница, -- мирно сказал старшина. -- Разница большая, -- заметил сухонький. -- Одно де­ло... -- Ждите! -- велел старшина. Сухонький замолк. -- Здравствуйте, -- сказал очкарик женщинам-судьям. С ним тоже поздоровались. И сказали: -- Садитесь. -- Мы ознакомились с вашим делом, -- заговорила глав­ная женщина. -- Здесь -- показания свидетелей... Заявление заведующего магазином... -- Надо же -- дело! -- усмехнулся очкарик. Но он рано стал усмехаться, он это скоро понял. -- Вы пока не улыбайтесь, -- сказала пожилая женщи­на. -- Не надо пока. -- Да нет, я... но не очень ли это громко -- дело? Там де­ла-то нет. -- Есть дело, -- говорила дальше главная женщина. -- И вам действительно рано улыбаться. -- А в чем дело-то? -- Мы хотим услышать это от вас. -- Я плохо помню. С утра вообще ничего не помнил... С мясником что-то? В магазине? Мне в милиции сказали сей­час... -- Вы оскорбили продавца мясного отдела Завалихина Геннадия Николаевича... -- О-о, -- простонал очкарик. -- Он же обвешивает поку­пателей! Этот лоб нахально обвешивает всех покупателей, я ему сказал это... -- Минуточку, минуточку, -- прервала его главная жен­щина, -- давайте по порядку: вы сделали замечание продав­цу. И выражайтесь... точнее: фамилия продавца Завалихин, никакой он не лоб. -- Он самый настоящий лоб, лоботряс, жулик... -- Сейчас не о нем речь, мы говорим о вас. -- Хорошо. Что вас интересует? -- Как было дело? -- Я не помню. -- Напомню. Двадцать пятого сентября сего года вы при­шли в продовольственный магазин номер двадцать во­семь, -- стала рассказывать с бумажки женщина, -- и сде­лали замечание продавцу мясного отдела Завалихину Ген­надию Николаевичу, что он обвешивает покупателей. Зава­лихин вышел из-за прилавка и вывел вас на улицу... Очкарик поежился, качнул головой. Сказал негромко и горько: -- Кошмар. -- Кошмар не в этом. Кошмар дальше: вы пошли, где-то напились и пришли в таком состоянии выяснять отношения с Завалихиным. Вас попытались остановить... -- Хорошо... дальше не нужно: я что-то такое припоми­наю. А где у меня часы отняли? -- Это вы должны вспомнить, здесь происшествие в ма­газине... -- Хорошо... черт с ним, с часами. Что я теперь должен делать? Три женщины выразительно посмотрели на него. Очка­рик занервничал. -- Я не понимаю, -- сказал он. -- Ну, случилось... что дальше? -- Вы должны объяснить, почему вы устроили дебош в магазине. Почему напились? Часто это у вас? -- Я напился с отчаяния. Когда этот лоб выставил меня из магазина, я решил, что наступило светопреставление, ко­нец. -- Не надо острить, -- попросила молодая женщина. -- Вы не уголовник, вы научный сотрудник, не забывайте об этом. -- Я не острю, -- заволновался очкарик. -- И, пожалуй­ста, не напоминайте, кто я такой -- это не имеет никакого значения. -- Это имеет значение. -- Это не имеет никакого значения, -- уперся очкарик. -- Это абсолютно все равно. Я решил, что дальше жить бес­смысленно. У вас было когда-нибудь такое чувство? -- Здесь мы спрашиваем, Гришаков, -- заметила главная женщина. -- Я и отвечаю: я отчетливо понял, что наступил конец света. Конец... -- Гришаков мучительно поискал, как еще обозначить "конец", не нашел. -- Конец, понимаете? Даль­ше я буду притворяться, что живу, чувствую, работаю... -- Он ударил вас? -- Нет, просто выкинул из магазина... И закрыл дверь. Я думал, он будет драться... я приготовился драться, поэтому покорно шел из магазина. Это ужасно... Это катастрофа. -- В чем катастрофа? -- спросила пожилая женщина. -- Уточните, пожалуйста. -- В том, что меня выкинули из магазина. Даже так: катастрофа в том, что... Не знаю, -- вдруг резко сказал Гришаков. -- Неужели вы сами не понимаете? В магазине ору­дует скотина... Черт, не знаю. Противно мне об этом гово­рить. 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского