Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. С голоду
Рассказ
-----------------------------------------------------------------------
Д.Н.Мамин-Сибиряк. Собр.соч.в 8 томах. Том 5. - М.: Худ.лит., 1954
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
...Настоящее вешнее солнце освещало изрытый ухабами челябинский тракт.
Степан шел стороной, выбирая места посуше. Встречные обозы имели самый
жалкий вид: не было проезда ни на колесе, ни на полозьях. Воза с кладью
сидели по нескольку часов то в пропитанном вешней водой снегу, то на голых
местах, где чернела земля. Вся беда в том, что вешнее тепло ударило рано,
недели за две до благовещенья. Раза два возчики останавливали Степана и
просили помочь высадить завязнувший в снегу воз, - такому рослому мужику
стоило только двинуть плечом. Степан молча подходил к телеге, пристраивался
поудобнее, напирал плечом и только встряхивал головой - в нем не было
силы... Возчики это чувствовали и с удивлением смотрели на обессилевшего
мужика, которым впору было забор подпирать.
- Да ты это што, дядя? - галдели возчики. - Глядеть на тебя, так гору
своротишь, а силенки, как у худой бабы.
- А так... неможется... - сумрачно отвечал Степан, стараясь не глядеть
ни на кого. - Повредил малость.
- Да ты дальний, што ли, будешь-то?
- Нет... Вот тут с трахту повернуть влево, сейчас и наша деревня
будет, Морошкина прозывается...
Возчики только переглядывались и качали головами: и влево и вправо от
тракта захватила голодовка, значит и мужик обессилел с голоду. Может,
сердяга не едал суток трое... А Степан сосредоточенно шагал дальше, чтобы
поскорее уйти с чужих глаз: ему было и совестно за свое собственное
бессилье и надо было передохнуть. Он действительно ничего не ел уже
несколько дней и его пошатывало с голодухи. Идет-идет, а в глазах так и
потемнеет, точно кто обухом по голове ударит. Степан выбирал сухонькое
местечко, обогретое солнцем, и долго сидел, пока отдыхали ноги и спина.
Тяжело ему было, несмотря на весеннее тепло и пригревавшее солнце, так
тяжело, точно вот взял бы лег, да и умер... Кроме обозов, навстречу ему то
и дело попадались пешеходы, которые с котомками за плечами тащились в город
на заработки.
- Из городу, дядя? - окликали его мужики.
- Из городу... - мрачно отвечал Степан.
- А не слыхал, милый человек, как насчет работы?
- Никакой там работы негу, в городе... Задарма шесть недель прошлялся,
а вот теперь домой бреду. Надо к пахоте готовиться... Дружно ударила
весна-то, а земля не ждет.
- Это ты правильно... На Егория вешнего только ленивая соха не
выезжает в поле. Так работы, значит, не нашел? Ну, такие твои счастки...
- Да и другие-протчии тоже... Так, из-за хлеба на воду можно
колотиться: где дровец наколешь, где снег уберешь с крыши, а чтобы
настоящей работы - не слышно што-то. В городе-то своих работников
достаточно...
Все разговоры шли на один лад: о работе, о хлебе, о голодовке. Далеко
она прошла, голодовка, - за Челябу, в степь. Ни хлеба, ни овса, ни сена, ни
соломы. Которую скотину прикололи еще до рождества и съели, а лошадей
продают совсем даром, да и то не берут. Спрашивавшие мужики смотрели на
Степана и не верили, что нет работы; где же ей и быть, как не в городе, где
и богатых купцов видимо-невидимо, и господ, и чиновников.
- Напрасно идете... - уговаривал Степан.
- А уж што бог даст, милый человек... Не от радости идем...
Степану стало легче, когда он свернул с тракта на проселок; по крайней
мере не видеть других голодных людей. До Морошкиной оставалось верст
тридцать, ежели взять прямо полями, а через Пеньковку и все сорок. Пожалуй,
засветло не дойдешь до Пеньковки... Чем ближе к дому, тем легче: только бы
добраться до своей деревни. Ах, что там теперь делается... Смотался совсем
народ православный: голодная зима всех съела.
Подходя к Пеньковке, Степан догнал мальчонку, который бойко вышагивал
по стороне, помахивая палкой. Оказался свой, морошкинский, Сережкой звать.
- Откедова прешь, Сережка?..
- Из городу, - весело ответил мальчик. - А, это ты, Степа... А я было
и не узнал тебя по первоначалу-то. Тоже из городу?..
- Из городу...
Сережа бойко поглядел своими еще детскими серыми глазами на Степу и
улыбнулся без всякой причины. Это был среднего роста деревенский мальчик,
лет четырнадцати, с загорелым и покрытым веснушками курносым лицом. Одет он
был уже на городскую руку: в рваный пиджак, в рваные сапоги и рваные
плисовые шаровары. Светлым пятнам Сережкиной костюмировки являлась
новенькая ситцевая рубашка, только что купленная на толкучем в
Екатеринбурге.
- Чему обрадовался-то? - оговорил Степан мальца. - Моешь зубы-то...
- Да я так, дяденька... По первоначалу-то я даже испугался: думаю,
какой мужик гонится за мной, а потом гляжу - наш морошкинский Степа.
Вместе-то веселее идти, а то я боялся через заводы один идти: трактовый
народ, набалованный...
- Чего тебе бояться-то, мальчуга?
- А так, сам не знаю. В Пеньковке-то заночуем, Степа, а утре по
холодку и стеганем в Морошкину. Больно уж я соскучился о своей деревне, так
бы ровно вот бегом и побежал...
- И беги, кто тебе мешает...
Сережка опять замялся и только посмотрел на Степана своими детскими
глазами. Радостное настроение Сережки отозвалось в душе Степана глухой
болью, и голодный мужик недружелюбно посмотрел на него.
- Ты чего в городу-то делал? - сурово спросил Степан.
- А у попа в кучерах служил... С осени поступил на место, еще до
первого снегу. Лошадь у попа старая-престарая, а сам поп тоже старый, да
скупой, да ворчливый... Все не по нем. По перевоначалу-то тяжело
доставалось, бежать хотел, да наши деревенские в город сено продавать
привозили и не велели место оставлять, потому как в деревне-то совсем,
слышь, есть нечего.
В этих разговорах дорога скороталась незаметно, точно кто придвинул
Пеньковку. Это была большая деревня, залегшая в глубоком логу по берегам
речонки Озерной. Бойкое место Пеньковка, а теперь и в ней тихо, точно после
пожара; оставались дома одни бабы с ребятами да старики, а мужики
разбрелись в разные стороны на заработки.
- Голодают в Пеньковке-то... - заметил Сережка, шагая вперед. - Разве
к Силантью попросимся ночевать, Степа?
Силантьева изба стояла ближе, и уставший Сережка выигрывал несколько
шагов. Степан согласился молча: ему было все равно, где ни ночевать. В избе
у Силантья оставались одни бабы - старуха со снохой.
- Шли бы вы куда-нибудь в другую избу, - посоветовала старуха.
- Притомились, баушка... Может, ты насчет еды сумлеваешься, так мы и
так обойдемся; завтра дома поедим.
- То-то вот еда-то у нас, Степанушко: сами через день по кусочку
съедим и все тут... Ребятушки вон плачут, хлебушка просят. Ох, нашел нас
господь своей милостью... Заходите не то: везде одна сухота. А это никак
ты, пострел Сережка?
- Он самый, баушка Василиса...
Зашли в избу, помолились и для порядку присели на лавку. Справно жил
Силантий по своей силе, а теперь в избе совсем нежилым пахло. Молодуха
сноха совсем исхудала, так что Степан не узнал ее, - она была из
Морошкиной, еще соседкой приходилась. Всего четыре осени, как в Пеньковку
ее выдали. Сережка притих сразу, как увидел голодавшую избу. Он молча
положил свою котомку в уголок и смотрел кругам удивленными глазами.
- С заработков иду, баушка Василиса... - печально говорил Степан. -
Напрасно только время терял...
- Ну, хоть свою голову прокормил, Степанушко, а дома и этого негде
взять.
- Об семье об своей соскучился, баушка... Как раздумалось в городе-то,
так даже слеза прошибет: как-то они, мол, там горюют, а мне и выслать
нечего... День поробишь, а три без дела шляешься.
- Ох, плохо у вас, в Морошкиной-то, Степанушко... Сноха Матрена на той
неделе ездила к своим, так порассказала довольно: у нас худо, а в
Морошкиной еще тошнее того... Мужики-то тоже разбрелись, а бабы с ребятами
маются... Тоже через день едят... Ну и отощали: идет другая баба по деревне
и повалится - голову стало обносить с голоду. Потом хворь прикинулась:
животами больше маются. Охвостьем прежде свиней кормили, а теперь в хлеб
мешают, да и охвостья-то не стало.
Поговорили, потужили, а потом, не поевши, залегли спать. С дороги
Степан рад был месту. На полати к нему залез с своим узелком и Сережка.
- Ну, ты, поповский выкормок, мотри, я рано буду вставать, - ворчал
Степан. - Как раз проспишь...
- А ты разбуди меня: веселее вместе-то.
- У тебя веселье одно на уме, дурак...
Лежа на полатях, еще поговорили. Между прочим, Сережка рассказал еще
раз про свое житье у городского попа и прибавил, что несет домой целых
шесть рублей - все свое жалованье, какое получил.
- То-то матка обрадуется, - похвалила Василиса, - в сиротстве вырос, а
матке помощник. Тоже голодом сидят... Легкое место сказать: шесть цалковых.
Вот Степан-то и мужик, а и то пустой домой идет. Это тебе, Сережка, на
сиротство господь послал... Совсем еще малец, а промыслил.
- А я по заводам-то боялся один идти, - рассказывал Сережка,
поощренный этими похвалами, - народ заводский бойкий, да и трахтовые тоже
хороши, а тут еще навстречу свои голодные мужики бредут... Вызнают, што я с
деньгами, как раз укокошат.
- Было бы кого убивать-то...
- Степан и то испугал меня, баушка, гляжу, мужик меня догоняет... В
поле да в лесу один Никола бог.
В этих разговорах Степан не принимал никакого участия, а только тяжело
вздыхал. Шесть целковых, которые нес домой Сережка, мучили и волновали его,
точно укор его собственному пустому карману. И стыдно было Степану, и
обидно, и горько... А там, дома, ждет непокрытая нужда и голод. Жена, поди,
думает, вот воротится Степан из города с деньгами и поправимся хоть до
петровок, а там огороды поспеют, картошка, горох - как ни на есть
перебьемся до свежего хлеба. Ах, далеко до этого свежего хлеба, а теперь и
семян нет, и последняя лошаденка обессилела.
Все в избе давно заснули, а Степан лежит и все думает: не дают ему
спать свои черные мысли. За сердце точно кто схватит, как подумает о
Сережкиных деньгах... Не велики шесть целковых, а в хозяйстве в такую пору
большая разжива. Вот отчего Сережка так весело идет домой, а ему, Степану,
хоть бы и не приходить: невеликую радость принесет с собой. О чем ни думает
Степан, а в конце все-таки к Сережкиным деньгам повернет... Это даже
испугало Степана, и он несколько раз принимался молиться, отгоняя
закрадывавшуюся в сердце черную мысль. Сережка спит рядом, котомка в
головах - всего протянуть руку, добыть деньги и потихоньку уйти с ними.
Степана даже холодный пот прошиб от этой мысли, и на полатях ему кажется
душно - давит его что-то, точно жерновом навалили. Так всю ночь промаялся
Степан, а когда рассветало и бабушка Василиса по привычке затопила печку,
он слез с полатей и начал собираться в дорогу.
- А Сережку-то што не будишь, Степанушко? - спросила старуха. - Больно
он вчера просил тебя, штобы вместе идти...
- Будил, да крепко спит... Один дойдет.
- Умаялся тоже с дорога-то, сердешный, - согласилась старуха. - Ну,
ин, пусть отдохнет, а потом и один добежит: не велико место двадцать верст.
Да ты што, Степан, туманный какой-то?..
- Неможется, бабушка... Вот пойду, так ветерком обвеет.
Старуха по своему поняла это "неможется", - просто отощал мужик, и
конец делу. Едва ноги волочит. Из сил выбился. И другие мужики такие же.
Ох, плохо дело.
- Так я Сережку-то разбужу, - говорила старуха, провожая Степана за
ворота. - Вострый паренек...
Степан ничего не ответил, а быстро зашагал вперед, точно хотел убежать
от мучившей его всю ночь мысли о Сережкиных деньгах. Он ни разу не
оглянулся и даже не сказал старухе спасибо за ночлег.
- Нет, неладное что-то попритчилось с мужикам, - вслух думала бабушка
Василиса и пошла сейчас же будить Сережку - у ней в голове мелькнуло
смутное подозрение относительно целости Сережкиных денег.
Когда Сережка сосчитал свои шесть целковых, бабушка Василиса
облегченно вздохнула: напрасно подумала худое про голодного человека...
Идет Степан знакомой дорогой и думает: "А хорошо я сделал, что ушел от
греха..." А бес так и смущал: стоило руку протянуть. Да и старуха тут
толкалась все время, в случае чего прямо на него бы и подозрение пало. Нет,
хорошо, что убрался во-время... Вот только голод донимал Степана и даже
мутило натощак, а попросить кусок хлеба в знакомой деревне было неловко:
все в лицо его знали. В последний раз он поел в заводе, на постоялом дворе
- попросил у ямщиков. И стыдно было, да люди чужие, никому не расскажут.
Прошел Степан половину дороги и совсем выбился из сил. Ноги стали
подкашиваться от усталости... Как на грех никого попутных не попадалось. А
солнце уж совсем высоко и так припекает... Отдохнуть бы, полежать. Встретив
недалеко стоявшую от дороги сенокосную избушку, Степан завернул в нее
отдохнуть. Лег он на солому, закрыл глаза, а перед ним лицо Сережки и так
улыбается весело...
- Господи, помилуй! - взмолился Степан.
Бессонная ночь взяла свое. Сколько времени Степан спал в своей избушке
- он не помнил, а только проснулся от какой-то песни. Кто-то шел по дороге
и горланил. Степан выглянул из избушки: Сережка...
- Эй ты, непутевый, с какой радости песни горланишь? - окликнул его
Степан.
- Да это ты, Степа? А я думал, што ты уж в деревне...
- Неможется мне... Прилег передохнуть, да и заснул.
- Будет отдыхать-то. Пойдем вместе...
- И то пора, Сережка...
Они пошли вместе, то есть Сережка впереди, а Степан за ним.
- А мне говорила баушка Василиса про тебя, Степа: туманный, говорит,
такой пошел домой-то... Жалеет тоже.
Имя бабушки Василисы заставило Степана вздрогнуть, точно оно навело
его на какую-то страшную мысль. В самом деле, он ушел вперед, а Сережка
вышел после... Потом найдут Сережку где-нибудь в лесу, а чье дело - поди
поищи. Опять холодный пот прошиб Степана, и он весь задрожал. Господи, что
же это такое?.. И голова кружится, и в глазах какие-то красные пятна. А
Сережка шагает впереди, и котомочка за плечами болтается. "Отнять у него
деньги", - мелькает в голове у Степана предательская мысль. Но ведь Сережка
прибежит домой и всем расскажет, а его, Степана, за разбой посадят в
тюрьму. А голова так нехорошо кружится, и глаза застилает туманом...
- Сережка, куда ты бежишь, как угорелый!..
Сережка останавливается и видит такое страшное улыбающееся лицо, точно
это не Степан.
- Погоди, говорю...
Не успел Сережка остановиться, как удар кулаком по голове свалил его с
ног. Мальчик едва успел крикнуть:
- Степа... што ты делаешь?!
Но Степа уже ничего не слыхал, а схватил Сережку за горло и принялся
душить. Мальчик сопротивлялся недолго и скоро перестал барахтаться. Степан
схватил его котомку и бросился бежать. Ему все казалось, что Сережка
гонится за ним и Сережкин тоненький голосок кричит: "Степа, что же ты
делаешь?" Степан, пробежав с полверсты, окончательно задохся. Ведь его
могли увидать с дороги, потом Сережка остался совсем близко у дороги -
первый кто поедет и увидит, а по горячим следам и его догонят. Припомнил
Степан, что убитые, если их не привязать, гоняются за убивцами.
Оглядевшись, он вернулся назад, снес мертвого Сережку в ближний лесок и
привязал его же поясом к березе, a сам стороной пошел в свою деревню.
Сережку нашли только через неделю, когда труп уже начал разлагаться.
Степан вместе с другими слышал об этом, но не подал и вида, что знает
что-нибудь о Сережке и что шел вместе с ним через Пеньковку. Приехал
следователь, начали разыскивать, что и как. Степан начал задумываться и
ходил как в воду опущенный. На четвертый день он не вытерпел и сам заявился
к следователю.
- Я убил Сережку, ваше высокоблагородие...
- Зачем же ты его убил?
- С голоду... Враг попутал Сережкиными деньгами.
Со слезами рассказывал Степан, как вышло все дело, и, слушая его
исповедь, плакали даже понятые. Хороший был мужик Степан и ни в чем никогда
не был замечен.
Рассказ
Впервые рассказ был напечатан в газете "Русская жизнь", 1891, 10 июля,
за подписью: "Д.Мамин-Сибиряк", с примечанием: "Истинное происшествие".
Включая рассказ в сборник "Преступники" (1902), писатель снял
примечание и провел стилистическую правку текста.
Второе издание сборника "Преступники" вышло в 1906 году.
В настоящем собрании сочинений текст рассказа печатается по изданию:
"Д.Н.Мамин-Сибиряк. Преступники", 1906, с исправлением опечаток по
предшествующим публикациям.
Е.М.Шуб
Last-modified: Sat, 16 Aug 2003 06:12:19 GMT