ряду Соединенных Штатов, Англии, Франции и т. д., а в том ряду, где
значатся Индия и Китай.
Но все эти соображения относятся к области исторического прогноза.
Реакционность меньшевиков и оттобауэровщины в том и выражается, что они
берут капитализм "в отдельной стране" вместо того, чтобы рассматривать
вопрос о судьбах капиталистической России в свете международных процессов.
Трудно требовать и трудно ждать, чтобы крестьянин в своем отношении к
советской власти руководствовался сложным историческим прогнозом, как бы ни
был этот последний ясен и неоспорим для каждого серьезного марксиста. Даже
пролетариат, тем более крестьянство исходит из жизненного опыта.
Колониальная кабала есть историческая перспектива. Но вместе с тем жестокая
реальность. Вот почему из нынешнего положения, которое все еще
характеризуется отсутствием фундамента смычки, вытекает не историческая
необходимость возврата к капитализму, а политическая опасность его
реставрации.
[Ноябрь 1928 г.]
ИЗ ДОКЛАДА УГЛАНОВА НА ПЛЕНУМЕ МК И МКК
"В области внешней торговли пассивный баланс (минус 145 милл. руб").
"В области себестоимости продукции -- в первом полугодии программное
задание не выполнено".
"В области снижения цен" -- реальных достижений "по понятным причинам"
-- нет.
Безработица увеличилась на пятьдесят с лишним тысяч человек.
5. "Посевная площадь под зерновыми культурами сократилась на 3,4%
([19]27 г. - 87 миллионов десятин, в [19]28 г. 84 мил. десятин.
6. "В области текстильной промышленности: а)хлопка не хватает в общей
сумме на 150 мил. руб.: б)положение со льном тяжелое, хотя цены на лен и
подняты на 22%; в)в отношении шерсти неизбежно напряжение (шерстяная
промышленность в нынешнем году будет стоять 5-6 дней")
7. "Трудно сейчас сказать что-либо конкретное о перспек-тивах на
будущий год". "Все же ясно, что вряд ли удастся осу-ществить экспорт
зерновых продуктов в будущем году".
8. "В такой же мере еще не ясна перспектива в отношении заработной
платы". "Рискованно в этой области что-либо говорить -- посмотрим".
9. "Индустриализация предполагает не только постройкуновых фабрик и
заводов, но и соответствующее оборудованиесуществующих... Текстильные
фабрики у нас оборудованыплохо; нужны солидные ремонты. Между тем, нам денег
наэто не дают. Мы обязаны требовать, и мы требовать будем.
В этом вопросе нам никто уклона не пришьет, вплоть до Красной
профессуры: "враги, мол, тяжелой индустрии"...
10. "Оппозиция живуча. Ее философия захватывает кое-ко-го из наших
партийцев, главным образом в верхушечном слое.Те, кто в последнее время
увлекается пришиванием уклонов --должны четко представить себе всю
перспективу этого дела.Это в перспективе -- фракционная борьба, а там дальше
--и раскол партии".
"Надо понять, что в партии у нас сейчас остается чрезвычайно небольшой
слой195, которых страна знает и которым она верит..."
"Московская организация, выдержавшая на протяжении последних четырех
лет борьбу со всякого рода оппозициями -- имеет право выступить
застрельщиком в борьбе с пришивателями уклонов196..."
"Нечего заниматься свержением совершателей ошибок, давным-давно
исправленных и осознанных..."
"Больше терпимости..."
"Оппозиция пытается влиять на нашу партийную политику и влияет".
"Мы должны дать этому влиянию соответствующий отпор".
[Конец ноября 1928 г.]
Л. Троцкий. НА ЗЛОБЫ ДНЯ
1. О "блоке" с правыми и о чепухе вообще
Заключительные строки моей "Беседы с благожелательным партийцем"197
совершенно неожиданно вызвали смущение и даже почти возмущение у нескольких
товарищей, живущих, правда, в одной и той же колонии. Им почудилось, что
заключительные строки беседы могут быть поняты как прокладывание путей для
"блока" с правыми. Не больше и не меньше. Эти товарищи стали даже посылать
призывные телеграммы по другим колониям.
Мне сперва показалось -- прошу прощенья, -- что здесь перед нами
некоторое проявление меряченья, болезни, вызываемой, как известно,
однообразием природы и монолитностью жизни.
В нашем заявлении Шестому Конгрессу, написанном задолго до того, как
борьба центристов с правыми вышла наружу, говорится:
"Может ли оппозиция поддержать правых против стоящих формально у власти
центристов, чтобы помочь опрокинуть последних, чтобы "отомстить" им за
безобразную травлю, за грубость и нелояльность, за врангелевского офицера,
58-ю статью и прочие заведомо темные дела?
Такие комбинации левых с правыми бывали в революциях, и такие
комбинации губили революцию. Правые представляют то звено внутри нашей
партии, за которое буржуазные классы подспудно тянут революцию на путь
термидора. Центр делает в данный момент попытку отпора или полуотпора. Ясно:
оппозиция не может иметь ничего общего с комбинаторским авантюризмом,
рассчитывающим при помощи правых опрокинуть центр".
Заявление наше сохраняет и сейчас всю свою силу, вопреки некоторым
торопливым голосам, которые после июльского пленума объявляли заявление
"устаревшим" и считали, что положение спасается только
"Послесловием"198. Неправильность такой оценки сейчас совершенно
ясна. "Послесловие" реагировало на определенный -- очень знаменательный --
эпизод в борьбе центристов с правыми и реагировало правильно. Оно, вместе с
другими документами и выступлениями наших единомышленников, несомненно
ускорило кризис право-центристского блока, разъяснивши довольно широким
кругам, в чем тут, собственно, дело. Можно сказать, и это вовсе не будет
самомнением оппозиции, что такого рода документами мы чрезвычайно облегчили
центристам их "победу" над правыми (не беря в то же время на себя и тени
ответственности за центристов), ибо называли людей и вещи своими именами,
что совершенно недоступно центристскому косноязычию. Если "Послесловие"
брало определенный момент во взаимоотношениях центристов с правыми, то
заявление рассчитано на более длительный период. Вот почему оно сохраняет
всю свою силу и сейчас, когда кампания против правых приняла открытую форму
и широкие аппаратные масштабы. Перечитайте его сейчас и сопоставьте с
упражнениями децистов. Но об этом не стоит и говорить. Сохраняет,
разумеется, свое значение и приведенное выше место, заранее отвергающее
"комбинаторский авантюризм", который стал бы "пытаться при помощи правых
опрокинуть центр".
В некоторых письмах товарищи спрашивали: "Неужели есть и такие?"
Персонально я никого не имел в виду в нашей среде. Но логика борьбы может у
известных элементов создать такие настроения. Предупреждение было тем более
необходимо, что насчет зиновьевцев поручиться уж во всяком случае нельзя
было, нельзя и сейчас. Недаром же Бухарин вступил от имени тройки в
официальные переговоры с Каменевым199, и не случайно Каменев и Ко
об этих переговорах до сведения партии не довели, оставляя тем самым себе и
этот путь открытым. Здесь, стало быть, нужно было заранее провести ясный и
четкий водораздел, что и было сделано в заявлении. Какой-нибудь лихой децист
скажет: "А вы разве отвечаете за зиновьевцев?" Нет, не отвечаем. Но мы живем
жизнью партии и активно вмешиваемся во все ее внутренние отношения.
"Послесловие" цитирует слова Рыкова: "Главная задача троцкистов
заключается в том, чтобы не дать этому правому крылу победить". Как
замечательно звучат эти слова теперь, когда Рыков с Углановым "монолитно"
голосуют за резолюции, в которых объявляется, что их собственная, Рыкова и
Угланова, "главная задача заключается в том, чтобы не дать этому правому
крылу победить". Вот он куда забрался, троцкизм. Большую сделал карьеру за
короткий срок. Ноябрьский пленум монолитно усыновил "главную задачу
троцкистов". Но мы все же не обольщаемся. Голова у нас не кружится. Мы
помним немецкую поговорку: "Когда два разных человека говорят одно и то же,
то это совсем не одно и то же". Эти слова еще больше относятся к разным
политическим группировкам. Однако, польза есть. Теперь и отсталый партиец
должен будет шевельнуть мозгами: как же это Рыков с июля по ноябрь успел
заделаться троцкистом, т. е. пламенным "борцом" против правого уклона?
В полном соответствии с заявлением Шестому Конгрессу "Послесловие"
подтверждало грозное обвинение Рыкова:
"Именно так. Правильно. Победа правого крыла была бы последней ступенью
термидора... Рыков прав. Главная наша задача сейчас заключается в том, чтобы
не дать правому крылу победить".
Таким образом, мы заняли в этом вопросе вполне своевременно ясную и
отчетливую позицию, не оставлявшую места никаким лжетолкованиям. Откуда же
родилась столь внезапная тревога нескольких товарищей, которые, по
французскому выражению Л. Толстого, сгоряча даже заставили "играть
телеграф"? Тревога родилась из нескольких заключительных строк беседы.
Воспользуемся же этим поводом, чтобы рассмотреть вопрос в том более
конкретном виде, в каком он встает перед нами на нынешнем более развернутом
этапе.
Что вся беседа в целом направлена против обывательской пошлости правого
крыла (одна из его черт), этого не станут отрицать вышеуказанные товарищи.
Что же в таком случае означают заключительные строки? Неужели же в них есть
столь грубое противоречие не только с заявлением и "Послесловием", но и с
самой беседой? Нет, противоречия нет и в помине. Строки эти требуют к себе
живого и жизненного политического отношения, а не педантского.
В самом деле, беседа сводит все вопросы к вопросам партийного режима,
т. е. "режима Ярославских", у которых в руках "большие ресурсы, не идейные,
конечно, но в своем роде тоже действительные... до поры до времени. Они вас
(правых) пытаются душить, проводя по существу вашу же политику, только с
рассрочкой платежа..." и т. д. Мой корреспондент скулит по поводу всего
того, что совершается в партии, и жалобно уговаривает меня вернуться на
правильную стезю. Есть, значит, и такие правые. Надо вообще иметь в виду --
замечу пока мимоходом -- крайнюю разношерстность внутреннего состава и
правой, и центристской группировок как результат подпольно-аппаратных форм
партийной жизни. Всяких передвижек и перегруппировок будет еще немало. На
этом ведь и основана в последнем счете наша политика по отношению к партии.
Вот почему ясная и принципиально законченная характеристика правых и
центристов должна на практике, т. е. в агитации и пропаганде, дополняться
большой гибкостью в обращении с живым человеческим составом этих
группировок. Один язык -- с Рыковым или Углановым и другой -- с таким же
рядовиком или даже кадровиком, который по собственной инициативе обращается
к вам с письмом и слезно умоляет оппозиционеров вернуться в партию.
Другой тон, другой язык -- но линия, конечно, должна быть одна. И вот
линии нашей я не нарушил ни в малейшей степени. Я ее только развил,
конкретизировал и чуть продвинул дальше. Я говорю этому благожелательному и
растерянному рыковцу: вы плачетесь на положение партии? Вы боитесь развала?
Правильно. Опасности страшно велики. В партии нет возможности говорить по
совести и начистоту. Самокритика означает попросту, что всем приказано
сейчас самокритиковать Угланова. Опаснейшая, ибо непосредственнейшая из всех
опасностей -- партийный режим. В чем же выход? В том, чтобы перевести партию
на легальное положение. Уменьшить в 20 раз, т. е. свести к 5-8 миллионам,
партбюджет, который стал базой бюрократического самоуправства. Дать
возможность партийцам тайно голосовать. Подготовить честно Шестнадцатый
съезд, т. е. так, чтобы вся партия могла с полной свободой выслушать
представителей всех трех течений, для чего, конечно, оппозицию надо вернуть
в партию. Перечислив эти требования, беседа заключает:
"Вот строго практические предложения. На почве этих предложений мы были
бы согласны даже и с правыми договориться, ибо осуществление этих
элементарных предпосылок партийности дало бы пролетарскому ядру возможность
по-настоящему призвать правых к ответу, и не только правых, но и центристов,
т. е. главную опору и защиту оппортунизма в партии".
Вот эти строки и вызвали смятение. Это-де может быть истолковано,
говорят мне, как блок с правыми против центра. Нет, дорогие товарищи, вы тут
не продумали вопрос до конца, не представили себе конкретно создающуюся
обстановку. Да, по-видимому, недостаточно задумались и над тем, что такое
блок. У нас был блок с зиновьевцами. Ради этого блока мы шли на отдельные
частные уступки. Чаще всего это были, впрочем, уступки некоторым из наших
ближайших единомышленников, которые сами политически или тактически тяготели
к зиновьевцам. В отдельных случаях эти уступки были явно чрезмерны и дали
отрицательные результаты, что мы твердо себе запомнили на будущее. Но во
всем остальном блок объединился на почве идей пролетарской левой, т. е. на
нашей почве.
Какой же блок может быть с правыми? На какой почве? Можно ли вообще,
хоть на одну минуту, серьезно говорить или думать об общей с ними платформе?
В переговорах с Каменевым Бухарин ставил вопрос так: "Заключим блок против
Сталина, а положительную платформу будем потом писать вместе". Буквально! Но
так могут ставить вопрос либо лошадиные барышники, либо в конец запуганные,
растерянные и опустошенные Балаболкины. Что у нас может быть общего с этими
двумя "категориями" (если говорить философским языком теоретика Сталина)?
Что же в таком случае означает фраза о том, что "на почве этих
предложений мы были бы готовы даже и с правыми договориться"? Она означает
именно то самое, что в ней сказано. Конкретно говоря, она отвечает
благожелательному партийцу: вместо того, чтобы ныть и скулить, потребуйте
для начала возвращения оппозиции из ссылки, на этот счет у нас с вами будет
полное "соглашение". Потребуйте еще честного созыва партийного съезда. А что
же я обещаю правым в виде компенсации? Ответ дан в тех же строках:
"По-настоящему призвать правых к ответу, и не только правых, но и
центристов, т. е. главную опору и защиту оппортунизма в партии". Где же тут
блок? Где тень намека? Или хотя бы тень этой тени? Нет, без "меряченья" тут
дело не обошлось. Заключительное место беседы звучит злейшим издевательством
над правыми: доигрались, мол, голубчики, туго приходится, аппарат жмет -- не
захотите ли полакомиться демократией, попробуйте, попробуйте, а мы
поддержим... как веревка -- повешенного. Вот ведь какой смысл в
заключительных строках. Только разве что злорадство в них слегка прикрыто,
чуть-чуть, ибо беседа ведь ведется с благожелательным партийцем.
Но кроме издевательства над правыми в этих строках есть и более
серьезный смысл, предназначенный для наших единомышленников в партии.
Исключена ли возможность того, что по вопросам партийного режима правые
будут попадать в оппозицию к аппарату и повторять наши элементарнейшие
требования на этот счет? Нет, такая возможность не исключена, она вероятна,
а при развитии борьбы и неизбежна. Уже на ноябрьском пленуме, при всей его
монолитности, раздавались чьи-то голоса протеста против того, что московские
секретари смещались в порядке "самокритики", т.е. без конференций и без масс
(см. газетный отчет о речи Сталина). Как же быть в этих случаях нашим
единомышленникам в составе партийных ячеек? Обличать ли им узурпаторскую
систему перевыборов? Требовать ли правильно подготовленных и созванных
конференций? Да, обличать и требовать. Но ведь тут они "совпадут" с правыми?
Не они совпадут с правыми, а правые в этой области будут иногда "совпадать"
с нами, застенчиво отрекаясь от своей теории и практики вчерашнего дня и тем
самым помогая нам разоблачать и их самих, и весь партийный режим. Что же в
таком "совпадении" страшного, если мы не делаем при этом ни малейшей
уступки, а продолжаем с удвоенной силой развертывать нашу принципиальную
линию? Именно в предвиденье того, что такого рода "совпадения" или
"полусовпадения" голосований или выступлений по вопросам партийного права
возможны, даже неизбежны, и написаны мною приведенные выше заключительные
строки беседы200 .
Если допустимо сравнение из совсем другой и нам совершенно чуждой
области, то я взял бы пример дуэли, очень пригодный для освежения
интересующего нас вопроса. Дуэль есть варварски-"рыцарская" и гнуснейшая
форма разрешения личных конфликтов: тут дело идет попросту о том, чтобы
перерезать друг другу глотку. Однако перед каждой дуэлью "цивилизованные"
противники вступают друг с другом в "соглашение", непосредственно или через
секундантов, насчет условий дуэли, т. е. насчет того, с какой дистанции и из
какого револьвера враги будут палить друг в друга. Можно ли сказать по
поводу этого "соглашения", что противники заключили блок? Как будто, нельзя.
Какой тут, к дьяволу, блок, когда дело идет о взаимоистреблении. Но в
"цивилизованном" обществе и взаимоистребление совершается не из-за угла, а
по известным нормам, требующим предварительного "соглашения".
Партийный устав представляет собою закрепленные нормы обсуждения,
коллективного решения действия201, а также и внутренней идейной
борьбы. Поскольку мы, оппозиция, хотим вернуться в партию и фактически
большей своей частью входим в нее (см. речь Сталина), постольку мы признаем
и устав как регулятор партийной жизни, а, значит, и нашей борьбы с правыми и
центристами. Это и есть готовое соглашение. Но оно попрано, раздавлено,
уничтожено. И мы готовы заключать "соглашение" с любой частью партии, в
любом месте, в любом отдельном случае для частичного хотя бы восстановления
партийного устава. По отношению к правым и центристам как политическим
фракциям это означает, что мы готовы заключать с ними соглашение об условиях
непримиримой идейной борьбы. Только и всего.
В своей ноябрьской горе-речи, о которой надо будет еще сказать особо,
Сталин уже говорит о блоке левых с правыми -- не то как о факте, не то как о
возможности. С одной стороны, он тут явно намекает на переговоры Бухарина с
Каменевым (и тут мы помогаем центристской борьбе против правых, разоблачая
то, что центристы боятся назвать по имени); с другой стороны, он дает
аппаратчикам "линию" на случай возможных совпадений в выступлениях или
голосованиях правых и левых по вопросам элементарнейших партийных прав.
Сталин хочет и нас, и правых этим испугать. А мы не боимся. В этом и состоит
более серьезный смысл заключительных строк моей беседы. Пускай правые
разоблачают узурпаторство, которое они помогали создавать и сегодня еще
целиком поддерживают. От нас они будут получать только принципиальные удары,
которые куда серьезнее сталинских организационных щипков. И пусть центристы,
"монолитно" заседая с вождями правых в монолитном Политбюро, обвиняют нас в
блоке с правыми -- по той, видите ли, причине, что мы великодушно разрешаем
правым требовать отмены 58-й статьи. Да ведь это же картина для богов
олимпийских или для... "Крокодила"202, если бы только у этого
грозного по имени зверя оставался в пасти хоть один зуб.
2. Еще раз о лозунгах демократии для Китая
Некоторые товарищи, совершенно солидарные со мной в оценке движущих сил
и перспектив китайской революции, возражают против
парламентарно-демократического лозунга (Учредительное собрание). Разумеется,
это разногласие не такого принципиального значения, как вопрос об оценке
основных тенденций и сил революции. Однако и этот вопрос может для
известного периода приобрести огромное значение, как в среде большевиков --
вопрос об отношении к Третьей думе203. К великому удивлению
моему, один из товарищей, критикующих лозунг Учредительного собрания,
совершенно серьезно усматривает в нем с моей стороны маневр с целью
"обмануть" китайскую буржуазию. Он приводит поэтому против меня из моей
критики программы Коминтерна цитату, начинающуюся словами: "Классы обмануть
нельзя" и т. д. Тут явное и крупнейшее недоразумение. О политическом смысле
лозунга учредилки для Китая все существенное сказано в моей работе
"Китайский вопрос после Шестого Конгресса"204. Повторяться здесь
не буду. Если искать в "Критике программы" общетеоретического обоснования
этого лозунга, то оно дано в параграфе "Об основных особенностях стратегии в
революционную эпоху", где говорится:
"Без широкого, обобщенного, диалектического понимания нынешней эпохи
как эпохи крутых поворотов невозможно действительное воспитание молодых
партий, правильное стратегическое руководство классовой борьбой, правильное
комбинирование ее тактических приемов и прежде всего -- резкое, смелое,
решительное перевооружение205 при очередном переломе ситуации".
Замечательно, хотя и не совсем неожиданно, что т. Радек оказался
солидарен в этом вопросе как раз с теми товарищами, которых он обвиняет в
ультралевизне: не в первый раз ультралевые лозунги, чисто формальные и
негативные, вытекают из правых посылок. В полученной мною от т. Радека
телеграмме -- эта телеграмма, в виде исключения, дошла; не приходится ли из
этого сделать вывод, что "сам" Менжинский против лозунга
учредилки?206 -- Радек заявляет: "Остается правилным лозунг
уничтожения дудзюната207 и объединения Китая под властью Советов".
Лозунг же учредилки "неприемлем". Если считать, что верна резолюция
февральского пленума ИККИ, заявившая, что "остается правильным курс на
вооруженное восстание", тогда, конечно, приходится признать правильным и
лозунг Советов. Ибо надо связывать концы с концами. Но я считал и считаю,
что провозглашение в феврале 1928 года курса на вооруженное восстание было
преступнейшим безумием, какое вообще только можно себе представить. Задолго
до февраля контрреволюция в Китае захлестывала рабочий класс и партию. В
своем "Китайском вопросе после Шестого Конгресса" я выяснил основные
хронологические вехи перелома обстановки в Китае на основании неоспоримых
фактов и документов. Китай проходит сейчас не через революцию, а через
контрреволюцию. В такой период лозунг Советов может иметь значение только
для узких кадров как подготовка их к будущей, третьей китайской революции.
Эта подготовка имеет, разумеется, огромное значение. Лозунг Советов должен
стоять в ней рядом с лозунгом борьбы пролетариата за диктатуру, во главе
всех обездоленных масс населения, и прежде всего -- деревенской бедноты. Но,
помимо теоретико-пропагандистской подготовки революционных кадров к будущей
революции, остается вопрос о мобилизации возможно широких рабочих кругов для
активного участия в политической жизни переживаемого периода. Страной сейчас
управляет военная диктатура на службе верхов буржуазии и иностранных
империалистов. Эта диктатура, поскольку она недавно вышла из революционной
борьбы (нами постыдно и преступно проигранной), не может быть очень
устойчивой. Она еще только идет [к] устойчивости, устанавливая "переходный
режим" пяти палат Сунь Ятсена208. Вздорно-реакционная выдумка
Сунь Ятсена (которого у нас крайне некритически рекламировали даже в тот
период, когда его идеи стали главным тормозом революционного развития в
Китае). Филистерская фантазия пяти палат становится теперь орудием
"национальной", "конституционной" маскировки фашистского режима, т. е.
военного господства централизованной партии Гоминьдан, представляющей в
самом концентрированном виде интересы капитала. Этим самым вопросы
государственного строя и политического режима становятся в Китае в порядок
дня. Вопросы эти не могут не захватывать широкие круги рабочих. В
нереволюционной обстановке на эти вопросы нет других ответов, кроме лозунгов
и формул политической демократии. Совершенно не могу понять, каким образом
т. Радек, обвиняющий меня в неумении отличать буржуазную революцию от
социалистической и отказывающийся даже для революционного подъема выдвинуть
лозунг диктатуры пролетариата, как якобы несовместимый с этапом буржуазной
революции, считает в то же время лозунг Советов совместимым с этапом
буржуазной контрреволюции.
При подъеме массового движения, в условиях общереволюционного кризиса
Советы, вырастая из этого движения, обслуживают текущие потребности его,
становятся естественной, понятной, близкой, "национальной" формой
объединения масс и помогают партии довести эти массы до вооруженного
восстания. Но что будет означать лозунг Советов сейчас, в нынешних условиях
Китая? Не забывайте, что никакой советской традиции там нет. Она могла бы
быть, даже в случае поражения. Но ее нет. Причиной тому реакционное
руководство Сталина и Бухарина. Лозунг Советов, не вырастающий сейчас из
массового движения и даже не опирающийся на опыт прошлого, будет означать
голый призыв: сделайте так, как в России, т. е. это есть лозунг
социалистической революции в самом его чистом, абстрактном и абсолютном
виде. Скромненькое ограничение роли Советов "против дудзюната" никакой
реалистической поправки в себе не заключает, а только доводит ошибку до
абсурда. Пропагандировать Советы надо для завоевания власти пролетариатом и
беднотой, путем вооруженного восстания. А противопоставить сегодня
фашистской механике Гоминьдана надо лозунги демократии, т. е. те лозунги,
которые при господстве буржуазии открывают наиболее широкое поле для
политической активности народа.
Этап демократии есть большой важности этап в развитии масс. При
определенных условиях революция может позволить пролетариату перескочить
через этот этап. Но именно для того, чтобы облегчить себе в будущем эту
отнюдь не легкую и отнюдь не обеспеченную заранее операцию, нужно всемерно
использовать межреволюционный период для того, чтобы исчерпать
демократические ресурсы буржуазии, разворачивая лозунги демократии перед
широкими массами и вынуждая буржуазию приходить на каждом шагу в
противоречие с этими лозунгами. Этой марксистской политики никогда не
понимали анархисты. Не понимают ее и руководящие оппортунисты Шестого
Конгресса, перепуганные насмерть плодами своих трудов. Но мы же, слава
создателю, не анархисты и не переконфуженные оппортунисты, а
большевики-ленинцы, т. е. революционные диалектики, понявшие смысл
империалистической эпохи и динамику ее крутых поворотов.
[Декабрь 1928 г.]
Л. Троцкий.
ПАКТ КЕЛЛОГА И БОРЬБА ЗА МИР
(Несколько беглых замечаний)
Вопросы международных отношений становятся всегда тем неотложнее и
острее, чем прочнее себя чувствуют господствующие классы важнейших
государств. Маркс отмечал, что Восточный вопрос209, эта язва старой Европы,
неизменно становится в порядок дня каждый раз после новых поражений
революции. Так и сейчас: ряд международных поражений, последним звеном
которых был разгром китайской революции 1925-1927 годов, привел к обнажению
международных противоречий и снова выдвинул со всей силой вопросы
международной политики СССР.
Нынешняя политика каждого государства является политикой его
господствующего класса, стало быть, представляет собою продолжение и
приспособление внутренней политики в сфере межгосударственных отношений. И
наоборот: внутренняя политика является в той или другой степени функцией
(производной величиной) его внешней политики.
Сказанное целиком относится и к политике пролетарского государства.
Связь внутренней политики с международной идет здесь естественно по двум
каналам: Коминтерна и дипломатии210. В период революционного
подъема центр тяжести международной борьбы естественно переносится на
Коминтерн, и роль советской дипломатии столь же естественно определяется как
роль важного, но вспомогательного орудия. Наоборот, после поражений
революции, неизбежно ослабляющих Коминтерн, дипломатическая работа получает
видимость "самодовлеющего" фактора и обнаруживает стремление освободиться от
слишком близкого и "компрометирующего" соседства Коминтерна. Изменчивое
отношение между дипломатией (т. е. по существу Политбюро ЦК) и Коминтерном
наблюдалось в течение всего последнего шестилетия не раз, в зависимости от
хода международной революционной борьбы. Выселение Шестого Конгресса
Коминтерна из Кремля в Колонный зал явилось "символическим" выражением
победы дипломатического фактора над международно-революционным.
Во внутренних делах право-центристский курс давал до сих пор замедление
темпа, увеличение трений, усугубление противоречий, т. е. пока что минусы
экономически-количественного характера, лишь подготовляя
политически-качественное проявление в виде потрясений и катастроф. Об этом
сказано было достаточно. На поле международной классовой борьбы
право-центристский курс неизменно приводил к катастрофам везде и всюду, где
складывалась революционная ситуация (Германия, Болгария, Эстония, Англия,
Польша, Китай...).
Вот почему -- отметим мимоходом -- правильная оценка поворотов и
зигзагов политики центризма мыслима только в том случае, если брать ее в
международных масштабах.
Ряд жестоких поражений международной революции нанес, с одной стороны,
тяжкие удары Коминтерну, а, с другой, ослабил международное положение
Советского Союза. Если Коминтерн оказался выселен в Колонный зал, то
правительство Советского Союза сочло себя вынужденным подписать пакт
Келлога.
Откладывая пока общий обзор право-центристской дипломатии за шесть лет,
остановимся на вопросе о пакте Келлога в связи с докладом Литвинова на
декабрьской сессии ЦИК211. Что такое пакт Келлога о ненападении?
Это двойная дипломатическая петля, которую сильнейшее в мире
капиталистическое государство одним концом набрасывает на более слабые
государства, а другим -- на собственные трудящиеся массы. Пакт о ненападении
есть в действительности пакт о таком ненападении, которое протекало бы в
обстановке, наиболее благоприятной для буржуазии Соединенных Штатов и тех
государств, которые будут действовать с ней заодно. Наиболее благоприятной
будет та обстановка, при которой наиболее окажутся обмануты народные массы
Соединенных Штатов, а, по возможности, и других стран. Истолкование
"нападения" и ответственности за него будет принадлежать буржуазии тех стран
или той страны, в руках которой окажется наибольшее количество газет,
кабеля, радио, пароходов, а главное -- золота. Отсюда ясно, что пакт Келлога
в такой же мере может быть рассматриваем в качестве гарантии мира, как и
Лига наций, которую он перекрывает, чтобы "контролировать" ее. В том или
другом второстепенном конфликте Лига наций может предупредить войну (хотя,
как показывает пример Боливии -- Парагвая212, и на этот счет
шансы невелики). Основное значение пакта Келлога еще более, чем Лиги наций,
состоит, однако, в концентрации конфликтов, т. е. в подготовке условий для
мировой сверхвойны, в которой окончательно будет решаться вопрос о мировом
господстве Соединенных Штатов. Всякое пацифистское или полупацифистское
использование пакта Келлога есть прямое прислужничество американскому
империализму, т. е. помощь ему в деле "духовной" подготовки мировой
сверхвойны.
Могло ли вообще в таком случае советское правительство подписать пакт
Келлога? Решать этот вопрос безусловно отрицательно, на основании одной лишь
принципиальной характеристики пакта как злостно империалистического замысла
было бы неправильно. Тогда пришлось бы сделать вывод, что одинокое рабочее
государство вообще не может подписывать никаких соглашений с
империалистскими правительствами. Это вернуло бы нас к бухаринской
постановке вопроса о Брест-Литовском мире. Правильная постановка вопроса
будет такова: действительно ли нынешнее положение советского правительства
вынуждало его в целях самосохранения подписать пакт Келлога? И если
вынуждало, то сделано ли было все необходимое, чтобы честно выяснить цель и
смысл этого вынужденного подписания и тем свести к минимуму отрицательные
его стороны?
Единственная мотивировка подписания, допустимая с точки зрения
революционно-пролетарской политики, могла бы быть только такой: наше
международное положение крайне ухудшилось; нас окружают; военная опасность
близка; отказ наш от подписания мирного пакта облегчит врагам возможность
сегодня же обмануть рабочие массы насчет нашей воинственности и обрушить на
нас войну; присоединившись к волчьему пакту -- без малейших иллюзий -- мы
выигрываем новую отсрочку, которую мы используем для разоблачения пакта и
вообще для укрепления нашего международного положения.
Вопрос о подписании или неподписании пакта есть вопрос о соотношении
сил и об остроте угрожающих нам опасностей. Принципиально подход тот же, что
и к Брестскому миру. В том, первом, случае мы посредством подписания
империалистского грабительского мира стремились на ближайшее время вырваться
из войны; в нынешнем случае мы путем подписания хищнического пакта стремимся
не дать нас в ближайший срок втолкнуть в войну. Только на этой линии можно
было бы вообще искать доводов за подписание.
Но здесь, однако, выступает наружу большое различие условий и
обстоятельств.
В Бресте мы стояли под военным ультиматумом, и договор давал
непосредственные результаты: приостановку неприятельского наступления. Ни
того, ни другого сейчас нет. Характер Брестского мира как акта военного
насилия был очевиден. Характер пакта прикрыт маскировкой. Вернее сказать,
сам пакт есть маскировка будущих военных насилий. Вынужденность нашего
присоединения к пакту далеко не так очевидна, как в Бресте. Точно так же
гораздо менее ясны непосредственные результаты. Все это само по себе
способно придать в глазах масс подписанию пакта характер добровольной и
демонстративной поддержки инициативы американского империализма как якобы
действительно направленной на поддержание мира.
Посмотрим теперь, как дело обстоит с мотивировкой. "Правда" от 28 июня,
т. е. до подписания, дала в передовой статье в основном правильную
характеристику пакта. Она указывала, что "каждое из капиталистических
правительств заинтересовано в том, чтобы пустить своему народу пыль в глаза,
скрыть от него угрозу кровавых авантюр". Эту именно цель -- "усыпить
бдительность масс и отвлечь их внимание от самой жгучей, роковой проблемы
капиталистического общества" -- и преследует пакт, "новый документ
буржуазной лжи и чудовищного лицемерия".
Ясно, что такого рода характеристика ни в каком смысле не предвещала
подписания этого документа правительством рабочего государства.
Какие же это обстоятельства и соображения побудили подписать пакт? Все,
что говорилось на этот счет в официозных заявлениях, речах и статьях, не
может быть названо иначе как бюрократическим бормотанием. Ни одного ясного и
членораздельного слова. Представитель наркоминдела Литвинов в речи своей
перед декабрьской сессией ЦИК мобилизовал, очевидно, все доводы, какие
имелись налицо. Этим он только обнажил деляческую беспринципность и
оппортунистическую беспомощность так называемой "генеральной линии" в
вопросах мировой политики. Вот вся его аргументация:
"Наше правительство отнеслось критически к этому пакту (Келлога),
отметив его недостаточность и ограниченность. Принцип отказа от войны
заключался в наших проектах пакта о ненападении, которые мы предлагали ряду
государств. Но наши проекты шире охватывали вопросы ненападения и не
допускали никаких экивоков (двусмысленностей).
Тем не менее, усмотрев, что государства, подписывающие пакт Келлога,
берут на себя известные моральные обязательства перед общественным мнением в
смысле ненападения, что пакт некоторое, хотя и ограниченное значение имеет,
наше правительство не колеблясь присоединилось к этому пакту... Наш Союз
оказался, таким образом, в числе первых государств, ратифицировавших так
называемый пакт Келлога, который до сих пор еще не ратифицирован даже ни
одним из 14 государств, подписавших пакт в Париже и считающихся инициаторами
пакта... Не считая нашего Союза и некоторых мелких и средних государств,
пакт был принят весьма неохотно большинством его участников".
Что общего имеет этот язык с языком пролетарской политики? Советский
дипломат не всегда и не везде может говорить все то, что обязан сказать
коммунистический агитатор. Тут есть известное разделение труда. Агитатор
должен досказать то, чего полностью не может сказать дипломат. Но может ли
дипломат, т. е. правительство рабочего государства, становиться на позицию,
диаметрально противоположную марксистской оценке международных отношений?
Оказывается, что пакт Келлога есть не инструмент будущей сверхвойны, а
подлинный инструмент мира, хотя и имеющий свои недостатки. В июне "Правда"
справедливо указывала, что такую оценку пакту Келлога -- этому
"словоизвержению дипломатов-мошенников" -- дают Клайнсы213,
Макдональды, "Форвертс" и прочие "социал-ханжи всех стран" ("Правда", 28
июня 1928 г.). В декабре социал-ханжеская оценка официально предъявляется
миру от имени советского правительства. Литвинов оговаривается: тот
инструмент мира, который мы предлагали, был лучше. Но так как и
несовершенный пакт Келлога налагает "моральные обязательства перед
общественным мнением" ("Правда" это называла: "Пустить своему народу
пацифистскую пыль в глаза"); так как пакт имеет значение "в смысле
ненападения" ("Правда" писала: "Скрывает от народа угрозу кровавых
авантюр"), -- то "наше правительство, -- говорит Литвинов, -- не колеблясь,
присоединилось к этому пакту"... Миротворческое значение пакта так
бесспорно, что правительство пролетарской диктатуры к нему присоединяется,
"не колеблясь". "Пакт, -- по словам Литвинова, -- был принят весьма неохотно
большинством его участников". Но это "не считая нашего Союза", который
присоединился вполне "охотно".
Все с начала до конца опрокинуто на голову. Не потому мы присоединяемся
к "документу чудовищного лицемерия", что вынуждены; что хотим попытаться
отвести непосредственно угрожающий удар (хотя и тут еще оставалось бы
объяснить, как и чем подписание нам может помочь, и от какого именно удара).
Нет, мы охотно присоединяемся в деле умиротворения капиталистического мира к
американской инициативе, от которой сторонится большинство буржуазных
государств.
Не потому они сторонятся, что, как более слабые хищники, боятся
американской петли, а потому, что они -- в противовес Америке -- "не хотят
мира". Во время Вильсона214, а затем после 1923 г. европейская
социал-демократия только и делала, что рекламировала мудрость и миролюбие
американской буржуазии в противовес европейской. Теперь роль европейской
социал-демократии перешла к советской дипломатии, т. е. к руководству ВКП.
Разве это не постыдное падение?
Молотов на ленинградском активе объяснял, что пакт подписан нами "для
разоблачения империалистского пацифизма" (Правда, 13 сент. 1928 г.). Но это
лишь отвратительное "марксистское" звукоподражание, которого мы наслышались
достаточно в период Гоминьдана, Англо-русского комитета и пр. С таким же
успехом мы могли бы войти в Лигу наций или объединиться со Вторым
Интернационалом -- "для разоблачения". Центристы, развившиеся
(переродившиеся) из большевизма и связанные его традициями, капитулируют
перед буржуазией или ее215 агентурой не иначе как "для
разоблачения". Если эта политика подвела безоружный шанхайский пролетариат
под штыки Чан Кайши, то опять-таки во славу "разоблачения". Надо беспощадно
разоблачать центристский маскарад "разоблачителей"!
Ослабившее своей политикой