ает под их контролем и доходами своими обслуживает нужды партии. То обстоятельство, что вы издаете коммунистическую литературу или близкую к ней, не нарушает капиталистического характера вашего предприятия. 4. По вашим словам, выход моих книг в буржуазных издательствах может вызвать впечатление, что я "действительно ищу, как многократно утверждали мои противники, смычки направо". Позвольте на это ответить, что ни мои взгляды, ни мои книги не нуждаются в метрическом свидетельстве со стороны того или другого капиталистического издательства, хотя бы и торгующего коммунистической или полукоммунистической литературой. 5. Вы сообщаете в вашем письме, что являетесь не только коммунистами, но и членами партии. Вы жалуетесь на Коминтерн, который чуть не разорил вас в вопросе об издании сочинений Ленина. Вы заявляете в то же время, что не хотите ссориться с Коминтерном, т. е. с его очередным руководством. Вместе с тем вы меня предупреждаете, что вы с такой же охотой предоставили бы ваше издательство для сочинений Сталина. Все это я могу понять с коммерческой точки зрения, но не с коммунистической. Коммерческое предприятие может эксплуатировать и борьбу идей в рамках коммунизма. Подлинно коммунистическое издательство никогда не могло бы оставаться индифферентным в борьбе идей, от которой зависит будущность мирового рабочего движения; тем менее оно могло бы хвалиться своей индифферентностью. Коммерсант не хочет ссориться ни с тем, кто фальсифицирует марксизм, клевещет и запирает в тюрьму, ни с тем, кто борется за марксизм и, сидя в тюрьме или в ссылке, защищает его в своих книгах. Такого коммерсанта я могу понять и могу с ним иметь дело, как с коммерсантом. Я только не позволю ему читать мне политические наставления. Но с коммунизмом идейная индифферентность не имеет ничего общего. 6. Я не буду останавливаться на том, что книги мои в издательствах "Авалун" и "Лауб" появились без моего ведома и до моего приезда за границу, так как это не меняет дела. С другими капиталистическими издательствами я заключил договор сам. Я утешаю себя тем, что важнейшие книги Маркса и Ленина выпускались капиталистическими издательствами, когда у них не было собственного, коммунистического, партийного. Но суть не в этом историческом прецеденте. Политически гораздо важнее то, что ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову связывать судьбу моих идей с судьбою того капиталистического предприятия, которое находит выгодным для себя печатать мои книги. Принципиальная разница между капиталистическим издательством и капиталистической книжной лавкой не так уж велика. В книжном магазине сочинения Ленина стоят рядом с книгами Каутского, что не делает Ленина ответственным за Каутского, а меня -- за Ратенау. 7. Вы ссылаетесь на то, что не можете платить таких сумм, как Фишер64. Если бы это говорило партийное издательство -- довод был бы законен и уместен, но какой смысл имеет этот довод в устах частного издательства, -- мне совершенно непонятно. Позвольте вам разъяснить нижеследующее: суммы, которые выплачиваются за мои коммунистические работы капиталистическим предпринимателем, идут исключительно на коммунистические цели, т. е. на обеспечение издательства книг, брошюр и журналов, не приносящих дохода. Вот почему мои сделки с буржуазными издательствами являются по задачам своим и результатам насквозь коммунистическими. Торговля же коммунистическими-полукоммунистическими идеями "без различия красок" со стороны частного издательства остается чисто капиталистическим делом, хотя бы собственники такой торговли и входили в состав коммунистической партии. Я не сомневаюсь, что каждый рабочий поймет эту разницу. Только для вскрытия ее я и счел необходимым ответить на те принципиальные нравоучения, которые вы присоединили к вашему запоздавшему коммерческому предложению. [Л.Д.Троцкий] [После 8 мая 1929 г.] [Письмо М. Истмену] Константинополь, 9 мая 1929 г. Макс[у] Истмену Дорогой друг! 1. Ввиду вашего согласия, как мне сообщил Паз, я поручил ему подписать договор с американским издателем Бони на четыре тома. 2. Знаете ли вы, что в Германии вышло немецкое издание той самой книги, которую вы издали по-английски? Издание в безобразном переводе и с непристойной рекламой. Оно разошлось уже по крайней мере в 15.000 экземплярах. Издательство "Авалун"65 заявило, что купило право у американского издателя, по-видимому, за какую-то совершенно ничтожную сумму. При нормальных условиях "Авалун" должен был бы уже заплатить около 15.000 марок. Сейчас он, конечно, не платит ничего. Но гораздо хуже то, что издание во всех отношениях безобразно. Мало того, Паз пишет, что какое-то издательство во Франции приобрело права на мое письмо в Истпарт. Неужели это американское издательство перепродало свои права? Будьте добры навести справки, так как Паз уже продал эту книгу издательству Ридер, которое очень беспокоится, и я получаю на этот счет постоянные запросы. 3. Через несколько дней я пошлю вам большую коллекцию рукописей, из которых можно будет составить том, небезынтересный, как я надеюсь, для американского читателя. Задержка выходит из-за того, что необходимо еще некоторые речи переписать. 4. "Интернациональное" издательство выпустило за последние годы несколько моих книг (Геллер и Ко.)66. Не знаете, имеются ли они еще в продаже? Я бы очень хотел выпустить том, посвященный вопросам литературы, науки и культуры. Но часть этого тома вошла в изданную Геллером книгу "Литература и революция"67. С товарищеским приветом Ваш Л.Тр[оцкий] Г. И. МЯСНИКОВ68. ТУРЦИЯ КАРАКЕСА69 13 мая 1929 г. Уважаемая редакция "Социалистического вестника"! Вы прекрасно знаете, как [мы] далеки идейно друг от друга, и тем не менее, вследствие непреодолимых препятствий, я вынужден обратиться к вам с покорнейшей просьбой передать нижеследующее письмо КАПД70. С почтением Г. Мясников71 Дорогие товарищи! Вам известно, что в 1923 г. я был выслан в Германию. Известно также, что после того как я стал проявлять признаки политической жизнедеятельности в Германии: издал (при вашей помощи и содействии "Манифест Рабочей группы", за авторство которого был выслан, стал организовывать отправку в СССР и т. д.), мне Н.Н.Крестинский и Г. Зиновьев давали заверения, что если я возвращусь в СССР, то арестован не буду. Знаете также, что я, несмотря на ваши советы: не верить и не ехать, поверил и поехал. Еще на вокзале тов. В.Румынов говорил: "Напрасно едешь, Гаврила Ильич, арестуют тебя и будешь сидеть долгие годы". У меня настолько велика была вера в порядочность и честность руководящей головки ВКП(б), что я не допускал даже мысли о провокации и обмане. И потому с легким сердцем садился в вагон, направляющийся в СССР. Но только я переехал границу СССР, как сразу почувствовал, что не все хорошо и не все ладно. Особенно это обозначилось по приезде в Москву, где сразу целая орава шпиков взяла меня "на прицел". В Москву приехал я 9 ноября 1923 г., а 19-го был арестован. Дали мне прожить на "свободе" 10 дней, разумеется, для того чтобы создать впечатление, что арестовали за что-то, сделанное мною в течение этих десяти дней. Причем моя "свобода" была так относительна, что может поспорить со всякой теорией относительности. Дом, в котором я жил (кстати сказать, вплотную с ГПУ), имеет четыре выхода. У каждого из выходов стояло по два шпика круглые сутки. И куда бы я ни пошел, я не беспокоился, так как моя персона тщательно охраняется минимум двумя архангелами. При такой обстановке делать что-нибудь было совершенно невозможно. ЦК ВКП(б) через ГПУ создал эту обстановку и дал жить на воле 10 дней: все потому, чтобы при случае сказать, что я арестован был не за то же авторство "Манифеста", а за какое-то еще более вероломное и дерзкое "преступление". Арестован был сам, арестована была и семья: жена и трое детей. Я был унесен насильно в автомобиль и засим во внутреннюю тюрьму ГПУ, а жена и дети были подвергнуты домашнему аресту (да воздаст им Аллах72 за великодушие и любовь к детям!). С первого же часа я не стал принимать ни воды, ни пищи. Три дня проголодал, а затем решил пойти на пролом... Но так как за мной очень зорко наблюдали, по крайней мере через каждые три-пять минут "волчок" открывался, то сделать это было чрезвычайно трудно. Надобно было выбрать наиболее удачный момент. Ночь -- совершенно неподходящее время, тихо-тихо, каждое движение будет услышано. Надо днем, и когда больше шума и меньше внимания уделяется моей камере. Таким моментом я считал раздачу чая. Заранее заготовив все необходимое, свил веревку, стал просить воды, будто бы голодаю с водой, чтобы иметь возможность намочить веревку, когда будет необходимо... И момент настал. Тихо, бесшумно, но быстро-быстро иду к окну. Прикрепляю веревку к решетке и... Очнулся я на полу: страшная головная боль: вот то первое, что я почувствовал, когда пришел в себя. А потом увидел, что меня окружает стража ГПУ и врачи. Я сразу понял все... Кто-то увидел или услышал, поднял тревогу и поспешил обрезать веревку, и я упал... Первое движение, сделанное почти инстинктивно, бессознательно: схватил стоявший тут же на полу около меня чайник с водой и бросил его в "хранителей" со словами "Мерзавцы, вы и тут поспели"... Это все. Потом меня подняли, положили на койку и удалились. Голодовку я продолжал. Я требовал соблюдения обещания, что я не буду арестован... Боюсь, что вместо письма у меня выйдет брошюра или даже книга, если я буду описывать все той подробностью, с какой начал. Вот почему я описания прекращаю -- скажу лишь, что меня обманули: обещали освобождение. Когда же голодовку прекратил, то обещали ссылку в Новониколаевск73. А когда доехали до Новониколаевска, то сказали, что ссылают в Томск, а оказалось, что я был привезен в Томскую тюрьму, где с упорной и длительной борьбой просидел три года. Но был, очевидно, настолько безнравственен и беспокоен, что по окончании трех лет мне еще преподнесли рецепт в виде постановления Особого совещания при Коллегии ОГПУ74, что я приговорен еще к трем годам уже не Томской, а Вятской тюрьмы, а семья, отбывавшая три года ссылки в Томске, переводилась в ссылку в гор. Вятку, тоже на три года. Это лекарство. Врачи, призванные ОГПУ, засвидетельствовали, что мне необходим покой и семейная обстановка: томская одиночка, а затем одиночка Вятского отдела ОГПУ и должны были играть роль курорта и санатория... 1 января 1927 г. погружают нас в арестантский вагон и под усиленным конвоем отправляют в Вятку. 1 февраля я пишу заявление, что, если меня не освободят, то мне придется прибегнуть к более острым средствам борьбы, чем голодовка, которые подавлялись силой: путем насильственного питания. Срок для ответа месячный. В это же время моя жена пишет письмо в Москву товарищам, что она очень боится, что я покончу с собой. Письмо перепечатывается и распространяется по Москве и попадает в руки членов ЦИКа75, оппозиционеров, съехавшихся на сессию ЦИКа. Подымается шум, и 28 февраля 1927 г. Особое совещание постановило, что тюрьма мне заменяется ссылкой в гор. Эривань76 на при года, а семье ссылка в гор. Вятку заменяется тоже ссылкой в Эривань. Раненько утром 1 марта мне предъявляют это постановление, и я еду в ссылку вместе со всем своим багажом, женой и детьми. В ссылке прожил до 7 ноября 1928 г. За время сидения в тюрьмах и проживания в ссылке мною написаны следующие произведения: 1. "Новейшее ликвидаторство" (ответ Вл.Сорину77 и Н.Бухарину на их брошюру "Рабочая группа. Мясниковщина"); 2. "Ликвидаторство и марксизм" (где брошюра Сорина-Бухарина и статья Астрова "Один из примеров мелкобуржуазного перерождения (мясниковщина)", помещенная в журнале "Большевик" 20 мая 1924 г., разбираются вновь, но уже подробно критикуется общая линия ЦК ВКП(б) и Коминтерна, выраженная в различных произведениях Сталиным, Бухариным, Зиновьевым и Лениным; 3. "О марксизме" (критика теории "исторического материализма"78 Бухарина и других подобной этой книге произведений); 4. "Краткий комментарий Коммунистического манифеста К. Маркса и Ф. Энгельса (написана к 80-летию "Коммунистического манифеста"); 5. "О рабочем государстве"; 6. "Очередной обман" (о самокритике); 7. "Программа и устав РКПС (Рабочих коммунистических партий Союза)" (проекты); 8. "Критика программы Коминтерна" и 9. "Немного правды" (в эту брошюру вошли мои письма из тюрьмы Сталину, Зиновьеву, Бухарину, Рыкову, запись разговора с Максимом Горьким и прочие заметки). Все они, как было уже сказано, содержат критику теории и практики ЦК ВКП(б) и Коминтерна, а потому на территории необычайного социалистического отечества оказались нелегальными и запрещенными. Одно из этих произведений, "О рабочем государстве", сыграло роковую роль в моей жизни. Я и мои товарищи давно уже думали, что необходимо организовать мой побег и так или иначе связаться с рабочим движением всего мира. Думали, что необходимо заграничное представительство, чтобы иметь возможность информировать о тех течениях в рабочем движении, которые имеются в СССР, и в то же время информировать пролетариев СССР о том, что делается в рядах борющегося пролетариата всего мира. Наиболее подходящим для этой роли наша Рабочая группа, Центральное бюро по организации рабочих коммунистических партий Союза, считала меня. Стали собирать средства и готовиться. Но вот один из наших сторонников "раскаивается" и несет в ГПУ в качестве доказательства искренности своего покаяния брошюру "О рабочем государстве", напечатанную на гектографе, и доносит, что автором брошюры являюсь я. Это было в конце октября 1928 г. Это решило дело. Я забыл сказать вышеследующее: после того, как я поверил заверениям Крестинского и Зиновьева в 1923 г., что по приезде в СССР арестован не буду, и не только был арестован, но Политбюро ЦК ВКП(б) обсуждает вопрос, что делать с главарями, с вождями Рабочей группы, и было два предложения: 1)расстрелять и 2)держать в тюрьме без обозначения срока, в режиме исключительной изоляции (речь шла, главным образом, обо мне и Н.Кузнецове). Предложение расстрелять большинства не собрало -- не хватило одного голоса, и было принято второе предложение, во исполнение коего я и сидел в тюрьме около трех с половиной лет (об этом знает Троцкий). И вот, если в 1923 г. не хватило одного голоса, чтобы расправиться со мной, то в 1928 г., имея за собой такие "страшные преступления", как авторство многих нелегальных произведений, в том числе "Рабочего государства", ожидать мне хорошего не приходилось и бежать надо было уже не потому, что необходимо было выполнить постановление ЦБ РКПС, а уже и потому, чтобы не дать бюрократии втихомолку расправиться со мной. И вот те средства (50 долларов и 325 бумажных рублей), которые были собраны Бюро РКПС, пришлись необычайно кстати. И без всякой организационной подготовки 7 ноября, обманув бдительность шпиков, преобразившись как только можно, я сел в поезд, направляющийся к русской Джульфе79, имея с собой в портфеле все произведения, о которых сказано выше, а затем пять номеров нашей газеты "Рабочий путь к власти" и другие мелкие вещи. Портфель был набит битком. Часов около 12 ночи, когда поезд тронулся от Дорошаша 2-го по направлению к Джульфе, я спрыгнул на ходу с поезда и побежал к реке Аракс, являющейся границей между СССР и Персией. Разделся. Нагрузился (все лишнее: шубу, пиджак и т. д. бросил) и поплыл. Тяжело было. Очень тяжело, но все-таки доплыл. И проблуждав по горам часов до 4 утра и не нашедши дороги, по руслу горного ручья спустился вновь к реке Аракс и по берегу его дошел до Персидской Джульфы. Пришел в таможню, где и был задержан, арестован. Это было в 9 часов утра 8 ноября 1928 г. В Джульфе меня допросили и сделали запрос в Тавриз. На 8-й день меня отправили в Тавриз. В Тавризе просидел 20 дней и отправили в Тегеран. В Тегеране под арестом сидел до 19 марта 1929 г., а затем освобожден на 24 часа с тем, чтобы покинуть пределы Персии. Не имея ни паспорта, ни виз, сделать это невозможно. Тогда молчаливо этот срок продлился и установился такой порядок: я считаюсь формально свободным, но ночевать обязан в полиции. Так было до выезда моего из Тегерана, за исключением времени, когда я около недели прожил в квартире генерального консула СССР в Тегеране Вайнмана. Почему это было (жил у Вайнмана), расскажу потом, так как это довольно длинная и путаная история. Но не могу не сказать следующего: как только я прибыл в Тегеран, то сразу почувствовал, что полпредство СССР добивается моей выдачи. Много было борьбы. Нужно было всячески разъяснять персидским властям, что выдать меня они не должны, так как есть де международное право, гарантирующее право убежища политическим эмигрантам, и если они меня выдадут, то авторитет их от этого пострадает, так как они тем самым докажут, что они такое же зависимое от СССР государство, как и Персия при Ходжарах80 была зависимой от России. Тогда они употребляли следующий прием: меня "освободили", все время каждый день говорили, чтобы я немедленно уехал. По освобождении первое, что я сделал, - пошел в Полпредство СССР, где виделся с Давтяном81 и Логановским82 и просил выдать мне паспорт. Они выдать отказались, обещая сделать это дней через 4-5, а сами настойчиво требовали моего ареста вновь, придираясь к одному из пунктов договора. Я это почувствовал и понял, что паспорта они мне не дадут, а выдали бумажку о том, что выдадут паспорт через 4-5 дней, чтобы выиграть время. Тогда я иду на телеграф и подаю телеграмму в Берлин следующего содержания: "Передайте друзьям[, что] Мясников эмигрировал[,] необходима виза[,] деньги. Немедленно телеграфируйте[:] Тегеран, Полиция, Мясникову". До этого я ходил в турецкое и немецкое консульство, в визе отказали. Когда же я пошел вторично в немецкое консульство, то меня просто перестали принимать. Вдруг я получаю ответ на телеграмму: "Мясникову. Префекту Полиции. Тегеран. Вашу телеграмму передал. Надеемся, все будет улажено. Подпись Абрамович"83. Вначале я обрадовался и побежал в немецкое консульство, но меня опять не приняли. Пошел в Полпредство СССР и сказал, что вы, кажется, делали как раз обратное тому, что вы обещали: обещали защиту, а требовали ареста. Разумеется, заверения, что это не так, что ни словом, ни делом они не повинны в столь тяжких грехах. Но я тут почувствовал, что дело не чисто. Когда же пришел в полицию, по самым незаметным мелочам в поведении полиции убеждаюсь, что ареста требуют и теперь, а полиция готова к этому. И вдруг у меня как молнией пронизывается не только мой ум, но и весь организм; мыслью: а что если телеграмма поддельна? А что если моя телеграмма услужливой полицией Персии передана Давтяну и он сочинил ответ? Что тогда? Что если Давтян пишет, что надеется, что все будет улажено, что и визу и деньги я получу, но только визу на въезд в СССР? Что делать, если это так? Иду на телеграф, спрашиваю: когда ушла моя телеграмма? Один молодой армянин-телеграфист отвечает: вчера в шесть часов вечера. Как же она могла уйти в шесть вечера, коль скоро я подал ее в девять? И сколько я ни настаивал, справки я не получил. Подозрение усилилось. Что делать? Иду на Индо-европейский телеграф: оказывается, не работает. Подаю опять телеграмму, что добиваются выдачи, имею только сутки, необходима виза, деньги, немедленно телеграфируйте. Но ведь судьба этой телеграммы та же! Хожу, как ошпаренный кипятком, но ничего не могу придумать. Через два дня, в которые я опять побывал в Полпредстве СССР, проверяя впечатление, но ничего определенного не мог получить, так вот, дня через два я получаю следующую телеграмму: "Мясникову. Полиция. Тегеран. Виза выслана сегодня телеграфно [в] германское консульство". Подпись Абрамович. (Ту и другую телеграмму буквально копирую). Сомнение о подделке рассеивается. Иду, не иду, а лечу, в немецкое консульство, и в то время, как Рихтер, хлопая меня по плечу, говорит, что виза есть, и провожает меня к г. Мейеру, который вышел с вытянутой физиономией из своего кабинета и говорит, что виза выслана для Алекса Мясникова84, а вы -- Гавриил Ильич Мясников? Да. Но вы-то просили для меня визу, а не для умершего Александра Мясникова? Да ведь Александр Мясников -- армянин, и это не его фамилия. Придите через три дня за ответом. Опять хожу, думаю и думаю, как в огне горю. А что, если так дело обстоит: деньги за поданную мной телеграмму полиция передает немецкому консульству, которое посылает телеграмму и получает благоприятный для меня ответ, но, уступая просьбе полпредства СССР, начинает "мудрить". Откуда Мейер знает Алекса Мясникова? Чья рука? Давтяна? Но что же делать? Очень не хочу идти в английское консульство, но, кажется, не миновать его. Но раньше иду в турецкое консульство. Опять отказ. Решил идти в английское консульство. Иду. Спрашиваю: есть ли кто, кто понимает по-русски. Есть. Я подаю то заявление, которое у меня не было принято немецким консульством. Мне говорят, чтобы я подождал. Жду. Потом проводят меня к секретарю миссии и подробно расспрашивают, кто я такой. Я говорю. Имеете ли вы паспорт? Отвечаю, что нет. Полпредство обещало выдать, но не выдает. Вижу, что если мне не выдадут паспорт, то я визы не получу. Хитрая рожа у переводчика, говорит: вы еще попытайтесь сходить, а то ведь не на чем вам визу поставить. Кажу документ от ГПУ, что я ссыльный. Можно на это поставить? Можно, но лучше, если это будет паспорт. Но, говорит, мы вам ничего не обещали. Думал, если я получу паспорт, то не так уж неотложно буду нуждаться в визе. Попытаюсь еще сходить в консульство СССР. Прямо из английского направляюсь. Иду. Только подхожу к консульству, ворота запираются. (Обычно запираются только на ночь.) Звоню в парадное. Тот самый швейцар, который был так любезен раньше, приоткрыл дверь и грубо отвечает: праздник, и тотчас же захлопнул дверь. Пошел в английское консульство, говорю, что меня не приняли. Вижу, что знают. Наблюдение. Тогда говорят, чтобы я достал деньги и визу, куда хочу ехать, и только в этом случае они меня пропустят через Ирак, и то под конвоем. Я говорю, что послал телеграмму в Берлин, и думаю, что деньги получу. Приходите вечером. Вечером не пошел, а пошел на другой день вечером. Тучи сгущались. Положение было напряженное. Полиция нервничала. Шпики стали ходить стаями. Теперь ходили не только шпики Персии и СССР, но и других консульств, в том числе и английские. Не знаешь, которых нужно больше бояться. Столовая, в которой я обедал, наполнялась необыкновенно народом, и с одной стороны раздавалось, что я английский шпион, а с другой что меня могут убить сторонники СССР как опасного политического противника... Вокруг меня велась игра -- грязная и для меня ничего хорошего не обещавшая. Что делать? Идти или не идти в английское консульство? Пошел. Показал телеграммы. Их у меня взяли и просили подождать. Ждать пришлось минут десять. Я нервничал и вошел в кабинет. Ничего особенного. Но показалось мне, что телеграммы сфотографированы, так как были прикреплены на кнопки. Меня тотчас же попросили выйти и подождать, так как, де, я делаю перевод, с тем чтобы секретарь мог дать Вам визу. Минуты через две вынесли телеграммы и сказали, что секретаря здесь нет, если угодно, то ждите ответа на мое письмо, которое я ему послал. Я ждать не хотел, так как хотел зайти еще в немецкое консульство и просить его помешать моему аресту и выдаче. Пошел. Господин Мейер меня не принял, но через русскую прислугу всячески отделывался от меня. Грубо, дрянно, пакостно. Делать нечего. Пошел в сопровождении всей той же артели шпиков в полицию, "домой". Спал плохо. Вернее, не спал совсем. Часов в 6 утра иду на Индо-европейский телеграф, подаю телеграмму большую, излагаю все сначала. Неужели, думаю, я их обману? На другой день пошел в турецкое, польское, чехословацкое, французское консульства. Результат тот же. Потом мне выдают полицейский паспорт, но визы на нем не выдают. Все время мне внушали мысль, что, если я поеду в Турцию без визы, то меня сразу выдадут в руки правительства СССР. Проверить этого я не мог. Верил. Потом снова пошел по всем консульствам. В английском сказали, что им известно, что мне немцы отказывают в визе. Это надо так понимать, что и они не дадут. Сходите в польское, может быть, дадут в Данциг. Пошел: не дали. Пошел во все остальные: то же самое. Полиция нажимала. Страсти у борющихся интригующих сторон разгораются, теперь я уже не только английский, но и немецкий шпион: открыто без стеснения говорят, а, с другой, открыто же говорят, что меня убьют сторонники СССР. Говорят по-русски и то, и другое. Что делать? Я подал заявление на имя начальника полиции Персии, что вокруг меня ведется какая-то пропаганда, и отказался без конвоя выходить куда бы то ни было. Это путало все карты. Полиция была недовольна. Теперь я боялся уже, что меня убьют белогвардейцы по наущению английского консульства, так как этим они убивают двух зайцев: 1) разделываются со мной за Михаила Романова85 и 2) убив меня, могут очень легко обвинить в моей смерти Полпредство СССР. Вот почему я не выходил. Я не хотел дать мой труп на потребу английской буржуазии. В это время я получаю перевод по телеграфу из Берлина от Корш на 150 марок. Обрадовался. Но ненадолго, так как вскоре же подумал, что полиция и советское представительство возвращают мне таким образом деньги за не посланные телеграммы. Деньги пошел получать в сопровождении городового. Увидев, что ничего опасного как будто нет, я вновь пошел по консульствам, но теперь ходил только в три -- турецкое, немецкое, чехословацкое. Удалось мне уговорить турецкое консульство подать за мой счет телеграмму в Ангору86 министру иностранных дел. На третий день пришел ответ. Но прежде, чем я туда пошел, там был Давтян. Виза была, но получить ее не удалось. Ходил, надоедал. Турецкий консул однажды сказал: "А вы как-нибудь проберитесь в Бутор, сядьте на пароход, попросите высадить вас вблизи Константинополя и явитесь в турецкую полицию". Я сказал: А кто же меня без визы на пароход посадит? [Если] посадит [на] пароход СССР, то он увезет меня в СССР. Скажите, вы ведь не даете визы по просьбе полпредства и полиции? Он немного смешался и сказал: "Начальство запретило". Я понял, что виза выслана, но не дают. Полиция нажимала. Однажды приходит в полицию один, как видно, из ответственных работников советского представительства -- как будто за визой. Я говорю -- согласен сдаваться. В тот же день я получаю книгу Госиздательства, в которой, как я понял, должен написать что-нибудь. Я прочитал книгу с удовольствием, так как не мог добиться, чтобы мне давали книги и газеты, и все время ничего не читал. Но сделал вид, что ничего не понял, и ничего не написал. Полицейский офицер спросил -- прочитали? -- Да. -- И ничего? -- Ничего. Нажим сделался невыносимым. Меня загоняли в единственную дверь, в СССР. При всех моих посещениях полпредства и консульства СССР те и другие настойчиво предлагали поехать в СССР. После моего слова о сдаче полиция стала глаже. Я пошел в консульство. Двери открылись. Просил опять паспорт, получил отказ. Я не переставал ходить в немецкое, турецкое и чехословацкое консульства: результат один. Я понял, что Франция, Англия, Польша тоже не прочь загнать меня в СССР, с тем чтобы поймать с поличным руководящую партию Коминтерна, что она добилась выдачи меня -- этим самым смазать всю политику Коминтерна о праве убежища для политических эмигрантов и, второе, руками ГПУ разделаться со мной, чтобы иметь возможность лишний раз сказать "тайное словцо" о ГПУ. Но мне делать было нечего. Я подаю заявление, что настойчивое требование немедленного выезда заставляет меня пойти в полпредство СССР и соглашаться поехать туда, так как все остальные консульства в визе мне отказали. Но ехать я туда согласен при следующих двух условиях: 1)если есть у меня какое-либо преступление, то пусть судят меня гласно, дав право защиты в размере не меньшем, чем тот, какой предоставлялся ЦК социалистов-революционеров87, или же 2)гарантия неприкосновенности моей личности. Только что подал это заявление, как в тот же день получил следующее письмо (привожу буквально): Берлин, 24 марта 1929 г. Уважаемый товарищ! Узнав через Абрамовича о том, что вы протелеграфировали, решили мы с некоторыми сочувствующими делать все возможное, чтобы исполнять Ваше желание. К нашему кругу, кроме подписателя и других, принадлежит и Василий Руматов, которого Вы хорошо знаете из "Блумменштр[ассе] 28". Мы перевели на Ваше имя одновременно 150 марок (через банк Националь де Перс88), мы пользовались помощью знакомого лица, чтобы снабдить Вас адресом одного знакомого, кому Вы можете обращаться в случае надобности. Это доктор Эраш, его адрес: Арсенал, Тегеран. Можете ссылаться у него на рекомендацию Яфти и проф. Леви из Берлина. Мы передали дело о выдаче Вам визума89 присяжным поверенным Теодору Либкнехту90 и Оскару Кону91. Мы просим Вас сейчас по получении сего написать возможно подробное письмо на нижеследующий адрес о Вашем положении, о тех мероприятиях, которые Вы уже предприняли, и о точных указаниях тех мер, которые мы должны предпринять в Вашем интересе. Немецкий консул в Тегеране уже получил телеграмму выдать Вам разрешение иммиграции в Германию. С приветом Карл Корш Берлин, Неу-Темпельгоф, Визенерштрассе 60. Первое впечатление было очень хорошее, письмо подлинное, особенно соблазнительная подробность о Вас. Руматове, Блуменштр[ассе] 28. Но читая и перечитывая его бесконечное количество раз, я, как по его содержанию, так и по поведению полиции убеждался, что оно -- подделка. Потом вскоре получил телеграмму из Стамбула без подписи, которую надо было считать ответом на мою телеграмму Л.Д.Троцкому: "Письмо и деньги посланы". Ни письма, ни денег я не получил. Это также надо считать подделкой. Делать все же нечего. Представьте себе человека, которого сильнейшие физически люди выталкивают из комнаты. В комнате же есть одна единственная незапертая дверь. Явное дело, что волей-неволей, пошатавшись по этой комнате, он попадает в эту дверь. В таком положении был я. Придется пойти в полпредство и согласиться поехать. Но прежде, чем это сделать, необходимо отправить мои рукописи в ваш адрес. Как это сделать? На примете два человека - один эсер, другой - генчакист92. Попробую. Согласились. И я тихонько, в заранее условленное место несу весь портфель. А чтобы не было заметно, портфель так же набиваю полно, как и раньше, и выхожу с ним. Получили ли вы эти рукописи? Неужели они пропали? Сделав это, я пошел в полпредство и согласился ехать, но так, чтобы мне выдали письмо, гарантирующее свободный проезд до Москвы с заездом в город Эривань к семье. Они согласились. Выдают мне проходное свидетельство с визой. Персидская полиция, упорно отказывавшаяся визировать выданный ими же полицейский паспорт, очень охотно и поспешно выдает визу на проходном свидетельстве. Получив визу, еду с портфелем и одеялом (мой багаж) в консульство СССР, откуда, как было условлено, я уезжаю в автомобиле в Пехлеви, а оттуда -- в Баку. Но консульство хочет во что бы то ни стало узнать, что у меня в портфеле. Везу ли я обратно все рукописи. Садят меня ужинать. В это время вещи мои ощупываются и... Тогда начинается волынка. Письма для меня нет, телеграмму, де, послали. Я настаиваю на письме. Они "не шьют, не порют". Я собираю вещи и ухожу в полицию. Вслед мне говорят, что письмо будет. Я ухожу. А утром на другой день иду в турецкое, чехословацкое и немецкое консульства и показываю проходное свидетельство с визами и говорю, что условленного письма не дали и я не поехал. Но делать нечего, ехать придется, вы ответственны за все, что произойдет со мной, а засим пошел в консульство СССР. Сказали, что пароход из Пехлеви (Энзели) через неделю -- придется неделю ждать. Переезжайте ко мне жить, говорит Вайнман. Соглашаюсь. Переехал. Вот во время моего пребывания в консульстве я через "беспартийного", как мне его представили, разъясняю, что враждебная СССР коалиция не дает виз потому, что хочет поймать ВКП(б) с поличным, что она добилась выдачи меня, и тем самым скомпрометировать все поведение Коминтерна в вопросе об убежище. Сей "беспартийный", разумеется, передал куда нужно это, и сразу все меняется. Приходят и говорят: "Ваши дела хороши. Вам хотят выдать паспорт". Думаю, что за ход. Оказалось, что паспорта выдать они не хотят, а под предлогом обмена проходного свидетельства на паспорт хотят отобрать и проходное свидетельство, на котором имеется виза персидского правительства о выезде из Персии через любую границу. Я понял это и не пошел на обман. Деньги, выданные мне в сумме 40 туманов93, обратно не прошли (я думаю, что они мне возвратили таким путем деньги за не посланные телеграммы). Давтян делает вид, что они не хотят моего возвращения, а хотят только получить от меня "проходное свидетельство". Я его не отдаю. Он говорит, что мне хуже будет. Отвечаю, что положение мое настолько плохое, что трудно его ухудшить. После этого я ухожу в полицию. Добиваюсь дня через два пропуска на Хой и еду. Еду в Тавриз, Хой, Макку, Бирзеглянд и в сопровождении "почтальона" приезжаю в турецкое селение Курджибулак -- к коменданту, где меня расспрашивают, а затем на другой день отправляют в Баязет. Из Баязета после допроса направляют в Диадин, а из Диадина в Каракеса, где я ожидаю распоряжения Ангоры. Первое впечатление очень хорошее. Турецкие власти держат себя в отношении меня великолепно. Одно то, что я считаю возможным писать вам это письмо, доказывает необычайно много: то, что я не мог сделать в течение шести месяцев, находясь в руках персидской полиции, то мне разрешается на третий день по прибытии в Каракеса властями Турции. Если турецкие власти устоят против напора полпредства СССР, то все будет хорошо. Я прекрасно знаю, что Сталин и Ко еще не отказались от своих замыслов: тем или иным путем разделаться со мной. Здесь все будет пущено в ход: влияние, деньги, клевета, как и в Персии. Борьба переносится на территорию Турции. Но она ближе к Европе и более самостоятельна в политике, а затем здесь, в Константинополе, живут Белобородов, Раковский и Троцкий, которые, разумеется, мне помогут94. И, если я благополучно добрался до них, то все будет хорошо. Моя просьба к вам, дорогие товарищи, состоит в том, чтобы вы помогли мне. Помочь можно так: достать для меня визу на въезд в Германию, прислать деньги. Если получите это письмо, то немедленно телеграфируйте в Константинополь. Я сомневаюсь в том, что телеграммы и письмо -- подделка. Необходимо точно установить, посылал ли Абрамович телеграммы, а Корш -- деньги, и только тогда можно будет судить, насколько я прав, и нет ли в моих догадках просто больных расстроенных явлений. Дело это не шутка. Если устанавливается, что и телеграмма, и письмо -- подделка, то тем самым устанавливается очень тесный союз между руководящей партией Коминтерна и персидской полицией, которые в союзе ведут против оппозиции борьбу, не брезгуя никакими средствами, до подделки документов и клеветы включительно. Выступать с подобными обвинениями нельзя без самых серьезных и проверенных данных. Да смотря по обстановке (политической ситуации), может быть, даже тогда, когда есть самые неопровержимые факты и доказательства, выступать с этим все же приходится воздерживаться. Вот почему, уважаемые товарищи, получив это письмо, без сношения со мной, покорнейшая просьба, не опубликовывать его. Еще просьба: если получите мои рукописи, то брошюру "Немного правды" прошу не печатать, так как там есть некоторые неточности. Необходимо исправить. Мое письмо необычайно разрослось. Пусть. Думаю, что это не вредно. Оно больше похоже на брошюру. Но что же делать? Я не мог поступить иначе. Я и так очень много упустил. Ну, пока что крепко жму ваши руки. С рабочим приветом Г. Мясников Так выручайте же меня! Г. М[ясников] Конст[антино]поль, 23 мая 1929 г. [Письмо Р.Т. Адлер] Adler copie 95 Конс[тантино]поль, 25 мая 1929 г. Дорогая Раиса Тимофеевна! Мы вам так давно не писали, что вы, пожалуй, уж и вправе на нас сердиться. Объясняется мое долгое молчание оттяжками приезда Франка. Мы ждали его уже давно, и я надеялся написать вам сейчас же после его приезда, полагая, что, может быть, он привезет с собою какие-нибудь новости. Сегодня он, наконец, приехал. В силу каких-то недоразумений его не встретили на вокзале, как предполагалось. Сын мой96 должен приехать за ним из города: сейчас мы живем от города в расстоянии полутора часов пароходной езды97. Если Франк сообщит что-либо, относящееся к данному письму, то я напишу дополнительно. Живем мы сейчас в очень благоприятных дачных условиях: природа прекрасная, и на климат нельзя пожаловаться. Много работаем. Я условился с разными европейскими и американскими издательствами о выпуске целого ряда своих книг. Сейчас все еще сижу над своей автобиографией, которая сильно разрослась против первоначальных предположений. С приездом Франка, т. е. с завтрашнего дня, приступлю к параллельной подготовке двух других книг: об Октябрьской революции98 и о Ленине99. За это время мы имели здесь много (сравнительно, конечно) посещений. Приезжало несколько издателей (немцы и американцы). Приезжали французские друзья: их перебывало здесь семь человек. Старые наши друзья, Росмер с женою, и сейчас живут у нас. Я получил большое количество документов, касающихся австрийской оппозиции. Часть этих документов пришла от вас. Все они мне будут полезны, так как помогут войти в существо спорных вопросов. То, что мне кажется безусловно необходимым сделать больше всего, -- это создать некоторое общее техническое бюро для всех немецких групп Австрии и Германии: надо добиться хотя бы того, чтобы переводы с иностранных языков, в частности с русского, делались в одном месте. Обо всем этом я переговорю с Франком. К интернациональному журналу100 оппозиции подход оказывается более медленный, чем можно было думать. Во главе французского издания станет, по-видимому, Росмер, который пользуется наибольшим личным доверием и авторитетом у всех групп. Знают ли австрийские друзья т. Вебера, руководителя веддингской оппозиции, и как они к нему относятся? Дело в том, что выдвигается мысль о его привлечении к ближайшему участию в немецком издании международного журнала оппозиции. Что касается острой полемики и, в частности, выпадов Фрея лично против вас, Раиса Тимофеевна, то вы и без моих пояснений понимаете, что это не может доставить мне никакого удовольствия. Но я не вижу другого способа положить конец такого рода отравленной внутренней полемике, кроме как добиться сплочения или, по крайней мере, сближения близких к нам группировок на общей работе