са свидетеля Бухарцева, корреспондента "Известий", мы узнаем о
поездке Пятакова немаловажные дополнительные подробности. "Генриха-Густава"
звали, оказывается, Густав Штирнер. Это имя решительно ничего не говорит
мне, хотя, по словам Бухарцева, Штирнер был моим доверенным лицом. Во всяком
случае, мой таинственный посланец счел нужным точно отрекомендоваться
свидетелю прокурора. Встретим ли мы Штирнера во плоти и крови в одном из
будущих процессов? Или он есть чистый продукт воображения? Не знаю. Немецкое
имя наводит, во всяком случае, на размышления.
Пятаков пытался моментами изобразить свидание со мной почти как
печальную необходимость: инстинкт самосохранения робко пробивается все же
через признания подсудимых. По словам Бухарцева, наоборот, узнав о моем
приглашении, "Пятаков сказал, что он очень рад этому, что это вполне
соответствует его намерениям и что он охотно пойдет на это свидание". Какая
немотивированная экспансивность со стороны конспиратора! Но она нужна
обвинителю. Задача свидетеля состоит в том, чтоб отягчать вину подсудимого,
тогда как задача подсудимого состоит в том, чтоб переносить главную тяжесть
вины на меня. Наконец, задача прокурора состоит в том, чтоб эксплуатировать
ложь обоих.
С точки зрения заговора и даже одного только воздушного путешествия в
Осло Бухарцев является совершенно лишним лицом: даже Вышинский, как увидим,
вынужден это признать. Но Густав Штирнер, если он существует в природе,
по-видимому, недостижим для прокурора. А если нет Штирнера, то
нет и свидетеля. Рассказ о том, как Пятаков входил и выходил из
аэроплана, должен был бы опираться в таком случае на одного Пятакова. Этого
мало. Если вызванный прокурором Бухарцев не участвует в ходе действия, то он
выполняет зато функции "вестника" в классической трагедии: он возвещает о
совершающихся за сценой событиях. Так, накануне своего возвращения из
Берлина в Москву (какого числа?) Пятаков не преминул сообщить вестнику, что
"он там был и что он его видел". Бухарцеву до всего этого не было, в
сущности, никакого дела. Сообщая без нужды такие сведения постороннему лицу,
Пятаков совершал акт преступного легкомыслия. Но он не мог действовать
иначе, не лишая Бухарцева возможности быть полезным свидетелем обвинения.
В этом месте прокурор вдруг вспоминает о некотором своем упущении.
"Давали ли вы свою фотографию?" -- спрашивает он неожиданно Пятакова,
прерывая допрос Бухарцева. Вышинский похож на ученика, пропустившего одну
строчку в стихотворении. Пятаков отвечает лаконически: "Да". Речь идет,
очевидно, о фотографии для паспорта. Фотография полагается на каждом
паспорте, в том числе и немецком. Обнаруживая, таким путем, свою
бдительность, прокурор ничем не рискует. Об имени и визе он молчит, конечно,
и на этот раз. После этого страж закона снова принимается за Бухарцева. "Вам
известно, откуда Штирнер достал паспорт? Откуда он . достал самолет? Как это
так легко сделать в Германии?" Бухарцев отвечает в том смысле, что Штирнер
не вдавался в подробности и просил его, Бухарцева, ни о чем не беспокоиться,
-- один из немногих ответов, который звучит естественно и разумно. Однако
прокурор не унимается.
Вышинский: А вы не интересовались этим?
Бухарцев: Он мне ничего не сказал; он не хотел входить в детали.
Вышинский: И все-таки, это вас не интересовало?
Бухарцев: Но ведь он мне не отвечал.
Вышинский: Но вы пытались его спрашивать?
Бухарцев: Я пытался, но он не отвечал.
И так далее, в том же роде. Но мы прерываем здесь этот поучительный
диалог, чтоб подвергнуть допросу самого прокурора. "Вы спрашивали только
что, г. обвинитель, насчет карточки для паспорта? Но самый паспорт вас не
интересовал? Следователь об этом не допрашивал Пятакова? Вы также забыли
выполнить ваш долг. Дважды: 24 и 27 января я напомнил вам о нем по
телеграфу. Вы не обратили внимания на мой вопрос? Вы не поинтересовались
также моим адресом, моей квартирой, условиями моей жизни? Вы не спрашивали,
где Пятаков провел ночь? Кто рекомендовал ему отель? Как он там прописался?
Неужели все эти обстоятельства не заслу-
живают вашего внимания? Бухарцев мог, по крайней мере, оправдаться тем,
что Густав Штирнер отказывался посвящать его в свои секреты. Вы, г.
представитель правосудия, лишены такого оправдания, ибо у Пятакова нет тайн
от прокурора. Пятаков молчит только о том, о чем ему приказано молчать. Но и
вы, г. прокурор, не случайно уклонились от вашей прямой обязанности:
спустить Пятакова из сферы четвертого измерения на грешную землю, с ее
таможенными чиновниками, ресторанами, отелями и прочими обременительными
подробностями. Вы молчали обо всем этом, потому что вы -- один из главных
организаторов подлога!"
Вышинский не унимается: А аэроплан?
Бухарцев: Я спрашивал его (Штирнера), каким образом Пятаков сможет
выехать; он мне сказал, что специальный аэроплан отвезет Пятакова в Осло и
привезет его оттуда.
Штирнер, как оказывается, вовсе не так уж неразговорчив. Ведь он мог бы
просто ответить назойливому Бухарцеву: "Это не ваше дело, Пятаков сам знает,
что ему делать". Но Штнр-нер помнил, очевидно, что перед ним -- вестник
трагедии, поэтому он сообщил ему, что Пятаков будет отправлен в
"специальном" аэроплане, другими словами, дал понять, что аэроплан будет
предоставлен немецким правительством. Вышинский сейчас же пользуется этой
заранее подготовленной нескромностью Штирнера-Бухарцева:
-- Однако ведь не Троцкий организовал путешествие на
аэроплане через границу?
Бухарцев отвечает с многозначительной скромностью
-- Этого я не знаю.
Вышинский: А самолет? Вы -- опытный журналист, вы знаете, что летать
через границу из одного государства в другое -- дело не простое.
(Увы, увы! Сам прокурор об этом совершенно забывает, когда дело идет о
спуске на аэродроме, о паспорте, о визе, о ночлеге в отеле и пр.).
Бухарцев делает новый шаг навстречу прокурору:
-- Я понял это так, что он -- Штирнер -- может сделать
это через германских официальных лиц.
Что и требовалось доказать!
Но тут Вышинский как бы неожиданно спохватывается
-- А без вас нельзя было обойтись в этом деле? Ради чего
вы участвовали в этой операции?
Рискованный вопрос задан для того, чтобы дать возможность Бухарцеву
рассказать суду, как Радек "в свое время" (когда именно?) предупредил его,
"троцкиста", что ему придется выполнять различные поручения, и заодно уж
сообщил ему, "что Пятаков является членом центра". Как видим, Ра-
дек все предусмотрел и во всяком случае вооружил будущего свидетеля
самыми необходимыми сведениями.
Так или иначе, но благодаря Бухарцеву мы узнаем, наконец, что Пятаков
не только прилетел в Осло на "специальном аэроплане", но и вернулся тем же
путем в Берлин. Это исключительно важное сообщение означает, что аэроплан не
просто спустился на несколько минут, но провел остаток дня и всю ночь, т. е.
не менее 15 часов, на аэродроме в Осло. Очевидно, здесь он возобновил и свой
запас бензина. Как сейчас видно будет, сообщение Бухарцева окажет нам
гораздо большую услугу, чем господину прокурору. Мы вплотную подходим к
узловому пункту в показаниях Пятакова и во всем процессе.
Консервативная норвежская газета "Афтенпостен" немедленно после первого
показания Пятакова произвела анкету на аэродроме и уже в вечернем издании 25
января опубликовала, что в декабре 1935 г. в Осло не прилетало ни одного
иностранного самолета. Это сообщение сейчас же обошло, разумеется, весь мир.
Вышинский оказался вынужден реагировать на неприятную весть из Осло. Он это
сделал на свой манер. В заседании 27 января прокурор спрашивает Пятакова,
действительно ли тот спустился на норвежском аэродроме и на каком именно?
Пятаков отвечает: "Возле Осло". Имени он не знает. Не было ли затруднений
при спуске? Пятаков, оказывается, был слишком взволнован и ничего особенного
не заметил.
Вышинский: Вы подтверждаете, что спустились на аэродроме подле Осло?
Пятаков: Подле Осло. Я хорошо помню.
Еще бы не помнить такой вещи!
После этого прокурор оглашает документ, который многие газеты мягко
назвали "неожиданным", именно сообщение советского полпредства в Норвегии о
том, "что... аэродром Hel-lere Kjeller (Кьеллер), подле Осло, принимает весь
год, в соответствии с интернациональными правилами, самолеты других стран и
что прибытие и отбытие самолетов возможны также и в зимние месяцы". Только и
всего! Прокурор просит приобщить свой драгоценный документ к судебным
материалам. Вопрос исчерпан!
Нет, вопрос только открывается. Норвежские источники вовсе не
утверждали, что аэроплановое движение в Норвегии невозможно в зимние месяцы.
Но разве в задачи московского суда входит составление метеорологического
справочника для летчиков? Вопрос стоит гораздо конкретнее: прилетал или не
прилетал в Осло в течение декабря 1935 г. иностранный аэроплан? Конрад
Кнудсен, член стортинга, послал в Москву 29 января 1937 г. следующую
телеграмму: "Прокурору Вышинскому. Высшая Военная Коллегия. Москва. Сообщаю
вам, что сегодня официально подтверждается, что в декабре 1935 года
никакой иностранный или частный самолет не спускался на аэродроме в
Осло. Как домохозяин Льва Троцкого, я подтверждаю также и то, что в декабре
1935 года в Норвегии не могло быть никакой беседы между Троцким и Пятаковым.
Конрад Кнудсен, член парламента".
В тот же день, 29 января, "Арбайтербладет" -- газета правительственной
партии -- произвела новое расследование о "специальном аэроплане". Будет,
может быть, не лишним сказать, что эта газета не только одобряла
интернирование меня норвежским правительством, но и печатала обо мне во
время моего заключения чрезвычайно враждебные статьи. Привожу сообщение
"Арбайтербладет" дословно.
Чудодейственная поездка Пятакова в Кьеллер
Пятаков поддерживает свое признание в том, что он в декабре 1935 года
прибыл на самолете в Норвегию и спустился на аэродроме Кьеллер. Русским
комиссариатом иностранных дел предпринято расследование, которое должно
послужить тому, чтоб подтвердить это показание.
Аэродром Кьеллер уже ранее категорически опроверг сообщение, будто в
декабре 1935 года там спустился иностранный самолет, а член парламента
Конрад Кнудсен, квартирохозяин Троцкого, сообщил, со своей стороны, что
Троцкий в этот период вообще не имел посещений.
"Арбайтербладет" все же сегодня снова обратилась на аэродром Кьеллер, и
директор Гулликсен, с которым мы беседовали, подтвердил, что в декабре 1935
года ни один иностранный самолет не спустился на Кьеллер. В этом месяце
приземлился только один самолет на аэродроме, именно норвежский самолет,
прибывший из Линчепинга. Но на этом самолете не было пассажиров.
Директор Гулликсен обследовал ежедневно ведущуюся книгу таможенных
протоколов, прежде чем он сделал нам это сообщение, и в ответ на
соответственный вопрос с нашей стороны он прибавил, что совершенно
исключено, чтобы какой-нибудь самолет мог спуститься, не будучи
обнаруженным. Там в течение всей ночи имеются военные патрули.
Когда приземлился перед декабрем 1935 года в послед
ний раз иностранный самолет на Кьеллере? -- спрашивает наш
сотрудник директора Гулликсена.
19 сентября. Это был английский самолет, прибывший
из Копенгагена. Его пилотировал английский летчик г. Роберт-
сон, которого я очень хорошо знаю.
А после декабря 1935 года, когда снова прибыл в пер
вый раз иностранный самолет в Кьеллер?
1 мая 1936 года.
-- Другими словами, из книг аэродрома вытекает, что меж
ду 19 сентября 1935 года и 1 мая 1936 года ни один иностран
ный самолет не снизился в Кьеллер?
- Да.
Чтоб не оставлять места никаким сомнениям, приведем официальное
подтверждение газетного интервью. В ответ на запрос моего норвежского
адвоката тот же директор единственного аэродрома в Осло г. Гулликсен,
ответил 12 февраля:
Кьеллер 14 февраля 1937.
Аэродром Кьеллер.
Дирекция.
Господину присяжному поверенному Андреасу Стейлену.
Е. Слотгате 8.
Осло.
В ответ на Ваше письмо от 10 текущего месяца я сообщаю Вам, что мое
заявление передано в "Арбайтербладет" правильно...
С преданностью
Гулликсен.
Другими словами: если мы откроем ГПУ кредит для полета Пятакова не на
31 день (декабрь), а на 224 дня (19 сентября -- 1 мая), и тогда Сталину не
спасти положения. Вопрос о полете Пятакова в Осло можно считать после этого,
надеемся, исчерпанным на веки веков.
29 января приговор еще не был вынесен. Сообщения Кнуд-сена и
"Арбайтербладет" являлись обстоятельством столь исключительной важности, что
требовали дополнительного расследования. Но московская Фемида не такова,
чтоб позволить фактам приостановить свое движение. Весьма возможно -- почти
наверное -- что в предварительных переговорах Пятакову, как и Радеку, было
обещано сохранение жизни. Выполнение этого обещания в отношении Пятакова,
мнимого "организатора" мнимого "саботажа", было вообще нелегко. Но если у
Сталина оставались еще какие-либо колебания на этот счет, то сообщения из
Осло должны были положить им конец.
29 января я заявил в печати в своем очередном сообщении: "Первые шаги
расследования в Норвегии позволили депутату К. Кнудсену установить, что в
декабре в Осло вообще не прилетало ни одного иностранного самолета...
Чрезвычайно опасаюсь, что ГПУ торопится расстрелять Пятакова, чтоб
предупредить дальнейшие неудобные вопросы и лишить возможности будущую
международную следственную комиссию потребовать от Пятакова точных
объяснений".
На другой день, 30 января, Пятаков был приговорен к смертной казни, а 1
февраля -- расстрелян.
* * *
Через посредство желтой норвежской газеты "Тиденс-Тайн", родственной
американским изданиям Херста203, друзья ГПУ сделали попытку найти
новую версию для полета Пятакова. Может быть, немецкий аэроплан спустился не
на аэродроме, а на замерзшем фиорде? Может быть, Пятаков посетил Троцкого не
в дачной местности под Осло, а в лесу? Не в "недурно обставленном домике", а
в лесной хижине? Не в тридцати минутах, а в трех часах езды от Осло? Может
быть, Пятаков приехал не в автомобиле, а в санях или пришел на лыжах? Может
быть, свидание произошло не 12--13-го, а 21--22 декабря? Это творчество не
выше и не ниже попыток выдать копенгагенскую кондитерскую за отель
"Бристоль". Гипотезы "Тиденс-Тайн" имеют тот недочет, что не оставляют
решительно ничего от показаний Пятакова и в то же время разбиваются о факты.
Опровержение этих фантазий уже дано норвежской печатью, в частности
либеральной газетой "Дагблат", на основании проверки основных данных, т. е.
условий места и времени. Депутат Конрад Кнудсен подверг запоздалые вымыслы
не менее уничтожающей критике на столбцах самой желтой газеты, успевшей тем
временем стать оракулом Коминтерна. Если бы Комиссия сочла, со своей
стороны, нужным подвергнуть рассмотрению не только данные официального
отчета, но и беллетристические версии, выдвинутые друзьями ГПУ после
расстрела Пятакова, я предоставил бы в ее распоряжение весь необходимый
материал.
Прибавлю здесь же, что в начале марта приезжал в Осло для специального
доклада датский писатель Андерсен Нек-се204, который, по
счастливой случайности (как Притт, как Дуранти, как некоторые другие!)
оказался в Москве во время процесса и "собственными ушами" слышал признания
Пятакова. Знает ли Нексе по-русски или нет, не имеет значения, достаточно
того, что скандинавский рыцарь истины "не сомневается" в правдивости
показаний Пятакова. Если Ромен Рол-лан205 берет на себя
унизительные миссии, свидетельствующие о полной утрате морального и
психологического чутья, то почему не делать этого господину Нексе? Разврат,
который ГПУ вносит в среду известной части радикальных писателей и политиков
всего мира, принял поистине угрожающие размеры. Какие приемы применяет ГПУ в
каждом индивидуальном случае, я здесь рассматривать не стану. Достаточно
хорошо известно, что эти приемы не всегда имеют "идеологический" характер
(об этом давно уже рассказал со свойственным ему цинизмом, ирландский
писатель О'Флайерти). Одной из причин моего разрыва со Сталиным и его
соратниками явилось, кстати сказать, применение ими, начиная с 1924 г.,
подкупа по отношению к деятелям европейского рабочего движения.
Косвенным, но крайне важным результатом работы Комиссии явится, как я
надеюсь, очищение радикальных рядов от "левых" сикофантов, от политических
паразитов, от "революционных" царедворцев, от тех господ, которые остаются
друзьями СССР, поскольку являются друзьями Госиздата или просто пенсионерами
ГПУ.
ЧТО ОПРОВЕРГНУТО В ПОСЛЕДНЕМ ПРОЦЕССЕ?
Агенты Москвы прибегли в самое последнее время к такому доводу: "За
время своего пребывания в Мексике Троцкий. никаких доказательств не
представил. Нет основания думать, что он предоставит их в будущем. Тем самым
Комиссия заранее осуждается на бесплодие".
Как можно, спрошу я, без расследования фактов и документов
ниспровергнуть подлог, который подготовлялся и строился в течение ряда лет?
"Добровольных признаний" Сталина, Ягоды, Ежова и Вышинского у меня
действительно нет, в этом я признаюсь заранее. Но если я не представил до
сих пор магической формулы, исчерпывающей все доказательства, то неправда,
будто я не представил никаких доказательств. Во время последнего процесса я
делал ежедневные заявления в печати с точными опровержениями. Я предъявляю
Комиссии точный текст всех моих заявлений. Одновременно я подготовляю книгу,
которая должна дать ключ к важнейшим политическим и психологическим
"загадкам" московских процессов.
Стенографический отчет" второго процесса получен мною всего две недели
тому назад. О законченном опровержении при этих обстоятельствах говорить,
конечно, не приходится. Однако, несмотря на отсутствие в моем распоряжении
ежедневной или хотя бы еженедельной газеты, где я мог бы высказываться с
полной свободой, я полностью опроверг те данные последнего процесса, которые
направлены против меня лично, и тем самым подорвал всю судебную амальгаму в
целом.
Защищаясь в своем последнем слове от ругательств прокурора, который
характеризовал обвиняемых исключительно как мошенников и бандитов (прокурор
Вышинский -- циничный карьерист из бывших правых меньшевиков, -- какое
воплощение режима!), Радек явно перешел условленные заранее пределы защиты и
сказал больше, чем нужно было и чем хотел он сам. Такова вообще
отличительная черта Радека! На этот раз он сказал, однако, вещи
исключительной ценности. Я прошу каждого члена Комиссии особенно внимательно
прочесть последнее слово этого обвиняемого. Террористическая деятель-
ность и связь "троцкистов" с контрреволюционными и вредительскими
организациями доказаны, по словам Радека, вполне.
"...Но, -- продолжает он, -- процесс -- двуцентрический, он имеет
другое громадное значение. Он показал кузницу войны, и он показал, что
"троцкистская" организация стала агентурой тех сил, которые подготовляют
мировую войну. Для этого факта какие есть доказательства? Для этого факта
есть показания двух людей -- мои показания, который получал директивы и
письма от Троцкого (которые, к сожалению, сжег), и показания Пятакова,
который говорил с Троцким. Все прочие показания других обвиняемых--они
покоятся на наших показаниях. Если вы имеете дело с чистыми уголовниками,
шпиками, то на чем можете вы базировать вашу уверенность, что то, что мы
сказали, есть правда, незыблемая правда?"
Не веришь своим глазам, читая эти цинично откровенные строки в отчете.
Ни прокурор, ни председатель даже не попытались опровергнуть или поправить
Радека: слишком рискованно! Между тем его поразительные слова убивают весь
процесс. Да, все обвинение против меня опирается только на показания Радека
и Пятакова. Вещественных улик нет и следа. Письма, которые Радек будто бы
получал от меня, он, "к сожалению", сжег (в русском отчете обвинительный акт
напечатан, однако, так, как если бы он цитировал мои подлинные письма).
Прокурор третирует Радека и Пятакова как беспринципных лгунов, преследующих
только одну задачу: обмануть власти. Радек отвечает: если наши показания
ложны (и Радек, и прокурор знают, что показания ложны!), что же у вас
остается для доказательства того, что Троцкий заключил союз с Германией и
Японией с целью ускорения войны и расчленения СССР? У вас ничего не
остается. Документов нет. Показания других обвиняемых опираются на "наши
показания". Прокурор молчит. Председатель молчит. Молчат заграничные
"друзья". Томительное молчание! Таково подлинное лицо процесса. Скандальное
лицо!
Напомним еще раз фактическую сторону показаний Радека и Пятакова. Радек
сносился со мною будто бы через Владимира Ромма, Владимир Ромм видел меня
один-единственный раз, именно: в конце июля 1933 года в Буа де Булонь под
Парижем. Точными ссылками на даты, факты, свидетелей, в том числе и
французскую полицию, я доказал, что в конце июля 1933 года я не был и не мог
быть в Буа де Булонь, так как в качестве больного я непосредственно из
Марселя прибыл в Сент-Пале под Руйаном, за несколько сот километров от
Парижа.
Пятаков показал, что прилетал ко мне в Осло в декабре 1935 года на
немецком аэроплане. Однако официальные норвежские власти опубликовали во
всеобщее сведение, что с
19 сентября 1935 г. по 1 мая 1936 г. ни один иностранный аэроплан
вообще не прилетал в Осло. Против этих свидетельств апеллировать некуда.
Пятаков не прилетал ко мне в Осло, как Ромм не видел меня в Буа де Булонь.
Между тем связь Радека со мною шла исключительно через Ромма. Крушение
показаний Ромма не оставляет ничего от показаний Радека. Не более того
остается от показаний Пятакова. Между тем, по признанию Радека, молчаливо
подтвержденному судом, обвинение против меня держится исключительно на
показаниях Радека и Пятакова. Все другие показания имеют подспорный,
вспомогательный характер. Они должны дать опору Радеку и Пятакову -- главным
обвиняемым, вернее, главным свидетелям Сталина против меня. Назначение
Радека и Пятакова -- доказать прямую связь преступников со мной. "Все
остальные показания покоятся на наших", -- признает Радек. Другими словами,
они не покоятся ни на чем. Основное обвинение ниспровергнуто. Оно
рассыпалось прахом. Незачем разбирать здание по кирпичам, раз обрушены две
основные колонны, на которые оно опиралось. Господа обвинители! Ползайте в
мусоре на брюхе и собирайте осколки ваших кирпичей...
Если агенты Москвы хотят оспорить меня, пусть явятся в Комиссию.
Расследование, естественно, начнется с таких фактов, которые произошли за
границей. Здесь проверка вполне возможна. Но именно этой возможности и
боятся фальсификаторы. Им не остается ничего другого как кричать, будто я
"ничего не доказал". В приложении я даю справку о моем въезде во Францию 24
июля 1933 года и о поселении под Руй-аном и заявление норвежских властей
насчет иностранных самолетов в декабре 1935 года206.
ПРОКУРОР-ФАЛЬСИФИКАТОР
Моя "террористическая" и "пораженческая" деятельность представляла, как
известно, строжайшую тайну, в которую я посвящал только наиболее доверенных
людей. Наоборот, моя публичная деятельность, враждебная террору и
пораженчеству, представляла только "маскировку". Не удерживаясь, однако, на
этой позиции, прокурор несколько раз впадает в искушение открыть и в моей
публичной деятельности пропаганду террора и пораженчества. Мы сейчас покажем
на нескольких капитальных примерах, что литературные подлоги Вышинского
представляют только вспомогательное средство его Судебных подлогов.
* * *
20 февраля 1932 года Центральный исполнительный комитет СССР особым
декретом лишил меня и находившихся за границей членов моей семьи советского
гражданства. Самый текст декрета, отмечу мимоходом, представлял амальгаму. Я
был назван не только как Троцкий, но и по фамилии моего отца -- Бронштейн,
хотя эта фамилия никогда раньше не называлась ни в одном из советских
документов. Наряду с этим были разысканы меньшевики с фамилией Бронштейн и
также включены в акт о лишении гражданства207. Таков политический
стиль Сталина!
Я ответил Открытым письмом Президиуму ЦИКа СССР or 1 марта 1932 года
(Бюллетень оппозиции, No 27). Письмо напоминает о ряде подлогов, совершенных
советской печатью по поручению верхов, с целью скомпрометировать меня в
глазах трудящихся масс СССР. Перечисляя важнейшие ошибки Сталина в вопросах
внутренней и внешней политики, письмо клеймит его бонапартистские тенденции.
"...Под кнутом сталинской клики, -- говорит далее письмо, -- несчастный,
запутанный, запуганный, задерганный ЦК германской коммунистической партии
изо всех сил помогает -- не может не помогать -- вождям германской
социал-демократии выдать немецкий рабочий" класс на распятие Гитлеру".
Менее чем через год это предсказание подтвердилось, к несчастью,
целиком! Открытое письмо заключало в себе далее следующее предложение:
"...Сталин завел нас в тупик. Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав
сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому
авангарду возможность пересмотреть всю советскую систему, беспощадно
очистить ее от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить настойчивый
совет Ленина: убрать Сталина".
Предложение "убрать Сталина" я мотивировал следующими словами: "Вы
знаете Сталина не хуже моего... Сила Сталина всегда была не в нем, а в
аппарате, или -- в нем, поскольку он являлся наиболее законченным
воплощением бюрократического автоматизма. Отделенный от аппарата,
противопоставленный аппарату, Сталин -- ничто, пустое место... Пора
расставаться со сталинским мифом". Ясно, что дело идет не о физическом
уничтожении Сталина, а лишь о ликвидации его аппаратного могущества.
Именно этот документ: Открытое письмо ЦИКу, как это ни невероятно, лег
в основу судебных подлогов Сталина -- Вышинского.
В судебном заседании 20 августа 1936 года подсудимый Ольберг показал:
"...Впервые о моей поездке (в СССР) Седов заговорил со мной после обращения
Троцкого, связанного с
лишением Троцкого гражданства СССР. В этом обращении Троцкий развил
мысль о необходимости убить Сталина. Мысль эта была выражена следующими
словами: "Необходимо убрать Сталина". Седов, показав мне написанный на
пишущей машинке текст этого обращения, заявил: "Ну вот, теперь вы видите,
яснее сказать нельзя. Это дипломатическая формулировка". Тогда же Седов
сделал мне предложение отправиться в СССР".
Открытое письмо называется у Ольберга из осторожности "обращением".
Полной цитаты Ольберг не дает. Прокурор не требует никаких уточнений. Слова
"убрать Сталина" истолковываются так, что нужно убить Сталина.
21 августа, согласно отчету, подсудимый Гольцман показывает, что в
дальнейшей беседе с ним Троцкий высказался за то, что "нужно убрать
Сталина"...
Вышинский: Что значит убрать Сталина? Разъясните.
Гольцман, разумеется, разъясняет так, как нужно Вышинскому.
Как бы для того, чтоб рассеять все сомнения об источниках собственного
подлога, прокурор Вышинский 22 августа 1936 года заявил в своей
обвинительной речи: "...Вот почему в марте 1932 года в припадке
контрреволюционного бешенства Троцкий разразился Открытым письмом с призывом
"убрать Сталина" (письмо это было изъято из потайной стенки гольцмановского
чемодана и приобщено к делу в качестве вещественного доказательства)".
Прокурор прямо говорит об Открытом письме, написанном в марте 1932 года
по поводу лишения меня гражданства, с призывом "убрать Сталина". Это и есть
мое Открытое письмо Центральному исполнительному комитету! По словам
прокурора, оно было "изъято из потайной стенки гольцмановского чемодана".
Возможно, что, возвращаясь из-за границы, Гольцман заделал в чемодан номер
"Бюллетеня" с моим Открытым письмом: такова старая традиция русских
революционеров. Во всяком случае точные признаки, данные прокурором: а)
название (Открытое письмо); б) дата (март 1932 г.); в) тема: декрет о
лишении прав; наконец, г) лозунг ("убрать Сталина") с абсолютной
несомненностью указывают на то, что дело идет о моем Открытом письме
Центральному исполнительному комитету и что именно вокруг этого документа
вращались показания Ольберга и Гольцмана, как и обвинительная речь по делу
Зиновьева -- Каменева.
В обвинительной речи по делу Пятакова -- Радека (28 января 1937 года)
Вышинский снова возвращается к Открытому письму как к основной
террористической директиве. "...В наших руках, -- говорит он, -- имеются
документы, свидетельствующие о том, что Троцкий дважды, по крайней мере, и
при-
том в достаточно откровенной, незавуалированной форме дал установку на
террор -- документы, которые оглашены их автором orbi et urbi (всему миру),
Я имею в виду, во-первых, та письмо 1932 года, в котором Троцкий бросил свой
предательский позорный клич -- "убрать Сталина" *.
Оборвем здесь на минуту цитату, из которой мы снова узнаем, что
террористическая директива была дана мною открыто, или, как говорит
прокурор, "оглашена orbi et urbi", словом, дело идет о том самом Открытом
письме, в котором я, ссылаясь на Завещание Ленина, рекомендовал снять
Сталина с поста генерального секретаря.
Положение ясно, уважаемые члены Комиссии! В двух главных процессах
против зиновьевцев и троцкистов исходной точкой обвинения в вопросе о
терроре является заведомо подложное истолкование статьи, опубликованной мною
на разных языках и доступной проверке каждого грамотного человека. Таковы
методы Вышинского! Таковы методы Сталина!
* * *
В той же обвинительной речи (28 января 1937 г.) прокурор продолжает:
"...Во-вторых, я имею в виду документ, уже относящийся к более позднему
времени, -- троцкистский "Бюллетень оппозиции", No 36--37, октябрь 1934 г.
(1933 г.!), где мы находим ряд прямых указаний на террор как метод борьбы с
советской властью". Далее следует цитата из "Бюллетеня": "Было бы
ребячеством думать, что сталинскую бюрократию можно снять при помощи
партийного или советского съезда. Для устранения правящей клики не осталось
никаких нормальных конституционных путей... Заставить их передать власть в
руки пролетарского авангарда можно только силой" (Бюллетень оппозиции, No
36--37, октябрь 1933). "Как это назвать, -- заключает прокурор, -- как не
прямым призывом к террору? Иного названия я этому дать не могу". Чтоб
подготовить этот вывод, Вышинский заявляет ранее: "Противник террора,
насилия должен был бы сказать: да, возможно (преобразовать государство)
мирным путем, скажем, на основе конституции". Вот именно: "скажем, на основе
конституции"!..
Все рассуждение покоится на отождествлении революционного насилия и
индивидуального террора. Даже царские прокуроры редко падали до таких
приемов! Я никогда не выдавал себя за пацифиста, за толстовца, за гандиста.
Серьезные революционеры не играют с насилием. Но они никогда не отказываются
прибегать к революционному насилию, если исто-
* В английском издании сказано: "remove Stalin", т. е. сместить
Сталина, во французском сказано "уничтожить Сталина". В большой подлог
вкраплены сотни маленьких подлогов, вплоть до подлогов в переводе.
рия отказывает в других путях. С 1923 до 1933 года я отстаивал идею
"реформы" в отношении советского государственного аппарата. Именно поэтому я
еще в марте 1932 г. рекомендовал Центральному исполнительному комитету
"снять Сталина". Только постепенно и под напором неотразимых фактов я пришел
к выводу, что свергнуть бюрократию народные массы смогут не иначе, как путем
революционного насилия. Согласно с основным принципом своей деятельности я
немедленно же высказал свой вывод открыто. Да, господа члены Комиссии, я
считаю, что ликвидировать систему сталинского бонапартизма можно только
путем новой политической революции. Однако же революции не делаются на
заказ. Революции вырастают из развития общества. Их нельзя вызвать
искусственно. Еще меньше можно заменить революцию авантюризмом
террористических покушений. Когда Вышинский вместо противопоставления этих
двух методов -- индивидуального террора и восстания масс -- отождествляет
их, он вычеркивает всю историю русской революции и всю философию марксизма.
Что ставит он на их место? Подлог.
* * *
Так же точно поступил вслед за Вышинским и посол Трояновский, который в
течение последнего процесса открыл, как известно, что я в одном из своих
сообщений сам признал будто бы свои террористические взгляды. Открытие
Трояновского печаталось, о нем рассуждали, его приходилось опровергать. Не
унизительно ли это для человеческого разума? Выходит так, что, с одной
стороны, я в своих книгах, статьях и заявлениях по поводу последних
процессов категорически опровергал обвинение в терроризме, обосновывая свои
опровержения теоретическими, политическими и фактическими доводами. С другой
стороны, я дал будто бы в газете Херста сообщение, в котором я, опровергая
все остальные свои заявления, открыто признавался перед советским послом в
своих террористических преступлениях. Где границы бессмыслицы? Если
Трояновский допускает на глазах всего цивилизованного мира такие неслыханные
по грубости и цинизму подлоги, то нетрудно себе представить, что делает в
своих застенках ГПУ!
* * *
Не лучше обстоит у Вышинского дело и с моим пораженчеством. Иностранные
адвокаты ГПУ еще продолжают ломать свои головы над вопросом о том, каким
образом бывший глава Красной армии стал "пораженцем". Для Вышинского и
других московских фальсификаторов этого вопроса давно уже
не существует: Троцкий всегда был пораженцем, говорят они, в том числе
и во время гражданской войны. На этот счет существует уже целая литература.
Воспитанный на ней прокурор говорит в своей обвинительной речи: "...Надо
вспомнить, что еще 10 лет назад Троцкий оправдывал свою пораженческую
позицию к СССР, ссылаясь на известный тезис (?) Клемансо208.
Троцкий тогда писал: надо восстановить тактику Клемансо, восставшего, как
известно (!!), против французского правительства в то время, когда немцы
стояли в 80 км от Парижа...* Троцкий и его сообщники выдвинули тезис о
Клемансо не случайно. Они вновь вернулись к этому тезису, но уже теперь не
столько в порядке теоретической, сколько практической подготовки, подготовки
на деле, в союзе с иностранными разведками, военного поражения СССР".
Трудно поверить, что текст этой речи напечатан на иностранных языках, в
том числе и на французском. Надо думать, французы не без удивления узнали,
что Клемансо во время войны "восстал против французского правительства".
Французы никогда не подозревали, что Клемансо был пораженцем и союзником
"иностранных разведок". Наоборот, они называют его "отцом победы". Что же,
собственно, означает вся эта галиматья господина прокурора? Дело в том, что
сталинская бюрократия для оправдания насилий над Советами и партией уже с
1926 г. стала апеллировать к военной опасности: классический прием
бонапартизма!
В противовес этому я высказывался неизменно в том смысле, что свобода
критики необходима нам не только в мирное время, но и в случае войны. Я
ссылался на то, что даже в буржуазных странах, в частности во Франции,
правящий класс не решался во время войны, несмотря на весь свой страх перед
массами, подавить критику до конца. В связи с этим я приводил пример
Клемансо, который, несмотря на близость фронта от Парижа -- вернее, именно
по этой причине -- обличал в своей газете несостоятельность военной политики
французского правительства. В конце концов Клемансо, как известно, убедил
парламент, возглавил правительство и обеспечил победу.
Где же тут "восстание"? Где пораженчество? Где связь с иностранными
разведками? Напомню еще раз: ссылка на Клемансо сделана была мною в тот
период, когда я считал еще возможным достигнуть мирным путем преобразования
правительственной системы СССР. Сегодня я не мог бы уже сослаться на
Клемансо именно потому, что бонапартизм Сталина отрезал пути легальной
реформы. Но и сегодня я стою полностью
* В английском издании эти слова взяты в кавычки, что дало повод членам
Комиссии принять их за цитату. На самом деле фраза целиком выдумана
прокурором. Судебные "цитаты" Вышинского имеют ту же достоверность, что
литературные "цитаты" Сталина у этой школы есть единство стиля.
за оборону СССР, т. е. за защиту его социальных основ -- как против
империализма извне, так и против бонапартизма изнутри.
В вопросе о "пораженчестве" прокурор опирался сперва на Зиновьева,
затем на Радека как на главных свидетелей против меня. Я сошлюсь здесь на
Зиновьева и Радека как на свидетелей против прокурора. Я приведу их
свободные и неподдельные мнения.
Говоря об отвратительной травле против оппозиции, Зиновьев писал в ЦК 6
сентября 1927 г.: "Достаточно указать на статью небезызвестного Н.
Кузьмина209 в "Комсомольской правде", в которой этот "учитель"
нашей военной молодежи... толкует упоминание т. Троцкого о Клемансо как
требование расстрела крестьян на фронте в случае войны. Что это как не явно
термидорианская, чтобы не сказать черносотенная, агитация?.."
Одновременно с письмом Зиновьева (сентябрь 1927 г.) Радек в своих
программных тезисах писал: "...В вопросе о войне надо повторить в платформе
вещи, сказанные в разных наших выступлениях, и свести их воедино, а именно:
государство наше есть государство рабочее, хотя сильные тенденции работают
над изменением этого его характера. Защита этого государства есть защита
пролетарской диктатуры... От вопроса, который сталинская группа поднимает,
искажая упоминание т. Троцким о Клемансо, не надо отмахиваться, а надо на
него ясно ответить: мы будем защищать диктатуру пролетариата и при
неправиль-ном руководстве нынешнего большинства, как мы это заявили; но
залог победы--в исправлении ошибок этого руководства и в принятии партией
нашей платформы".
Свидетельства Зиновьева и Радека ценны вдвойне: с одной стороны, они
совершенно правильно устанавливают отношение оппозиции к обороне СССР; с
другой стороны, они показывают, что уже в 1927 году сталинская группа на
разные лады искажала мое упоминание о Клемансо в целях подсовывания
оппозиции пораженческих тенденций. Замечательно, что тот же Зиновьев в своих
позднейших покаянных заявлениях покорно включил в свой арсенал и официальную
фальсификацию насчет Клемансо. "...Вся партия как один человек, -- писал
Зиновьев в "Правде" 8 мая 1933 г., -- будет биться под знаменем Ленина и
Сталина... Только презренные ренегаты попытаются тут, может быть, вспомнить
о пресловутом тезисе Клемансо". Подобные же цитаты можно было бы,
несомненно, найти и у Радека. Таким образом, прокурор и на этот раз ничего
не выдумал. Он только придал уголовную обработку традиционной
термидорианской травле против оппозиции. И на таких низменных приемах
построено все обвинение. Ложь и подлог! Подлог и ложь! А в итоге --
расстрелы.
ТЕОРИЯ "МАСКИРОВКИ"
Некоторые "юристы" из породы тех, которые сцеживают комаров и
проглатывают верблюдов,