я. Я бы шел через зону, ориентируясь на прожекторы возле КПП, где тикают ходики. Я мог бы остановиться, выкурить сигарету под баскетбольной корзиной. Три минуты постоять, наблюдая, как алеет в снегу окурок. А потом на вахте я бы слушал, как Фидель говорит о любви. Я бы даже крикнул под общий смех: - Эй, Фидель, ты лучше расскажи, как по ошибке на старшину Евченко забрался... Для всего этого я недостаточно смел. Если это случится, мне уже не зайти в барак... Я говорю с порога: - Когда заходит начальник, положено вставать. Зеки прикрывают карты. - Без понта, - говорит Купцов, - сейчас нельзя... - Это вилы, начальник, - произносит Адам. Остальные молчат. Я протягиваю руку. Сгребаю податливые мятые бумажки. Сую в карманы и за пазуху. Чалый хватает меня за локоть. - Руки! - приказывает ему Купцов. И потом, обращаясь ко мне: - Начальник, остынь! Хлопает дверь за спиной, гремит эмалированный чайник. Я иду к воротам. Бережно, как щенка, несу за пазухой деньги. Ощущаю на своих плечах тяжесть всех рук, касавшихся этих мятых бумажек. Горечь всех слез. Злую волю... Я не заметил, как подбежали сзади. Вокруг стало тесно. Чужие тени кинулись под ноги. Мигнула лампочка в проволочной сетке. И я упал, не расслышав собственного крика... В госпитале я лежал недели полторы. Над моей головой висел репродуктор. В гладкой фанерной коробке жили мирные новости. На тумбочке стояли шахматные фигуры вперемешку с пузырьками для лекарств. За окнами расстилался морозный день. Пейзаж в оконной раме... Сухое чистое белье... Мягкие шлепанцы, застиранный теплый халат... Веселая музыка из репродуктора... Клиническая прямота и откровенность быта. Все это заслоняло изолятор, желтые огни над лесобиржей, примерзших к автоматам часовых. И тем не менее я вспоминал Купцова очень часто. Я не удивился бы, пожалуй, зайди он ко мне в своей лагерной робе. Да еще и с книгой в руках. Я не знал, кто ударил меня возле пожарного стенда. И все же чувствовал: неподалеку от белого лезвия мелькнула улыбка Купцова. Упала, как тень, на его лицо... В шлепанцах и халате я пересек заснеженный двор. Оказавшись в темном флигеле, натянул сапоги. Затем приехал в штаб на лесовозе. Явился к подполковнику Гречневу. На его столе размахивал копьем чугунный витязь. Тон был начальственно-фамильярный: - Говорят, на тебя покушение было? - Просто сунули шабер в задницу. - Ну и что хорошего? - спросил подполковник. - Да так, - говорю, - ничего. - Как это произошло? - Играли в буру. Я отнял деньги. - Когда тебя обнаружили, денег не было. - Естественно. - Зачем же ты приключений ищешь? - Затем, что подобные вещи кончаются резней. - Товарищ подполковник... - Резней, товарищ подполковник. - Это в наших интересах. - Я думаю, надо по закону. - Ладно, считай, что я этого не говорил. Ты питерский? - С Охты. - В штабе рассказывают такой анекдот. Приехал майор Бережной на Ропчу. Дневальный его не пускает. Бережной кричит: "Я из штаба части!" Дневальный в ответ: "А я - с Лиговки!.." Ты приемами самбо владеешь? - Более или менее. - Говорят - от топора и лома нет приема... Можно перевести тебя в другую команду. - Я не боюсь. - Это глупо. Отошлем тебя в Синдор... - А в Синдоре - не зеки? Такое же сучье и беспредельщина. - Права думаешь качать? - Не собираюсь. - Товарищ подполковник. - Не собираюсь, товарищ подполковник. - Вот и замечательно, - сказал он, - а то прижмуриться недолго. Габариты у тебя солидные, не промахнешься... Штабной грузовик отвез меня к переезду. Я шел по укатанной гладкой дороге. Затем - по испачканной конским навозом лежневке. Сокращая дорогу, пересек замерзший ручей. И дальше - мимо воробьиного гвалта. Вдоль голубоватых сугробов и колючей проволоки. Сопровождаемый лаем караульных псов, я вышел к зоне. Увидел застиранный розовый флаг над чердачным окошком казармы. Покосившийся фанерный гриб и дневального с кинжалом на ремне. Незнакомого солдата у колодца. Чистые дрова, сложенные штабелем под навесом. И вдруг ощутил, как стосковался по этой мужской тяжелой жизни. По этой жизни с куревом и бранью. С гармошками, тулупами, автоматами, фотографиями, заржавленными бритвенными лезвиями и дешевым одеколоном... Я зашел к старшине. Отдал ему продовольственный аттестат. Затем направился в сушилку. Там, вокруг помоста, заваленного ржавыми дисками от штанги, сидели бойцы и чистили картофель. Вопросов мне не задавали. Только писарь Богословский усмехнулся и говорит: - А мы тебя навечно в списки части занесли... Как я затем узнал, из штаба части присылали военного дознавателя. Он прочитал лекцию: "Вырождение буржуазного искусства". Потом ему задали вопрос: "Как там наш амбал?" Лектор ответил: - Следствие на единственно верном пути, товарищи... Купцова я увидел в зоне. Это случилось перед разводом конвойных бригад. Он подошел и, не улыбаясь, спросил: - Как здоровье, начальник? - Ничего, - говорю, - а ты по-прежнему в отказе? - Пока закон кормит. - Значит, не работаешь? - Воздерживаюсь. - И не будешь? Мимо нас под грохот сигнального рельса шли заключенные. Они шли группами и поодиночке - к воротам. Бугры ловили по зоне отказчиков. Купцов же стоял на виду... - Не будешь работать? - Нихт, - сказал он, - зеленый прокурор идет - весна! Под каждым деревом - хаза. - Думаешь бежать? - Ага, трусцой. Говорят, полезно. - Учти, в лесу я исполню тебя без предупреждения. - Заметано, - ответил Купцов и подмигнул. Я схватил его за борт телогрейки. - Послушай, ты - один! Воровского закона не существует. Ты один... - Точно, - усмехнулся Купцов, - солист. Выступаю без хора. - Ну и сдохнешь. Ты один против всех. А значит, не прав... Купцов произнес медленно, внятно и строго: - Один всегда прав... И вдруг я понял, что рад этому зеку, который хотел меня убить. Что я постоянно думал о нем. Что я жить не могу без Купцова. Это было так неожиданно, глупо, противно... Я решил все обдумать, чтобы не кривить душой. Я отпустил его и зашагал прочь. Я начинал о чем-то догадываться. Вернее - ощущать, что этот последний законник усть-вымского лагпункта - мой двойник. Что рецидивист Купцов (он же - Шаликов, Рожин, Алямов) мне дорог и необходим. Что он - дороже солдатского товарищества, поглотившего жалкие крохи моего идеализма. Что мы - одно. Потому что так ненавидеть можно одного себя. И еще я почувствовал, как он устал... Я помню ту зиму, февраль, вертикальный дым над бараками. Когда лагерь засыпает, становится очень тихо. Лишь иногда волкодав на блокпосту приподнимает голову, звякнув цепью. Мы втроем на КПП. Фидель греет руки около печной заслонки. Козырек его фуражки сломан. Он напоминает птичий клюв. Рядом сидит женщина в темных от растаявшего снега бурках. - Фамилия наша Купцовы, - говорит она, развязывая платок. - Свидание не положено. - Так я же издалека. - Не положено, - твердит Фидель. - Мальчики... Фидель молчит, затем наклоняется к женщине и что-то шепчет. Он что-то говорит ей, наглея и стыдясь. Вводят Купцова. Он идет по-блатному, как в миру. Сутулится и прячет кулаки в рукава. И снова у меня ощущение бури над его головой. Снова я вижу капитанский мостик... Зек останавливается в проходном коридоре. Заглядывает на вахту, узнает и смотрит, смотрит... Не устает смотреть. Только пальцы его белеют на стальной решетке. - Боря, - шепчет женщина, - совсем зеленый. - Как огурчик, - усмехается тот. - Свидание не положено, - говорит Фидель. - Они предложили, - женщина с тоской глядит на мужа, - они предложили... Мне срамно повторить... - Найду, - тихо, одному себе говорит Купцов, - найду я вас, ребята... А уж получать буду - на скощу... - Баклань, - угрожающе произносит Фидель, - в изоляторе клеток навалом. И потом, обращаясь к дежурному надзирателю: - Увести! Женщина вскрикивает, плачет. Купцов стоит, прижавшись к решетке щекой. - Соглашайся, Тамара, - неожиданно и внятно говорит он, - соглашайся. Соглашайся, чего предложили начальники... Надзиратель берет его за локоть. - Соглашайся, Томка, - говорит он. Надзиратель тащит его, почти срывая робу. Видны худые мощные ключицы и синий орел на груди. - Соглашайся, - все еще просит и умоляет Купцов... Я распахиваю дверь. Выхожу на дорогу. Меня ослепляет фарами громыхающий лесовоз. В наступившей сразу же кромешной тьме дорога едва различима. Я оступаюсь, падаю в снег. Вижу небо, белое от звезд. Вижу дрожащие огни над лесобиржей... Все расплывается, ускользает. Я вспоминаю море, дюны, обесцвеченный песок. И девушку, которая всегда была права. И то, как мы сидели рядом на днище перевернутой лодки. И то, как я поймал окунька, бросил его в море. А потом уверял девушку, что рыбка крикнула: "Мерси!",.. Потом я уже не чувствовал холода и догадался, что замерзаю. Тогда я встал и пошел. Хотя знал, что буду еще не раз оступаться и падать.... Через несколько минут я ощутил запах сырых березовых дров. Увидел белый дым над вахтой, Стекла КПП роняли дрожащие желтые блики на отполированную тягачами лежневку... Когда я зашел, Фидель, морщась от пламени, выгребал угли. Инструктор, вернувшись с обхода, пил чай. Женщины не было... - Такая бикса эта Нюрка, - говорил Фидель, - придешь - водяра, холодец. Сплошное мамбо итальяно. Кирнешь, закусишь, и понеслась душа в рай. А главное - душевно, типа: "Ваня, не желаешь ли рассолу? " - Нельзя ли договориться, - хмуро спросил инструктор, - чтобы она мне выстирала портянки? И опять наступила весна. Последний черный снег унес особенное зимнее тепло. По размытым лежневкам медленно тянулись дни... Этот месяц Купцов просидел в изоляторе. Он дошел. Под распахнутой телогрейкой выделялись ключицы. Зек вел себя тихо, лишь однажды бросился на Фиделя. Мы их с трудом растащили. Я не удивился. Волк ненавидит собак и людей. Но все-таки больше - собак. Трижды я отпускал его в зону. Трижды у нарядчика появлялась короткая запись: "Отказ"... Начальник конвоя в зеленом плаще осветил фонариком список. - Лесоповал - на выход! - скомандовал он. Мы приняли бригаду у ворот жилой зоны. Пахапиль, сдерживая Гаруна, ушел вперед. Я, выдержав дистанцию, оказался сзади. Поселок Чебью встретил нас лаем собак, запахом мокрых бревен, хмурым равнодушием обитателей. Вдоль захламленных двориков мы направились к больнице. Повернули к реке, свободной ото льда, неожиданно чистой и блестящей. Прошли грубо сколоченными мостками. Пересекли железнодорожную линию с бесцветной травой между шпал, миновали огромные цистерны, водокачку и помпезное здание железнодорожного сортира. И уж затем вышли на грязную от дождей лежневку. - В детстве я любил по грязи шлепать, - сказал мне Фидель, - а ты? Сколько я галош в дерьме оставил - это страшно подумать!.. Около лесоповала мы встретили караульную группу. Часовые были в полушубках. В руках они несли телефонные аппараты и подсумки с магазинами. Пахапиль остановил зеков, тронул козырек и начал докладывать. - Отставить! - прервал его начальник караула Шумейко. Громадный и рябой, он выглядит сонным, даже когда бегает за пивом. Яркую индивидуальность сержанта Шумейко можно оценить лишь в ходе чрезвычайных происшествий. Все, за исключением ЧП, ему давно наскучило... Шумейко пересчитал заключенных. Тасуя их личные карточки, направил в предзонник одну шеренгу за другой. И наконец махнул часовым. Мы зашли на КПП. Фидель кинул оружие в пирамиду и лег на топчан. Я осмотрел сигнализацию и начал растапливать печь. Пахапиль достал из сейфа рацию. Вытащил гибкую, как удилище, металлическую антенну. И потом огласил небесные сферы таинственными заклинаниями: - Алло, Роза! Алло, Роза! Я - Пион! Я - Пион! Сигнализация в порядке. Запретка распахана. Урки работают. Вас не слышу, вас не слышу, вас не слышу... Я зашел в производственный сектор, направился к инструменталке. Возле бочки с горючим темнела унылая длинная очередь. Кто-то закурил, но сразу бросил папиросу. Карманник Чалый, увидев меня, нарочито громко запел: На бану, на бану, Эх, да на баночке, Чемоданчик грабану, И спасибо ночке... Со мной заговаривали, я отвечал. Затем, нагибаясь, вышел через лес к поляне. Там возле огня сидел на корточках человек. - Не работаешь, бес? - Воздерживаюсь. Привет, начальник. - Значит, в отказе? - Без изменений. - Будешь работать? - Закон не позволяет. - Две недели ШИЗО! - Начальник... - Будешь работать? - Начальник... - Шофером, возчиком, сучкорубом... Я подошел и разбросал костер. - Будешь работать? - Да, - сказал он, - пойдем. - Сучкорубом или возчиком? - Да. Пойдем. - Иди вперед... Он шел и придерживал ветки. Ступал в болото, не глядя. Под вышкой около сваленного дерева курили заключенные. Я сказал нарядчику; - Топор. Нарядчик усмехнулся. - Топор! - крикнул я. Нарядчик подал Купцову топор. - К Летяге в бригаду пойдешь? - Да. Пальцы его неумело сжимали конец топорища. Кисть выглядела изящно на темном залоснившемся древке. Как я хотел, чтобы он замахнулся! Я бы скинул клифт. Я бы скинул двадцать веков цивилизации. Я бы припомнил все, чему меня учили на Ропче. Я бы вырвал топор и, не давая ему опомниться... - Ну, - приказал я, стоя в двух шагах. Ощущая каждую травинку под сапогами. - Ну! - говорю. Купцов шагнул в сторону. Затем медленно встал на колени около пня. Положил левую руку на желтый, шершавый, мерцающий срез. Затем взмахнул топором и опустил его до последнего стука. - Наконец, - сказал он, истекая кровью, - вот теперь - хорошо... - Чего стоишь, гандон, - обратился ко мне подбежавший нарядчик, - ты в дамках - зови лепилу!.. 4 апреля 1982 года. Миннеаполис Буду кроток, поскольку через три дня вас увижу. Миннеаполис - панорамный тихий город. Людей почти не видно. Автомобилей тоже мало. Самое интересное здесь - река Миссисипи. Та самая. Ширина ее в этих краях: - метров двести. Короче, на виду у толпы американских славистов я эту реку переплыл. Переплыл Миссисипи. Так и напишу в Ленинград. По-моему, ради одного этого стоило ехать... Знаете, в марте я давал интервью Рою Стиллману. И он спросил: - Чем тебя больше всего поразила Америка? Я ответил: - Тем, что она существует. Тем, что это - реальность. Америка для нас была подобна Карфагену или Трое. И вдруг оказалось, что Бродвей - это реальность. Тиффани - реальность. Небоскреб Утюг - реальность. И Миссисипи - реальность... Как-то иду я по Нижнему Манхеттену. Останавливаюсь возле бара. Называется бар - "У Джонни". Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у окна. Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь - пьяный босяк. Совершенно пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на Евтушенко.) И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре "У Джонни". А под столом валяется чернокожий босяк... Конечно, счастья нет. Покоя тоже нет. К тому же я слабовольный. И так далее. Конечно, все это мишура, серпантин. И бар, и пьяный негр, и айриш-кофе. Но что-то, значит, есть и в серпантине. Сколько раз за последнее десятилетие менялся фасон женских шляп? А серпантин тысячу лет остается серпантином... Допустим, счастья нет. Покоя - нет. И воли - тоже нет. Но есть какие-то приступы бессмысленного восторга. Неужели это я? Живу в отеле "Куртис" с множеством разнообразных увеселений. Есть бар. Есть бассейн. Есть какая-то подозрительная "Гавана-рум". Есть лавка сувениров, где я приобрел купальные трусики для Миссисипи. (На передней части изображена сосиска и два крутых яйца...) Есть чистые простыни, горячая вода, телевизор, бумага. Есть потрясающий сосед - Эрнст Неизвестный. (Только что он убедительно доказывал Гаррисону Солсбери: "Вертикаль - это Бог. Горизонталь - это Жизнь. В точке пересечения - я, Микеланджело, Шекспир и Кафка...") Есть - вы, которому я шлю это дурацкое письмо. Живу в отеле. Участвую в каком-то непонятном симпозиуме. Денег - около сотни. Рано утром выйду из гостиницы. Будет прохладно и сыро. Меня остановит какой-нибудь голодранец и спросит: - Нет ли спичек? Я отвечу: - Держи. И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить на ветру. И тогда я добавлю: - В себя, в себя... И вряд ли он будет глазеть мне вслед. Потому что эти несколько слов я могу выговорить без акцента. Он скажет: - Прохладный день сегодня. И я отвечу: - Yes. И мы пойдем - каждый своей дорогой. Два абсолютно свободных человека. Участник непонятного симпозиума и голодранец в джемпере, которому позавидовал бы Евтушенко... Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза. Значит, он победит в какой-то другой, неведомой игре... Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и конец тюремной повести. Мне его передали через Левина из Техаса. Начало отсутствует. Начиналась она, я помню, так: "На Севере вообще темнеет рано. А в зоне - особенно..." Я эту фразу куда-нибудь вставлю. Ну, до встречи... Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны. Заключенные бросили работу, вытащили ложки из-за голенищ, пошли к сараю. Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу. Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни. Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо. Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом. - Поговорим о чудесах? - сказал бугор Атешин, надвинув рваный зековский треух. - Кончай, - отозвался Белуга, - после твоих разговоров не спится. - Не спится? А ты возьми ЕГО - да об колено! На воле свежий заведешь, куда богаче... Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки. Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым баланам. В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке - Ерохин. И бывший прораб, уроженец черниговской области, тощий мужик - Замараев. - Пустой ты человек, Ероха, - говорил Замараев, - пустой и несерьезный. Таким в гробу и в зоосаде место... - Уймись, - сказал Ероха, - попер как на буфет!.. А то ведь у меня не заржавеет. Могу пощекотать... - Испугал... Все треплешь языком, а жизнь проходит... Ерохин рассердился: - Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит... Да и что с тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами кидался... Одно слово - мужик... - У нас в каждой избе - радиоточка, - сказал Замараев. Он мечтательно возвысил глаза и продолжал: - У меня пятистенка была... Сарай под шифером... Коровник рубленый... За окнами - жасмин... Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье... - Кум? - забеспокоился Ероха. - Опер, что ли? - Опер... Сам ты - опер. Кум, говорю... Родня... Придет, бывало. Портвейного вина несет бутылку... Кум у меня серьезный человек был, инвалид... - Партийный, что ли? - снова вмешался Ероха. - Беспартийный коммунист, - отчеканил Замараев, - ногу потерял в ежовщину... - Значит, враг народа? - Не враг, а лейтенант ОПТУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги лишился. На боевом посту отморозил... Из рядов его выгнали, но пенсию дали... - Зря, - сказал Ероха. Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он продолжал: - А кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: "Иди за маленькой!" Я только галоши надену, а кум смеется: "Отставить, у меня есть". И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало... Благодать, порядок в доме. Я жил по совести... - По совести... А сел за что? Замараев молча стукнул веточкой по голенищу. - За что, говорю, сел? - не унимался Ероха. - Да за олифу. - Крал, что ли? - Олифу-то? - Ну. - Олифу-то да. - По совести... А потом ее куда? На базар? - Нет, пил заместо лимонада. - Так, - усмехнулся Ероха, - сколько ж ты олифы двинул? - Эх, было время, - сказал Замараев, - было время... Олифы-то? Тонны две. - Сколько ж это денег? Полкуска? - По иску - сорок тыщ. На старые, конечно... - Ого! А если взять на кир перевести? - Пустой ты человек, - рассердился Замараев, - одно у тебя в голове. Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом на брюхе... - Да не прихватывай ты, - сказал Ероха, - не прихватывай. А то как дам по чавке! - Ладно, - остановил его Замараев, - проехали... А сел я то, что завидно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги - сила... - Вот наступит коммунизм, - злобно произнес Ероха, - и останешься ты без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят... - Навряд ли, - сказал Замараев, - без денег все растащат. Так что не отменят. А будут деньги - мне и коммунизм не страшен. - На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть когда-либо носил? Импортные полботинки? Хотя бы китайские, - шумел Ероха, изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря. - Сапоги у меня были яловые, - откликнулся Замараев, - деверем пошиты. - Как это - деревом? - не понял Ероха. - Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь... Но Ероху уже понесло дальше: - Вот мне бы эти сорок тыщь! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь - что? Она - калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало, в коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе - коньяк, бефстроганов, филе... Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как говорится, на тур вальса? В смысле, танго... Она танцует, разодета, блестит, как щука... После везешь ее на хату... В дороге - чего-нибудь из газет. Сергей Есенин, летающие тарелки... Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг отказ, то я знал метод, как любую уговорить по-хорошему. Метод простой: "Ложись, - говорю, - сука, а то убью!.." Да, я умел рогами шевелить. Аж девы подо мной кричали!.. - Что без толку кричать? - сказал Замараев. - Эх ты, деревня! А секс? - Чего? - не понял Замараев. - Секс, говорю... - Ты по-людски скажи. - Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь - это что? Любовь - это... Любовь - это... калейдоскоп. Типа - сегодня одна, завтра другая... - Любовь, - сказал Замараев, - это чтобы порядок в доме. Чтобы уважение... А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища. - Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ - законная жена... Конечно, я не говорю... Бывает... Поймаешь что-либо на кончик... - А? - не понял Замараев. - На кончик, говорю... Ну, это... гонорея... - Чего? - Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак! - А-а, - Замараев чуть отодвинулся, - ты вообще как сюда попал? Не за это ли случайно? - На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра. - С концами, что ли? - Где с концами?! Выжил, гад. Он, падла, на суде кричит: "Ерохина прощаю!" А прокурор - в отказ: "Вы-то - да, а общество простить не может..." Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу: "Напился, все забыл!.." Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу: "Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную чавку!.." Это я - прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась - "Плесень". - Оно и видно, - сказал Замараев. - А хочешь, я тайну скажу? - неожиданно выговорил Ерохин. - Хочешь, скажу тайну, от которой позеленеешь. Только - чтобы никому... - Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку. - Кабур - это что... Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот слушай: я по матери - Эпштейн... - Эпштейн, - недоверчиво прищурился Замараев, - видали мы таких Эпштейнов... Да ты - фоняк, как и не мы... А если ты Эпштейн, зачем сидишь по хулиганке? Зачем не по торговой части шел? - В отца, - коротко пояснил Ероха. - Эпштейн, - повторял Замараев. - Деревня, - слышалось в ответ... Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе. Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз. - Пойду молотить, - сказал Ероха. Он поднялся, стряхнул табачные крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке. - Вот так мужик, гонореи не знает, - усмехнулся Ероха. - Пустой человек, несерьезный, - бормотал ему вслед Замараев. "Кого только не прихватывают", - думал Ероха. "Откуда такие берутся?" - вторил ему прораб... Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту. Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах. Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись. На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор. 17 апреля 1982 года. Нью-Йорк Я все думаю о нашем разговоре. Может быть, дело в том, что зло произвольно. Что его определяют - место и время. А если говорить шире - общие тенденции исторического момента. Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже - плохим эстетическим вкусом. Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой? Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские - нация доносчиков и стукачей? На в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента. Разумеется, существует врожденное предрасположение к добру и злу. Более того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это - редкость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, и Мышкин, олицетворяющий добро, - уникальны. Иначе Шекспир не создал бы "Отелло". В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло - произвольны. Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу... Одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и добродетели. Какого-нибудь рецидивиста я легко мог представить себе героем войны, диссидентом, защитником угнетенных. И наоборот, герои войны с удивительной легкостью растворялись в лагерной массе. Разумеется, зло не может осуществляться в качестве идейного принципа. Природа добра более тяготеет к широковещательной огласке. Тем не менее в обоих случаях действуют произвольные факторы. Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная установка. Человек добр!.. Человек подл!.. Человек человеку - друг, товарищ и брат... Человек человеку - волк... И так далее. Человек человеку... как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так. Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру... За двенадцать лет службы у Егорова накопилось шесть пар именных часов "Ракета". Они лежали в банке из-под чая. А в ящике стола у него хранилась кипа похвальных грамот. Незаметно прошел еще один год. Этот год был темным от растаявшего снега. Шумным от лая караульных псов. Горьким от кофе и старых пластинок. Егоров собирался в отпуск. Укладывая вещи, капитан говорил своему другу оперу Борташевичу. - Приеду в Сочи. Куплю рубаху с попугаями. Найду курортницу без предрассудков... - Презервативы купи, - деловито советовал опер. - Ты не романтик, Женя, - отвечал Егоров, доставая из ящика несколько маленьких пакетов, - с шестидесятого года валяются... - И что - ни разу?! - выкрикивал Борташевич. - По-человечески - ни разу. А то, что было, можно не считать... - Понадобятся деньги - телеграфируй. - Деньги - не проблема, - отвечал капитан... Он прилетел в Адлер. Купил в аэропорту малиновые шорты. И поехал автобусом в Сочи. Там он познакомился с аспиранткой Катюшей Лугиной. Она коротко стриглась, читала прозу Цветаевой и недолюбливала грузин. Вечером капитан и девушка сидели на остывающем песке. Море пахло рыбой и водопроводом. Из-за кустов с танцплощадки доносились прерывистые вопли репродуктора. Егоров огляделся и притянул девушку к себе. Та вырвалась, оскорбленно чувствуя, какими жесткими могут быть его руки. - Бросьте, - сказал Егоров, - все равно этим кончится. Незачем разыгрывать мадам Баттерфляй... Катя, не замахиваясь, ударила его по лицу. - Стоп! - выговорил капитан. - Удар нанесен открытой перчаткой. Судья на ринге делает вам замечание - Катя не улыбнулась: - Потрудитесь сдерживать ваши животные инстинкты! - Не обещаю, - сказал капитан. Девушка взглянула на Егорова миролюбиво. - Давайте поговорим, - сказала она. - Например, о чем? - вяло спросил капитан. - Вы любите Гейне? - Более или менее. - А Шиллера? - Еще бы... Днем они катались на лодке. Девушка сидела на корме. Егоров широко греб, ловко орудуя веслами. - Поймите же, - говорила Катя, - цинизм Есенина - это только маска. Бравада... свойственна тем, кто легко раним... Или: - Прошлым летом за мной ухаживал Штоколов. Как-то Борис запел в гостях, и два фужера лопнули от резонанса. - Мне тоже случалось бить посуду в гостях, - реагировал капитан, - это нормально. Для этого вовсе не обязательно иметь сильный голос... Или: - Мне кажется, разум есть осмысленная форма проявления чувств. Вы не согласны? - Согласен, - говорил капитан, - просто я отвык... Как-то раз им повстречалась в море лодка. Под рулем было выведено ее название - "Эсмеральда". - Эй, на полубаке! - закричал Егоров, всем опытом и кожей чувствуя беду. Ощутив неприятный сквознячок в желудке. Правил "Эсмеральдой" мужчина в зеленой бобочке. На корме лежал аккуратно свернутый голубой пиджак. Капитан сразу же узнал этого человека. Фу, как неудобно, подумал он. Чертовски неудобно перед барышней. Получается какой-то фрайерский детектив. Егоров развернулся и, не оглядываясь, поплыл к берегу... Они сидели в чебуречной на горе. Блестели лица, мигали светильники, жирный туман наполнял помещение. Егоров снисходительно пил рислинг, а Катя говорила: - Нужно вырваться из этого ада... Из этой проклятой тайги... Вы энергичны, честолюбивы... Вы могли бы добиться успеха... - У каждого свое дело, - терпеливо объяснял Егоров, - свое занятие... И некоторым достается работа вроде моей. Кто-то должен выполнять эти обязанности? - Но почему именно вы? - У меня есть к этому способности. Нервы в порядке, мало родственников. - Но у вас же диплом юриста? - В какой-то мере сие облегчает работу. - Если бы вы знали, Павел Романович, - сказала Катя, - если бы вы только знали... Ах, насколько вы лучше моих одесских приятелей! Всех этих Мариков, Шуриков, Толиков... Разных там Стасов в оранжевых носках... - У меня тоже есть оранжевые носки, - воскликнул капитан, - подумаешь... Я их у спекулянта приобрел... К столику приблизился красноносый дядька. - Я угадал рецепт вашего нового коктейля, - сказал Егоров, - забористая штука! Рислинг пополам с водой!.. Они пошли к выходу. У окна сидел мужчина в зеленой бобочке и чистил апельсин. Егоров хотел пройти мимо, но тот заговорил: - Узнаете, гражданин начальник? Боевик, подумал Егоров, ковбойский фильм... - Нет, - сказал он. - А штрафной изолятор вы помните? - Нет, я же сказал. - А пересылку на Витью? - Никаких пересылок. Я в отпуске... - Может, лесоповал под Синдором? - не унимался бывший зек. - Там было слишком много комаров, - припомнил Егоров. Мужчина встал. Из кулака его выскользнуло узкое белое лезвие. Тотчас же капитан почувствовал себя большим и мягким. Пропали разом запахи и краски. Погасли все огни. Ощущения жизни, смерти, конца, распада сузились до предела. Они разместились на груди под тонкой сорочкой. Слились в ослепительно белую полоску ножа. Мужчина уселся, продолжая чистить апельсин. - Что ему нужно, - спросила девушка, - кто это? - Пережиток капитализма, - ответил Егоров, - но вообще-то изрядная сволочь. Простите меня... Говоря это, капитан подумал о многом. Ему хотелось выхватить из кармана ПМ. Затем - вскинуть руку. Затем опустить ее до этих ненавидящих глаз... Затем грубо выругаться и нажать спусковой крючок... Всего этого не случилось. Мужчина сидел неподвижно. Это была неподвижность противотанковой мины. - Молись, чтоб я тебя не встретил, - произнес Егоров, - а то застрелю, как собаку... Капитан и девушка гуляли по аллее. Ее пересекали тени кипарисов. - Чудесный вечер, - осторожно сказала Катя. - Восемнадцать градусов, - уточнил капитан. Низко пролетел самолет. Иллюминаторы его были освещены. Катя сказала: - Через минуту он скроется из виду. А что мы знаем о людях, которые там? Исчезнет самолет. Унесет невидимые крошечные миры. И станет грустно, не знаю почему... - Екатерина Сергеевна, - торжественно произнес капитан и остановился, - выслушайте меня... Я одинокий человек... Я люблю вас... Это глупо... У меня нет времени, отпуск заканчивается... Я постараюсь... Освежу в памяти классиков... Ну и так далее... Я прошу вас... Катя засмеялась. - Всех благ, - произнес капитан, - не сердитесь. Прощайте... - Вас интересует, что я думаю? Хотите меня выслушать? - Интересует, - сказал капитан, - хочу. - Я вам очень благодарна, Павел Романович. Я посоветуюсь... и уеду с вами... Он шагнул к ней. Губы у девушки были теплые и шершавые, как листок, нагретый солнцем. - Неужели я вам понравился? - спросил Егоров. - Я впервые почувствовала себя маленькой и беспомощной. А значит, вы сильный. - Тренируемся понемногу, - сказал капитан. - До чего же вы простой и славный! - У меня есть более ценное достоинство, - объявил капитан, - я неплохо зарабатываю. Всякие там надбавки и прочее. Зря вы смеетесь. При социализме это важно. А коммунизм все еще проблематичен... Короче, вам, если что, солидная пенсия будет. - Как это - если что? - Ну, там, пришьют меня зеки. Или вохра пьяная что-нибудь замочит... Мало ли... Офицеров все ненавидят, и солдаты, и зеки... - За что? - Работа такая. Случается и поприжать человека... - А этот? В зеленой кофте? Который вам ножик показал? - Не помню... Вроде бы я его приморил на лесоповале... - Ужас! Они стояли в зеленой тьме под ветками. Катя сказала, глядя на яркие окна пансионата: - Мне пора. Тетка, если все узнает, лопнет от злости. - Я думаю, - сказал капитан, - что это будет зрелище не из приятных... Через несколько минут он шел по той же аллее - один. Он шел мимо неясно белеющих стен. Мимо дрожащих огней. Под шорохом темных веток. - Который час? - спросил у него запоздалый прохожий. - Довольно поздно, - ответил капитан. Он зашагал дальше, фальшиво насвистывая старый мотив, румбу или что-то в этом плане... 3 мая 1982 года. Бостон. Недавно я перечитывал куски из вашей "Метаполитики". Там хорошо написано об издержках свободы. О том, какой ценой свобода достается. О свободе как постоянной цели, но и тяжком бремени... Посмотрите, что делается в эмиграции, Брайтонский НЭП - в разгаре. Полно хулиганья. (Раньше я был убежден, что средний тип еврея - профессор Эйхенбаум.) Недавно там открыли публичный дом. Четыре барышни - русские и одна филиппинка... Налоговое ведомство обманываем. В конкурентов постреливаем, В газетах печатаем Бог знает что... Бывшие кинооператоры торгуют оружием. Бывшие диссиденты становятся чуть ли не прокурорами. Бывшие прокуроры - диссидентами... Хозяева ресторанов сидят на велфере и даже получают фудстемпы. Автомобильные права можно купить за сотню. Ученую степень - за двести пятьдесят... Обидно думать, что вся эта мерзость - порождение свободы. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Под ее лучами одинаково быстро расцветают и гладиолусы, и марихуана... В этой связи я припоминаю одну невероятную лагерную историю. Заключенный Чичеванов, грабитель и убийца, досиживал на особом режиме последние сутки. Назавтра его должны были освободить. За плечами оставалось двадцать лет срока. Я сопровождал его в головной поселок. Мы ехали в автозаке с железным кузовом. Чичеванов, согласно инструкции, помещался в тесной металлической камере. В дверях ее было проделано отверстие. Заключенные называют это приспособление: "Я его вижу, а он меня - нет". Я, согласно той же инструкции, расположился в кузове у борта. В дороге мне показалось нелепым так бдительно охранять Чичеванова. Ведь ему оставалось сидеть несколько часов. Я выпустил его из камеры. Мало того - затеял с ним приятельскую беседу. Внезапно коварный зек оглушил меня рукояткой пистолета, (Как вы догадываетесь - моего собственного пистолета). Затем он выпрыгнул на ходу и бежал. Шесть часов спустя его задержали в поселке Иоссер. Чичеванов успел взломать продуктовый ларь и дико напиться. За побег и кражу ему добавили четыре года... Эта история буквально потрясла меня. Случившееся казалось невероятным, противоестественным и даже трансцендентным явлением. Но капитан Прищепа, старый лагерный офицер, мне все разъяснил. Он сказал: - Чичеванов отсидел двадцать лет. Он привык. Тюрьма перестроила его кровообращение, его дыхательный и вестибулярный аппарат. За воротами тюрьмы ему было нечего делать. Он дико боялся свободы и задохнулся, как рыба... Нечто подобное испытываем мы, российские эмигранты. Десятилетиями мы жили в условиях тотальной несвободы. Мы были сплющены наподобие камбалы тягчайшим грузом всяческих запретов. И вдруг нас подхватил разрывающий легкие ураган свободы. И мы отправились взламывать продуктовый ларь... Кажется, я отвлекся. Следующие два фрагмента имеют отношение к предыдущему эпизоду. В них фигурирует капитан Егоров - тупое и злобное животное. В моих рассказах он получился довольно симпатичным. Налицо метаморфозы творческого процесса... Раньше это было что-то вроде повести. Но Дрейцер переслал мне лишь разрозненные страницы. Я попытался их укомплектовать. Создал киномонтаж в традициях господина Дос-Пассоса. Кстати, в одной старой рецензии меня назвали его эпигоном... Катя повернула выключатель, окна стали темными. Было очень рано. В прихожей гулко тикали ходики. Катя сунула ноги в остывшие домашние чуни. Вышла на кухню. Вернулась. Постояла немного, кутаясь в синий байковый халатик. Затем оторвала листок календаря, стала читать внимательно и медленно, так, словно от этого зависело многое: "Двадцать восьмое февраля. Четверг. Пятьсот шестьдесят лет назад родился Абдуррахман Джами. Имя этого выдающегося деятеля персидской культуры..." - Егоров, проснись, - сказала Катя, - вода замерзла. Капитан беспокойно заворочался во сне. - Павел, в умывальнике - лед... - Нормально, - сказал капитан, - вполне нормально... При нагревании образуется лед... А при охлаждении... Не так... При охлаждении - лед. А При нагревании - дым... Третий закон Ньютона. В чем я отнюдь не уверен... - Снегу