Джеймс Джойс. Дублинцы --------------------------------------------------------------- James Joyce Перевод с английского Издание подготовлено Е. Гениевой Москва, "Известия", 1982 --------------------------------------------------------------- Джойс Д. Дублинцы / Пер. с англ. Сост., предисл. и коммент. Е. Гениевой -- М.: Известия, 1982. 256 с, ил. (Библиотека журнала "Иностранная литература") В книгу вошли ранние реалистические рассказы из сборника "Дублинцы" и лирическая зарисовка "Джакомо Джойс" выдающегося ирландского писателя Джеймса Джойса, 100 лет со дня рождения которого исполнилось в 1982 году. В "Дублинцах" Джойс поставил перед собой задачу "написать главу духовной истории своей нации", в "Джакомо" -- передать внутренние метания своего героя. ДЖЕЙМС ДЖОЙС (1882--1941) -- классик ирландской литературы, писатель, оказавший существенное влияние на зарубежную литературу XX века. По решению ЮНЕСКО в 1982 году отмечается столетие со дня его рождения. Данное издание составили рассказы из сборника "Дублинцы", вершины ирландской реалистической литературы начала нашего века,и психологическая, поэтическая зарисовка "Джакомо Джойс". В "Дублинцах" писатель решил сказать всю правду о своей стране, какой бы горькой и жестокой она ни была. Издатели отказывались печатать эти рассказы, поскольку резкая критика Джойса была направлена против современной ему ирландской политики, культуры, религии. "Джакомо Джойс", несмотря на малый объем произведения, дает полное представление о поэтике писателя. Для этой прозы характерны совмещение нескольких планов повествования, пристальный интерес к внутреннему миру личности. OCR и вычитка - Александр Продан alexpro@enteh.com Содержание E. Гениева. Перечитываем Джойса... ДУБЛИНЦЫ (Рассказы) Перевод с англ. под редакцией И. А. Кашкина Сестры. Перевод М. П. Богословской-Бобровой Встреча. Перевод И. К. Романовича Аравия. Перевод Е. Д. Калашниковой Эвелин. Перевод Н. А. Волжиной После гонок. Перевод В. М. Топер Два рыцаря. Перевод В. М. Топер Пансион. Перевод Н. А. Волжиной Облачко. Перевод М.П.Богословской-Бобровой Личины. Перевод Е. Д. Калашниковой Земля. Перевод . Д. Калашниковой Несчастный случай. Перевод Н. Л. Дарузес В день плюща. Перевод Н. Л. Дарузес Мать. Перевод Н. Л. Дарузес Милость божия. Перевод И. К. Романовича Мертвые. Перевод О. П. Холмской ДЖАКОМО ДЖОЙС. Перевод Н. Киасашвили Е. Гениева. Комментарий Перечитываем Джойса... В конце тридцатых годов Всеволод Вишневский, автор "Оптимистической трагедии", был в Париже. В ту пору там жил ирландский писатель Джеймс Джойс. Шумно-скандальный успех, выпавший на долю его романа "Улисс" (1922), сделал его не меньшей достопримечательностью города, чем Эйфелева башня или собор Парижской богоматери. Встречи с Джойсом, его литературного благословения искали начинающие писатели, те, кто через четверть века сами стали классиками, -- Эрнест Хемингуэй, Скотт Фицджеральд. Всеволод Вишневский, писатель другого мира и другой литературы, тоже попросил метра о встрече. Джойс нехотя согласился. Уставший от борьбы с цензорами, издателями, требовавшими от него всевозможных уступок буржуазной оградительной морали, от судебных процессов, в результате которых его роман "Улисс" был объявлен порнографическим и сожжен в Англии, он не видел никакого смысла в том, чтобы разговаривать с представителем совершенно неизвестной ему страны, где, как он был уверен, никто не знает его книг. Джойс был потрясен, когда Всеволод Вишневский сказал: "Вас переводили у нас с 1925 года, то есть ранее, чем во многих других странах" *. * В.Вишневский. Собр. соч. в 5-ти томах, т. 6 (дополнительный). М., "Художественная литература", 1961, с. 434--435. Действительно, первая публикация Джойса по-русски состоялась в 1925 г. на страницах альманаха "Новинки Запада". Это был заключительный, восемнадцатый эпизод "Улисса" -- "Пенелопа". В 1927 г. в Ленинграде были опубликованы избранные рассказы из сборника "Дублинцы". Полный же текст этого сборника вышел в 1937 г. в Москве: издание было подготовлено Первым переводческим объединением под руководством И. Кашкина. Этим же коллективом был осуществлен перевод в середине 30-х годов десяти эпизодов "Улисса". Печатались и стихи Джойса. История "русского" Джойса -- интереснейшая страница в нашей культуре тех лет. Его проза осваивалась в горячих спорах, отличавших ту бурную эпоху. У него были свои защитники и свои оппоненты. Одним из последних был литературный критик В. Киршон, в полемику с которым по поводу Джойса, а заодно и по поводу всего нового искусства XX столетия вступил В. Вишневский. "Ты грубо ведешь себя... -- писал В. Вишневский В. Киршону. -- Попробуй прочесть Джойса (трех периодов: 1912, 1922, 1932--1933 гг.), дай анализ и выступи с публичной оценкой объекта, который вас так тревожит и раздражает... Ты долбишь в запале о классическом наследстве. Очевидно, где-то наследство внезапно кончается (на Чехове?) и дальше... идет всеобщая запретная зона! "Тут плохо, и не ступите сюда"... Но как все-таки быть: существует мир, человечество, классы, идет борьба. Есть искусство (Чаплин, Гриффит, Джойс, Пруст, Барбюс, Жироду, Ремарк, Роллан, Уэллс, Тагор, Киплинг и др.). Оно сложно, в нем непрерывные столкновения и изменения... Не было "запретных" книг для Маркса, Ленина. В познании жизни надо брать все. (Дело уменья, конечно.)" *. Почитателем Джойса был и Сергей Эйзенштейн. В 1929 г. в курсе лекций по истории кино в Лондоне он заметил, что произведения Джойса -- наиболее яркое подтверждение его теории монтажа. В 1930 г. С. Эйзенштейн посетил Джойса в Париже: он собирался экранизировать "Улисса". Во многих статьях режиссера рассеяны его суждения о произведениях Джойса: "Улисс", конечно, наиболее интересное для кинематографии явление на Западе...", "...деанекдотизация и непосредственное выявление темы через сильно действующий материал. Совсем стороной от сюжета, только еще из добросовестности фигурирующего в произведении" **. * В. Вишневский. Собр. соч. в 5-ти томах, т. 6 (дополнительный). М., "Художественная литература", 1961, с. 434--435. ** С. Эйзенштейн. Избранные произведения. В 6-ти томах, т. 5, М., "Искусство", 1963, с. 526. Об отношении С. Эйзенштейна к Джойсу см. также статьи "Автобиографические заметки", "Одолжайтесь!", "Гордость". Сейчас это уже история, страница прошлого... Публикации Джойса тридцатых годов давно превратились в раритеты: не всякая, даже самая крупная библиотека страны может похвастаться тем, что в ее фондах есть "Дублинцы" издания 1937 г., полный комплект журнала "Интернациональная литература" с эпизодами "Улисса"... Как это ни парадоксально, учеников Джойса: Хемингуэя, Фолкнера, Дос Пассоса, Шона О'Кейси, Т. Вулфа -- советский читатель узнал много раньше, чем самого Джойса. Перечень имен далеко не полный, да он и не может быть полным. Джойсовское слово давно уже стало словом в творческой лексике писателей XX века. Столетие Джойса (1882--1941) отмечается по решению ЮНЕСКО во всех странах мира. Запись в юбилейном списке Комитета гласит: "Джеймс Джойс -- классик ирландской литературы XX века, мастер психологически тонких новелл в сборнике рассказов "Дублинцы". Переиздание этого сборника, вышедшего в нашей стране почти полвека тому назад, -- дань не только Джойсу. Это дань уважения и глубочайшей признательности переводчикам, которые в те давние годы, когда наследие Джойса только начинали изучать, а под рукой не было компетентной справочной литературы, столь необходимой в работе над текстом этого писателя, взялись за благородную, пусть и дерзкую задачу -- ввести талантливого ирландского писателя в нашу культуру. В 1968 г., то есть больше четверти века спустя после смерти писателя, к нам вдруг пришел и совсем неизвестный Джойс. Это маленькое произведение в шестнадцать страниц со странным названием "Джакомо Джойс" было приобретено крупнейшим американским джойсоведом Ричардом Эллманом у какого-то европейского коллекционера, который пожелал сохранить свое имя в тайне. Благодаря усилиям профессора Н. А. Киасашвили, автора перевода "Улисса" на грузинский язык, "Джакомо Джойс" вскоре появился на грузинском и русском *. * Джакомо Джойс. Перевод и комментарий Н. Киасашвили. "Цискари", 1969, No 11 (на груз. яз.), "Литературная Грузия", 1969, No 9--10. Соединение этих двух произведений под обложкой юбилейного издания не случайность. Джойс -- это не только "Дублинцы", вершина ирландской реалистической литературы начала века. Джойс -- это и глубоко новаторский, дерзко экспериментальный роман "Улисс" -- евангелие модернистской эстетики, крупнейший памятник мифологического искусства XX века, это и роман-шифр, апофеоз литературной эксцентрики, "Поминки по Финнегану". "Джакомо" -- звено, соединяющее "двух Джойсов". Джеймс Августин Алоизиус Джойс родился 2 февраля 1882 г. в Дублине. Его детство и юность совпали со сложным периодом в истории Ирландии. Кумиром ирландской интеллигенции тех лет был Чарльз Стюарт Парнелл (1846--1891), которого В. И. Ленин назвал "знаменитым вождем ирландских националистов" *. Парнелл умело и стойко боролся за гомруль -- право Ирландии на самоопределение. Английские власти, чувствовавшие себя полноправными хозяевами в Ирландии, видели в Парнелле реального противника. Судьба его оказалась такой же, как судьбы тех ирландских революционеров, кто на протяжении всей истории этой порабощенной, раздираемой глубокими внутренними противоречиями страны отдавал свою жизнь за свободу Ирландии. Он был предан. Любовная связь Парнелла с замужней женщиной Китти О'Ши была ловко использована официальной церковью. Вступив в сговор с английскими властями, в частности с Гладстоном, бывшим в то время премьер-министром, ирландская католическая церковь предала греховную связь Парнелла анафеме. Не только его соратники, но и народ, одураченный церковниками-фарисеями, отвернулись от Парнелла. Затравленный, он вскоре умер, а вместе с ним на годы были погребены надежды Ирландии на свободу. * Ленин В. И. Полн. собр. соч., 4-е изд., 1948, т. 19, с. 300. В среде либеральной ирландской интеллигенции, к которой принадлежала семья Джойса, гибель Парнелла воспринималась как национальная трагедия. Отец Джеймса Джойса, Джон Джойс, так и не оправился после смерти вождя и научил сына видеть ирландскую историю как непрекращающуюся цепь предательств, ненужных жертв. Обстановка дома в миниатюре отражала конфликт всей ирландской жизни -- конфликт политики и религии. То, что восхищало отца, возмущало мать, ревностную католичку, оказавшую немалое влияние на формирование личности сына, а то, чему поклонялась она, едко высмеивалось не только отцом, но и дядей Чарльзом, ирландским революционером-повстанцем, часто скрывавшимся в доме Джойсов от преследования английских властей. По настоянию матери Джойс поступает в иезуитский колледж, где получает блестящее по тем временам образование. Благодаря своим недюжинным способностям к философии, истории, языкам, литературе Джойс быстро обращает на себя внимание преподавателей. По окончании колледжа ему предлагают принять духовный сан. Но сомнение, зароненное в душу отцом, уже дало свои всходы. Ирландская католическая церковь предала Парнелла, запретила Ибсена, кумира молодого Джойса, врага любых форм косности в искусстве, политике, морали. Джойс порывает с религией. За этим решительным шагом следуют другие. Он, уже осознавший себя писателем, резко отмежевывается от ирландской культуры тех лет, а именно от Ирландского Литературного Возрождения. Задачи поэтов, писателей, художников, объединившихся под флагом этого движения, возродить в стране забытый, древний гэльский язык, забытую, не испорченную цивилизацией культуру казались Джойсу третьестепенными. Ирландское Литературное Возрождение сделало немало для пробуждения национального самосознания, но Джойс увидел в нем только навязчивый национализм. По его убеждению, провинциальной Ирландии нужна была сильная кровь европейской культуры, от которой сторонники Ирландского Возрождения всячески отмежевывались, а не преданья и мифы "старины глубокой". В 1904 г. Джойс вместе с Норой Барнакль, своей женою, с которой он, эпатируя официальную мораль, отказался вступить в церковный брак, покидает Ирландию. Он объявляет друзьям, что отправляется в изгнание -- лишь там, вдали от пут ирландской жизни он сможет выполнить свое предназначение -- сказать правду о своей родине, правду, которая пробудит от духовной спячки его народ. В 1912 г. Джойс делает неудачную попытку вернуться в Ирландию. Его приезд окончился скандалом, разразившимся в связи с публикацией "Дублинцев". Издатель, набрав рукопись, все же в последний момент испугался смелости критики Джойса и счел для себя за лучшее не просто отказать молодому писателю, но и сжечь гранки. Джойс с проклятиями покинул страну. Проходят годы, судорожно мелькают города: Париж, Триест, Рим, снова Париж, Цюрих. Джойс бедствует, Джойс пишет для газет, работает клерком в банке, преподает английский язык -- и пишет, пишет, пишет. Годы, которые он тратил на свои произведения: сборник рассказов "Дублинцы", роман "Портрет художника в юности" *, "Улисс", "Поминки по Финнегану", -- продолжались в годах борьбы с издателями, восклицавшими в сердцах, что они не могут печатать то, чего не понимают, с критиками, которые не могли оценить книги Джойса с точки зрения принятых литературных норм. Изгнание тянулось более четверти века. Оно оборвалось вдали от Дублина, в небольшой больнице Цюриха... * "Иностранная литература" 1976, No 10, 11, 12. 10 Не раз друзья Джойса, видные деятели ирландской культуры, звали Джойса вернуться на родину. Но даже когда У. Б. Йейтс прислал официальное приглашение стать членом Ирландской академии литературы, Джойс ответил отказом. И все же вдали от родины сердцем и умом он был с ней. Лучшим подарком были дублинские афиши, трамвайные билетики, вырезки из ирландских газет. В изгнании этот суровый, непримиримый критик ирландской жизни писал только об Ирландии. Вместе со своими героями за письменным столом в Триесте и Цюрихе, за столиком кафе в Париже он совершал длительные прогулки по улицам Дублина. Если Дублин, говорил он, когда-нибудь разрушат, "его можно будет восстановить по моим книгам". "Дублинцы" (1905--1914) -- первое зрелое произведение Джойса. Поэтический сборник "Камерная музыка", в котором Джойс в словесной форме постарался воскресить забытые мелодии елизаветинской эпохи и заодно воплотить заветы европейского символизма, короткие прозаические зарисовки-"епифа-нии" и ибсеновская по теме и тональности пьеса "Блестящая карьера", как и аморфный автобиографический роман "Стивен-герой", -- только пробы пера молодого литератора, нащупывающего свой путь в искусстве. Значение "Дублинцев" выходит за рамки лишь творчества Джойса. Это первое реалистическое произведение ирландской литературы XX века. И, наконец, "Дублинцы" -- новый этап в развитии европейской новеллистики, не менее важный, чем чеховская проза. Русский читатель "Дублинцев" непременно задаст себе вопрос: а нет ли прямого влияния Чехова на прозу ирландского автора? Сам Джойс, когда его спрашивали об этом, отвечал отрицательно: нет, он не был знаком с творчеством Чехова в пору работы над "Дублинцами". Но кажется, что чеховские персонажи: все эти жалкие, влачащие свои дни в пропыленных конторах клерки, люди "в футлярах", пошлые нувориши, интеллигенты, не знающие, куда приложить свои силы, женщины, задыхающиеся без любви, -- "перекочевали" на страницы "Дублинцев". "Облачко" -- это же "Толстый и тонкий". Было два приятеля. Один преуспел, а другой так и остался ничем и вот теперь на того, преуспевшего, взирает с подобострастием. А по сути оба пошлы и ничтожны. В "Личинах" просматривается "Смерть чиновника" -- та же пошлость пошлого человека; в "Несчастном случае" -- "Дама с собачкой" и "Человек в футляре". Или же вдруг мелькнет, как в концовке лучшего рассказа сборника -- "Мертвые", образ снега из эпилога "Трех сестер". Близость творческих установок ощутима и в поэтике. Оба писателя видели зловещие признаки духовного нездоровья своих современников в мелочах быта, поведении, походке, интонации -- там, где другая рука, привыкшая к более размашистым мазкам, не нашла бы ничего заслуживающего внимания. Описывая в своих рассказах эту область житейских неурядиц, утверждая бесфабульность как художественную норму, Джойс и Чехов обосновывали новый тип эстетики. В мире, где всем завладела пошлость, нет и не может быть ничего нового. Рассказывать не о чем, можно лишь бесстрастно фиксировать в слове тягостное течение жизни. Боясь оказаться навязчивым, автор как бы предоставляет возможность читателю самому читать текст. Но текст так продуман и до такой степени драматизован, что и в самом деле есть только одна возможность, в одном-единственном месте текста написать: "Идет дождь". Голос автора чаще всего заглушен многоголосием других персонажей. Голоса живут в прозе, в словах, передающих социальный уровень, духовное развитие, представления о нравственности. В этой новой прозе, где повествовательные возможности классического текста (проза Пушкина, Диккенса, Теккерея), как писал Горький, доведены до предела, приговор произносит не автор, но слово. "Моим намерением, -- писал Джойс, -- было написать главу из духовной истории моей страны, и я выбрал местом действия Дублин, поскольку, с моей точки зрения, именно этот город является центром паралича". Паралич для Джойса -- это символ ненавистных ему пороков современной ирландской жизни: косности, низкопоклонства, коррупции, культурной отсталости, бездуховности. Дублин интересовал его не только как город, жизнь и нравы которого ему были знакомы до мелочей, но и как одна из древнейших столиц мира, то есть как воплощение города, а следовательно и многообразия социальной и духовной жизни человека. Эту книгу отличает удивительная цельность. Эстетическим фундаментом "Дублинцев" стала математически точно рассчитанная Джойсом теория прекрасного, три "кита" которой -- "полнота, гармония, озарение". Нет смысла сейчас вникать в метафизический смысл этих категорий -- тогда пришлось бы обратиться и к Фоме Аквинскому и Аристотелю, которых Джойс внимательно изучал. Полнота -- многоплановое изображение жизни человека и общества. "Я пытался, -- писал Джойс, -- представить жизнь Дублина на суд беспристрастного читателя в четырех аспектах: детство, отрочество, зрелость, общественная жизнь". Гармония -- строго продуманная последовательность произведений, установленная самим писателем: "Сестры", "Встреча", "Аравия" -- рассказы о детстве; "Эвелин", "После гонок", "Два рыцаря", "Пансион" -- о юности; "Облачко", "Личины", "Земля", "Несчастный случай" -- о зрелости; "В день плюща", "Мать", "Милость божия" -- рассказы об общественной жизни, их сложная внутренняя, тематическая, идейная, интонационно-стилистическая связь друг с другом и с общим замыслом сборника. И наконец, озарение -- художественный приговор. Озарение есть и в каждом рассказе (это концовка, выделяющаяся из всего повествования особой ритмической организацией прозы), и во всем сборнике (рассказ "Мертвые", в котором тема физической и духовной смерти и духовного возрождения звучит особенно пронзительно). "Сестры" -- своего рода лирический пролог: слою "паралич" несколько раз встречается в рассказе и в конце концов превращается в лейтмотив, настойчиво напоминающий, что паралич -- это не только болезнь, сразившая отца Флинна, но и духовное состояние мира, в который входит ребенок. Одной из главных причин духовного паралича Джойс считает ирландский католицизм. Отец Флинн, неподвижный, с загадочно-пустой улыбкой на искаженном болезнью лице, воспринимается как символ ирландской церкви. С этим символом тесно связан и другой -- чаша для причастия, которая, в свою очередь, обозначает духовную полноту жизни, но ее-то Джойс и не видит в ирландской религии. С детства у юных ирландцев рушатся надежды, их "чаши" дают трещину от самого первого соприкосновения с действительностью. Радостное чувство открытия прекрасного мира омрачается в рассказе "Встреча" беседой со странным незнакомцем. Грязь, пошлость властно вторгаются в детский справедливый мир. Но не только в большом мире царят холод, враждебность и пошлость. Нет тепла, понимания, сочувствия и дома. В рассказе "Аравия" сокровенная мечта мальчика купить своей подруге подарок, какой-нибудь пустячок, на благотворительном базаре грубо разбивается о черствость взрослых, забывших про его просьбу. В своих мечтах герои Джойса уносятся в далекие восточные страны, на Дикий Запад, в привольное царство ковбоев. Но как только мечта попадает в сонное царство Дублина, на нее сразу же ложится печать тления. Дублинский благотворительный базар с заманчиво звучащим восточным названием "Аравия" -- жалкая пародия на настоящий праздник. И вот детство позади. Следующая стадия -- юность. Эвелин, героиня одноименного рассказа, хотя и понимает, что в Ирландии ее ожидает участь не лучшая, чем судьба сошедшей с ума матери, не в силах порвать с тупой работой, убожеством дома, всем монотонным существованием. Трагедия не только Эвелин, но целого поколения ирландцев в том, что они не могут стряхнуть путы. Те, кто остаются в Ирландии, обречены превратиться в героев рассказа "После гонок". Джим, сын дублинского мясника (деталь для Джойса весьма значительная), достойный представитель ирландской "золотой молодежи", с юности включился в бессмысленные гонки по жизни. В рассказе "Два рыцаря" жестоко высмеян моральный кодекс молодых людей, которые не гнушаются никакими средствами -- лишь бы раздобыть денег. Само название глубоко иронично: рыцарь, идеал мужской добродетели минувших столетий, в аморальном мире Дублина превратился в жалкого сутенера. В джойсовском рассказе о ловле жениха ("Пансион") нет ничего комического. Нудный и вязкий быт исключает радость. В этом царстве мясников (отец героини -- тоже мясник), расчетливых матерей, девушек, не имеющих никакого нравственного чувства, жить не скучно, но жутко. В рассказах о зрелости (они же повествуют и об общественной жизни Дублина) перед читателем проходит вереница несостоявшихся людей, которых Джойс видит и в среде буржуазии, и интеллигенции, и рабочих. Паралич охватил все слои ирландской жизни. Джойс лепит характер из полутонов: в самом отпетом человеке он видит человеческое, а потому сторонится поспешных, скорых выводов. Даже когда степень нравственного падения оказывается сокрушительной, когда мало или же вовсе нет надежды на возрождение (клерк Фэррингтон в рассказе "Личины"), Джойс заставляет нас понять причины краха. Авторская позиция проявляется в случайных, на первый, быстрый взгляд почти незаметных деталях. Но в прозе, в которой нет ничего случайного, не случайно и частое, почти назойливое определение "человек" по отношению к Фэррингтону. Оно подчеркивает обезличенность в овеществленном мире, сознательную стертость личности, но оно же без ненужной патетики напоминает читателю, что даже "бывший" человек -- человек. Джойсовская деталь несет огромную нагрузку в тексте -- ее правильное понимание может решительным образом изменить все видение рассказа. Поначалу кажется, что Джойс симпатизирует Крошке Чендлеру из рассказа "Облачко": он порядочен, особенно по сравнению с Галлахером, он любит стихи, мечтает о творчестве. Но поэтический ореол, окружающий его, начинает тускнеть, когда мы внимательнее вчитываемся в детали: Chandler -- "свечный фабрикант", "торговец свечами" -- нет, он не та свеча, которая рассеет мрак Дублина. Да и поэзия, вызывающая его восхищение, -- всего лишь незрелые юношеские стихи Байрона. Джойсу совсем не свойственна сентиментальность и слащавость в обращении с его "маленькими людьми". Но именно такой суровый реализм рождает неподдельное сочувствие. Ему искренне жаль прачку Марию из рассказа "Земля" -- она жертва безжалостной, тупой жизни. Щемящей грустью пронизана сцена, когда Мария поет песню "Мне снилось, что я в чертогах живу" и повторяет строчку о чертогах и недоступной ей любви дважды. Джойс не лишает своих героев надежды на другую жизнь. Для мистера Даффи из рассказа "Несчастный случай" такой возможностью стала встреча с полюбившей его миссис Синико. Но он, в своем эгоизме и гордыне, отверг этот драгоценный дар, а миссис Синико, не перенеся разлуки, покончила с собой. И хотя судебное разбирательство никого не сочло виновным -- недаром Джойс предпослал столь ироничное, остраненное заглавие рассказу: "Несчастный случай", -- для автора нет прощения человеку, убившему живую душу другого. "В день плюща", "Мать", "Милость божия" -- наиболее сатирические рассказы "Дублинцев"; здесь мишень Джойса -- ирландская политика, искусство, религия. В рассказе "В день плюща" нарисована картина выборов в муниципальный совет города. Хотя члены комитета носят листок плюща в память о Парнелле (действие происходит в годовщину смерти вождя), хотя его имя у всех на устах, а один из персонажей читает в память о нем стихотворение, предательство "некоронованного короля" Ирландии продолжается. Члены комитета, мнящие себя патриотами, собирают голоса в пользу трактирщика. Парнелл стал для ирландцев все той же мечтой, прекрасной и далекой, как Восток. Джойс безжалостно развенчивает ненавистные ему ирландские грезы и самообман, вводя в текст комическую, снижающую деталь: звук "пок!" -- звук вылетающей из бутылки пробки, -- вот жалкий салют в честь великого человека. Ядовитой иронией пропитан весь рассказ "Мать", в котором высмеивается ажиотаж, поднятый вокруг Ирландского Возрождения. Джойс описывает тех псевдодеятелей ирландской культуры, которые поспешили нагреть руки на национальных чувствах. Этим пошлым, пристроившимся к истории людям все равно чему служить и чему поклоняться. Пошлость царит и в той области ирландской жизни, где духовность полагается "по штату", -- в рассказе "Милость божия" Джойс рисует сокрушительный в своем сарказме образ деляги-священника, излагающего учение Иисуса Христа на бухгалтерско-банковский манер. В первоначальном замысле Джойса "Милость божия" завершала цикл. И если вглядеться в структуру рассказа, можно заметить, как Джойс подводит социальный итог своей повести о пошлой жизни. Буржуа разных калибров, с которыми мы по отдельности встречались в предыдущих рассказах, все эти продажные отцы города, владельцы ссудных касс, лицемерные репортеры -- заполонили церковь, куда пришел покаяться в своих грехах герой, Кернан. Интересно отметить, что с некоторыми персонажами мы знакомы по предыдущим рассказам: с агентом предвыборной кампании мистером Фэннингом ("В день плюща"), с репортером мистером Хендриком ("Мать"). Возвращение к старым персонажам позволяет Джойсу создать ощущение единого мира. Важно и еще одно обстоятельство: мир Джойса -- не фотография с замершими фигурами. Его мир находится в постоянном движении. В этом рассказе читатель "видит", как усаживается один, как поправляет шляпу другой, а третий перешептывается с соседом. Создать эффект живой жизни в слове Джойсу помог прием монтажа, который он впервые использовал в этом рассказе и который станет одним из основных моментов его поэтики в "Улиссе". Функцию движущейся камеры выполняет взгляд героя рассказа Кернана. Вот он выхватил какое-то лицо из общей картины, более подробно остановился на детали, внезапно привлекшей его внимание, потом продолжил свое движение по рядам молящихся и тем самым объединил частности в целое. Однако социального "озарения", социальной истины было недостаточно Джойсу для выполнения его конечной задачи; ему еще было нужно и этико-нравственное "озарение". Им стал рассказ "Мертвые", написанный после завершения всего цикла, шедевр не только психологической прозы раннего Джойса, но и всей английской новеллистики XX века. Это история прозрения Габриела Конроя, педагога и журналиста, самоуверенного человека, души общества, блестящего оратора, прекрасного мужа. И вдруг оказывается, что все это -- фикция. Габриел Конрой, так гладко и красиво рассуждающий об ирландском духе, не хочет отдать свои силы родине, и его любование национальными обычаями -- не более чем поза. Показав социальную несостоятельность своего героя, Джойс подвергает его другой, еще более жестокой и важной для него проверке -- экзамену на человечность. Сцена "человеческого" разоблачения Габриела Конроя происходит, когда он узнает причину тяжелого настроения своей жены Греты. Старинная ирландская баллада вызвала в памяти Греты образ Майкла Фюрея, юноши, который некогда любил ее и умер после того, как простоял под дождем у ее окна в вечер разлуки. Горькая ирония в том, что умерший Майкл Фюрей -- единственно живой в веренице духовных мертвецов "Дублинцев", поскольку в своей жизни руководствовался самым важным законом -- законом любви. Он тот, кто разбудил не только Грету, но и Габриела от духовной спячки. Темы, занявшие центральное место в западной прозе XX века: взаимонепонимание, немота, отчужденность людей друг от друга и от мира, одиночество, мучительные поиски своего "я", -- были развиты Джойсом в этом рассказе еще в начале столетия. Проза "Дублинцев" -- проза урбанистическая. Дублин -- настоящий герой рассказов. Его самостоятельная жизнь лишь подчеркивает ощущение заброшенности персонажей Джойса. Они кружат по его улицам, а город молча, без сострадания взирает на них. И только в "Мертвых" действие -- если можно определить происходящее с Конроем этим словом -- переносится на природу: спертая, застоявшаяся атмосфера разряжается потоком морозного воздуха. Прекрасная, лирическая в своей тональности картина падающего снега, примиряющего все горести и разрешающего все противоречия, выполняет конечную задачу Джойса -- соединить "сейчас и здесь" с вечностью. "Джакомо Джойс"... О чем это небольшое произведение, своим странным графическим расположением текста напоминающее поэтические экзерсисы Малларме? История его создания такова. В 1912--1916 гг. Джойс жил в Триесте. Заканчивал "Портрет художника в юности", работал над пьесой "Изгнанники", обдумывал "Улисса", зарабатывал на жизнь, давая уроки английского языка, и вдруг влюбился в свою ученицу, молоденькую итальянскую еврейку Амалию Поппер. Трудно сказать, каким в действительности было чувство Джойса. Факты упрямо свидетельствуют, что многое придумано и домыслено им. Но дело, конечно, не в этом. На страницах "Джакомо" бьется чувство, которое представил себе Джойс, чувство, которое обрушилось на писателя, вдруг ощутившего, что молодость прошла... Наверное, содержание этой вещи, если вообще понятия традиционной поэтики хоть как-то приложимы к тексту, в котором все -- порыв, ощущение, прикосновение, движение, передают слова поэта: О беззаконьях, о грехах, Бегах, погонях, Нечаянностях впопыхах, Локтях, ладонях... Это проза об остановленном мгновении, о заблудившемся времени, о мучительном прощании с юностью, о так трудно завоеванной зрелости... У "Джакомо" нет ни начала, ни конца; трудно определяется жанровая принадлежность этих страниц. В самом деле, что это -- записная книжка, дневник, эссе, этюд, новелла? И причина вовсе не в том, что Джойс не предназначал это произведение для печати. Зыбкость текста, его незавершенность сознательны. В них уже отчетливо проглядываются новаторские, незнакомые западной прозе тех лет черты. "Джакомо" неминуемо приближает нас к "Улиссу". На этих шестнадцати страницах была опробована новая поэтика, с помощью которой эпос человеческой жизни, эпос духа и тела, истории и частной жизни был вмещен в границы одного ничем не примечательного летнего дня -- 16 июня 1904 г., самого длинного дня в истории мировой литературы, растянувшегося до размеров вечности. Сопряжение реальной, сиюминутной жизни, то, что Джойс назвал "сейчас и здесь" -- любовь ли это к молоденькой ученице или история дублинского рекламного агента Леопольда Блума, -- с вечным, введением героев в плоть мифа происходило в сознании. Мир, опрокинутый в сознании, сознание, отражающее и одновременно творящее мир по своим законам. Первая зарисовка "Джакомо" -- впечатление, сначала зрительное, потом слуховое. Герой еще не успел осознать образ, и потому он окутан дымкой слова. Перед читателем возникает не просто внутренний монолог героя, знакомый нам по классической прозе, перед нами "поток сознания". Ассоциация, прихотливая, капризная, внезапно рождающаяся и столь же внезапно ускользающая, творит мир -- реальный и фантасмагоричный. Парижское утро, утро расставанья, разрыва, утро, когда была предана любовь, вдруг становится и другим утром -- тем, в Иудее, где предали Христа, где было холодно, где внезапно заметались коптящие факелы, где злоба полоснула глаза. Миф с его вечной идеей повторяемости, непрерывности (Амалия -- это и Беатриче Данте, и Беатриче Ченчи, и вавилонская блудница, и смуглая дама сонетов Шекспира, и воплощение вечной женственности) упорядочивает хаос этого расщепленного, мятущегося сознания. Или вдруг образ, который только что был пластичным, подчинившись скрытым импульсам, нереализованным желаниям, вырвавшимся из стихии подсознательного, у нас на глазах корчится, искажается, превращаясь в жуткий гротеск. В этой поэтике важно все. Цвета, цветовая гамма: золотисто-теплая, сочно-зеленая, серо-сиреневато-белая, черно-бурая, тускло-зеленая -- тоже передает превратности чувства: восторг, влечение, ревность, страсть, отчуждение, охлаждение. Мир "Джакомо" наполнен и "симфонией запахов", и ощущениями (холод утра, прикосновение пальцев...), звуками (смех, слезы, стук каблучков, цоканье копыт, свист летящих санок, шорох, молитва, шепот страсти), игра светотени (свет -- любовь, тьма -- отчаянье). Даже в графическом расположении зарисовок -- то они значительно отстоят друг от друга, то, напротив, тесно смыкаются -- отразилась жизнь души. К концу паузы сокращаются: проза "торопится", стараясь угнаться за множащимися в сознании образами. В своих произведениях Джойс не раз воплощал собственный жизненный опыт, "списывал" героев, например, Стивена Дедалуса, с которым читатель встречается и в "Портрете художника в юности", и в "Улиссе", с себя. Но, возвращаясь к себе, Джойс уходит от себя -- уходит, создавая ироническую дистанцию и тем самым -- образ. Благодаря автоиронии возникает дополнительное измерение в прозе "Джакомо". Собственно, ироническое видение задано уже в самом заглавии. Джакомо -- не только итальянский вариант английского имени Джеймс. Джакомо -- это и имя знаменитого Казановы. Иными словами, влюбленный Джойс обнаженно поведал нам свою любовную историю, но при этом незаметно остранился, назвав себя Джакомо и тем самым показав и комический смысл происшедшего. Смех был великой стихией его зрелого творчества, способом снятия мировоззренческих противоречий, великой разрешительной силой. В смехе, как в самой природе, мир вечно обновляется. История любви к Амалии, история страсти, история смятения души, возвращения в лоно семьи, увиденные и пережитые иронически (недаром у "Джакомо" фривольно-комическая концовка: "Посылка: любишь меня, люби мой зонтик"), становятся творческим материалом ("Пиши, черт тебя подери"), художественным конспектом "Улисса". Не всякий читатель примет прозу "Джакомо". Наверняка найдутся и такие, кто, запутавшись в его временных, стилевых, звуковых переходах, раздраженно отмахнется, сказав: "Заумь". Да. Это -- трудное искусство. Вновь вспоминается, как и в связи с "Дублинцами", М. Горький. Потрясенный прозой (новой прозой) Чехова в "Даме с собачкой", он писал: "Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм... Дальше Вас никто не может идти по сей стезе, никто не может написать так просто о таких простых вещах" *. * Горький М. Полн. собр. соч., в 30-ти томах, М., "Художественная литература", 1954, т. 28, с. 113. Джойс пошел дальше по пути поиска предельного значения слова, максимальной выразительности фразы. Его поиск увенчался удивительными находками: он действительно был чародеем, который мог делать со словом все что угодно. Но его открытия шли рука об руку с неудачами: в конце его творческого пути вздыбилась громада "Поминок по Финнегану" -- произведения некоего нового синтетического жанра, сочетания слова с музыкой, этого "материализовавшегося безумия" писателя, рассчитанного на того, кто сделает освоение текста делом жизни. Но предоставим слово самому Джойсу. Работая над "Поминками" ("моими поминками, как грустно острил Джойс), он вдруг заметил, что хотел напечатать что-нибудь простое и изящное, как "Джакомо". Поиск, даже такой дерзновенный, как поиск Джойса, должен иметь предел... Е. Гениева Дублинцы Рассказы Перевод с английского под редакцией И. А. Кашкина Сестры На этот раз не было никакой надежды: это был третий удар. Каждый вечер я проходил мимо дома (это было время каникул) и разглядывал освещенный квадрат окна; и каждый вечер я находил его освещенным по-прежнему, ровно и тускло. Если бы он умер, думал я, мне было бы видно отражение свечей на темной шторе, потому что я знал, что две свечи должны быть зажжены у изголовья покойника. Он часто говорил мне: "Недолго мне осталось жить на этом свете", и его слова казались мне пустыми. Теперь я знал, что это была правда. Каждый вечер, глядя в окно, я произносил про себя, тихо, слово "паралич". Оно всегда звучало странно в моих ушах, как слово "гномон" * у Евклида и слово "симония" ** в катехизисе. Но теперь оно звучало для меня как имя какого-то порочного и злого существа. Оно вызывало во мне ужас, и в то же время я стремился приблизиться к нему и посмотреть вблизи на его смертоносную работу. * Древнейший вид астрономического инструмента -- вертикальный столбик для определения полуденной линии. ** Продажа и покупка духовных должностей, священного сана, отпущение грехов за деньги, широко практиковавшиеся в средние века римскими папами. Старик Коттер сидел у огня и курил, когда я сошел к ужину. Когда тетя клала мне кашу, он вдруг сказал, словно возвращаясь к прерванному разговору: -- Да нет, я бы не сказал, что он был, как говорится... Но что-то с ним было неладно... Странно, что он... Я вам скажу мое мнение... Он запыхтел трубкой, будто собираясь с мыслями. Скучный, старый болван! Когда мы только познакомились с ним, он все-таки казался интересней, рассказывал нам о разных способах перегонки, но очень скоро надоел мне этими бесконечными разговорами о винокурении. -- У меня, видите ли, своя теория, -- сказал он. -- По-моему, это один из тех исключительных случаев... но, впрочем, трудно сказать... Он опять запыхтел трубкой, так и не поделившись с нами своей теорией. Тут дядя заметил мои удивленные глаза. -- Печальная новость, -- сказал он, -- скончался твой старый друг. -- Кто? -- спросил я.