ра. Далеко-о... -- протянул Панака и покачал головой. Агада затревожилась. Панака заметил: -- Славный Саранчо кочует у Щучьего озера. -- А это далеко, дедушка? -- Далеко, Агада, далеко! Маленький караван двинулся в путь. Посмотрел Панака на свой караван и вздохнул. Ему казалось, что даже лес, горы и луна -- все смеются: "Эх, Панака, Панака, стал ты беднее мыши!" Панака шел впереди -- острым ножом на длинном черешке расчищал путь. За ним вели оленей Агада и Талачи. В конце каравана шла Терна, за ней тянулась кожаная веревочка, за которую держалась слепая Тыкыльмо. Собака шла осторожно, вела слепую по протоптанной дорожке, то и дело оглядывалась и посматривала на хозяйку своими умными глазами. Если веревочка натягивалась, Терна останавливалась и ожидала, пока Тыкыльмо вытащит ногу из сугроба и поставит на тропинку. Одой и Чалык шли стороной, оставляя на снегу узенький след своих лыж. Они охотились. Караван двигался медленно. Было тихо. И от оленей, и от людей, и от собак поднимался густой пар. Всех посеребрил мороз. Ноги Тыкыльмо стали слушаться плохо, и Терна все чаще и чаще останавливалась. Слепая и не знала, что умная собака, давая ей передохнуть, отстала от каравана. На одной из таких остановок Тыкыльмо сняла свою заячью шапку, прислушалась чутким ухом и заторопила собаку: -- Терна, Терна, угу! Терна, угу! Собака разразилась пронзительным лаем, но лай ее потерялся в темных просторах тайги. Панака вел караван не оглядываясь. Во время пути нельзя оглядываться. Так учил его еще отец. Знали об этом и Агада и Талачи: оглянешься назад -- рассердишь злого духа Орума, уберет он счастье с пути человека, и тогда в дороге не миновать беды. Тыкыльмо торопила Терну. Собака мелкими шажками бежала по снегу. Вдруг Тыкыльмо остановила собаку, упала на колени и, пошарив рукой по снегу, зашептала: -- След олений... Терна, угу! Выбилась из сил Тыкыльмо и едва двигала ногами. Устала тянуть веревочку и Терна: веревочка тяжелее ноши. Собака шагала, лениво, часто садилась на снег, начинала жалобно скулить. Самое страшное в пути -- если устанет олень или собака. Человек плачет от такого горя. Заплакала и Тыкыльмо. Она села на снег, развязала свою походную сумку, достала сушеного мяса. Поела сама, с рук покормила Терну. ...Панака воткнул в снег пальму, вытер лицо рукавом своей парки. Агада обрадовалась и подумала: "Скоро остановка". Талачи обрадованно вздохнула. Панака посмотрел по сторонам: -- Вот здесь ставьте чум! -- Тыкыльмо нет! -- испуганно сказала Агада. Панака ответил: -- Надо Одоя с Чалыком крикнуть, найти Тыкыльмо. Он высвободил руки из парки, сложил ладони трубочкой и громко крикнул несколько раз во все стороны: -- Орон ору! (Олени устали!) Эхо прокатилось по тайге: ...у-у-у!.. Первым подошел к чуму Чалык. Раскрасневшаяся Агада с трудом ставила в снег шесты для чума. Талачи помогала плохо -- она устала, часто охала. Панака сердился: -- Слаба девка, молода -- сил нет, а от Талачи какая польза? Одна беда.. Панака курил, сидя на сугробе, посматривая на небо, торопил женщин. Мужчина никогда не ставит семейного жилья -- это дело женщин. Агада тянула тяжелые кожаные покрышки для чума, шкура волочилась по снегу страшным зверем. Агада вспотела, лицо ее раскраснелось, как у костра. Чалык любовался ею, жалел ее. Когда она вытянулась и, багровая от напряжения, поднимала шкуру на вершину шестов, не утерпел Чалык и подбежал. Но Агада так блеснула глазами, что он отскочил, как от огня, и пошел прочь. -- Отец, почему мать не помогает Агаде? Ставить чум она лучшая мастерица. -- Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, -- спокойно ответил Панака. Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла. -- Вставай, мать! -- сказал Одой. Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: "Почему смерть не придет?" Обращаясь к Одою, спросила: -- Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал? -- Я не один, -- ответил Одой, -- рядом стоит Чалык. Он первый увидел. -- Острый глаз у Чалыка! -- обрадовалась мать. -- Скорее иди, мать, -- торопил Чалык. -- Не могут поставить чум Агада с Талачи. Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: "Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!.." -- и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги. Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул: -- Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала? Тыкыльмо не ответила. Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила: -- С какой стороны солнце? -- С правой, -- ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз. -- Неладно поставила -- ветром уронит чум. Снег надо утоптать. Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам. Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним -- Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась: -- Ставили чум -- от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме. Тыкыльмо промолчала. С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать. Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал -- ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул: -- Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет! Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах. Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки. Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой. В чуме ждали Чалыка. У каждого в голове одно: принесет ли парень добычу! Панака сердился: "Зря положился на парнишку, не пришлось бы спать голодному. Надо было Одоя послать". Залаяли собаки. Панака и Одой вышли из чума. На лыжах подходил Чалык. -- Плохо мужичок шагает -- устал, -- сказал Панака. Не дойдя до чума, Чалык упал. Панака и Одой бросились к нему. Втащили в чум. Одежда Чалыка болталась рваными клочьями, лицо потемнело, из-под рукава тонкой струйкой текла кровь. -- Волки! -- тихо прошептал Чалык. -- Где? -- встревожились Панака и Одой. -- Близко. Без отдыха можно дойти, -- едва шевелил губами Чалык. -- Из головы моей ум, видно, ветром выдуло, забыл я, что это долина волчья... Олени!.. -- заторопился Панака. Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума. Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул. Оленей пригнали к чуму. Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи -- по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума. На другой день кочевали дальше. Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку: -- Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны. Панака рассердился. -- Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте! Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо. -- Мама, -- сказал он, -- будет ли счастье на новом месте? -- Счастье? Счастье, сынок, -- маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, -- всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется. На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума. На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места. Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары. Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла. -- Стукнуло! -- в страхе шепнула Агада. -- Страшно мне! -- Стукнуло, -- спокойно ответила слепая. -- Что это? -- Земля. -- Как земля? -- Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет. Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат -- все! В это время залаяли собаки. -- Пришли! -- сказала Агада. Вслушались -- никого, только ветер выл в дымоходе. Собаки вновь залаяли. Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи. Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку: -- Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня. Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала. Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было. -- Заночевали, -- решила Тыкыльмо. Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился: -- Спите, как мыши в норе... Тыкыльмо схватила за руку Одоя: -- Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына. Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум. Тыкыльмо вздыхала: -- Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка! Слепой никто не ответил. x x x Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом -- тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица. Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву: -- Панака уехал. Откуда у бедняка олени? Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой: -- Ставьте чум! На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом -- три чума поменьше. Ночью плохо спал Саранчо и думал: "Как Панака ушел, где взял оленей?" Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою -- любимицу Агаду. Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров -- Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки. Талязан оказалась хорошей хозяйкой, а старая Талын была довольна второй женой Саранчо. Плохо только то, что быстро забыл Саранчо Талын. Убьет он зайца или козла, зарежет оленя -- никогда не даст старой Талын полакомиться печенкой, сердцем, вкусным мозгом, все дарит красавице Талязан. Лучший песцовый воротник от парки Агады велел Саранчо отпороть и пришить к парке Талязан. Всю зиму шила Талын себе к празднику мягкие унты. Красиво расшила их разноцветной кожей, опушила песцом. И когда унты были готовы, Саранчо похвалил работу Талын, а унты велел отдать Талязан. Осталась Талын по-прежнему в старых, рваных унтах. Но Талын и Талязан живут дружно: вдвоем легче ставить чум, вдвоем не страшно сидеть в темные ночи и ждать запоздавшего хозяина. Саранчо старался казаться молодым. Если называли его стариком -- сердился. Он туго заплетал косичку, а чтобы не видели его седые космы, не снимал шапки даже ночью. На лыжах бегал быстро. А когда старший сын сказал ему: "Отец, ты бегаешь, как молодой олень. Откуда у тебя сила?" -- Саранчо улыбнулся, ловко вскинул лук, сшиб стрелой шишку с вершины старой сосны. -- Снег к земле ближе спустился. Этим снегом надо идти к стойбищу Панаки, -- сказал Саранчо сыновьям. Вскоре караван Саранчо тронулся в путь, и не прошло четырех дней, как рядом с чумами Панаки и Одоя стояли еще три чума. Ожило стойбище. Старые охотники встретились радостно. Они долго прижимались щекой к щеке, долго держались за косички, дважды поменялись трубками, обнялись и лишь после этого разговорились. Старая Талын не могла налюбоваться Агадой. Она смочила ее волосы своими слезами, и Агада слышала, как бьется от радости сердце матери. Подросла Агада и стала такая красавица, что даже Талязан с завистью смотрела на гладкие смуглые щеки Агады, на тонкие -- тоньше ниточки -- брови, на живые, лукавые, как у лисички, глаза. Длинными ресницами вскидывала Агада, будто белка пушистым хвостом; глаза вспыхивали зеленым огоньком, а губы горели спелой костяникой. ...Саранчо из своего стада убил лучшего оленя. Горячее сердце, от которого поднималась тонкая струйка пара, он разрезал на две части -- одну взял себе, другую подал Панаке. Печенку разделили сыновья между собой. За едой говорили мало. Вкусная еда отняла у всех язык. Чалык ел плохо, поглядывал то на храброго Саранчо, то на остроглазую Агаду. Саранчо заговорил первый: -- Славный друг Панака, ты спас мне дочь. Чем благодарить тебя буду? -- Храбрый друг Саранчо, -- ответил Панака, -- благодари моего младшего сына Чалыка -- он спас тебе дочь, он вернул мне моих оленей. Саранчо скривил рот, гордо вскинул голову: -- Этот мужичок еще молод для благодарностей, пусть подрастет. Пушистые ресницы Агады сомкнулись. Чалык сдвинул брови, но, встретив грозный взгляд Панаки, потупил глаза. Все молчали, только чмокали губами -- тянули дым из трубок и пускали его над головами синими клочьями. Панака обиженно сказал: -- Женщины в моей семье нет. У Тыкыльмо глаза -- дупла. Талачи для Одоя плохая хозяйка, совсем стала хворая, едва ноги носит. Нет женщин -- некому ставить чум. -- Славный друг Панака, не много ли ты с меня просишь? Панака обиделся: -- Панака стар, волосы его белее снега, ему не нужна молодая жена. Но у Панаки есть старший сын, славный Одой. Чем он плох, скажи, Саранчо? Агада, сидя на корточках, спрятала голову в воротник своей парки, плечи ее вздрагивали. Чалык вышел из чума и без оглядки побежал в тайгу. На пригорке он наткнулся на оленей, отыскал серого с пятнышками, на котором ехала Агада, и обхватил его за шею. Умное животное испуганно смотрело большими круглыми глазами, мотало головой. Чалык шептал: -- Никто не видит моего сердца. Может, добрый олень поймет мое горе... -- и целовал серого в мягкую морду. Панака и Саранчо долго сидели, молчали, потом поменялись своими охотничьими ножами и табакерками. Наконец Саранчо кивнул головой: -- Пусть Агада будет второй женой Одоя.   Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я КАЗАКИ В ТАЙГЕ Егорка Ветродуй сидел на вершине лиственницы и, пугливо озираясь по сторонам, бормотал заикающимся языком что-то нескладное и непонятное. Внизу, под деревом, стоял Пронька Зарубин. Глаза его метали искры, он бил по стволу толстой дубинкой, сердито орал, потрясая огромной, черной, как смоль, нечесаной бородой: -- Слазь, дохлый, слазь! Убью! Поодаль сидели на земле понурые, ободранные, усталые казаки. Егорка сбился с пути и завел казачий отряд в такую глушь, что целую неделю бродил отряд вокруг одной и той же горы, а выбраться из каменистых россыпей и буреломов не мог. Половина лошадей сдохла, а пеший казак -- не казак! Запасов еды давно не было. Кормились казаки кто как мог. Да и людей поубавилось. Вместе с лошадью скатился со скалы бравый казак, весельчак Ивашка Певчий. Ни Ивашки, ни его гнедка не могли отыскать казаки -- проглотило Ивашку зеленое ущелье. Во время бури насмерть убило стволом сухой ели казака Саньку. Утонули в кипучей реке торопливые Пашка и Лука Зонины. Да разве всех пересчитаешь! Тайга -- она словно зверь ненасытный! Егорка Ветродуй не слезал с дерева, словно его веревками накрепко прикрутили к смолистому стволу. Видно было, что не по добру очутился казачий поводырь на вершине дерева. Осмотревшись по сторонам, Егорка закричал: -- Братики, никак река? -- Где? Егорка ткнул грязным пальцем в сторону запада. -- Слазь! -- гремел Пронька Зарубин. -- Слазь, треклятый! -- Засекете... -- бормотал Егорка. -- Чую, ей-бо засекете!.. -- Не трону, слазь! -- уговаривал Пронька. -- Чтой-то не верю... -- голосил Егорка. -- Слазь! А то дерево срублю! -- Побожитесь, казачки! -- вопил Егорка не своим голосом. -- Вот те крест! -- подскочил к дереву юркий казачок Петрован и перекрестился. Егорка несмело стал спускаться с дерева. Едва его ноги коснулись земли, как спину резанула боль. Егорка, увертываясь от свистящей плети, вопил: -- Ай-ай-ай! Креста на вас нет, клятвонарушители! Бог-то, бог, он ведь все видит! Все видит! -- Веди, не мешкай, веди к реке, -- торопил Пронька. -- Коли реки не окажется -- не сносить тебе головы, Егорка! Лошади с трудом переходили каменистые преграды, падали, разбивались в кровь, жалобно ржали. Густые заросли колючего кустарника хлестали казаков по лицу, как плетьми. Крики, вопли, брань нарушали тишину тайги, и она отвечала несмолкаемым эхом. Отряд добрался до реки. Все вздохнули с облегчением. Дул резкий, колючий ветер. Уходила осень. Стали казаки жилье ставить, к зиме готовиться. Выбрали место, но не успели и оглянуться, как ударила снежная пурга. Потонула тайга в снежных заносах, закружилась в белых вихрях. Лошади без корма падали одна за другой. Сковало реку льдом, лишь черные полыньи дымились серым туманом. Пришла таежная зима. Лютый мороз крепчал с каждым днем. На лету замерзала птица. Земля трескалась, охала и громыхала. Деревья, одетые в кружевные узоры, скрипели протяжно. Тайга шумела беспокойно, тоскливо. Повесили головы казаки, сидя в землянках, жались к очагу, кутались в рваную одежонку. С трудом добывали еду. На реке в прорубях ловили окуней, щук, тайменей. Оравой загоняли таежных зверей; делали снежные завалы, густые заломы, ставили ловушки, а потом гнали с гиканьем одуревшего зверя к снежным наносам. Обессиленного зверя били из пищалей, рубили саблями, кололи ножами. Перебивались кое-как, коротая длинные зловещие ночи. Сколько сказок, прибауток да загадок, былей и небылиц порассказали, тому и счета нет. Зима свирепела. Свирепели и казаки. Чаще и чаще метали злобные взгляды на атамана своего Проньку Зарубина. Егорка Ветродуй от страха не вылезал из темного угла, шепотом читал молитвы о спасении своей души. Куда ни кинешь взгляд -- без конца, без края тайга да горы, снежные бугры, валежины столетние, коряжины да каменья -- глыбы оледеневшие. Страшные места, глухие, нехоженые и неезженые. Глушь таежная -- родина зверя лютого, ветра буйного да птицы вольной. Загоревал Пронька Зарубин. Сидя на грязных нарах, тер он кулаком распухшие от едкого дыма глаза и день и ночь думал, как от беды избавиться. Однажды атаман вышел из землянки. Буря рвалась и металась в бешеных вихрях, с ног сбрасывала. Долго ждали атамана казаки, так и не дождались. Наутро шапку атаманову в сугробе подобрали да волчьи следы на снегу разглядели. Утащили волки атамана, утащили от самой землянки. Мало горевали казаки, выбрали в атаманы Терешкина. Собрал новый атаман весь казачий отряд в одну землянку и мрачно сказал: -- Тайга люта. Головы свои ломайте, что делать будем. Казаки мы теперь пешие, бывалого человека, умельца подорожного не имеем. Не сгинуть бы в лютой тайге, не лечь бы костьми на каменья острые. Егорка Ветродуй и дышать боялся -- ждал расправы; забился он под нары, чтоб и на глаза казакам не попадаться. -- Ну и зима! Жгуча, да и свирепа. Не только роду человеческому, а даже деревам вековечным жизни нет: трещат, лопаются, стонут от боли... Земля охает под снегом... Река подо льдом беснуется... Сплошная лютость! Говорил атаман да на казаков посматривал: кто, мол, помирать собрался -- помирай скорее, ждать нечего. -- Ведомо ли вам, вольны казаки, -- продолжал атаман, -- что с позором в Иркутск пойдем, с пустыми руками? Вот как есть, с пустыми руками. -- Пойдем ли? -- не вытерпел Ивашка Стрепетов. -- Може, к весне все перемрем до единого. -- На все воля божья, -- вздохнул кто-то в темном углу. -- Бог-то бог, да сам не будь плох! -- засмеялся атаман. -- Спросить бы надо с тебя, коли ты есть атаман! -- горячился Ивашка. -- Помолчал бы ты, Ивашка! Не тебя ли в атаманы выбрать? -- зашумели казаки. -- Прокормимся, ведь не безрукие! Встал казак Никита Малый. Разгладил жиденькую бородку, шапкой об пол ударил: -- Не гоже казакам горюниться, мы не бабы! Зима от лютости своей вот-вот отойдет, обмякнет. Примечаю это по солнцу да по деревам. А там и весна, распалится река, и поплыли казачки, поплыли! Загремели голоса: -- Поплыли! -- Река -- воля казачья!.. Порешили рекой плыть. Плыть на север, без подарка царю не возвращаться. И опять потекли злые ночи. Дымились землянки из-под снега, бились люди с буйными ветрами, гонялись, как бешеные, за зверем, тонули в синих снегах. Добычу тащили в один котел: заяц так заяц, щука так щука, белка так белка -- все едино в варево. Если неудача и нет ничего -- и то ладно: подтянут казаки потуже пояски, поглотают слюну -- и в дрему. Так и жили. Летели короткие дни, тянулись длинные-предлинные ночи, а там, глянь, весна пришла. Пришла нежданно-негаданно. Только вчера свирепела буря, с ног сшибала казаков, деревья скрипели и стонали жалобно, и вдруг блеснуло яркое солнце, размякли снега, посерели. Снег с деревьев начал падать хлопьями. Дни стали теплее -- мороз спадал. -- Ого, -- радовались казаки, -- никак, зимушка сдавать начинает! А там и лед на реке почернел, и у берегов блеснули весенние воды. Забили с гор ключи, проснулись, зашумели, забуянили таежные речки, на солнцепеках совсем растаял снег. -- Дощаники сплавные надо мастерить, -- распоряжался атаман. -- Нельзя мешкать! Застучали топоры. Казаки у самых берегов рубили гладкоствольный лес, кололи смолистые стволы клиньями на доски, выравнивали топорами. Казак Тимошка Ловкий ходил за главного: поучал, суетился, ругался. Прыгало эхо по реке и тонуло в синих далях. Целые дни слышны были приказы Тимошки Ловкого: -- Егорке Ветродую да Лукашке Кривому рубить пни сосновые, копать яму и курить смолу! Ивашке Стрепетову, Никишке Косому да Кузьке Левше, да братьям Петровану с Прокопкой Елкиным идти по засолнечной стороне и сыскать лиственницы с вывертами, чтобы из тех вывертов носы для дощаников поделать можно было! День и ночь горели костры на берегу. Казаки торопились -- плыть думали по первой воде за льдами, уходящими на север. Но река уже вскрылась, засверкала изумрудной гладью, быстро понеслись белые глыбы вниз по течению, а лодки-дощаники еще не были готовы. Тимошка Ловкий торопил, палкой учил нерадивых да ленивых. Запах свежей смолы пьянил. На воду спустили три плоскодонных дощаника. Лодки с виду были неказисты, но течи не дали и сидели на реке мелко. Взыграло сердце казачье от радости. Бросали казаки вверх свои шапки, орали так, что земля дрожала. -- Грузи! -- скомандовал атаман. Погрузили казаки свои скудные запасы вяленой рыбы и мяса, что наготовили в путь, побросали в дощаники немудрящие пожитки и поплыли. Понесла красавица Синяя река кораблики, покатилась казацкая вольная песня. Поплыли казаки медленно. Берега высматривали зорко. Однажды дневали казаки у зеленого мыса. Чинили дощаники, за птицей, за зверем гонялись по тайге. У кипящего ключика лег на живот Егорка Ветродуй -- лег, чтобы воды напиться, и закричал: -- След вижу! Тунгусишек след! Сбежались казаки -- атаман впереди, -- припали к земле. Чья-то нога оставила свежие следы на желтом песке у ключа. След оставлен ногой в кожаном мягком унте, с ровненьким рубчиком-швом по краям. -- Отойди, -- сердился атаман, -- отойди! Затопчете, черти, след! Атаман пошел, сгибаясь, по следу. Четкие вначале, следы стали едва заметны и наконец совсем исчезли. Вот они опять появились на примятой сухой траве, вот опять четко отпечатались на звериной тропке, но дальше пошли мхи, и следы потерялись. -- Чтоб до захода солнца юрты отыскать! -- приказал атаман. Рассыпались казаки по тайге, каждый кустик высматривали да вынюхивали. Кружились по тайге целый день и к дощаникам пришли ни с чем. -- Неуспех, -- сказали казаки. -- Неуспех, -- мотнул головой атаман. На рассвете казаки недалеко от места своего ночлега обнаружили остовы двух эвенкийских чумов. Озлился атаман: -- Проглядел, из-под носа убежали! Плыли дальше с опаской, с оглядкой. Казаки колючим словом травили Егорку Ветродуя: Наш Егорка - Парень верткий, На весла -- больной, На корму -- слепой, У котла -- первой! Парень удалой! Наказал атаман Егорке-бездельнику сидеть на мачте первого дощаника, берега обозревать, эвенкийские юрты высматривать. Плыли, рассекая крутые волны, плыли без песен... Солнце поднялось над рекой. Золотыми пятнами искрились гребни волн. Дул тихий утренний ветерок. С Синей реки круто повернули, направились вверх по гладкому устью неведомой реки. Предутренний туман редел и медленно поднимался в поднебесье. Всматриваясь в даль, Егорка заметил серую полоску. "Дым!" -- екнуло сердце у Егорки. Но он молчал. Дощаники повернули к берегу и плавно скользили по тихому плесу. -- Юрты! -- закричал Егорка и мешком скатился с мачты. Атаман кулаком с одного удара сшиб с ног непутевого крикуна: -- Что козлом орешь?? Не слепые -- видим! Вытер Егорка рукавом нос, умолк. -- Ну смехота! -- смеялись придушенно казаки. -- Уморил! Атаман махнул рукой, и лодки тихо подошли к крутому берегу. Вышли казаки из дощаников и осторожно поползли по сыпучему яру. Высунули головы казаки из-за кустарника, увидели у берега на зеленом пригорке четыре эвенкийских чума. Остроконечные чумы стояли поодаль один от другого. Ветер слегка колыхал кожаные покрышки. Тихо вокруг, даже чуткие собаки молчали, будто вымерли. Все потонуло в сладкой предутренней дреме. Лишь в одном чуме слышался слабый детский крик да сонное баюканье; лишь над этим чумом взвивалась жиденькая струйка серого дыма. Видимо, этот чум и хранил для всего стойбища золотое пламя семейного очага; видимо, в этом чуме заботливая рука поддерживала огонь и день и ночь. Крадучись, бесшумно поползли казаки в обход, чтобы захватить все чумы враз. -- Добыча! -- затрепетал атаман. -- Этих не упустим! Спят, видно, даже собаки не тявкают... с нами бог! Сняв шапку, он размашисто перекрестился. То же сделали казаки. -- С богом! -- махнул шапкой атаман. Казаки вновь, припадая к земле, без шороха и шума поползли. Первая почуяла врагов Терна. Она ощетинилась, разразилась диким лаем. За ней зарычали, залаяли и все остальные собаки. На стойбище поднялся сплошной собачий гвалт. Атаман тревожно махнул рукой. Казаки -- кто куда: кто за валежину, кто в лощину, кто за кочку. Притихли, припали к самой земле, не дышат, ждут атаманова слова. Из ближнего чума вышел Панака, из другого выглянул Одой. -- Отец, что видят твои глаза? -- тревожно спросил Одой. -- Кроме горя, сын, ничего не видят мои глаза... Смерть тише змеи подползла к нашему стойбищу, -- упавшим голосом ответил Панака. Из большого чума выглянул Саранчо: -- Лючи!.. Он выхватил из колчана вой-стрелу и пустил ее ввысь. Стрела взвилась и пронеслась над головами казаков с пронзительным, зловещим воем. Казаки припали еще плотнее к земле. Собаки бешено лаяли. Панака, Одой, Чалык, Саранчо с двумя сыновьями отбежали от чумов и, укрываясь за деревьями, приготовились к защите родного стойбища. Атаман махнул рукой, и казаки поползли, окружая кольцом стойбище. Атаман поднял голову и тут же, обливаясь кровью, упал. Меткая стрела Саранчо попала ему в плечо. Казаки опешили. Стрелы с визгом метались над их головами. Ивашка Стрепетов не успел подняться на четвереньки, как вскинул руки, охнул и вытянулся. Стрела сразила Ивашку в грудь. В страхе казаки поползли обратно. Но атаман, зажав рану, поднялся: -- Трусы! Аль стрелять разучились? Пали из пищалей! Раздался залп. За черным облаком дыма потерялись остроконечные чумы. Притихли собаки. Зарядили казаки пищали и еще раз пальнули по чумам. Кинулись на приступ. Вновь взвизгнули стрелы. Они разили без промаха. Казаки дружно вскочили и, взмахнув пиками, клинками, ринулись на чумы. Первым упал с простреленной головой старый Панака. Остальные отступили в лес. Храбрый Саранчо метал стрелы. Раздался залп, и Саранчо упал с раздробленной ногой. Казаки влетели в чумы, сорвали кожаные пологи. -- Всех в злобе порубают! -- забеспокоился атаман, охая от боли. -- Кого же повезем? Опять неуспех... Стой! -- закричал он. -- Стой, ошалелые!.. Живьем хватайте, вяжите! В это время Егорка Ветродуй волочил из чума перепуганную, растрепанную Агаду. К нему подскочил разъяренным волком Елизарка Косой. Егорка отбивался от него: -- Уйди от греха, Елизарка! Моя добыча... Ей-бо, моя! Ножом пырну! Уйди! Одой бросился на помощь Агаде. Она билась в руках Егорки подстреленной птицей. Разодранная парка слезла с плеч, черные косы волоклись по земле. Егорка впился, как коршун, и тащил свою добычу. Одой взмахивал пальмой и разил ею, как огромным мечом. Падали казаки, даже кольчуги железные не спасали. Одой подскочил к Егорке, а тот, увидев страшные, кровью налитые глаза Одоя, всклокоченные волосы и смертоносное оружие, бросил Агаду, забился от страха в кусты. Не успел Одой схватить Агаду: навстречу ему бежал растрепанный Чалык, а казаки окружали его и ловили арканом, как дикую лошадь: Чалык, отбегая, припадал на колени и успевал пускать стрелу за стрелой. Подбежав к широкоствольной сосне, он укрылся за ней, закричал: -- Терна! Усь! Усь! Собаки бросились на казаков со всех сторон, рвали нещадно, сшибали с ног, хватали за глотку. Зазевавшегося Прокопку Елкина они сбили с ног, загрызли насмерть. Побили казаки собак. Долго гонялись за Терной, но убить ее не смогли. Одой и Чалык бежали по тайге, на руках они несли полумертвую Агаду. Наперерез им неслась целая ватага казаков. Окружили кольцом. Оглянулся Одой -- всюду казаки. Скрипнул от злости зубами и взмахнул пальмой. Казаки бросились на Одоя, но от каждого взмаха пальмы шарахались, давя друг друга. Вскипел атаман. Вскинул пищаль. Грохнул выстрел -- красная струйка поползла по руке Одоя. Выпрямился Одой, тонкая усмешка скользнула по его лицу. Поднял он пальму над головой, с одного взмаха переломил ее пополам, бросил казакам под ноги. -- Аркань! -- кричали казаки. -- Погодь, оружию бросает! -- остановил атаман. Одой и Чалык бросили луки, сдернули с себя пустые колчаны и мигом кинули их под ноги казакам. Агада лежала на земле, закрыв лицо руками. Одой подошел к Чалыку и приник своей щекой к его щеке. Затем выдернул из-за пазухи красивый, расшитый руками Талачи мешочек, зубами стал рвать его в клочья и бросать под ноги. Казаки гоготали: -- Вали-мели до самой земли! -- Умора! -- Казачки, да тунгусишка-то плясун! Ей-бо, плясун! -- заливался Егорка Ветродуй. -- Взыграйте ему песню плясовую. Ей-бо, взыграйте! Егорка смешно кривлялся, мел лохмотьями землю. Не успели казаки и глазом моргнуть, как покатился Егорка, зажав живот. Он заикал, заохал, закашлял: его со всего размаху ударил Одой. Казаки смеялись, а Егорка стонал: -- Ох, казачки, ох, смерть моя... Что же глядите? Разите их!.. -- Не выживет, -- сказал казак Тришка. -- Нутро он ему отбил. Умрет. Казаки со всех сторон бросились на Одоя. Бросив вокруг взгляд, Одой взмахнул рукой и вонзил нож в сердце Агаде. Казаки опешили: -- Убил!.. Нож блеснул, и Одой, ударив себя в грудь, грузно упал на землю. Чалык бросился к Агаде, припал к ее теплым еще губам и застыл. Он схватил ее голову руками, прижал к груди, бережно прикрыл своей паркой. -- Опять неуспех! С чем возвращаться? Всех порубали, всех извели!.. Что стоите? Вяжите хоть этого! -- Атаман показал на Чалыка. С трудом оторвали Чалыка от Агады и, связав ему руки, повели. Атаман ошибся -- добыча оказалась большая. В плен попали тяжко раненный в ногу храбрый Саранчо, Чалык да Талачи с маленьким Учаном. Не заметили казаки в бою да в замешательстве дальнего чума. Он стоял в стороне, в густых зарослях ерника. Жиденькая струйка дыма чуть курилась и терялась над лесом. Чум увидел атаман. Кинулись к нему казаки. Подбежали к чуму, с опаской обошли вокруг, пищали насторожили. Никто не шелохнулся. -- Пуст, -- сказал атаман мрачно. -- Лезь головой, -- толкнул он казака. Сунул казак голову под кожаную покрышку. -- Баба!.. -- Но-о?.. Казаки ввалились в чум. У слабенького костра сидела, сгорбившись, женщина и подбрасывала в огонь мелкие ветки. Серое лицо окаменело. Женщина не поднялась, даже не разогнулась. Казаки зашумели: -- Хватай!.. -- Есть добыча! Женщину выволокли из чума. Она хватала руками воздух, натыкалась на казаков. -- Ослепшая... -- Что? -- удивился атаман. -- Ослепшая! -- Оставьте ее. ...Казаки собирались в путь. Подсчитали урон, да так и ахнули: половины казаков не досчитались -- в бою полегли. Не выжил и Егорка Ветродуй: проохал, промучился день и умер. Схоронили поспешно своих товарищей. Не успели дощаники отплыть от берега, прибежала серая собака и заметалась по прибрежному песку. Скулит, лает, в воду рвется. Тимошка Ловкий вскинул пищаль, прицелился и выстрелил. Взвыла от боли Терна и, волоча перешибленную ногу, скрылась в густых зарослях. Дощаники отплыли от берега и плавно закачались, заскользили по блестящему зеленому полотну реки. Саранчо охал от боли. Талачи испуганно моргала, оглядывалась по сторонам, крепко прижимала к груди маленького Учана. Чалык сидел на корточках, смотрел перед собой. Он хотел последний раз взглянуть на родное стойбище, но не хватило сил поднять голову. Далеко-далеко маленькой острой горкой стоял одинокий чум. Тыкыльмо сидела, низко склонясь, у погасающего костра. Высохшие руки торопливо шарили вокруг, и Тыкыльмо, нащупав сучок или сухую ветку, судорожно хватала ее и бросала в огонь, чтобы не дать ему погаснуть. Порывистый ветер рвал ветхую покрышку чума, глухо завывал. Вынырнула из-за горы луна, скользнула по вершинам деревьев, посеребрила острую макушку чума и закачалась на волнах реки. Из чума доносились глухие рыдания и вопли; они плыли над тайгой, сливаясь с ее шумом, и тонули в безбрежном темно-синем океане. Даже эхо не вторило им. Только ночной хозяин-филин, сидя на суку, бросал в вечерний сумрак отрывисто и глухо: бу-бу-бу!.. ПЛЕННИКИ У приказной избы шумели и суетились. Сбивая друг друга с ног, шмыгали служилые люди. Из уст в уста передавалось: -- Казаки вернулись! -- Неужто? -- Да-а! С превеликими потерями. Почитай, и половины не вернулось -- сгинули. -- А привезли? -- спрашивал красноносый писец попа. -- Как же! Привезли, привезли! -- О! -- удивлялся писец. -- А по вкусу ли великому государю? -- Дурень! -- оскалил зубы поп. -- Чай, я не государь, и не моего ума сие понимание. -- Ладные? -- приставал писец. -- Самые что ни на есть доподлинные лесные тунгусы! -- торопливо бросил поп и побежал. Писец покачал головой и тоже побежал. Данилка вертелся у воеводского дома. Слышал он, что привезли эвенков из самых что ни на есть дремучих лесов. Вдруг Данилка увидел Артамошку. Тот несся по двору. -- Артамошка! -- крикнул Данилка. Но Артамошка замахал руками: "Не до тебя, бегу по делам!" -- и скрылся в поварне. Вылетел из поварни и, бегом перебежав двор, скрылся в мыльне, из мыльни опять побежал в воеводскую избу. Артамошка подрос, раздался в плечах. Данилке обидно: он старше Артамошки на год и ростом Артамошка был ему только до плеча, а сейчас Артамошка выше его, да и по силе куда сильнее. Несколько раз встречал и провожал Данилка глазами Артамошку, но каждый раз вспотевший, озабоченный Артамошка отмахивался от друга. Лишь после обеда подошел он к Данилке, утирая шапкой со лба капли пота: -- Заждался? Данилка нетерпеливо суетился: -- Покажешь? -- Покажу, -- ответил Артамошка, зная, о чем спрашивал Данилка. -- Боязно? -- крутился Данилка и заглядывал в глаза Артамошке. -- Мне не боязно. Данилка позавидовал, а все же спросил: -- А ты их видел? -- Как вели, то видел. -- Почитай, страшнее аманатов? -- Страшнее! -- Одноглазы? -- Нет, -- ответил Артамошка, -- глаза два. С лица все желты, и у мужиков и у бабы косы, и баба в штанах и мужик в штанах из шкур волчьих да медвежьих. Парнишку с ними поймали, и тот в шкурах медвежьих, и тот с косичкой и так же по-ихнему лопочет. -- Ой-ей-ей!.. -- удивился Данилка. -- Пошли! -- торопил Артамошка. Мальчишки, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, шли по грязным закоулкам. Вот и изба караульная -- прошли. Вот и вторая изба, для пленников, -- тоже прошли. -- Куда? -- удивился Данилка. -- В избы их не взяли, -- объяснил Артамошка, -- тепла они не терпят. Живут в углу двора под караулом. -- И в дождь сидят? -- Сидят. Караульный казак дерюгой накрывается, а они так сидят. -- Дрожат? -- Нет... Страсть подарков сколь навезли казаки нашему воеводе. -- Много? -- удивился Данилка. -- Шкур лис, белок, медведей, волков -- целая гора! -- хвастал Артамошка. -- А самому правителю подарил атаман Терешкин лук со стрелами. Вот это лук! Все диву дивятся. Огонь, а не лук, десять пищалей заменит! Атаман сказывал, что стрела из этого лука пять деревов зараз прошибает. Данилка так и застыл от удивления. Артамошка ткнул его в бок: -- Ложись! Они легли и приникли к щелке в заборе. На земле, прижавшись друг к другу, сидели на корточках пленники. Саранчо уставил потухшие глаза в землю, ветер трепал его серые космы, скуластое лицо отливало синевой. Талачи дремала, свесив голову на грудь, крепко сжимая в руках маленького Учана. Чалык смотрел в небо, встречал и провожал набегающие облака. Косичка смешно торчала на его взлохмаченной голове. Он совал в рот былинку, кусал ее и сплевывал. Данилка был недоволен: -- Такие же аманаты, как и те: лицом желты, с косичками, только в шкуры обрядились. Щелка была очень узкая. Друзья решили зайти с другой стороны. Услышав шорох, Чалык оглянулся, блеснул глазами. -- Вот черти! -- сказал Артамошка. -- Скорчились, притихли, как умерли, а вот подойди к ним, то ногу или руку живо отхватят напрочь! Данилка и Артамошка перелезли через старые бревна, обошли караульную избу, упали на животы, тихонько поползли. Теперь пленники были близко, их хорошо видно. И когда караульный казак выбил из кремня искру, закурил трубку и