олько прыжков Едигир достиг лошади убитого им воина, запрыгнул в
седло, поднял ее на дыбы и следующая стрела впилась в нападающего.
Из троих, выехавших к дому, в седле остался один, судя по богатой
одежде, юз-баша или кто-то из ханских мурз. Увидев, что его люди валяются на
земле, он громко крикнул в сторону леса:
-- Нукеры, ко мне! -- и, выхватив из ножен саблю, помчался на Едигира,
который не имел ни щита, ни сабли для боя. Ловко уклонившись от первого
удара, припав к седлу, он погнал коня вдоль кромки леса. Юз-баша кинулся за
ним.
Едигир увидел, как на поляну один за одним выезжают другие всадники.
Тогда он решил, скакать по тропе в сторону городка, в надежде увести отряд
за собой подальше от дома. Но тут громко ухнул выстрел и лошадь юз-баши
упала на землю, придавив собой ногу всадника. Тот закричал, пытаясь
высвободить ногу, оглядываясь в сторону своих нукеров. Но они были далеко от
него.
Едигир, воспользовавшись моментом, развернул коня, подъехал к упавшему
воину и выдернул его из-под бившегося в предсмертных судорогах животного,
сорвал с юз-баши кушак и ловко скрутил ему руки сзади. Затем снял с седла
аркан и набросил на шею. Оглушенный падением, он даже не пробовал
сопротивляться, а широко раскрытыми глазами уставился на Едигира, тяжело
дыша.
-- Надо бы тебя прикончить, да может, пригодишься еще, -- проговорил
Едигир, заскакивая в седло и натягивая аркан на шее пленного.
Меж тем со стороны дома раздалось еще несколько выстрелов и конники,
столпившиеся на опушке, с криками кинулись врассыпную, не предпринимая
особых попыток ворваться в дом. Несколько человек погнали коней за Едигиром,
видимо, надеясь освободить юз-башу. Но из дома опять грянули один за другим
два выстрела, и еще две лошади покатились по земле.
-- Однако хорошо стреляют, -- удовлетворенно отметил Едигир, -- из лука
так и не вышло бы.
Он подтащил хрипящего пленника к себе и спросил:
-- Сколько с тобой людей? Отвечай, а то... -- и провел краем ладони по
горлу.
-- Полсотни,-- выдавил с трудом тот,-- отпусти меня и я уведу их.
-- Сейчас... Отпущу... Жди.-- И потащил упирающегося пленного за собой
к дому.
Федор выскочил навстречу, помог втащить в избу упирающегося юз-башу,
толкнув его в дальний угол.
-- Ну, ты даешь! -- восхищенно поглядел Федор на Едигира. -- Точно
батыр-богатырь! Я и не видел еще такого...
-- Ладно, -- отмахнулся Едигир, -- как дальше будем?
-- Наших с городка надо поджидать, -- оторвавшись от смотрового
оконца-бойницы, ответил Тимофей, -- услышат выстрелы, поди, придут на
выручку. Ай! -- вдруг вскрикнул он и схватился за левую руку. -- Достали
таки, окаянные! -- и он, повернувшись, указал на торчавшую в предплечье
стрелу с ястребиным оперением на конце.
-- Сейчас, батя, вытащу,-- бросился к нему Федор. А со стороны леса уже
неслись громкие крики нападающих и Едигир, глянув в оконце, увидел, что
около десятка человек идут кто с луками, а кто с копьями наперевес на
приступ дома. Он выбрал переднего и послал стрелу. Раздался громкий вопль и
в оконце одна за другой влетели две ответные стрелы, воткнувшись в пол.
-- А ну, иди сюда,-- схватил Едигир за плечо юз-башу и подтащил его к
оконцу, -- пускай они в тебя стреляют. -- Юз-баша взвыл, дернулся и
попытался отскочить от оконца, но Едигир пригнул его головой вниз и
приказал:
-- А ну, кричи им, чтобы прекратили стрелять, а то тебе худо будет.
Кричи, тебе говорят!
-- Не стреляйте! -- закричал юз-баша.
-- Так-то оно лучше,-- усмехнулся Едигир,-- хоть на что-то годишься.
-- Кажется, наши скачут,-- проговорил Тимофей, прислушавшись, -- слава
тебе, Господи.
И точно, раздался топот лошадиных копыт, потом грянуло несколько
выстрелов, нападающие громко заверещали и кинулись в лес. В это время
пленный, сумевший освободить связанные руки и никем не замеченный, пробрался
к двери и кинулся наружу.
-- Держи его! -- крикнул Федор и схватился за ружье.
-- Не уйдет,-- ответил Едигир, метнув под ноги беглецу свой лук и тот,
запнувшись, упал с крыльца, покатился по земле прямо под ноги прибывшим из
городка воинам. Двое из них спрыгнули с коней, навалились на барахтающегося
под ногами юз-башу, ловко скрутили ему руки.
-- Ну, сынки, спасибо вам! -- Тимофей вышел из дома и сел на крыльцо,
оглядывая всех радостными глазами.-- А я уж думал все -- али спалят, али в
полон угонят. Спасибо батыру нашему, ловко он с ними разделался, а то бы...
-- и он безнадежно махнул рукой.
Прибывших на выручку было около десятка человек, но у каждого имелась
пищаль и поверх кольчуги одеты поблескивающие синевой стальные панцири.
-- Ладно, что дозорные услышали пальбу. Воевода нас и выслал, а то бы и
впрямь спалили вас басурманы, -- подкручивая длинный ус, проговорил широкий
в плечах всадник на гнедом мерине, -- видать, боле вам тут оставаться
нечего. Собирайтесь быстрей да айда с нами в городок.
-- А пчелок бросать что ли? -- жалобно спросил Тимофей
-- И руду, что насобирал, взять бы надо,-- подхватил Федор.
-- Коль жизнь не дорога, то оставайтесь, караульте своих пчел. А руде
чего сделается, потом возьмешь.
-- Ладно, -- вздохнул Тимофей, -- сейчас готовы будем. А ты куда? С
нами пойдешь или в иное место? Чего думаешь? -- обратился он к Едигиру.
Тот стоял чуть в стороне от всех, опираясь на лук и внимательно
разглядывал прибывших воинов. Его и самого давно мучила мысль, куда идти
дальше. Обратно пути не было, а значит... значит, придется идти в городок.
Будь, что будет. И он кивнул головой:
-- С вами пойду.
-- Ишь ты,-- удивился длинноусый,-- по-нашему калякает. Раз добрый
воин, то почему не взять, -- ответил он на вопросительный взгляд Тимофея, --
в крепости каждый воин сгодится.
...Так Едигир оказался в городке у русских купцов Строгановых. Больше
всего на свете поразили его в крепости мощные стены, срубленные из вековых
бревен и двуглавая церковка со звонницей. Она смотрелась весело и нарядно,
светясь осиновыми лемешками, покрывавшими шатер крыши. На куполах
поблескивали медью кресты, словно раскинувшая крылья птица, что устремилась
в небо, да так и не взлетела, застыв на острие купола. Вечерами внутри
церковки зажигались огоньки лампад и свечей, струились тонкие запахи,
притягивая к себе обитателей городка.
Увидев первый раз бородатого батюшку в длинной до земли темной одежде,
неторопливо идущего меж домов, Едигир остановился и долго следил за ним,
пока тот не вошел в церковь. Это про них рассказывали некогда купцы,
побывавшие в Московии. Пугали Едигира, что придут русские бородатые попы,
порушат богов, заставят молиться и почитать своего бога.
Было в тех рассказах что-то пугающее и одновременно притягивающее.
Хотелось узнать, чем русские боги отличаются от сибирских. Может, не так они
и страшны? Кто знает...
Едигиру хотелось войти в церковь, поглядеть, как русские люди беседуют
со своим богом, что просят у него, какие подарки несут. Но он долго не
решался переступить порог сумрачного жилища чужих богов, боясь, что
прогневит своих ему покровительствующих. А тот, русский бог, примет ли он
его, поможет ли...
Разрешил его сомнения Тимофей, заметив любопытство Едигира к русскому
храму. Их поместили на жительство в доме, где уже обосновались несколько
воинов, занятые охраной крепости. Как-то вечером Тимофей с сыном, надев
новые чистые рубахи, расчесав смазанные душистым маслом волосы на пробор,
направились вслед за остальными мужиками из дома. Взглянув на одиноко
сидевшего на лавке у окна Едигира, Тимофей спросил:
-- Может и ты в храм с нами пойдешь? Мы тебя не неволим, но хоть
посмотри на службу, послушай. А там уж сам решай -- оставаться тебе дальше
или обратно сбежишь. Пошли с нами.
Не желая обижать их, Едигир пошел на службу. В церкви собралось почти
все население городка. Люди стояли, обнажив головы, перед батюшкой, что-то
громко читающим по толстой книге, лежащей перед ним. Задняя стена храма была
изукрашена деревянной резьбой в виде чудных цветов и плодов. Там же висели
разного размера доски, с которых на Едигира смотрели бородатые лица людей. В
центре помещалось изображение женщины с ребенком на руках. Она нежно
прижимала дитя к себе и взгляд ее, направленный поверх людских голов,
задумчивый и печальный, таил легкую грусть и скрытое страдание.
-- Кто это? -- спросил Едигир шепотком у Тимофея и кивнул в сторону
женщины с ребенком на руках.
-- То Богородица, -- так же тихо шепотом ответил он и перекрестился, --
мать Христова.
-- А он кто?
-- Христос? Он -- сын Божий и спаситель наш.
-- От чего спаситель? От врагов?
-- И от врагов тоже. Его Господь отправил на землю, а люди распяли.
Давно это было.
-- За что? -- поразился Едигир.
Но на них начали оглядываться и Тимофей махнул рукой, показывая, мол,
не место для разговоров.
А вечером Едигир долго выспрашивал у старика, кто такой Христос и
почему он пришел на землю, кто его родители и о многом другом. Тимофей
терпеливо, как умел, отвечал ему, а потом посоветовал:
-- Ты бы к батюшке сходил, он лучше расскажет обо всем. А захочешь, так
и окрестит тебя в нашу веру.
-- Это как окрестит?
-- Молитву над тобой прочтет и будешь одной веры с нами. Крест на шею
повесит, чтобы защищал тебя от врагов...
-- Как защищал? -- не понял тот. Я себя и сам могу пока защитить.
-- Себя ты от людей можешь защитить, а вот от чертей, да бесов сам не
сможешь. Для этого крест и нужен человеку.
-- А креститься зачем? -- не унимался Едигир.
-- Слушай, я тебе не батюшка! -- не выдержал старик. -- Вот как придешь
к нему обо всем и выспрашивай. Понял?
-- Понял, -- вздохнул тот.
Через несколько дней Тимофей сообщил Едигиру, что батюшка ждет их и
готов переговорить обо всем, что тому интересно узнать о вере христианской.
Сам он готов быть толмачом при Едигире, поскольку русской речи он хорошо
пока не знает.
Едигир воспротивился, было, такому повороту. Не привык, чтобы кто-то
решал за него то, что он и сам в состоянии решить. Но Тимофей и не пытался
уговаривать, а лишь пожал плечами: "Не хошь, как хошь". Чуть посидев,
Едигир, наконец, решился: "Будь, что будет". Он всегда сможет обратиться к
своим богам и отвергнуть русского. А узнать о таинственных русских божествах
было интересно. Что-то подталкивало его, звало, манило.
Батюшка встретил их со степенной сдержанностью и больше расспрашивал
Едигира: кто он да откуда, как попал в городок. Его проницательные темные
глаза смотрели на собеседника со вниманием и сочувствием. Казалось, именно с
него списаны лики святых, находящихся в церкви. Едигира так и подмывало
поинтересоваться -- не его ли предки изображены на стенах.
Потом Едигир приходил к батюшке еще несколько раз и даже пытался
спорить с ним, заступался за своих богов, которых батюшка помянул недобрым
словом. Но далеко ему было до опытного в подобных спорах священника, который
оставляя за собеседником право выбора в то же время твердо и без нажима
подводил его к мысли о временности бытия на земле, о вечном блаженстве и
путях спасения души. Перед Едигиром как будто новый мир открылся,
наполненный красками и оттенками. Домой он возвращался грустный и
задумчивый, но и просветленный иным зрением на вещи и людей его окружающих.
Хотелось вернуться обратно, спросить еще о чем-то, возразить, усомниться в
законах христианских...
Днем он беспрепятственно мог уходить в лес и бродить в одиночестве,
размышляя обо всем. Не было рядом старого шамана, с которым мог бы
посоветоваться, обратиться к богам... Он был один в новом незнакомом мире и
даже стал ловить себя на мысли, что боится... Боится не смерти, а пустоты,
возникшей неожиданно в нем. Она пугала больше всего.
Он подошел к огромной разлапистой березе с обломанной верхушкой и,
прислонясь к стволу, зашептал:
-- Как мне жить одному на свете, потерявшему все. Нет у меня ни брата,
ни жены, ни детей. Нужна ли мне жизнь? Зачем она мне? У тебя, береза, вон,
сколько родни и подруг -- протяни ветку и достанешь. А мне тяни не тяни
руку, а чужие люди кругом. Почему оставили боги меня? Чем я прогневил вас?
Налетел слабый ветерок. Зашелестели листочки на березе, зашушукались
меж собой. Слышится Едигиру, будто смеются они над ним, а совета дать не
желают.
-- Смеешься? -- вскрикнул он.-- Смешной я, да? Чужой я тебе? А вот
русский батюшка говорит, что любить ближнего надо как себя самого. И я хочу,
пусть любят меня и сам любить хочу. Хочу!
Стих ветерок, улетел дальше. Успокоились листочки на березовых ветвях,
опустились на лицо плачущего мужчины, гладят, ласкают, отирают слезы.
-- Спасибо тебе, береза. Утешила. Выходит, больше и некому. Обратно мне
хода нет на свои земли. Тут жить надо. Приму их веру. Может, так и надо.
Вечером он вошел в храм задолго да начала службы и обратился к
священнику:
-- Хочу одной веры с вами быть. Креститься хочу.
-- Выходит, наставил тебя Господь, коль так решил. Не спешишь ли, сын
мой? Нет ли в сердце твоем корысти какой или злобы?
-- Не знаю, что это. Хочу, чтобы помог бог христианский вернуть мне
земли предков моих. Хочу одолеть врагов своих.
-- Коль те враги веры христовой, то Господь даст тебе силы в борьбе с
агарянами неверными. Но о каких землях ты говоришь?
И Едигир решил открыться батюшке, рассказать, как был изгнан из земли
своей, как хотел умереть, но очутился здесь.
-- То все промысел Божий,-- положил ему руку на плечо священник,
вглядываясь пристально в глаза, -- выходит, не простой ты человек, а князь
сибирский. Кому еще открылся в том?
-- Никому не говорил. Зачем?
-- И правильно сделал. Одному Господу известно кому уготовано царствие
его земное и небесное. Но вижу, не готов ты пока для борьбы с врагами
своими. Нет в тебе веры. А без веры сгинешь в первом же бою.
-- А когда она придет? Вера?
-- То опять же Господу известно. Молись и проси, чтобы дал сил тебе.
Вера с молитвой приходит. Надо бы тебе по святым местам походить, со
старцами побеседовать, себя испытать. Тогда и откроется тебе замысел
Господень, направит он тебя на путь истинный. Слышал я, будто собирают обоз
в Москву по зиме везти. Попрошу воеводу, чтобы направил тебя с тем обозом. А
там сам смотри. Пока же молись Богу, как умеешь, по-своему, а завтра и
окрещу тебя. Скажи Тимофею, чтобы пришел, крестным твоим будет.
-- Хорошо,-- наклонил голову Едигир,-- скажу.
-- А какое же имя тебе выбрать? -- Батюшка открыл книгу в толстом
кожаном переплете и перевернул несколько страниц, зашевелил губами, водя
пальцем по темным буквам.-- Значит, не простой ты человек, говоришь?
Княжеского роду... Царского, по-нашему, можно сказать. А завтра, как есть,
день святого Василия значится. Василий с языка греческого и переводится как
"царственный". Вот ведь оно как получается... Гляди-ка. -- Повторял он в
задумчивости.
Назавтра Едигир пришел в церковь вместе с Тимофеем. Тот о чем-то
шепотом переговорил со священником и, повернувшись, спросил у Едигира:
-- Батюшка говорит, чтобы я отцом твоим крестным был, как ты? Возьмешь
в отцы?
-- Да. -- Коротко согласился он.
-- Тогда приступим к святому таинству,-- произнес батюшка и дал Едигиру
в руки желтую восковую свечу.
Когда они выходили из храма навстречу яркому солнечному свету, то
Тимофей, шедший чуть впереди, с усмешкой глянул на своего крестника и
спросил:
-- Ну, раб Божий Василий, чувствуешь себя христианином?
-- Нет пока, -- откровенно признался он,-- но очень хочу. Правда.
Узнав о крещении воина, спасшего жизнь бортникам на лесной заимке,
воевода вызвал его к себе и спросил согласен ли он пойти на службу к
господам Строгановым. Он согласился.
-- Тогда целуй крест и заступай, с Богом. Ты теперь нашей веры. К своим
обратно не сбежишь.
О положении сильнейшего
Если противник не идет на мир, то следует обратиться к нему следующим
образом: "Такие-то государи, подпав под власть шести страстей, погибли. Не
должен ты следовать по пути этих безумцев, смотри на свою выгоду и на закон.
Те, кто кажутся тебе друзьями, - в действительности, твои враги, которые
побуждают тебя к необдуманным шагам, к беззаконным действиям и к
пренебрежению своими собственными выгодами. Биться с войнами храбрыми, не
жалеющими жизни необдуманно, вызывать потери в людях с обеих сторон -
беззаконно, оставлять без внимания явную выгоду и покидать хорошего друга
есть пренебрежение своей собственной выгодой. Бойся, что вчерашние друзья
твои сами нападут на тебя. Ты будешь всеми покинут, будешь лишен опоры и им
легко будет покончить с тобой".
Если и после этого противник не согласится на союз, то следует вызвать
возмущение в его землях, заслав туда своих людей.
Из древнего восточного манускрипта
ЯБАЛАК -
СЕРАЯ СОВА
Проводив бухарских послов, Кучум призвал к себе Карачу-бека и
Мухамед-Кула. Он внимательно поглядел на визиря, смотревшего, как всегда в
сторону, прячущего свои мысли, зато племянник, наоборот, ловил каждое его
слово, стремясь понять, чего хотят от него, и спешил высказать свое мнение.
Был он худощав и строен, как молодая лоза, но в походке мягкой и стелющейся
угадывались черты, которые позже обозначатся и выявятся. Кучуму вспомнился
барс, живший в отцовском зверинце. У него была такая же мягкая поступь и
чуть вытянутая вперед шея. Он подолгу кружил в своей клетке, словно не
замечая людей, стоящих рядом, а потом одним прыжком кидался на прутья,
стараясь зацепить лапой человека, отскакивал в сторону, рычал и, утратив
интерес к недосягаемой жертве, начинал снова и снова кружить по клетке. Но
при этом хитро косился желтыми глазами на толпившихся людей, прикидывая
расстояние для нового прыжка. И нет более коварного зверя, сильного и
ловкого всегда готового к броску.
"Такого лучше не дразнить, опасно. Что-то он унаследовал от отца, а
что-то от деда. Пока я силен -- не тронет. Но придет полоса неудач,
берегись, сломает хребет".
И Карача-бек, и Мухамед-Кул поняли, что неспроста призвал их хан, будет
серьезный разговор и опустились на войлок перед ним, склонив головы.
-- Слава Аллаху, послов проводили и будем ждать, что ответит хан
Абдулла, -- начал Кучум издалека, -- но надеяться на помощь от него особо не
стоит. Он сам думает как бы с нас побольше урвать.
-- Пусть попробует,-- горячо откликнулся Мухамед-Кул, -- наши нукеры
пока еще крепко держат оружие.
-- Не об этом речь, -- прервал его Кучум, -- у него своих забот хватает
и воевать с нами он и не думает, иначе не направил бы послов. Но нам нужны и
друзья. Одним в этом мире жить трудно.
Карача-бек согласно кивнул головой, но промолчал.
-- Мы -- в центре сибирской земли и нам надо собирать вокруг себя всех
живущих по сибирским рекам князей. Они должны понять, что вместе мы сильней.
Но им надо забыть о прежних раздорах и покориться нашей воле.
-- Пойдут ли они на это, -- в задумчивости проговорил Карача-бек, --
северные князья привыкли жить сами по себе и наша дружба им не нужна. К тому
же половина из них платит дань московскому царю.
-- Да, длинные руки у царя Ивана. Вон куда дотянулись. Но если они ему
платят дань, то пусть и нам дают. Московский царь далеко, а мы -- рядом.
-- У Московского царя сильное войско. Он покорил уже многие ханства и
княжества и лучше не становиться ему поперек дороги, -- возразил хану
Карача-бек.
-- А я пока не хочу ссориться с московским царем. Он хозяин на своей
земле, а я -- здесь на этой земле.
-- Чтобы иметь друзей, надо платить, -- не сдавался Карача-бек, -- и
нам надо направить послов в Московию, уведомить о своей дружбе.
-- Все, что можно отправить, мы отправили в Бухару хану Абдулле, --
громко и не сдерживаясь, рассмеялся Кучум, -- правда, послов можно еще
нагнать и забрать у них меха. Объясним, что ошиблись.
-- Зачем,-- Карача-бек говорил с ханом как с неопытным в
государственных делах ребенком и, это злило Кучума, -- в Московию отправим
то, что должны послать северные князья. Только вместо них поедут наши послы.
-- Это как? -- уставился на Карачу-бека Мухамед-Кул. -- Отобрать?
-- Зачем отобрать. Их надо сделать нашими подданными. Мы будем охранять
их от врагов, а они пусть платят нам за это.-- Кучум, выслушав его, надолго
задумался и, помолчав, кивнул:
-- Да, у моего визиря голова работает хорошо. Лучше и не придумаешь. А
чтобы северные князья особо не возражали, отправим к ним наших послов, а с
ними и воинов для большей убедительности. Ты, Мухамед-Кул, поведешь их. Я
так решил. Через два дня и выступите. Иди, готовься к походу.
Радостный юноша так и подпрыгнул, не прощаясь, выскочил из шатра.
Кучум, не сдержавшись, улыбнулся вслед ему. Но Карача-бек, оставаясь
спокойным, негромко заметил:
-- Молод он еще сотни водить.
-- Молодость быстро проходит. Пусть покажет себя в деле. Тебя же хочу
послать в Казанское ханство. Нам нужны мастера по оружию. То, что сделали
наши кузнецы, никуда не годится. После двух выстрелов стволы разрывает. Как
хочешь, а мастеров из Казани привези.
-- Хорошо, мой господин, все выполню.
-- Семью привез в Кашлык?
-- Да, мой господин. Они здесь.
-- Мне доносили, будто русские люди стали строить свои крепости на
склонах гор, что русские зовут Уралом. Побывай у них. Осмотри все сам.
Сколько их и надолго ли пришли. Понял?
-- Все сделаю.
-- Тогда, прощай. И выступай, не мешкая. Оставшись один, Кучум ощутил
некое беспокойство от предстоящих событий, которые сам же и торопил. Но не
мог он, сидя в шатре, ждать, когда окрепнут соседи и придут под стены
Кашлыка. Надо торопиться самому, пока жизнь не станет торопить тебя.
Он вышел из шатра и прошел на обрыв, вгляделся в противоположный берег.
Там пасся табун коней, и все излучало покой и безмятежность.
* * *
Утром Мухамед-Кул, сопровождаемый двумя десятками своих нукеров,
половина из которых были такие же юноши, дети местных беков и мурз, оглашая
пробуждающийся от сна лес громкими криками, покинули городок. В ближайшем
улусе к ним присоединилась сотня Януша, находившаяся на отдыхе. К полудню
они достигли городка Атик-мурзы, где их поджидал сам мурза с тремя сыновьями
и родичами, а вместе с ним было еще полторы сотни воинов. Вечер застал их
неподалеку от Девичьего городка.
Вместе с Мухамед-Кулом в поход шли и его молодые друзья -- родичи
знатных беков: Айдар -- сын Кутая и Дусай -- сын Шигали-хана. Для них это
тоже был первый поход, и они намеревались показать свою удаль и доблесть,
омыть сабли кровью врагов.
Айдар ехал по правую руку от ханского племянника и зорко посматривал по
сторонам, время от времени поправляя шлем на голове, гордо оглядываясь на
идущие следом сотни. Его пухлые щеки со следами юношеского румянца не были
иссечены ветрами походов, но в глазах светилась радость от предстоящего
сражения, а тонкие ноздри втягивали дурманящий запах конского пота, столь
привычный воину. В голове рисовались картины схваток и победного возвращения
обратно, когда за стены ханского городка их выйдут встречать все жители и с
восхищением будут разглядывать победителей. Себя же он видел едущим впереди
своей сотни с перевязанной левой рукой, с пятнами крови на одежде. "Герой,
каков герой",-- будут показывать пальцами старики, а девушки, ах, девушки!
-- прятать в цветастые платки смущенные лица, посверкивая темными глазами. И
Айдар улыбался, представляя радость встречи, пришпоривал коня, но тут же
натягивал повод, когда оказывался впереди Мухамед-Кула, зорко следившего за
строем.
По левую руку от ханского племянника ехал на белой невысокой кобылке
вялый и медлительный Дусай, чей отец, Шигали-хан, доводился дальним родичем
тестю Кучума и год назад вместе с несколькими нукерами перебрался в Кашлык,
бежав от мести ближайших соседей. Он правильно рассчитал, что сибирский хан,
остро нуждающийся в поддержке, и такой же пришелец как он сам, будет рад
каждой сабле, поднятой в его пользу. Посылая старшего сына, Дусая, в поход с
ханским племянником, Шигали-хан надеялся стать со временем наместником
Кучума на вновь завоеванных северных землях. Сам же он, опытный рубака и
наездник, посчитал ниже своего достоинства участвовать в походе, где
башлыком был поставлен безусый юнец, ханский племянник. Под его началом
Шигали-хан сражаться не станет. Вот, если бы башлыком поставили его... Но
Кучум посчитал, что поход будет легким и непродолжительным. Хан не верил,
будто северные князья смогут оказать сопротивление его сотням, потому и
послал Мухамед-Кула башлыком, впрочем, приставив к нему опытных воинов для
присмотра.
Мечты Дусая не были столь честолюбивы как у Айдара. Он думал лишь, как
быстрее вернуться из похода и отправиться со старыми воинами на соколиную
охоту за утками, где можно вечером у костра вволю слушать рассказы стариков
о злых духах, о набегах, оставшись без пристального внимания отца. Тот
постоянно посмеивался над медлительностью и нерасторопностью Дусая,
придумывал обидные прозвища, а он, скрывая обиду, делал вид, будто
безразличен к упрекам и насмешкам, что еще больше лило Шигали-хана.
Единственное живое существо, которое любил и доверял,-- его белая
кобылка, с ней он были неразлучен последние два года. Холодными вечерами
Дусай укрывал ее теплой попоной, подкармливал вкусными лепешками. И кобылка
платила ему тем же, всегда радостно встречая своего хозяина. Дусай никогда
не пользовался шпорами и ногайкой, а чтобы подбодрить, нежно шептал ей в
ухо: "Быстрей, милая, быстрей!" -- и та, послушная хозяйской воле, стелилась
в стремительном беге, переходя с тряской рыси на галоп, и не отставала даже
от рослых жеребцов, словно понимая, что хозяин ее не должен быть последним.
Совсем об ином думал Мухамед-Кул, полузакрыв глаза, дремал, покачиваясь
в седле, слегка наклонившись вперед. Он почти не спал в прошлую ночь.
Возбуждение от предстоящего похода, в котором он, Мухамед-Кул, впервые сам
поведет в качестве башлыка сотни в набег, не давало ему заснуть. Он
несколько раз выходил из своего шатра, зябко кутаясь от порывов холодного
ночного ветерка. Рядом стоял шатер Кучума, откуда слышалось время от времени
глухое покашливание дяди. Тот, верно, тоже не спал, занятый своими мыслями.
Все давно привыкли к внезапным появлениям хана посреди ночи на сторожевых
башнях городка и никто не знал, когда он спит, а когда бодрствует.
Мухамед-Кулу хотелось зайти в шатер к нему, рассказать о своей радости,
бурлящей и опьяняющей, поблагодарить, но... Что-то останавливало. Может
воспоминания о гибели отца, а может робость перед немигающими глазами хана,
чей взгляд не мог выдержать ни один из его приближенных.
Про Кучума шептались, будто он читает мысли, видит насквозь человека и,
страшно подумать, может наслать взглядом своим любую болезнь. Мухамед-Кул, в
котором детская боязнь сочеталась с почтительностью к старшим, избегал
смотреть в глаза сибирскому хану.
Вспоминался ему давний рассказ, услышанный им от пастухов, будто
приходилось многим путникам встречать хана, блуждающего ночью по речным
поймам в одиночестве, когда накануне видели его совсем в ином месте за много
переходов отсюда. Будто мог он обернуться волком и, незаметно подкравшись к
конскому табуну, свалить вожака, порвать клыками горло и, выпив всю кровь,
исчезнуть, как не бывало.
И сам Мухамед-Кул нередко замечал, как вздрагивали кони при появлении
возле них Кучума, начинали испуганно прядать ушами, храпеть, норовили
сбросить с себя седока и умчаться подальше в луга.
Не только кони, но и люди ощущали неловкость в его присутствии и,
сказав несколько слов приветствия, спешили уйти подальше от всепроникающего
ханского взора:
Только один Карача-бек, казалось, нимало не заботился о чарах
сибирского правителя, которые вовсе не действовали на него. Или он сам мог
читать людские мысли и был равен Кучуму в этом, а может и превосходил в
чем-то, касающемся власти над людьми. Но робости перед ним он не испытывал.
Это ставило Карачу-бека, если ни в один ряд, то на второе место во всем
ханстве после Кучума.
А случись что-то с самим ханом, именно он, Мухамед-Кул, должен занять
его место, стать правителем Сибири. Да, но разве будут испытывать подданные
ту же робость или даже страх перед ним? Станут ли отводить взгляды, потупив
в землю глаза? Будет ли его слово законом для всех и каждого? Нет! Нет! И
тысячу раз нет!!!
-- Кони устали! -- громко крикнул кто-то сзади Мухамед-Кула и вывел его
из глубокой задумчивости, заставил вздрогнуть. Он резко натянул повод и
повернулся лицом к кричавшему всаднику. То был пожилой сотник Янбакты,
пришедший в Сибирь вместе с Ахмед-Гиреем и опекавший Мухамед-Кула после
смерти отца. Ему позволительно было то, что другим молодой царевич не
простил бы.
-- Значит, привал?
-- Да, мой улы патша, пора делать привал, -- ответил тот, не побоявшись
назвать его "улы патша", наследником ханства. А ведь многим это могло не
понравиться. У хана везде свои люди и до его ушей порой доходит то, чего не
дано слышать простому смертному.
-- Что это за место? Чей городок? -- Мухамед-Кул указал рукой в сторону
видневшихся на крутом иртышском берегу укреплений. -- Почему никто не
выходит встречать нас? Или мы не на своей земле?
-- То земля нашего достопочтенного хана, мой царевич. А добрались мы до
Кызлар-туры -- Девичьего городка. Там содержаться знатные девушки из
семейств местных мурз и беков. Им запрещено выходить замуж и будут они жить
в городке до конца дней своих.
-- Не здесь ли погиб мой отец? -- помолчав, спросил юноша, и две
небольшие складки прорезали его широкий лоб, не изборожденный пока
отметинами жизненных невзгод.
-- Да, неподалеку отсюда, -- помедлив, кивнул головой Янбакты.
-- Был ли ты в то время с моим отцом?
-- Да, мой царевич, я был рядом с ним и поднял его еще живого с земли.
-- Почему ты никогда не рассказывал мне об этом, сотник? Или, ты
думаешь, я не должен отомстить за смерть отца?
-- Мужчина не воюет с женщинами. Это ниже его достоинства. Не пристало
и тебе думать о том. Зачем шевелить прах умершего?
Янбакты говорил, не опуская глаз, и они сверкали, как два огонька, на
покрытом слоем пыли лице сотника. В них было предупреждение и тревога. Это
Мухамед-Кул прочел отчетливо. А хотелось расспросить юз-башу о многом, но
рядом гарцевали любопытные до чужих тайн нукеры, подтянувшиеся поближе к
ним, и Мухамед-Кул хрипло выкрикнул:
-- Всем спешиться! Привал! Разобраться по сотням. Янбакты назначаю
начальником ночной стражи.
Со всех сторон послышались радостные крики и несколько сотен ног глухо
застучали по земле. Звон стремян, бряцанье уздечек, конское ржание, запах
пота и дыма от запылавшего на берегу первого костра -- как все это знакомо
бывалому джигиту, для которого жизнь делится на две половины -- в седле и на
земле.
"С седла до рая достать легче", -- шутили старики. -- "По земле зверь
пешком ходит, а человек верхом ездит",-- поддакивали бывалые воины.--
"Седло, что баба, как залезешь, так и слазить не хочется",-- откликались
безусые юнцы.
Следом за боевыми сотнями подошли неторопливые кашевары,
передвигающиеся на нескладных повозках со сверкающими медными казанами.
Кто-то из шутников огрел плетью казан по широкому боку и тот жалобно
отозвался, загудел и умолк.
-- Так ему! Чтоб не отставал, не мешкал! -- закричали воины, почуяв
роздых и обильный ужин.-- Жрать охота, а они едва тащатся!
Кашевары лениво переругивались с воинами, устанавливая на треноги
пузатые котлы, раскладывая под ними сухие щепки. Лагерь загудел,
зашевелился, как муравейник, замелькали озабоченные лица десятников и
полусотников, снаряжающих воинов в караул, из леса послышались глухие удары
топоров, а табунщики уже гнали расседланных лошадей на пастбище. Воинский
лагерь скорее напоминал торговый караван, нежели слаженный организм, каким
станут сотни в момент атаки, послушные взмаху руки мен-баши. Сейчас это были
просто уставшие люди, радующиеся отдыху и, казалось, забывшие о смерти,
навстречу которой отправились в очередной раз.
К Мухамед-Кулу подлетел неутомимый и вечно бодрый Айдар и, взволнованно
размахивая руками, выпалил:
-- Я такое узнал! Там Кызлар-туры -- Девичий городок!
-- И что из этого? -- отозвался царевич, презрительно закусив губу.
-- Мы можем пробраться туда. Разве не ясно?
-- Остынь, Айдар. Мы в походе.
-- Никому не запрещено оставаться в походе мужчиной.
-- Вот и будь им.
-- Я не узнаю тебя, Мухамед-Кул. Или мы вместе не бегали на игрища, не
уводили в лес девушек? Что изменилось?
-- Многое. Пойдем мы -- пойдут и остальные. А утром их не собрать.
-- Пойдем, когда стемнеет, никто и не увидит. Возьмем с собой лишь
Дусая.
-- Он скорее завалится спать, чем потратит ночь на девушек, --
рассмеялся царевич, -- или ты его плохо знаешь.
-- Да что нам Дусай! Пусть спит себе, а мы отправимся вдвоем, -- не
унимался Айдар.
Они не заметили как сзади к ним подошел юз-баша, услыхав последние
слова Айдара.
-- Молодые люди никак собираются в Девичий городок? Так я понял?
-- Не твое дело,-- зло огрызнулся Айдар,-- ты нам не начальник. Тут
есть и поглавнее тебя.
-- Юз-баша знает свое место. Но осмелюсь напомнить, что наш хан под
страхом смертной казни запретил показываться в городке кому бы то ни было.
Под страхом смерти, -- добавил он, разделяя отчетливо слова.
-- Вот и не показывайся, -- вконец разозлился Айдар, -- а нам не мешай.
-- Можно, я сообщу что-то важное моему господину? -- обратился к
царевичу Янбакты. -- Мне бы хотелось, чтобы он один слышал это.
Айдара, словно плетью перепоясали поперек спины. Он кинул злой взгляд
на сотника, но счел за лучшее промолчать и отойти.
-- Патша улы будет удивлен, если узнает, что в городке находится сестра
твоего отца, -- тихо произнес Янбакты, но Мухамед-Кул услышал каждое слово
и, вскинув глаза на юз-башу, удивленно переспросил того:
-- Как ты сказал? Кто живет в городке?
-- Родная сестра твоего отца, твоя тетка,-- повторил тот.
-- Но почему она здесь?
-- То долгая история и не мне судить, как все вышло.
-- Но ведь я должен знать! Почему от меня скрывали? Что
предосудительного она совершила? За что находится под охраной?
Об этом может рассказать она сама. Если пожелает.
-- Она расскажет!
-- Как знать, -- развел руками Янбакты, -- как знать. Про нее всякое
говорят. С кем захочет с тем и будет говорить. А нет, так никто и не
заставит.
-- Наша порода, -- откликнулся Мухамед-Кул, -- узнаю. Так что мне
делать? Я должен с ней говорить.
-- Чтобы ты делал без своего сотника? Ох, молодость, молодость! Твой
сотник и это предусмотрел. Чем можно тронуть женское сердце? Добрыми
подарками. Любая женщина на них откликнется, не устоит. Пусть патша улы чуть
подождет,-- с этими словами Янбакты поспешил к костру и вернулся с небольшим
кожаным мешочком, который подал в руки Мухамед-Кулу.
Развязав шнурок, стягивающий горловину мешочка, тот увидел внутри
поблескивающие матово-серебряные браслеты, а меж ними голубели камешки
нанизанных на тонкий шнурок бус. Царевич ухватил двумя пальцами одно из них
и медленно потянул наружу. Камешки, словно ручеек, потекли, заструились,
игриво дразня своим блеском, посверкивая гранеными боками.
-- Хороши... -- Проговорил он уважительно.-- Ай, да Янбакты! Ну, хитер!
Ну, молодец! Удружил. Так что, теперь можно и в городок идти? За такие
подарки мы любую девушку наружу выманим.
-- Ой, не спеши, царевич. Уж больно быстр. Сперва надо стражникам
поднести, а потом служанкам твоей тетушки. И только потом они ей передадут
твое приглашение. Понял?
-- Как не понять. Идем.
-- Дружков своих звать не станешь? -- с усмешкой спросил Янбакты, --
догоняя вышедшего за черту лагеря Мухамед-Кула. Но тот лишь зло блеснул
глазами и, ничего не ответив, зашагал быстрее, сжимая в руках мешочек с
украшениями.
Подойдя к караульной башне городка, Янбакты громко свистнул, а когда
сверху на смотровой площадке показалось заспанное лицо караульного, крикнул
ему:
-- Ночная сова покинула свое дупло?
-- Ночной сове нездоровится, -- ответил тот, -- и начал медленно
спускаться по приставной лестнице.
Мухамед-Кул с удивлением глянул на юз-башу, но не решился ни о чем
спрашивать. А сотник лишь загадочно улыбнулся, собрав вокруг узких щелочек
глаз тонкие морщинки на смуглой коже.
-- Всему свое время, патша улы,-- приложив палец к губам, -- скоро ты
сам все узнаешь.
Меж тем отворилась небольшая дверца возле главных ворот и к ним вышел
охранник, позевывая и почесывая широкую грудь.
-- Славен Аллах наш на небе и дела его на земле, что прислал таких
гостей. С чем пожаловали?
-- Воистину так, -- поклонился ему Янбакты, -- велик Аллах и не нам,
смертным, обсуждать дела его. Я же привел к патша кызы ее племянника, о
котором она лишь слышала, но не имела счастья видеть до сих пор.
-- Пожелает ли уважаемая патша кызы говорить с ним,-- охранник
внимательно оглядел стоящего поодаль Мухамед-Кула, и взгляд его задержался
на кожаном мешочке, который тот теребил в руке.
-- А ты не говори, кто к ней пожаловал. Передай на словах, что приехал
человек из Кашлыка, и пусть она сама решает, стоит ей встречаться с ним или
нет. А в подтверждение своих слов передай ей вот это,-- и он, протянув руку
к мешочку, вынул из него тонкий браслет, украшенный тремя темно-зелеными
камнями.
Охранник принял браслет в свою заскорузлую ладонь, даже не взглянув на
него, повернулся в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса воинов и
слышалось мерное побрякивание выскребаемых дочиста кашеварами большими
медными ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже заканчивался. Об
этом можно было судить и по умиротворенному гулу голосов о чем-то
переговаривающихся, смеющихся, вскрикивающих, спорящих. Лагерь жил
размеренной походной жизнью и стороннему взгляду могло показаться, что воины
стоят тут не первый день, а может не день, а год и более того. Возможно, они
и родились в этом самом лагере, выйдя из бронзового пламени костров, спеша
занять свое место у походных казанов, усесться в круг, подобрав под себя
ноги, и сидеть так из вечера в вечер, оставаясь неотделимыми от кострищ,
смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих вековых лесов, птичьих
вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.
И ленивый охранник, стоявший возле осклизлых после недавнего дождя
бревен крепостной ограды, в темном, грязном халате казался ожившим
существом, вытесанным их такого же огромного кряжистого бревна.
Мухамед-Кул незаметно тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и
отошел на несколько шагов, чтобы не мешать Янбакты вести переговоры.
Оглядевшись, он увидел лежавший у крепостной ограды огромный ствол с
покрытым мхом комлем сваленной бурей березы и присел на него.
Янбакты, понизив голос, продолжал о чем-то беседовать с охранником, в
ладонь которого вскоре перекочевал еще один браслет. Затем голубоватая
связка бус, выскользнув из глубины мешочка, исчезла в той же ладони стража
Девичьего городка, после чего он, словно нехотя, с вздохом вошел в городок
через калитку, плотно закрыв ее изнутри.
Янбакты подошел, сел на бревно рядом с Мухамед-Кулом и тронул его за
рукав. Проговорил:
-- Теперь я, верно, не нужен патше улы, пойду...
-- О чем мне с ней говорить? -- словно испугавшись, что останется один,
спросил он и тут же устыдился своего вопроса.-- Ладно, там видно будет. Иди,
а то голодным останешься. Если меня кто спрос