 юношей
удалились  в  свои  отделенные  от   дамских   покои,   где   нашли   хорошо
приготовленные постели и все было полно цветов,  как  и  в  зале;  удалились
также и дамы и, раздевшись, пошли отдохнуть.
     Только что пробил девятый час,  как  королева,  поднявшись,  подняла  и
других дам, а также и молодых людей, утверждая, что долго спать днем вредно.
И вот все направились к лужайке с высокой зеленой  травой,  куда  солнце  не
доходило ни с какой  стороны.  Веял  мягкий  ветерок;  когда  по  приказанию
королевы все уселись кругом на зеленой траве,  она  сказала:  -  Вы  видите,
солнце еще высоко и жар  стоит  сильный,  только  и  слышны  что  цикады  на
оливковых деревьях; пойти куда-нибудь было  бы  несомненно  глупо.  Здесь  в
прохладе хорошо, есть  шашки  и  шахматы,  и  каждый  может  доставить  себе
удовольствие, какое ему более по нраву. Но если бы вы  захотели  последовать
моему мнению, мы провели бы жаркую  часть  дня  не  в  игре,  в  которой  по
необходимости  состояние  духа  одних  портится,  без  особого  удовольствия
других, либо смотрящих  на  нее,  -  а  в  рассказах,  что  может  доставить
удовольствие слушающим одного рассказчика. Вы только что успеете  рассказать
каждый какую-нибудь повесть, как солнце уже будет на закате, жар  спадет,  и
мы будем в состоянии пойти в наше удовольствие, куда нам захочется. Если то,
что я предложила, вам нравится (а я готова следовать вашему желанию), так  и
сделаем; если нет, то пусть каждый до вечернего часа делает, что ему угодно.
- И дамы, и мужчины равно высказались за рассказы. - Коли вам это  нравится,
- сказала королева, - то я решаю, чтобы в этот первый  день  каждому  вольно
было рассуждать  о  таких  предметах,  о  каких  ему  заблагорассудится.  И,
обратившись к сидевшему по правую руку Памфило, она  любезно  попросила  его
начать рассказы какой-нибудь своей новеллой. Услышав приказ, Памфило  начал,
при общем внимании, таким образом.

        НОВЕЛЛА ПЕРВАЯ

     Сэр Чаппеллетто обманывает лживой  исповедью  благочестивого  монаха  и
умирает;  негодяй  при  жизни,  по  смерти  признан  святым  и  назван   San
Ciappelletto.

     Милые дамы! За  какое  бы  дело  ни  принимался  человек,  ему  достоит
начинать его во чудесное и святое имя того, кто был создателем всего сущего.
Потому и я, на которого первого выпала очередь  открыть  наши  беседы,  хочу
рассказать об одном из чудных его  начинаний,  дабы,  услышав  о  нем,  наша
надежда на него утвердилась, как на незыблемой почве, и его  имя  восхвалено
было нами во все дни. Известно, что все существующее во времени -  преходяще
и смертно,  исполнено  в  самом  себе  и  вокруг  скорби,  печали  и  труда,
подвержено бесконечным опасностям, которые мы, живущие в нем и  составляющие
его часть, не могли бы ни вынести, ни избежать, если бы особая милость божия
не давала нам на то силы и  предусмотрительности.  Нечего  думать,  что  эта
милость нисходит к нам и пребывает в нас за наши заслуги, а  дается  она  по
его собственной благости и молитвами тех, кто, подобно нам,  были  смертными
людьми, но, следуя при жизни его велениям, теперь стали вместе с ним вечными
и блаженными. К ним, как к заступникам, знающим по опыту нашу слабость, мы и
обращаемся, моля их о наших нуждах, может быть не осмеливаясь возносить наши
молитвы к такому судии, как он. Тем больше мы признаем его милосердие к нам,
что,  при  невозможности  проникнуть  смертным  Оком  в  тайны  божественных
помыслов, нередко случается, что, введенные в заблуждение молвой, такого  мы
избираем перед его  величием  заступника,  который  навеки  им  осужден;  а,
несмотря на это, он, для которого  нет  тайны,  обращая  более  внимания  на
чистосердечие молящегося, чем на его невежество или осуждение  призываемого,
внимает молящим, как  будто  призываемый  ими  удостоился  перед  его  лицом
спасения. Все это ясно будет из новеллы, которую я хочу  рассказать  вам:  я
говорю "ясно" с  точки  зрения  человеческого  понимания,  не  божественного
промысла.
     Рассказывают о Мушьятто Францези, что, когда из  богатого  и  именитого
купца он стал кавалером и  собирался  поехать  в  Тоскану  вместе  с  Карлом
Безземельным, братом французского короля, вызванным  и  побужденным  к  тому
папой Бонифацием, он увидел, что дела  его  там  и  здесь  сильно  запутаны,
как-то нередко у купцов, и что распутать их не легко и не скоро, и потому он
решился поручить ведение их нескольким лицам. Все дела  он  устроил;  только
одно у  него  осталось  сомнение:  где  ему  отыскать  человека,  способного
взыскать его долги с некоторых бургундцев? Причина сомнения была та, что  он
знал бургундцев за людей охочих до ссоры, негодных и не держащих слова, и он
не в состоянии был представить себе человека настолько коварного, что он мог
бы с уверенностью противопоставить его коварству бургундцев. Долго он  думал
об этом вопросе, когда пришел ему на память некий сэр Чеппарелло  из  Прато,
часто хаживавший к нему в Париже.  Этот  Чеппарелло  был  небольшого  роста,
одевался чистенько, а так как французы, не понимая, что означает Чеппарелло,
думали, что это то же, что на их языке chapel,  то  есть  венок,  то  они  и
прозвали его не capello, a Ciappelletto, потому что, как я  уже  сказал,  он
был мал ростом. Так его всюду и знали за Чаппеллетто,  и  лишь  немногие  за
сэра Чеппарелло. Жизнь этого Чаппеллетто была такова: был он  нотариусом,  и
для него было бы величайшим стыдом, если бы какой-нибудь из его актов  (хотя
их было у  него  немного)  оказался  не  фальшивым;  таковые  он  готов  был
составлять  по  востребованию  и  охотнее  даром,  чем  другой  за   хорошее
вознаграждение. Лжесвидетельствовал он с великим удовольствием,  прошеный  и
непрошеный; в то время во Франции сильно веровали в присягу,  а  ему  ложная
клятва была нипочем, и он злостным образом выигрывал все дела, к которым его
привлекали с требованием: сказать правду по совести. Удовольствием и заботой
было  для  него  посеять  раздор,  вражду   и   скандалы   между   друзьями,
родственниками и кем бы то ни было, и чем больше от того выходило  бед,  тем
было ему милее. Если его приглашали принять участие  в  убийстве  или  каком
другом дурном деле, он шел на то с радостью, никогда не отказываясь, нередко
и с охотой собственными руками нанося увечье и убивая людей. Кощунствовал он
на бога и святых страшно, из-за всякой  безделицы,  ибо  был  гневлив  не  в
пример другим. В церковь никогда не ходил и  глумился  неприличными  словами
над ее таинствами, как ничего не стоящими; наоборот, охотно ходил в  таверны
и посещал другие непристойные места. До  женщин  был  охоч,  как  собака  до
палки, зато в противоположном пороке находил больше удовольствия,  чем  иной
развратник. Украсть и ограбить он мог бы с столь же  спокойной  совестью,  с
какой благочестивый человек подал бы милостыню;  обжора  и  пьяница  был  он
великий, нередко во вред и поношение себе; шулер и злостный  игрок  в  кости
был он отъявленный. Но к чему тратить слова? Худшего человека, чем он, может
быть, и не родилось. Положение  и  влияние  мессера  Мушьятто  долгое  время
прикрывали его злостные проделки, почему и частные люди, которых он  нередко
оскорблял, и суды, которые он  продолжал  оскорблять,  спускали  ему.  Когда
мессер Мушьятто вспомнил о сэре Чеппарелло, жизнь которого  прекрасно  знал,
ему представилось,  что  это  и  есть  человек,  какого  надо  для  злостных
бургундцев:  потому,  велев  позвать  его,  он  сказал:  "Ты   знаешь,   сэр
Чаппеллетто, что я отсюда уезжаю совсем; между прочим, есть у  меня  дела  с
бургундцами, обманщиками, и я не нахожу человека,  более  тебя  подходящего,
которому я мог бы поручить взыскать с них мое. Теперь тебе делать нечего,  и
если ты возьмешься за это, я обещаю снискать тебе расположение суда  и  дать
тебе приличную часть суммы, какую ты взыщешь". Сэр Чаппеллетто, который  был
без дела и не особенно богат благами мира сего, видя, что удаляется тот, кто
долго был ему поддержкой и убежищем, немедля согласился,  почти  побуждаемый
необходимостью, и объявил, что готов с полной охотой. На  том  сошлись.  Сэр
Чаппеллетто,  получив  доверенность  мессера  Мушьятто  и   рекомендательные
королевские письма, отправился, но отъезде мессера  Мушьятто,  в  Бургундню,
где его никто почти не  знал.  Здесь,  наперекор  своей  природе,  он  начал
взыскивать долги мягко и дружелюбно и делать дело, за которым  приехал,  как
бы предоставляя себе расходиться под конец. Во время этих занятий,  пребывая
в  доме  двух   братьев   флорентийцев,   занимавшихся   ростовщичеством   и
чествовавших его ради мессера Мушьятто, он заболел. Братья тотчас же послали
за врачами и людьми, которые бы за ним ходили, и сделали все необходимое для
его здоровья; но всякая помощь была напрасна, потому что, по словам медиков,
сэру Чаппеллетто, уже старику, к тому же беспорядочно пожившему, становилось
хуже со дня на день, болезнь была смертельная. Это сильно печалило  братьев;
однажды они завели такой разговор по соседству с комнатой, где лежал больной
сэр Чаппеллетто: "Что мы с ним станем делать?  -  говорил  один  другому.  -
Плохо нам с ним: выгнать его, больного, из дому было бы страшным  зазором  и
знаком неразумия: все видели, как мы его раньше приняли, потом доставили ему
тщательный уход и врачебную помощь - и вдруг увидят, что  мы  выгоняем  его,
больного, при смерти, внезапно из дому,  когда  он  и  не  в  состоянии  был
сделать нам что-либо неприятное. С другой стороны, он  был  таким  негодяем,
что не захочет исповедаться и приобщиться святых  тайн,  и  если  умрет  без
исповеди, ни одна церковь не примет его тела,  которое  бросят  в  яму,  как
собаку. Но если он и исповедается, то у него столько грехов и столь ужасных,
что выйдет то же, ибо не найдется  такого  монаха  или  священника,  который
согласился бы отпустить их ему; так, не получив отпущения, он все же  угодит
в яму. Коли это случится,  то  жители  этого  города,  которые  беспрестанно
поносят нас за наше ремесло, представляющееся им неправедным, и  которые  не
прочь нас пограбить, увидев это, поднимутся на нас с криком: "Нечего  щадить
этих псов ломбардцев, их и церковь не принимает!" И  бросятся  они  на  наши
дома и, быть может, не только разграбят наше достояние, но к тому же лишат и
жизни. Так или иначе, а нам плохо придется, если он умрет".
     Сэр Чаппеллетто, лежавший, как я сказал, поблизости от того места,  где
они таким образом беседовали, при том изощренном слухе, какой часто бывает у
больных, услышал, что о нем говорили. Велев их позвать к себе, он сказал: "Я
не желаю, чтобы вы беспокоились по моему поводу и  боялись  потерпеть  из-за
меня. Я слышал, что вы обо мне говорили, и вполне уверен, что так бы  все  и
случилось, как вы рассчитывали, если бы дело пошло так,  как  предполагаете.
Но оно выйдет иначе. При жизни я  так  много  оскорблял  господа,  что  если
накануне смерти я сделаю то же в течение какого-нибудь часа,  вины  от  того
будет ни больше, ни меньше. Потому распорядитесь  позвать  ко  мне  святого,
хорошего монаха, какого лучше найдете, если таковой есть, и предоставьте мне
действовать: я наверно  устрою  и  ваши  и  мои  дела  так  хорошо,  что  вы
останетесь довольны". Братья, хотя и не питали большой надежды, тем не менее
отправились в один монастырь и потребовали какого-нибудь святого,  разумного
монаха, который исповедал бы ломбардца,  занемогшего  в  их  доме;  им  дали
старика святой, примерной жизни,  великого  знатока  св.  писания,  человека
очень почтенного, к которому все горожане питали особое,  великое  уважение.
Повели они его; придя в комнату, где лежал  сэр  Чаппеллетто,  и  подойдя  к
нему, он начал благодушно утешать его,  а  затем  спросил,  сколько  времени
прошло   с   его   последней   исповеди.   Сэр   Чаппеллетто,   никогда   не
исповедовавшийся, отвечал: "Отец мой, по обыкновению я исповедоваюсь  каждую
неделю по крайней мере один раз, не считая недель, когда  и  чаще  бываю  на
исповеди; правда, с тех пор, как я заболел, тому неделя, я не исповедовался:
такое горе учинил мне мой недуг!" - "Хорошо ты  делал,  сын  мой,  -  сказал
монах, - делай так и впредь; вижу  я,  что  мало  мне  придется  услышать  и
спрашивать, так как ты так часто бываешь на духу".  -  "Не  говорите  этого,
святой отец, - сказал сэр Чаппеллетто, - сколько бы раз и  как  ни  часто  я
исповедовался, я всегда имел в виду принести покаяние во всех своих  грехах,
о каких только я помнил со дня моего рождения до  времени  исповеди;  потому
прошу вас, честнейший отец, спрашивать меня обо всем так подробно, как будто
я никогда не исповедовался. Не смотрите на то, что я  болен:  я  предпочитаю
сделать неприятное  моей  плоти,  чем,  потакая  ей,  совершить  что-либо  к
погибели моей души, которую мои спаситель искупил своею драгоценною кровью".
Эти речи очень понравились святому  отцу  и  показались  ему  свидетельством
благочестивого настроения  духа.  Усердно  одобрив  такое  обыкновение  сэра
Чаппеллетто, он начал  его  спрашивать,  не  согрешил  ли  он  когда-либо  с
какой-нибудь женщиной? Сэр  Чаппеллетто  отвечал,  вздыхая:  "Отче,  в  этом
отношении мне стыдно открыть  вам  истину,  потому  что  я  боюсь  погрешить
тщеславием". - "Говори, не бойся, никто еще не согрешал,  говоря  правду  на
исповеди или при другом случае". Сказал  тогда  сэр  Чаппеллетто:  "Если  вы
уверяете меня в этом, то я скажу вам: я такой же девственник, каким вышел из
утробы моей матушки". - "Да благословит тебя  господь!  -  сказал  монах.  -
Хорошо ты сделал и, поступая таким образом, тем более заслужил, что, если бы
захотел, ты мог бы совершать противоположное с большей свободой,  чем  мы  и
все те, кто связан каким-либо обетом". Потом он спросил его, не разгневал ли
он бога грехом чревоугодия. "Да, и много раз", -  отвечал  сэр  Чаппеллетто,
глубоко вздохнув, потому что хотя он держал все посты  в  году,  соблюдаемые
благочестивыми людьми, и каждую неделю приобык  по  крайней  мере  три  раза
поститься на хлебе и воде, тем не менее он пил воду с таким  наслаждением  и
охотою, с каким большие любители пьют вино, особливо устав после хождения на
молитву, либо в паломничестве; часто также у него являлся аппетит  к  салату
из трав, какой собирают крестьянки, отправляясь в поле; иногда еда  казалась
ему более вкусной, чем следовало бы, по  его  мнению,  казаться  тому,  кто,
подобно ему, постничает по благочестию, На это отвечал монах: "Сын мой,  эти
грехи в природе вещей, легкие, и я не хочу, чтобы  ты  излишне  отягчал  ими
свою совесть. С каждым человеком, как бы он ни был свят, случается, что пища
кажется ему вкусной после долгого голода, а питье после  усталости".  -  "Не
говорите мне этого в утешенье,  отец  мой,  -  возразил  Чаппеллетто,  -  вы
знаете, как и я, что  все,  делаемое  ради  господа,  должно  совершаться  в
чистоте и без всякой мысленной скверны; кто поступает иначе, грешит".  Монах
умилился: "Я очень рад, что таковы твои мысли, и  мне  чрезвычайно  нравится
твоя  чистая,  честная  совестливость.  Но,  скажи  мне,  не  грешил  ли  ты
любостяжанием, желая большего, чем следует, удерживая, что бы не следовало?"
Отвечал на это сэр Чаппеллетто: "Я не желал бы, отец мой, чтобы вы заключили
обо мне по тому, что я в доме у этих ростовщиков; у меня нет с  ними  ничего
общего, я даже приехал сюда, чтобы их усовестить,  убедить  и  отвратить  от
этого мерзкого промысла, и, может быть, успел бы в этом, если бы господь  не
взыскал меня. Знайте, что отец оставил мне хорошее состояние, большую  часть
которого  я  подал,  по  его  смерти,  на  милостыню;  затем,  чтобы  самому
существовать и помогать нищей братье во Христе, я стал понемногу  торговать,
желая тем заработать, всегда разделяя свои прибытки с божьими  людьми,  одну
половину обращая на свои нужды, другую, отдавая им. И так помог  мне  в  том
мой создатель, что мои дела устраивались от хорошего к лучшему".  -  "Хорошо
ты поступил, - сказал монах, - но не часто ли предавался ты гневу?" -  "Увы,
- сказал сэр Чаппеллетто, - этому, скажу вам, я предавался часто. И  кто  бы
воздержался, видя ежедневно, как люди  безобразничают,  не  соблюдая  божьих
заповедей, не боясь божьего суда? Несколько  раз  в  день  являлось  у  меня
желание - лучше умереть, чем жить, когда видел я молодых  людей,  гоняющихся
за соблазнами, клянущихся и нарушающих клятву, бродящих  по  тавернам  и  не
посещающих церкви, более следующих путям мира, чем путям  господа".  -  "Сын
мой, - сказал монах, - это святой гнев,  и  за  это  я  не  наложу  на  тебя
эпитимии. Но, быть может, гнев  побудил  тебя  совершить  убийство,  нанести
кому-нибудь оскорбление или другую обиду?"  -  "Боже  мой,  -  возразил  сэр
Чаппеллетто, - вы, кажется, святой человек, а говорите такие вещи!  Да  если
бы у меня зародилась малейшая мысль совершить одно из тех  дел,  которые  вы
назвали, неужели, думаете вы, господь так долго поддержал бы меня? На  такие
вещи способны лишь разбойники и злодеи; я же всякий раз, как  мне  случалось
видеть кого-нибудь из таковых, всегда  говорил:  "Ступай,  да  обратит  тебя
господь!" Сказал тогда монах: "Скажи-ка мне, сын мой,  да  благословит  тебя
господь, не лжесвидетельствовал ли ты против кого-нибудь, не  злословил  ли,
не отбирал ли чужое против желания владельца?" -  "Да,  мессере,  говорил  я
злое против другого: был у меня сосед, без всякого повода то и  дело  бивший
свою жену; я однажды и сказал о  нем  дурное  родственникам  жены;  такую  я
жалость почувствовал к этой бедняжке,  которую  он  бог  знает  как  колотил
всякий раз, как напивался". - "Хорошо, - продолжал монах, - ты  сказал  мне,
что был купцом; не обманывал ли ты кого, как-то делают купцы?" - "Виноват, -
отвечал сэр Чаппеллетто, - только не знаю, кого обманул: кто-то  принес  мне
деньги за проданное ему сукно, я и положил их в ящик, не пересчитав, а месяц
спустя нашел там четыре мелких монеты сверх того,  что  следовало;  не  видя
того человека, я хранил деньги в течение года, чтобы отдать их ему, а  затем
подал их во имя божие". -  "Это  дело  маловажное,  ты  сделал  хорошо,  так
распорядившись", - сказал монах. Кроме  того,  еще  о  многих  других  вещах
расспрашивал его святой отец, и на все он отвечал таким  же  образом.  Монах
хотел уже отпустить его, как сэр Чаппеллетто сказал: "Мессер, за  мной  есть
еще один грех, о котором я не сказал вам". - "Какой же?" -  спросил  тот,  а
этот отвечал: "Я припоминаю, что однажды велел своему слуге  вымести  дом  в
субботу, после девятого часа, позабыв достодолжное уважение к  воскресенью".
- "Маловажное это дело, сын мой", - сказал монах.  "Нет,  не  говорите,  что
маловажное, - сказал сэр Чаппеллетто, - воскресный день надо нарочито чтить,
ибо в этот день воскрес из мертвых господь наш".  Сказал  тогда  монах:  "Не
сделал ли ты еще чего?"  -  "Да,  мессере,  -  отвечал  сэр  Чаппеллетто,  -
однажды, позабывшись, я плюнул в церкви божьей". Монах улыбнулся. "Сын  мой,
- сказал он, - об этом не  стоит  тревожиться;  мы,  монахи,  ежедневно  там
плюем". - "И очень дурно делаете, - сказал сэр Чаппеллетто,  -  святой  храм
надо паче всего содержать в чистоте, ибо в  нем  приносится  жертва  божия".
Одним словом, такого рода вещей он наговорил монаху множество, а  под  конец
принялся вздыхать и горько плакать, что отлично умел  делать,  когда  хотел.
"Что с тобой, сын мой?" - спросил святой отец. Отвечал сэр Чаппеллетто: "Увы
мне, мессере, один грех у меня остался, никогда я в нем не каялся,  так  мне
стыдно открыть его: всякий раз, как вспомню о  нем,  плачу,  как  видите,  и
кажется  мне,  наверно  господь  никогда  не  смилуется  надо  мной  за  это
прегрешение". - "Что ты это говоришь, сын мой? - сказал монах. - Если бы все
грехи, когда бы то ни было совершенные людьми  или  имеющие  совершиться  до
скончания света, были соединены в  одном  лице  и  человек  тот  так  же  бы
раскаялся и умилился, как ты, то столь велики милость  и  милосердие  божие,
что господь простил бы их по своей благости, если бы он их исповедал. Потому
говори, не бойся". Но сэр Чаппеллетто продолжал сильно плакать:  "Увы,  отец
мой, - сказал он, - мой грех слишком велик, и я почти не верю, чтобы господь
простил мне его, если не помогут ваши молитвы".  -  "Говори  без  страха,  -
сказал монах, - я обещаю помолиться  за  тебя  богу".  Сэр  Чаппеллетто  все
плакал и ничего не говорил, а монах продолжал увещевать  его.  Долго  рыдая,
продержал сэр Чаппеллетто монаха в таком ожидании и затем, испустив глубокий
вздох, сказал: "Отец мой, так как вы обещали помолиться за меня богу, я  вам
откроюсь: знайте, что, будучи еще ребенком, я выбранил  однажды  мою  мать!"
Сказав это, он снова принялся сильно плакать. "Сын мой, - сказал монах, -  и
этот-то грех представляется тебе ужасным? Люди весь день  богохульствуют,  и
господь охотно прощает раскаявшихся в своем богохульстве; а ты думаешь,  что
он тебя не простит? Не плачь, утешься; уверяю тебя, если бы ты был  из  тех,
кто распял его на кресте, он простил бы тебе: так  велико,  как  вижу,  твое
раскаяние". - "Увы, отец мой, что это вы говорите! - сказал сэр Чаппеллетто.
- Моя милая мама носила меня в течение девяти месяцев денно и  нощно;  и  на
руках носила более ста раз; дурно я сделал, что  ее  выбранил,  тяжелый  это
грех! Если вы не помолитесь за меня богу, не простится он мне". Когда  монах
увидел, что сэру Чаппеллетто не осталось сказать ничего более,  он  отпустил
его и благословил, считая его святым человеком, ибо вполне веровал, что  все
сказанное сэром Чаппеллетто правда. И кто бы не поверил, услышав такие  речи
от человека в час смертный? После всего этого он сказал: "Сэр Чаппеллетто, с
божьей помощью вы скоро выздоровеете, но  если  бы  случилось,  что  господь
призовет к себе вашу благословенную и готовую душу, не  заблагорассудите  ли
вы, чтобы ваше тело было погребено в нашем монастыре?"  -  "Да,  мессере,  -
отвечал cap Чаппеллетто, - и я не желал бы другого места, так как вы обещали
молиться за меня, не говоря уже о том, что  я  всегда  был  особенно  предан
вашему ордену. Потому прошу вас, как вернетесь к себе, распорядиться,  чтобы
мне принесли истинное тело Христово, которое вы  каждое  утро  освящаете  на
алтаре, ибо, хотя и недостойный, я желаю с  вашего  разрешения  причаститься
его, а затем удостоиться  святого,  последнего  помазания,  дабы,  прожив  в
грехах, по  крайней  мере  умереть  христианином".  Святой  муж  с  радостью
согласился, похвалил его намерение и сказал, что тотчас распорядится,  чтобы
ему все доставили. Так и было сделано.
     Оба  брата,  сомневавшиеся,  как  бы  не  провел  их  сэр  Чаппеллетто,
поместились за  перегородкой,  отделявшей  их  от  комнаты,  где  лежал  сэр
Чаппеллетто, и, прислушиваясь, легко могли слышать и уразуметь все, что  сэр
Чаппеллетто говорил монаху; слыша исповедь его проступков, они не раз готовы
были прыснуть со смеха. "Вот так человек! - говорили они промеж себя,  -  ни
старость, ни болезнь, ни страх близкой смерти, ни страх перед  господом,  на
суд которого он должен предстать через какой-нибудь час, ничто  не  отвлекло
его от греховности и желания умереть таким, каким  жил".  Услышав,  что  его
обещали похоронить в церкви, они перестали заботиться о  дальнейшем.  Вскоре
после того сэр Чаппеллетто причастился и, когда ему стало хуже  через  меру,
соборовался; в тот же день, когда совершилась его примерная исповедь, вскоре
после вечерни  он  скончался.  Потому  оба  брата,  приготовив  на  средства
покойного приличные похороны и послав сказать монахам, чтобы они, по обычаю,
явились вечером для всенощного бдения, а утром на погребение,  устроили  все
для того необходимое. Благочестивый монах, исповедовавший  его,  услышав  об
его кончине, переговорил с приором монастыря и,  созвав  колокольным  звоном
братию, рассказал им, какой святой человек был сэр Чаппеллетто, судя по  его
исповеди. Он выразил надежду, что ради него господь проявит многие чудеса, и
убеждал монахов принять его тело с подобающею честью и благоговением.  Приор
и легковерные монахи согласились; вечером отправились они туда,  где  лежало
тело сэра Чаппеллетто; отслужили над ним большую торжественную  панихиду,  а
утром в стихарях и мантиях, с книгами в  руках  и  преднесением  крестов,  с
пением отправились за телом и с большим почетом и торжеством отнесли  его  в
церковь, сопровождаемые почти всем населением города, мужчинами и женщинами.
Когда поставили его в церкви, святой отец,  исповедовавший  его,  взойдя  на
амвон,  начал  проповедовать  дивные  вещи  об  его  жизни  и  постничестве,
девственности, об его простоте,  невинности  и  святости  и,  между  прочим,
рассказал о  том,  что  сэр  Чаппеллетто,  каясь,  в  слезах  признал  своим
наибольшим грехом и как он насилу мог втолковать ему,  что  господь  простит
ему. Затем, обратившись с укором к слушателям, он сказал: "А  вы,  проклятые
господом, хулите бога и матерь его и  весь  райский  лик  по  поводу  каждой
соломинки, попавшей вам под ноги!" И много еще  другого  говорил  он  о  его
доброте и чистоте. Вскоре своими речами, к которым деревенский люд относился
с полной верой, он так вбил  им  в  головы  благоговейные  помыслы,  что  по
окончании службы все  в  страшной  давке  бросились  целовать  ноги  и  руки
покойника, разорвали в клочки бывшую на нем одежду; и счастливым считал себя
тот, кому досталась хоть частичка. Пришлось оставить  его  таким  образом  в
течение всего дня, дабы все могли видеть и лицезреть  его.  Когда  наступила
ночь, его благолепно похоронили в мраморной гробнице, в  одной  капелле;  на
следующий день стал понемногу приходить народ, ставить свечи и поклоняться и
приносить обеты и вешать восковые фигурки -- по обещанию. Так возросла молва
об его святости и почитание  его,  что  не  было  почти  никого,  кто  бы  в
несчастии обратился к другому святому, а не к нему. Прозвали его и зовут San
Ciappelletto и утверждают, что господи ради него много чудес проявил  и  еще
ежедневно проявляет тем, кто с благоговением прибегает к нему.
     Вот как жил и умер сэр Чаппеллетто из Прато; так-то, как вы слышали, он
сделался святым. Я не отрицаю  возможности,  что  он  сподобился  блаженства
перед лицом господа,  потому  что,  хотя  его  жизнь  и  была  преступной  и
порочной, он мог под конец принести такое покаяние, что, быть может, господь
смиловался над ним и принял его в царствие  свое.  Но  это  для  нас  тайна;
рассуждая же о том, что нам видимо, я утверждаю,  что  ему  скорее  бы  быть
осужденным и в когтях диавола, чем в раю. Если это так, то мы можем  познать
в  этом  великую  к  нам  милость  господа,  который,  взирая  не  на   наше
заблуждение, а на чистоту веры и, несмотря на то, что мы делаем  посредником
его милосердия его же врага, которого принимаем за  друга,  так  же  внемлет
нам, как если бы мы брали таким посредником действительно  святого.  Потому,
дабы его благость сохранила нас в этом веселом обществе целыми  и  здоровыми
среди настоящих бедствий, восхвалим того,  во  имя  которого  мы  собрались,
вознесем ему почитания и поручим ему наши нужды, в твердой уверенности,  что
он нас услышит. - Тут Памфило умолк.

        НОВЕЛЛА ВТОРАЯ

     Еврей Авраам, вследствие увещаний Джианнотто ди Чивиньи, отправляется к
римскому двору и, увидя там развращенность служителей церкви, возвращается в
Париж, где и становится христианином.

     Новелла Памфило, вызывавшая иногда смех у дам, в общем  была  одобрена.
Ее выслушали со вниманием,  и  когда  она  была  окончена,  королева  велела
Неифиле, сидевшей  рядом  с  Памфило,  рассказать  и  свою  новеллу,  следуя
установленному  порядку  развлечения.  Неифила,  отличавшаяся   столько   же
приятностью обхождения, сколько и красотой, весело отвечала, что сделает это
охотно, и начала так:
     - Памфило в своем рассказе показал нам, что благость божия  не  взирает
на наши заблуждения, если они исходят  из  причин,  ускользающих  от  нашего
ведения; я же хочу своим рассказом показать,  что  эта  благость,  терпеливо
перенося недостатки тех, которые должны были бы всеми  своими  действиями  и
словами свидетельствовать о ней истинно, а  поступают  наоборот,  тем  самым
дает  нам  доказательство  своей  непреложности,  дабы  мы  с  тем   большей
твердостью духа следовали тому, во что веруем.
     Мне рассказывали, любезные дамы, что в Париже жил один богатый купец  и
хороший  человек,  по  прозванию  Джианнотто  ди  Чивиньи,  ведший  обширную
торговлю сукнами. Он был в большой дружбе с одним очень богатым  евреем,  по
имени Авраам, также купцом и очень честным и прямым  человеком.  Джианнотто,
зная его честность и прямоту,  сильно  сокрушался  о  том,  что  душа  этого
достойного, мудрого и хорошего человека, по недостатку веры, будет осуждена.
Поэтому он принялся дружески просить его оставить заблуждения иудейской веры
и обратиться к истинной христианской, которая, как он сам мог видеть, будучи
святой и совершенной, постоянно преуспевает и множится, тогда как, наоборот,
его религия умаляется и приходит в запустение, - в чем он сам мог убедиться.
Еврей отвечал, что он не знает  более  совершенной  и  святой  религии,  чем
иудейская, и что он в ней родился, в ней  намерен  жить  и  умереть,  и  нет
ничего, что бы могло отвратить его  от  этого  намерения.  Это,  однако,  не
остановило Джианнотто, и через несколько дней он снова обратился  к  нему  с
подобными же речами, доказывая ему попросту, как это умеют делать купцы,  по
каким причинам наша религия лучше иудейской. Хотя еврей был большим знатоком
иудейского закона, тем не менее, по большой ли дружбе, которую  он  питал  к
Джианнотто, или повлияли  на  него  речи,  вложенные  святым  духом  в  уста
простого человека, только ему стали очень нравиться доводы Джианнотто, хотя,
продолжая упорствовать в своей вере, он не позволял обратить  себя.  Как  он
упорствовал, так и Джианнотто не переставал  убеждать  его,  пока,  наконец,
еврей, побежденный этой  настойчивостью,  сказал:  "Хорошо,  Джианнотто,  ты
хочешь, чтобы я сделался христианином, и я готов  на  это,  но  с  тем,  что
сперва  отправлюсь  в  Рим,  дабы  там  увидать  того,  кого  ты   называешь
наместником бога на земле, увидать его нравы и  образ  жизни,  а  также  его
братьев кардиналов; если они представятся мне таковыми,  что  по  ним  и  из
твоих слов я убеждусь в  преимуществе  твоей  веры  над  моею,  как  это  ты
старался мне доказать, то я поступлю, как тебе сказал; коли нет, я как  был,
так и останусь евреем".
     Выслушав это, Джианнотто был крайне опечален, говоря про себя: "Пропали
мои труды даром, а между тем я думал употребить их с пользой, воображая, что
уже обратил его. И в самом деле, если  он  отправится  к  римскому  двору  и
насмотрится на порочную и нечестивую жизнь  духовенства,  то  не  только  не
сделается из еврея христианином, но если бы  и  стал  христианином,  наверно
перешел бы снова в иудейство". Затем, обратясь к Аврааму, Джианнотто сказал:
"Друг мой, зачем хочешь ты подвергать себя такому труду и большим издержкам,
сопряженным с путешествием в Рим? Не  говоря  уже  о  том,  что  для  такого
богатого человека, как  ты,  каждое  путешествие,  морем  или  сухим  путем,
исполнено опасностей, - уже не думаешь ли ты, что здесь не найдется  никого,
кто бы окрестил тебя? Если у тебя есть сомнения по вопросу о вере, которую я
тебе разъяснял, где, как не здесь, найдешь ты больших ученых и более  мудрых
людей, которые растолкуют тебе, что пожелаешь, или то, о чем  спросишь?  Вот
почему, по моему мнению, это путешествие излишне. Представь  себе,  что  там
прелаты такие же, каких ты мог видеть и здесь,  И  даже  лучше,  потому  что
ближе к верховному пастырю. Итак, по моему совету, прибереги  этот  труд  до
другого раза, для какого-нибудь хождения к святым местам; тогда, быть может,
и я буду тебе спутником". На это еврей отвечал: "Я верю, Джианнотто, что все
так, как ты говоришь, но, сводя многое в одно слово,  скажу  тебе  (если  ты
хочешь, чтобы я сделал то, о чем ты меня так  просил),  что  я  окончательно
решил ехать; иначе я не  сделаю  ничего".  Видя  его  решимость,  Джианнотто
сказал: "Поезжай с богом", а в то же время подумал про себя,  что,  если  он
увидит  римский  двор,  никогда  не  сделается  христианином.  На  этом   он
успокоился, так как теперь ему делать было нечего.
     Еврей сел на коня и поспешно отправился ко двору в Рим. Прибыв туда, он
был с почетом принят своими единоверцами евреями и жил там, не говоря никому
о  цели  своего  путешествия,  осмотрительно  наблюдая  образ  жизни   папы,
кардиналов и других прелатов и всех придворных. Из того, что он заметил сам,
будучи человеком очень наблюдательным, и того,  что  слышал  от  других,  он
заключил, что все они вообще прискорбно грешат сладострастием, не  только  в
его естественном виде, но и в виде содомии, не стесняясь ни укорами совести,
ни стыдом, почему для получения милостей влияние куртизанок и мальчиков было
не малой силой. К тому же он ясно увидел, что все они были обжоры,  опивалы,
пьяницы, наподобие животных, служившие не только сладострастию, но и  чреву,
более чем чему-либо другому. Всматриваясь ближе, он убедился,  что  все  они
были  так  стяжательны  и  жадны  до  денег,  что   продавали   и   покупали
человеческую, даже христианскую кровь и божественные предметы, какие  бы  ни
были, относились ли они до таинства, или до церковных должностей. Всем  этим
они пуще торговали, и было на то больше маклеров, чем в Париже для  торговли
сукнами или чем иным. Открытой симонии они давали  название  заступничества,
объедение называли подкреплением, как будто  богу  не  известны,  не  скажу,
значения слов, но намерения развращенных умов, и его можно,  подобно  людям,
обмануть названием вещей. Все это вместе со многим  другим,  о  чем  следует
умолчать, сильно не нравилось еврею, как человеку умеренному и скромному,  и
потому, полагая, что он достаточно  насмотрелся,  он  решил  возвратиться  в
Париж, что и сделал.
     Едва Джианнотто узнал, что он приехал, он пошел к нему, ни на что столь
мало не рассчитывая, как на то, чтоб  он  стал  христианином.  Они  радостно
приветствовали друг друга, а когда еврей отдохнул несколько дней. Джианнотто
спросил его, какого он мнения о святом отце, кардиналах и других придворных.
На это еврей тотчас же ответил; "Худого я мнения, пошли им бог всякого худа!
Говорю тебе так потому, что, если мои наблюдения верны, я не видел там ни  в
одном клирике ни святости, ни благочестия, ни добрых  дел,  ни  образца  для
жизни или чего другого,  а  любострастие,  обжорство,  любостяжание,  обман,
зависть, гордыня и тому подобные и худшие пороки (если может  быть  что-либо
хуже этого) показались мне в такой чести у всех, что  Рим  представился  мне
местом скорее дьявольских, чем божьих начинаний. Насколько  я  понимаю,  ваш
пастырь, а следовательно, и все остальные со всяким тщанием,  измышлением  и
ухищрением стараются  обратить  в  ничто  и  изгнать  из  мира  христианскую
религию, тогда как они должны были бы быть ее основой и опорой. И так как  я
вижу, что  выходит  не  то,  к  чему  они  стремятся,  а  что  ваша  религия
непрестанно ширится, являясь все в большем блеске и славе, то мне становится
ясно, что дух святой  составляет  ее  основу  и  опору,  как  религии  более
истинной и святой, чем всякая другая.  А  потому  я,  твердо  упорствовавший
твоим  увещаниям  и  не  желавший  сделаться  христианином,  теперь   говорю
откровенно, что ничто не остановит меня от принятия христианства. Итак, идем
в  церковь  и  там,  следуя  обрядам  вашей  святой  веры,  окрести   меня".
Джианнотто,  ожидавший  совершенно  противоположной  развязки,  услышав  эти
слова, был так доволен, как никогда.  Отправясь  с  ним  в  собор  Парижской
богоматери,  он  попросил  тамошних  клириков  окрестить  Авраама.   Услышав
требование, они тотчас же это и сделали. Джианнотто был его восприемником  и
дал ему имя Джьованни. Впоследствии он поручил знающим людям  наставить  его
вполне в нашей вере, которую он скоро  усвоил,  оказавшись  потом  человеком
добрым, достойным и святой жизни.

        НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ

     Еврей  Мельхиседек  рассказом  о  трех   перстнях   устраняет   большую
опасность, уготованную ему Саладином.

     Когда Неифила умолкла, окончив новеллу, встреченную общей похвалою,  по
желанию королевы так начала сказывать Филомена: - Рассказ Неифилы привел мне
на память опасный случай, приключившийся с одним евреем; а так как о боге  и
об истине нашей веры уже было прекрасно говорено и не покажется неприличным,
если мы снизойдем теперь к человеческим событиям и действиям, я расскажу вам
новеллу, выслушав которую, вы  станете  осторожнее  в  ответах  на  вопросы,
которые могли бы быть обращены к вам. Вам надо знать, милые подруги, что как
глупость  часто  низводит  людей  из  счастливого  в   страшно   бедственное
положение, так ум извлекает мудрого из величайших  опасностей  и  доставляет
ему  большое  и   безопасное   успокоение.   Что   неразумие   приводит   от
благосостояния к беде-это верно, как-то видно из многих примеров, о  которых
мы не намерены рассказывать в настоящее время, имея в виду, что ежедневно их
объявляются тысячи. А что ум бывает утешением, это я  вам  покажу,  согласно
обещанию, в коротком рассказе.
     Саладин, доблесть которого не только сделала его из человека ничтожного
султаном Вавилона, но и доставила  ему  многие  победы  над  сарацинскими  и
христианскими королями, растратил в различных войнах и больших расходах свою
казну; а так как по случайному обстоятельству ему оказалась нужда в  большой
сумме денег  и  он  недоумевал,  где  ему  добыть  ее  так  скоро,  как  ему
понадобилось, ему пришел на память  богатый  еврей,  по  имени  Мельхиседек,
отдававший деньги в рост в Александрии. У него, думалось ему,  было  бы  чем
помочь ему, если бы он захотел; но он был скуп, по своей воле ничего  бы  не
сделал, а прибегнуть к силе Саладин не  хотел.  Побуждаемый  необходимостью,
весь отдавшись мысли, какой бы найти  способ,  чтобы  еврей  помог  ему,  он
замыслил учинить ему насилие, прикрашенное неким видом  разумности.  Призвав
его и приняв дружески,  он  посадил  его  рядом  с  собою  и  затем  сказал:
"Почтенный муж, я слышал от многих  лиц,  что  ты  очень  мудр  и  глубок  в
божественных вопросах, почему я охотно желал бы узнать  от  тебя,  какую  из
трех вер ты считаешь истинной:  иудейскую,  сарацинскую  или  христианскую?"
Иудей, в самом деле человек мудрый, ясно догадался, что Саладин ищет, как бы
уловить его на слове, чтобы привязаться к нему, и размыслил, что ему  нельзя
будет превознести ни одну из трех религий за счет других так, чтобы  Саладин
все же не добился своей цели. И так как ему представлялась  необходимость  в
таком именно ответе, с которым он не мог бы попасться, он наострил свой  ум,
быстро надумал, что ему надлежало сказать, и сказал: "Государь мой,  вопрос,
который вы мне сделали, прекрасен, а чтобы объяснить вам, что я о нем думаю,
мне придется рассказать вам небольшую повесть, которую и послушайте. Коли  я
не ошибаюсь (а, помнится, я часто о том слыхивал), жил когда-то  именитый  и
богатый человек, у которого в казне,  в  числе  других  дорогих  вещей,  был
чудеснейший драгоценный перстень.  Желая  почтить  его  за  его  качества  и
красоту и навсегда оставить его в своем потомстве, он решил,  чтобы  тот  из
его сыновей, у которого обрелся бы перстень, как переданный  ему  им  самим,
почитался его наследником и всеми  другими  был  почитаем  и  признаваем  за
набольшего.  Тот,  кому  достался  перстень,   соблюдал   тот   же   порядок
относительно своих потомков, поступив так же, как и  его  предшественник;  в
короткое время этот перстень перешел из рук в руки ко многим наследникам  и,
наконец, попал в руки человека, у которого было трое прекрасных,  доблестных
сыновей, всецело послушных своему отцу, почему  он  и  любил  их  всех  трех
одинаково. Юноши знали обычай, связанный с перстнем, и каждый из них,  желая
быть  предпочтенным  другим,  упрашивал,   как   умел   лучше,   отца,   уже
престарелого, чтобы он, умирая, оставил  ему  перстень.  Почтенный  человек,
одинаково их всех любивший и сам недоумевавший, которого ему  выбрать,  кому
бы завещать кольцо, обещанное каждому из них,  замыслил  удовлетворить  всех
троих: тайно велел одному хорошему мастеру изготовить  два  других  перстня,
столь похожих на первый, что сам он, заказавший их, едва мог признать, какой
из них настоящий. Умирая, он всем сыновьям тайно дал по перстню.  По  смерти
отца каждый из них заявил притязание на наследство и  почет,  и  когда  один
отрицал на то право другого, каждый предъявил свой перстень во свидетельство
того, что он поступает право. Когда все перстни оказались столь схожими один
с другим, что нельзя было признать, какой из них подлинный,  вопрос  о  том,
кто из них настоящий наследник отцу, остался открытым, открыт и  теперь.  То
же скажу я, государь мои, и о  трех  законах,  которые  бог  отец  дал  трем
народам и по поводу которых вы поставили вопрос: каждый народ полагает,  что
он владеет наследством и истинным законом,  веления  которого  он  держит  и
исполняет; но который из них им владеет - это такой же вопрос, ка