 бедность преступлением.
     - И правда,  не должна бы, - сказала она, - мистер Сент-Джон говорит то
же самое.  Неправа я была;  и теперь я вижу, что вы совсем не такая, как мне
показалось сначала. Вы очень милая и вполне приличная барышня.
     - Пусть будет так. Я вас прощаю. Дайте вашу руку.
     Она  вложила свою  белую от  муки,  мозолистую руку в  мою;  еще  более
приветливая улыбка  озарила ее  грубое  лицо,  и  с  этой  минуты  мы  стали
друзьями.
     Старушка,  видимо,  любила  поговорить.  Пока  я  чистила ягоды,  Ханна
разделывала тесто  для  пирогов и  рассказывала мне  различные подробности о
своих покойных хозяине и  хозяйке и  о  "детях" -  так  она называла молодых
девушек и их брата.
     Старый мистер Риверс,  рассказывала она,  был человек довольно простой,
но это не мешало ему быть джентльменом,  и  притом из очень старинного рода.
Марш-энд принадлежал Риверсам с  того самого дня,  как был построен,  добрых
двести лет тому назад;  правда,  с  виду это небольшой и  скромный дом -  не
сравнить его с  хоромами мистера Оливера в  Мортон-Вейле.  Но она еще помнит
отца,  Билла Оливера, - тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а
Риверсы -  дворяне еще со времен всех этих Генрихов,  в этом может убедиться
всякий,  кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской
церкви.  Правда,  старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он
был страстный охотник и хороший хозяин,  и все в таком роде.  Ну, а хозяйка,
та была совсем другая.  Очень читать любила и вечно что-то изучала;  и детки
пошли в нее.  Таких,  как они,  нет в здешнем краю,  да и никогда и не было;
полюбили они  учение,  все трое,  чуть не  с  того самого дня,  как говорить
начали;  и всегда они были особенные,  не другим чета. Мистер Сент-Джон, как
подрос, поступил в колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только
окончили школу,  решили пойти в  гувернантки.  Они  говорили,  что  их  отец
потерял много денег из-за одного человека, которому доверился, а тот взял да
и обанкротился; и так как отец теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними
приданое,  они должны сами о себе позаботиться. Сестры почти не живут дома и
приехали только на короткое время,  по случаю смерти мистера Риверса; но они
так любят Марш-энд, и Мортон, и вересковые пустоши, и наши горы! Обе барышни
побывали в  Лондоне и еще во многих больших городах;  но они всегда говорят,
что дома лучше всего.  А как они дружны между собой! Никогда не поспорят, не
поссорятся! Уж другой такой дружной семьи, вероятно, и на свете нет.
     Покончив с чисткой крыжовника,  я спросила, где сейчас обе девушки и их
брат.
     - Пошли гулять в Мортон, но они вернутся через полчаса, к чаю.
     Они  действительно  вскоре  вернулись  и  вошли  через  кухню.   Мистер
Сент-Джон,  увидев меня,  молча поклонился и  прошел мимо,  но  обе  девушки
остановились.  Мери  в  немногих  словах  ласково  и  спокойно выразила свое
удовольствие,  что я уже совсем поправилась и встала с постели;  Диана взяла
меня за руку и покачала головой.
     - Надо было подождать,  пока я вам позволю спуститься вниз,  -  сказала
она. - Вы все еще очень бледны и худы. Бедное дитя! Бедная девочка.
     Голос Дианы звучал для меня, как воркование голубки. Взгляд ее глаз мне
было радостно встречать.  Ее  лицо казалось мне  прелестным.  Лицо Мери было
таким же одухотворенным,  ее черты так же привлекательны;  но она была более
замкнута и держалась, несмотря на мягкость, несколько отчужденно. Во взгляде
и  в  речах Дианы была известная властность;  по  всему было видно,  что это
волевая натура.  Мне  всегда доставляло удовольствие уступать власти -  если
эта  власть была  разумной -  и  подчиняться твердой воле  тогда,  когда мне
позволяли совесть и собственное достоинство.
     - А что вы тут делаете?  -  продолжала она.  - Вам здесь не место. Мы с
Мери  сидим  иногда на  кухне,  потому что  дома  хотим  пользоваться полной
свободой и даже позволяем себе некоторые вольности,  но вы -  наша гостья, и
ваше место в гостиной.
     - Мне и здесь хорошо.
     - Здесь возится Ханна, и вы перепачкаетесь в муке.
     - К тому же в кухне для вас слишком жарко, - вставила Мери.
     - Конечно,  -  прибавила сестра.  -  Идемте,  извольте слушаться!  - Не
выпуская моей руки, она заставила меня встать и повела в соседнюю комнату.
     - Посидите здесь,  -  сказала она,  усаживая меня на диван,  -  пока мы
снимем пальто и приготовим чай. Это тоже привилегия, которой мы пользуемся в
нашем уединенном домике среди болот;  мы  сами  обслуживаем себя,  когда нам
захочется или когда Ханна занята - печет, варит пиво, стирает или гладит.
     Она  закрыла  дверь  и  оставила меня  наедине с  мистером Сент-Джоном,
сидевшим напротив с книгой или газетой в руках. Я сначала оглядела гостиную,
затем ее хозяина.
     Это была сравнительно небольшая комната,  очень просто обставленная, но
уютная  благодаря царившим  в  ней  чистоте  и  порядку.  Старомодные кресла
блестели,   а  ореховый  стол  сверкал  как  зеркало.   Несколько  поблекших
портретов,  изображавших мужчин и  женщин былых  времен,  украшали оклеенные
обоями стены;  в  шкафах со стеклянными дверцами виднелись книги и старинный
фарфор.  В  комнате не было никаких излишних украшений,  никакой современной
мебели,  кроме двух рабочих столиков и  стоявшего у стены дамского секретера
из розового дерева;  мебель,  ковер и занавески казались очень подержанными,
но хорошо сохранились.
     Мистер  Сент-Джон,   сидевший  так  же  неподвижно,  как  и  фигуры  на
потемневших портретах,  не отрывая взгляда от страницы,  которую он читал, и
безмолвно сжав  губы,  был  весьма удобным предметом для  наблюдений.  Своей
неподвижностью он  напоминал статую.  Он  был  молод,  вероятно лет двадцати
восьми - двадцати девяти, высокий, стройный; его лицо невольно запоминалось.
Безукоризненные, правильные черты, прямой классический нос, рот и подбородок
афинянина.  Редко  встретишь  английское  лицо,  столь  близкое  к  античным
образцам.  Немудрено,  что  его  шокировала неправильность моих  черт  -  по
контрасту с гармоничностью его собственных.  У него были большие синие глаза
с темными ресницами;  над высоким лбом,  белым, как слоновая кость, небрежно
вились светлые волосы.
     Пленительный образ,  -  не правда ли, читатель? Однако оригинал едва ли
производил впечатление мягкой,  уступчивой, чувствительной и кроткой натуры.
Несмотря на его спокойствие,  мне чудилось в линиях его лба и губ, в трепете
ноздрей что-то  неистовое,  исступленное или беспощадное.  Он  не  сказал ни
слова и  даже ни  разу на  меня не  взглянул,  пока не вернулись его сестры.
Диана,  занятая приготовлением чая, то и дело входила и выходила из комнаты,
она принесла мне только что испеченный пирожок.
     - Скушайте его сейчас,  -  сказала она,  -  вы, наверно, голодны. Ханна
говорит, что после завтрака не давала вам ничего, кроме каши.
     Я не отказалась, так как у меня появился сильный аппетит.
     Между  тем  мистер Риверс закрыл книгу,  подошел к  столу и,  усевшись,
устремил на  меня  свои  красивые синие  глаза.  Теперь  его  взгляд выражал
бесцеремонную пытливость и настойчивость, которые показывали, что до сих пор
он намеренно, а не из застенчивости, избегал смотреть на меня.
     - Вы очень голодны? - спросил он.
     - Да, сэр.
     Мне всегда было свойственно отвечать коротко на краткий вопрос, и прямо
- на прямой.
     - Это   хорошо,   что   легкий  жар  заставил  вас  последние  три  дня
воздерживаться от  пищи;  было бы опасно сразу утолить ваш голод.  Теперь вы
уже можете кушать, хотя все же надо соблюдать меру.
     - Я надеюсь,  что недолго буду кормиться за ваш счет,  сэр,  -  был мой
весьма смущенный, неловкий и невежливый ответ.
     - Нет,   -   сказал  он   холодно.   -   Как  только  вы  сообщите  нам
местопребывание ваших близких, мы известим их, и вы возвратитесь домой.
     - Это -  я  должна сказать вам прямо -  не в  моей власти;  у  меня нет
никакого дома и никаких близких.
     Все трое взглянули на меня, однако без тени недоверия. Я не чувствовала
подозрительности в  их  взглядах,  скорее любопытство.  Я  говорю о  молодых
девушках.  Глаза Сент-Джона,  хотя и очень ясные и прозрачные,  -  были, так
сказать,  труднопроницаемы.  Казалось,  он  пользуется ими  как  орудием для
проникновения  в  мысли  других  людей,  а  не  для  того,  чтобы  открывать
собственные;  это  сочетание  проницательности и  замкнутости  могло  скорее
привести в замешательство, чем ободрить.
     - Вы  хотите  сказать,  -  спросил  он,  -  что  совершенно  не  имеете
родственников?
     - Да.  Никакие  узы  не  связывают меня  с  людьми;  я  не  имею  права
постучаться ни в один дом в Англии.
     - Довольно странное положение для вашего возраста. - Тут я увидела, что
его взгляд устремлен на мои руки,  которые я сложила перед собой на столе. Я
недоумевала, зачем они ему понадобились; его слова скоро разъяснили все это.
     - Вы еще не были замужем? Диана засмеялась.
     - Да  ведь  ей  не  больше  семнадцати-восемнадцати лет,  Сент-Джон,  -
сказала она.
     - Мне около девятнадцати; но я незамужем. Нет.
     Я почувствовала, как жгучий румянец вспыхнул на моем лице, ибо разговор
о  замужестве вызвал  во  мне  горькие воспоминания.  Все  они  заметили мое
смятение и замешательство.  Диана и Мери,  сжалившись надо мной, отвели свой
взор  от  моего  покрасневшего лица;  но  их  более холодный и  суровый брат
продолжал смотреть на меня, пока я не расплакалась.
     - Где вы жили в последнее время? - спросил он тогда.
     - Зачем ты так много спрашиваешь, Сент-Джон? - прошептала Мери.
     Но  он  смотрел на  меня,  перегнувшись через стол,  и,  казалось,  его
неумолимый и пронзительный взгляд требует ответа.
     - Я не могу назвать место и лицо,  в доме которого проживала, - это моя
тайна, - коротко отвечала я.
     - И  эту тайну вы,  по-моему,  вправе не  открывать ни  Сент-Джону,  ни
кому-либо другому, кто станет вас спрашивать, - заметила Диана.
     - Однако если я  ничего не буду знать ни о вас,  ни о вашем прошлом,  я
ничем не  смогу вам помочь,  -  сказал ее  брат.  -  А  ведь вы нуждаетесь в
помощи, не так ли?
     - Я нуждаюсь в ней и ее ищу. Мне надо, сэр, чтобы какой-нибудь подлинно
добрый человек помог мне получить работу,  которую я в силах выполнять;  мне
нужен заработок, который дал бы мне хотя бы самое необходимое.
     - Не знаю,  являюсь ли я  подлинно добрым человеком,  -  однако я готов
помочь вам  как  только могу,  раз  у  вас такие честные намерения.  Поэтому
прежде всего скажите мне,  чем вы занимались последнее время и что вы умеете
делать?
     Я  уже  допила  свой  чай.  Он  чрезвычайно подкрепил  меня,  как  вино
подкрепило  бы  великана;  он  дал  новую  силу  моим  ослабевшим  нервам  и
возможность твердо отвечать проницательному молодому судье.
     - Мистер Риверс!  -  сказала я, повернувшись к нему и глядя на него так
же,  как он глядел на меня,  открыто и без всякой застенчивости. - Вы и ваши
сестры оказали мне великую услугу,  больше которой человек не  может оказать
ближнему:  своим великодушным гостеприимством вы спасли мне жизнь.  Это дает
вам  неограниченные права  на  мою  благодарность и  некоторое право на  мою
откровенность.  Я  расскажу вам  историю  скиталицы,  которую  вы  приютили,
насколько это  возможно сделать без  ущерба Для моего собственного душевного
спокойствия и  моральной и  физической безопасности,  а также без ущерба для
других.
     Я сирота,  дочь священника.  Мои родители умерли, прежде чем я могла их
узнать.   Я  воспитывалась  на  положении  бедной  родственницы  и  получила
образование  в  благотворительном заведении.  Назову  вам  даже  школу,  где
провела шесть лет в  качестве ученицы и  два года в качестве учительницы,  -
это Ловудский приют для сирот в ...ширском графстве. Вы, вероятно, слыхали о
ней, мистер Риверс. Там казначеем достопочтенный Роберт Брокльхерст.
     - Я слышал о мистере Брокльхерсте и видел эту школу.
     - Я  оставила Ловуд около года назад и  решила поступить гувернанткой в
частный дом;  получила хорошее место и была счастлива. Это место я вынуждена
была оставить за четыре дня до того, как пришла к вам. Причину моего ухода я
не могу и не вправе открыть:  это было бы бесполезно,  даже не безопасно,  и
прозвучало бы как вымысел.  Я ничем не запятнала себя и так же не повинна ни
в каком преступлении,  как любой из вас троих. Но я действительно несчастна,
и буду несчастна еще долго,  ибо катастрофа, изгнавшая меня из дома, который
был для меня раем,  необычна и ужасна.  Задумывая свой уход,  я имела в виду
только две цели:  бежать и  скрыться;  поэтому мне пришлось бросить все,  за
исключением небольшого свертка,  который  в  спешке  и  душевном  смятении я
забыла вынуть из кареты, доставившей меня в Утикросс. Вот почему я очутилась
в этой местности без денег и вещей.  Я провела две ночи под открытым небом и
блуждала два дня,  ни разу не переступив чей-либо порог; лишь однажды за это
время мне удалось поесть;  и  когда я  была доведена голодом и усталостью до
полного отчаяния,  вы,  мистер Риверс, не дали мне погибнуть у вашей двери и
приняли меня под свой кров.  Я  знаю все,  что ваши сестры сделали для меня,
так как ни на минуту не теряла сознания во время моего кажущегося забытья, и
я  так  же  глубоко  в  долгу  перед  ними  за  их  сердечное,  искреннее  и
великодушное участие, как и перед вашим евангельским милосердием...
     - Не заставляй ее так много говорить, Сент-Джон, - сказала Диана, когда
я замолчала, - ей, видимо, все еще вредно волноваться. Идите сюда и садитесь
"а диван, мисс Эллиот.
     Я невольно вздрогнула, услыхав это вымышленное имя, - я совсем забыла о
нем. Мистер Риверс, от которого ничего не ускользало, сразу это заметил.
     - Вы сказали, что вас зовут Джен Эллиот? - спросил он.
     - Да,  -  сказала я,  -  это имя,  которым я считаю нужным называться в
настоящее время,  но  это  не  настоящее мое  имя,  и  оно  звучит для  меня
непривычно.
     - Вашего настоящего имени вы не скажете?
     - Нет.  Я боюсь больше всего на свете,  что моя тайна будет раскрыта, и
избегаю всяких объяснений, которые могут к этому привести.
     - Вы,  вероятно,  совершенно правы,  - сказала Диана. - А теперь, брат,
оставь ее на время в покое.
     Однако после короткой паузы Сент-Джон так же невозмутимо и  с  такой же
настойчивостью продолжал свои расспросы:
     - Вам не хочется долго пользоваться нашим гостеприимством?  Я вижу,  вы
желаете как можно скорее избавиться от  забот моих сестер,  а  главное -  от
моего милосердия?  (Я прекрасно понимаю разницу и не обижаюсь,  - вы правы.)
Вы хотите стать независимой?
     - Да,  я об этом уже говорила. Укажите мне работу или место, где искать
работы;  это все, о чем я сейчас прошу; дайте мне возможность уйти хотя бы в
самую бедную хижину,  но покамест позвольте мне побыть здесь:  я боюсь вновь
испытать ужасы скитаний и бесприютности.
     - Ну конечно,  вы останетесь у нас,  - сказала Диана, положив свою руку
мне на голову.
     - Разумеется,  -  повторила Мери с неподдельной искренностью, видимо им
свойственной.
     - Моим сестрам,  как  видите,  доставляет радость заботиться о  вас,  -
сказал  мистер  Сент-Джон,   -   как  доставило  бы   радость  ухаживать  за
полузамерзшей птичкой,  которую зимний ветер загнал бы к  нам в  окно.  Я же
более склонен помочь вам устроиться и постараюсь это сделать;  но, заметьте,
мои  возможности очень ограничены.  Я  всего лишь  сельский пастор в  бедном
приходе;  моя  помощь будет  самой скромной.  И  если  вы  склонны презирать
будничную трудовую жизнь,  то ищите более существенной помощи, чем та, какую
я могу вам предложить.
     - Она  уже сказала,  что согласна на  всякий честный труд,  если только
сможет выполнить его, - отвечала за меня Диана, - и ты же знаешь, Сент-Джон,
что ей  больше не  на кого надеяться;  волей-неволей приходится иметь дело с
таким сухарем, как ты.
     - Я готова быть швеей,  служанкой,  сиделкой,  если нельзя найти ничего
получше, - отвечала я.
     - Хорошо,  -  сказал холодно мистер Сент-Джон.  -  Раз  ваши  намерения
таковы, то я обещаю вам помочь; я сделаю это, как удастся и когда удастся.
     Тут  он  снова  взялся за  книгу,  которую читал  перед чаем.  Вскоре я
удалилась; я там много говорила и просидела так долго, что мои силы были уже
на исходе.


        Глава XXX

     Чем  ближе я  знакомилась с  обитателями Мурхауза,  тем  больше они мне
нравились.  За несколько дней мое здоровье настолько улучшилось, что я могла
уже подняться с постели и даже немного погулять. Я могла участвовать во всех
занятиях Дианы и Мери,  беседовать с ними,  сколько мне хотелось, и помогать
им,  когда они  мне  это  позволяли.  В  этом  общении заключалась для  меня
живительная отрада, которую я испытывала впервые, - отрада, вызванная полным
сходством наших вкусов, чувств и убеждений.
     Мне  нравились те  же  книги,  что  и  им,  меня восхищало то  же,  что
доставляло им радость,  я  благоговела перед тем же,  что они одобряли.  Они
любили свой уединенный дом.  В  этом небольшом сером старинном здании с  его
низкой крышей,  решетчатыми окнами,  ветхими стенами,  с  его  аллеей старых
елей,  покривившихся под натиском горных ветров,  с  его садом,  тенистым от
кустов тиса и остролиста,  где цвели лишь самые неприхотливые цветы, я также
находила  глубокую и  неизменную прелесть.  Сестры  любили  лиловые  заросли
вереска,  окружавшие дом, и глубокую долину, куда от калитки вела каменистая
тропка,  которая сначала извивалась между поросшими папоротником холмами,  а
затем - среди пустынных, граничивших с зарослями вереска лужаек, где паслись
стада серых овец и ягнят с мохнатыми мордочками;  повторяю, они были нежно и
глубоко привязаны к  этому пейзажу.  Я  понимала эти чувства и  разделяла их
искренне и  горячо.  Я  испытывала на  себе очарование окружающей местности,
святость  ее   безлюдия.   Мой   взор   наслаждался  очертаниями  пригорков,
своеобразной окраской,  какую  придавали горам  и  долинам мох  и  шиповник,
цветущие луга,  мощный папоротник и живописные гранитные утесы. Все это было
для меня,  как и  для них,  чистым и сладостным источником радостей.  Порывы
бури и легкий ветерок, пасмурный и солнечный день, утренняя и вечерняя заря,
лунная и облачная ночь - все это представляло для меня ту же прелесть, что и
для них, и так же неотразимо действовало на душу.
     Дома между нами царило такое же  согласие.  Обе девушки оказались более
образованными и  начитанными,  чем я;  но  и  я  стремилась вступить на путь
познания,  уже  пройденный ими.  Я  жадно поглощала книги,  которые они  мне
давали,  и  мне  доставляло большую  радость  обсуждать с  ними  по  вечерам
прочитанное днем.  Наши  мысли совпадали,  наши мнения дополняли друг друга;
словом, между нами царила полная гармония.
     В   нашем  трио  первенство  и  руководящая  роль  принадлежали  Диане.
Физически она во всем превосходила меня:  она была красива,  сильна,  в  ней
чувствовался такой избыток жизненной энергии,  что я не могла не изумляться.
В начале вечера я еще была в состоянии поговорить немного, но когда проходил
пароксизм оживления и разговорчивости,  я любила молча сидеть на скамеечке у
ног  Дианы,  положив голову к  ней на  колени,  и  слушать,  как они с  Мери
углубленно  обсуждают  лишь   поверхностно  затронутую  мною   тему.   Диана
предложила  учить   меня   немецкому  языку.   Эти   уроки   доставляли  мне
удовольствие.  Роль  учительницы нравилась и  подходила ей,  а  мне  -  роль
ученицы.  Наши натуры дополняли друг друга;  в  результате родилась глубокая
взаимная привязанность.  Сестры узнали, что я рисую, и тотчас их карандаши и
ящики с  красками оказались к  моим  услугам.  Мое  мастерство -  тут  я  их
превосходила - удивляло и восхищало их. Мери могла часами сидеть и наблюдать
за  тем,  как  я  рисую;  потом она  начала у  меня  брать уроки;  это  была
послушная,  понятливая и  прилежная ученица.  В таком кругу и таких занятиях
дни казались часами, а недели - днями.
     Что касается Сент-Джона,  то,  несмотря на интимность,  возникшую столь
быстро и  естественно между мной  и  его  сестрами,  он  продолжал держаться
особняком.  Одной из причин этой отчужденности было то,  что он сравнительно
мало бывал дома;  как видно,  он  посвящал значительную часть своего времени
посещению больных и бедных в своем приходе,  где дома были разбросаны далеко
друг от друга.
     Казалось, никакая погода не могла помешать этим его пасторским обходам.
И  в  дождь  и  в  ведро  он,  окончив утренние занятия,  брал  шляпу  и,  в
сопровождении  Карло,   старого  пойнтера,  принадлежавшего  еще  его  отцу,
отправлялся выполнять свою миссию любви или долга, не знаю, как именно он ее
определял.  Иногда,  если  погода была особенно плохая,  сестры пытались его
удержать.  Тогда он говорил,  улыбаясь своей странной, скорее торжественной,
чем веселой улыбкой:
     - Если  ветер или  дождик способны помешать мне  выполнить столь легкую
задачу,  то  могу  ли  я  считать себя готовым для  той  цели,  которую себе
поставил?
     Диана и  Мери обычно отвечали на это вздохом и  погружались в  грустное
раздумье.
     Но, помимо частых отлучек Сент-Джона, существовало еще одно препятствие
к дружбе с ним: в нем было что-то замкнутое; угрюмое и даже мрачное. Хотя он
ревностно исполнял  свои  пасторские обязанности и  был  безупречен в  своей
жизни и привычках,  -  он все же,  видимо, не обладал той душевной ясностью,
тем внутренним спокойствием, которые являются наградой истинного христианина
и  деятельного филантропа.  Нередко по  вечерам,  сидя  у  окна  перед своим
заваленным бумагами столом,  он  вдруг отрывал взор от  книги или откладывал
перо и,  подперев голову рукой,  отдавался потоку каких-то неведомых мыслей;
однако было ясно,  что они смущали и беспокоили его, так как в его глазах то
и дело вспыхивал особый блеск и его зрачки расширялись.
     Мне  кажется,  природа не  являлась для  него тем  беспечным источником
радостей,  каким она была для его сестер. Раз, один только раз он сказал при
мне о том,  как глубоко чувствует прелесть этих простых, суровых гор и как с
детства привязан к темной кровле и замшелым стенам родного дома;  однако его
слова звучали скорее угрюмо и печально,  но не радостно.  Видимо, он никогда
не  бродил по  вересковым пустошам ради царившей там целительной тишины,  не
восхищался их мирной прелестью.
     Так как он был необщителен, то я не сразу могла оценить его ум. Впервые
я  составила себе представление о его незаурядных способностях,  услышав его
проповедь в мортонской церкви. Как хотелось бы мне описать эту проповедь, но
такая  задача  мне  не  по  силам.  Я  даже  не  могу  точно  передать своих
впечатлений от нее.
     Он начал спокойно,  и,  что касается манеры изложения и  тембра голоса,
они оставались равными до конца.  Но страстный,  хотя и сдержанный пыл скоро
зазвучал и в энергичной выразительности и во все нарастающем темпе его речи.
Все  это производило впечатление сдержанной,  сосредоточенной силы,  которой
оратор искусно управлял.  Сердце было взволновано, ум поражен его ораторской
мощью,  но слушатель не испытывал умиротворения.  В словах проповедника была
странная горечь и  никакой ее  целительной мягкости;  он  часто  ссылался на
принципы кальвинизма -  избранность, предопределение, обреченность; и каждый
раз это звучало как приговор судьбы.  Когда он смолк,  я,  вместо того чтобы
почувствовать себя  свободнее,  спокойнее,  просветленнее,  ощутила какую-то
невыразимую  печаль,   ибо  мне  показалось  (не  знаю,   как  другим),  что
красноречие,  которому я внимала,  рождалось из каких-то отравленных горечью
глубин,  где кипели порывы неутоленных желаний и  беспокойных стремлений.  Я
была  уверена,  что  Сент-Джон  Риверс,  несмотря на  чистоту  своей  жизни,
добросовестность и  пастырское  усердие,  еще  не  обрел  того  благодатного
душевного мира,  который превосходит всякое разумение;  обрел его не больше,
чем я,  с  моей затаенной мучительной тоской о  разбитом кумире и потерянном
рае; тоской, о которой я избегала говорить, но которая жестоко терзала меня.
     Между тем прошел месяц. Диана и Мери скоро должны были покинуть Мурхауз
и  вернуться в  совершенно иную обстановку,  к другой жизни,  ожидавшей их в
одном из крупных городов Южной Англии;  обе они были гувернантками в богатых
и знатных семьях, где на них смотрели свысока, как на подчиненных, где никто
не  знал  их  врожденных  высоких  достоинств и  не  интересовался ими,  где
ценились лишь приобретенные ими профессиональные качества,  подобно тому как
ценится искусство повара или ловкость горничной. Мистер Сент-Джон до сих пор
ни разу не заговаривал о месте,  на которое обещал меня устроить; однако мне
было  совершенно  необходимо  найти  какую-нибудь  работу.   Однажды  утром,
оставшись на несколько минут наедине с ним в гостиной,  я решилась подойти к
оконной нише,  превращенной с  помощью стоявших там стула,  стола и  книжной
полки в  его кабинет;  я подыскивала слова,  чтобы задать ему интересовавший
меня вопрос,  -  ведь всегда бывает трудно разбить лед замкнутости,  который
покрывает,  как  панцирь,  подобных ему  людей;  однако  он  вывел  меня  из
затруднения, заговорив первым.
     Когда я подошла, он поднял на меня глаза.
     - Вы хотите о чем-то спросить меня, - сказал он.
     - Да, скажите, вы не слышали ни о какой подходящей работе?
     - Я нашел, или, вернее, придумал, кое-что для вас уже три недели назад;
но так как вы были здесь,  видимо, и полезны и счастливы, а мои сестры к вам
привязались и находили большое удовольствие в вашем обществе,  то я не хотел
нарушать всего этого до  тех пор,  пока не  приблизится время их  отъезда из
Марш-энда, за которым должен последовать и ваш отъезд.
     - Ведь они уезжают через три дня? - спросила я.
     - Да,  когда они уедут,  я вернусь к себе в Мортон, Ханна отправится со
мной, и старый дом будет заколочен.
     Я ждала,  что он продолжит этот разговор;  однако его мысли,  казалось,
приняли другое направление; я видела по его глазам, что он уже отвлекся и от
меня и от моего дела.  Мне пришлось вернуть его к предмету,  представлявшему
для меня такой живой и острый интерес.
     - Какое же место вы имели в виду для меня,  мистер Риверс? Надеюсь, эта
отсрочка не помешает мне его получить?
     - О нет, только от меня зависит устроить вас на это место, при условии,
конечно, что вы захотите принять мое предложение.
     Он снова замолчал,  ему как будто не хотелось продолжать. Меня охватило
нетерпение: один-два беспокойных жеста и настойчивый взгляд, устремленный на
него, дали ему понять не хуже слов, чего я жду от него.
     - Напрасно  вы  так  спешите,   -  сказал  он.  -  Должен  вам  сказать
откровенно:  я  не  могу  вам  предложить  ничего  заманчивого и  выгодного.
Поэтому,  прежде чем  объяснить,  в  чем  дело,  я  прошу вас  вспомнить мое
предупреждение:  если мне и удастся вам помочь, то это будет вроде того, как
слепой помог бы хромому. Я беден; когда я уплачу долги отца, мне останется в
наследство лишь  этот  старый хутор,  ряд  искалеченных елей позади него,  а
перед  ним  -  клочок болотистой земли с  кустами остролиста.  Я  безвестен.
Правда,  Риверсы -  старинный род, но в настоящее время из трех оставшихся в
живых его  представителей двое  зарабатывают себе  на  хлеб,  служа у  чужих
людей,  а  третий считает,  что будет чужаком на  своей родине не только при
жизни,  но  и  в  час смерти.  При этом он  мнит свой жребий счастливым и  с
нетерпением ждет того дня,  когда крест разлуки со  всем,  что  близко ему в
этом мире,  будет возложен на  его плечи и  когда глава воинствующей церкви,
ничтожнейшим членом которой он  является,  скажет ему:  "Встань и  следуй за
мною!"
     Сент-Джон  произнес эти  слова  так,  как  говорил  свои  проповеди,  -
сдержанным,  глубоким голосом; лицо его оставалось бледным, а в глазах горел
тот же лихорадочный блеск. Он продолжал:
     - И  поскольку я  сам безвестен и беден,  то могу и вам предложить лишь
работу скромную и  незаметную.  Может быть,  вы  даже  найдете ее  для  себя
унизительной,  так  как теперь я  вижу,  что вы  привыкли к  тому,  что свет
называет утонченностью; ваши вкусы стремятся к возвышенному, и до сих пор вы
вращались в обществе людей хотя бы образованных.  Но я считаю, что работа на
благо людям не может быть унизительной.  Я  полагаю,  что,  чем бесплоднее и
неблагодарнее почва,  доставшаяся  в  удел  христианскому пахарю,  чем  хуже
награждается его труд,  тем больше для него чести.  В этом случае его удел -
удел пионера,  а  первыми пионерами христианства были апостолы,  и главою их
был сам спаситель.
     - Что же, - сказала я, когда он снова замолчал, - продолжайте.
     Он  поглядел на  меня,  прежде чем продолжать;  казалось,  он  не спеша
вглядывался в  мое лицо,  словно его черты и линии -  это буквы на страницах
книги. Результат своих наблюдений он выразил в следующих словах:
     - Я думаю,  что вы примете место, которое я вам предлагаю, - сказал он,
- и некоторое время поработаете,  но не с тем,  чтобы остаться там навсегда,
это  для вас так же  невозможно,  как для меня навсегда замкнуться в  тесных
рамках моей должности сельского священника,  среди сельской глуши;  ибо ваша
натура, как и моя, имеет в себе что-то, что противится всякому покою, хотя у
вас это и выражается совсем по-другому.
     - Объясните подробнее, - попросила я, когда он снова смолк.
     - Хорошо,  сейчас вы увидите, какую скромную, будничную и неблагодарную
работу я  вам  предлагаю.  Теперь,  когда мой  отец скончался и  я  сам себе
хозяин,  я недолго пробуду в Мортоне.  Вероятно,  уеду из этих мест не позже
как через год;  но пока я  здесь,  я буду отдавать все силы на служение моей
пастве.  Когда я  прибыл сюда два года назад,  в  Мортоне не  было ни  одной
школы;  дети бедняков были лишены всякой возможности получать образование. Я
открыл школу для мальчиков, а теперь собираюсь открыть другую - для девочек.
Уже удалось нанять дом с  примыкающим к нему коттеджем из двух комнат -  для
учительницы.  Она будет получать тридцать фунтов в год; квартира для нее уже
меблирована -  правда,  очень просто,  но там есть все необходимое;  этим мы
обязаны любезности мисс  Оливер,  единственной дочери единственного богача в
моем приходе - мистера Оливера, владельца игольной фабрики и чугунолитейного
завода в  этой долине.  Эта дама намерена также оплачивать обучение и одежду
одной сиротки,  взятой из  приюта,  при условии,  что девочка будет помогать
учительнице в  повседневной работе по  дому и  школе,  так как та  не сможет
справляться одна. Хотите вы быть этой учительницей?
     Он  задал  вопрос как-то  торопливо;  казалось,  он  ожидал,  что  я  с
негодованием или по меньшей мере с презрением отвергну такую возможность. Не
зная до  конца моих чувств и  мыслей,  хотя кое  о  чем  он  и  догадывался,
Сент-Джон не был уверен, как я ко всему этому отнесусь. Действительно, место
было  скромным,  но  зато  давало  мне  надежное убежище,  в  котором я  так
нуждалась; оно казалось трудным по сравнению с работой гувернантки в богатом
доме,  но давало независимость;  а боязнь очутиться в рабской зависимости от
чужих людей жгла мою душу каленым железом;  в  этой действительности не было
ничего позорного, недостойного, морально унизительного. Я решилась.
     - Благодарю вас  за  ваше  предложение,  мистер Риверс,  я  с  радостью
принимаю его.
     - Но вы до конца меня поняли?  -  спросил он.  -  Речь идет о  сельской
школе:  вашими ученицами будут лишь  дочери деревенских батраков,  в  лучшем
случае -  дочери фермеров.  Вязанье, шитье, чтение, письмо и счет - вот все,
чему вам придется их обучать. Разве вы можете здесь применить свои познания?
Разве ваш ум, душа, ваши вкусы найдут в этом удовлетворение?
     - Я сберегу их, пока они не понадобятся. Они останутся при мне.
     - Так вы отдаете себе отчет в том, что берете на себя?
     - Конечно.
     Тут он улыбнулся,  но в  его улыбке не было ни горечи,  ни грусти,  она
выражала радость и глубокое удовлетворение.
     - Когда же вы приступите?
     - Я перееду на свою новую квартиру завтра и, если хотите, начну занятия
на будущей неделе.
     - Отлично, пусть будет так.
     Сент-Джон  встал  и  прошелся по  комнате.  Затем  остановился и  снова
поглядел на меня. Он покачал головой.
     - Чем вы недовольны, мистер Риверс? - спросила я.
     - Вы долго не останетесь в Мортоне, нет, нет.
     - Отчего? Какие у вас основания так думать?
     - Я прочел в ваших глазах; они не из тех, что обещают безбурное течение
жизни.
     - Я не честолюбива.
     Он вздрогнул.
     - Почему вы заговорили о честолюбии?  Кто,  по-вашему, честолюбив? Знаю
за собой этот грех, но как вы догадались?
     - Я говорила только о себе.
     - Хорошо, но если вы не честолюбивы, то вы... - Он замолчал.
     - Что я?
     - Я  хотел сказать:  вас обуревают страсти;  но  вы могли бы понять это
выражение не в том смысле и обидеться. Человеческие привязанности и симпатии
имеют над  вами большую власть.  Я  уверен,  что вы  недолго будете в  силах
проводить свой  досуг в  одиночестве и  заниматься однообразным трудом,  без
всякого поощрения,  точно так же,  как и я,  -  прибавил он пылко, - недолго
смогу жить погребенным в этой глуши, среди гор и болот; этому противится моя
природа,  дарованная мне  богом;  здесь способности,  дарованные мне  свыше,
глохнут без пользы.  Вы видите,  сколько тут противоречий. Я, который только
что проповедовал необходимость довольствоваться скромным уделом и доказывал,
что даже дровосек и водовоз могут своими трудами достойно служить богу, - я,
служитель божий,  снедаем тревогой.  Но  надо  же,  однако,  так  или  иначе
примирять наши природные наклонности с нашими принципами!
     Он  вышел из  комнаты.  За этот час я  больше узнала его,  чем за целый
месяц,  и все же он приводил меня в недоумение. По мере того как приближался
день разлуки с братом и родным домом, Диана и Мери становились все печальнее
и молчаливее.  Они старались не подавать и виду, но снедавшую их печаль едва
ли  можно было  скрыть или  преодолеть.  Один раз  Диана заметила,  что  эта
разлука будет совсем не похожа на все предыдущие. Вероятно, с Сент-Джоном им
придется расстаться на долгие годы, может быть, на всю жизнь.
     - Он  все  принесет в  жертву ради  той  цели,  которой уже  давно себя
посвятил,  - сказала Диана, - и свои родственные чувства и другие, еще более
сильные.  Сент-Джон кажется спокойным,  Джен, но в иных случаях он неумолим,
как смерть,  а хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговорить его от
принятого сурового решения;  и  в  самом деле,  как  могу я  спорить с  ним?
Решение  это  справедливое,   благородное,  подлинно  христианское,  но  оно
разрывает мне сердце.  -  И  ее  прекрасные глаза наполнились слезами.  Мери
низко опустила голову над своей работой.
     - Мы потеряли отца;  скоро у нас не будет ни своего угла,  ни брата,  -
прошептала она.
     Тут  произошло небольшое событие,  как  бы  нарочно  посланное судьбой,
чтобы доказать справедливость поговорки: "Беда не приходит одна" и прибавить
к  их  испытаниям новую  горечь.  Мимо  окна  мелькнул  Сент-Джон,  читавший
какое-то письмо. Он вошел в комнату.
     - Наш дядя Джон скончался, - сказал он.
     Казалось,  сестры были  поражены,  но  приняли эту  весть  без  особого
волнения или  горя;  очевидно,  это событие было для них скорее важным,  чем
печальным.
     - Скончался? - повторила Диана.
     - Да.
     Она внимательно поглядела брату в лицо.
     - И что же теперь? - спросила она тихим голосом.
     - Что  теперь?  -  повторил Сент-Джон,  причем его  лицо сохраняло свою
мраморную неподвижность. - Что теперь? Да ничего. Читай.
     Он бросил письмо ей на колени.  Диана пробежала его глазами и  передала
Мери.  Та  молча прочла его  и  вернула брату.  Все  трое посмотрели друг на
друга, и все трое улыбнулись невеселой, задумчивой улыбкой.
     - Аминь! Мы и так проживем! - сказала наконец Диана.
     - И будем жить не хуже прежнего, - заметила Мери.
     - Верно,  но  только это  слишком живо напоминает о  том,  что могло бы
быть, - возразил мистер Риверс, - контраст слишком уж разителен.
     Он сложил письмо, запер его в стол и вышел.
     Несколько минут прошло в молчании. Затем Диана обратилась ко мне.
     - Джен,  вы, вероятно, удивляетесь нам и нашим тайнам, - сказала она, -
и  считаете нас  бессердечными,  видя,  что  нас  мало трогает кончина столь
близкого родственника,  как дядя;  но мы его совсем не знали. Это брат нашей
матери.  Отец долгое время был с  ним в ссоре.  По его совету,  отец рискнул
большей частью своего состояния и пошел на спекуляцию, которая его разорила.
Они  обменялись  горькими  упреками,   расстались  в  гневе,  да  так  и  не
помирились.  Впоследствии дядя  был  более  удачлив  в  своих  предприятиях;
оказывается,  он накопил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он не был женат,
и  у  него не осталось близких родственников,  кроме нас и  еще одной особы,
которая также  приходится ему  племянницей.  Отец  надеялся,  что  наш  дядя
загладит свою ошибку,  оставив нам наследство;  однако из письма видно,  что
дядя завещал все свое состояние той, неизвестной, племяннице, за исключением
тридцати гиней на покупку трех траурных колец для Сент-Джона,  Дианы и  Мери
Риверс.  Разумеется,  он  вправе был так поступить,  но  все же  эта новость
огорчила нас.  Мы  с  Мери считали бы  себя богатыми,  оставь он нам хоть по
тысяче фунтов, а Сент-Джону такая сумма пригодилась бы для его добрых дел.
     После такого объяснения ни  мистер Риверс,  ни  его сестры к  этой теме
больше не  возвращались.  На  следующий день  я  перебралась из  Марш-энда в
Мортон.  Еще через день Диана и Мери уехали в далекий Б...  .  Спустя неделю
мистер  Риверс  и  Ханна  перебрались в  дом  священника,  и  старая усадьба
опустела.


        Глава XXXI

     Итак,  я, наконец, обрела себе пристанище - моим домом оказался коттедж
в  две  комнатки.  Одна внизу -  с  выбеленными стенами и  посыпанным песком
полом,  где находились четыре крашеных стула и стол,  стенные часы,  буфет с
двумя-тремя  тарелками и  мисками  и  с  фаянсовым чайным  прибором.  Другая
наверху -  таких же размеров,  как и кухня,  с сосновой кроватью и комодом -
весьма небольшим,  но все же его не мог заполнить мой скудный гардероб, хотя
благодаря  доброте  моих  благородных и  великодушных друзей  он  обогатился
небольшим запасом самых необходимых вещей.
     Вечер.  Я  только  что  отпустила сиротку,  которая  мне  прислуживает,
заплатив ей за труды апельсином.  И  вот я сижу одна у очага.  Сегодня утром
открылась деревенская школа. У меня двадцать учениц. Только три из них умеют
читать;  ни одна не умеет ни писать,  ни считать. Несколько девочек вяжут, и
лишь немногие кое-как  шьют.  Они говорят с  резким местным акцентом.  Нам с
ними еще трудно понимать друг друга.  Некоторые из них невоспитанны,  грубы,
упрямы и абсолютно неразвиты;  другие послушны, хотят учиться и в обхождении
приятны.  Я не должна забывать,  что эти бедно одетые маленькие крестьянки -
такие же существа из плоти и крови,  как и отпрыски самых знатных фамилий, и
что зачатки природного благородства,  чуткости,  ума и  доброты живут и в их
сердцах,  так же как и  в сердцах детей знатного происхождения.  Моим долгом
будет  развить эти  зачатки;  разумеется,  эта  задача  даст  мне  некоторое
удовлетворение.  Я  ведь не жду особенных радостей от предстоящей мне жизни,
однако,  если я  приспособлюсь к ней и буду напряженно работать,  я все-таки
смогу жить день за днем.
     Была ли я  весела,  спокойна и  довольна в  те утренние и дневные часы,
которые провела в убогом,  неуютном классе? Не обманывая себя, я должна была
ответить:  нет.  Я  чувствовала себя очень несчастной.  Я чувствовала себя -
идиотка я этакая!  -  униженной.  Я боялась,  что совершила шаг,  который не
поднимет меня  по  ступеням социальной лестницы,  но,  наоборот,  сведет еще
ниже.  Меня приводили в  ужас невежество,  косность и  грубость -  все что я
слышала и видела вокруг себя. Однако я не стану слишком порицать и презирать
себя за эти чувства.  Я знаю, что это нехорошие чувства, - а это уже большой
шаг вперед,  я постараюсь побороть их. Уже завтра я надеюсь хотя бы частично
с  ними  справиться,  а  через  две-три  недели,  быть  может,  мне  удастся
совершенно о них позабыть.  Через несколько месяцев мое отвращение, пожалуй,
сменится радостью,  когда  я  увижу  успехи  и  перемену к  лучшему  в  моих
учениках.
     А пока суть да дело,  меня мучил вопрос: правильный ли я сделала выбор?
Не  лучше  ли  было  поддаться  искушению,  послушаться  голоса  страсти  и,
отказавшись от тягостных усилий и  борьбы,  уснуть среди цветов,  в шелковых
тенетах и  проснуться на  юге Франции,  в  роскошной вилле,  где я  могла бы
теперь жить на  положении возлюбленной мистера Рочестера,  блаженно упиваясь
его любовью,  -  потому что он  любил бы,  о,  да,  он  горячо любил бы меня
некоторое время. Ведь он действительно был ко мне привязан, никто другой так
меня не  полюби