такая! Променял всех своих оловянных солдатиков. Индейцы, германцы, русские, японцы, рыцари, Наполеон, баварцы, римляне. На второй год. Давно пора бы знать, вон какой дылда вымахал. Собака. Сволочь. Зас...ец. Г...юк. Падаль вонючая. Пижон. Дубина. Олух. Скотина. Падло. Размазня. Деревня неумытая. Социалист. Подонок. Потаскуха. Ублюдок. Куриная грудь. Расширение сосудов. Горб. Попрошайничать запрещено. Имейте в виду, в доме четыре живет полицейский чиновник". Третий раздел: "Воскресный вечер. Духовой оркестр в саду у пивной. Горячие сосиски с булочкой. У этих девиц нехорошая болезнь. Когда идешь к женщине... Хазэнгассе, одиннадцать. Патер церкви святого Максимилиана. А у Крамлихов йозеф идет в священники. Темные круги под глазами. С иной прихожаночкой и о греховном поговорить не грешно. Девчонка, совсем еще ребенок. Только надо держать себя в руках, а то сделаешь ребенка. Биркенау. Скамейки. Ширина брюк. Этот тип списывает. По четыре в ряд. Руки из карманов, шантрапа! Велосипед. Пусть сначала резина обсохнет. Молоко на губах не обсохло, где ему. В платной библиотеке. Барышня в очках. Не удостоила взглядом. Пять пфеннигов за книжку. А какая у нее грудь! За те же деньги. В купальне без полотенца всего десять пфеннигов. Женское отделение. Каштаны. На знойном юге. На городском валу тоже есть. Пловец и лодочка, знаю, погибнут средь зыбей. Богом избранный народ. Ну, желаю удачи". Калле. Как вам удалось сделать из этого нечто целостное? Неужели вы прямо записываете все, что вам приходит в голову? Циффель. Ну что вы. Я сознательно компоную. Но только реальные факты. Хотите послушать еще один раздел? Калле. Конечно. Циффель. "Это приятно, но бывают последствия. Менструация. Марихен шла среди холмов и рвала голубичку. Крестьянский темперамент. С этой можно. А вдруг попадешься. Если нет шестнадцати, за это под суд. Пять раз. Когда начинает ветер дуть, крепче прижми подол, а то увидят там что-нибудь. Стоя. Влипли. Пять марок. Во время майского молебна. Нецеломудренно. Смертный грех. Это ощущение .пронизывает насквозь. Ух, горячая, прямо огонь. Избить до полусмерти. Он назвал не свою фамилию. Уж как он меня утешил. Пока муж сидел в тюрьме. Уже не девушка. Их засекли в городском парке. Сначала они ломаются. Мороженое стоит пять пфеннигов. Билет в кино - двадцать пять. Они это любят. Смотри мне в глаза! Сзади! Или на французский манер". Пятый раздел: "Золя. Похабщина. Казакова (соблазнили иллюстрации Бейро). Мопассан. Ницше. Блайбтрой, описания сражений. Тут выйдет к тебе, император, из гроба твой верный солдат. В платной библиотеке. И в городской тоже. Если ты будешь читать целыми днями, то к девятнадцати превратишься в неврастеника. Но существует ли бог? Занимайся-ка лучше спортом, как все! Л_и_б_о он добр, л_и_б_о всемогущ. Вот образчик современного цинизма. Человеком свободной профессии. Предначертан немцам путь. Пока ты сидишь у отца на шее, я не потерплю подобных взглядов. В мир бессильный, одряхлевший силы новые вдохнуть. Осточертело. In corpore sano. Гобино, Ренессанс. Люди Ренессанса. Все это прекрасно, но людей свободной профессии развелось слишком много. Фауст. В походном ранце каждого немца. С песнею на смерть. В лесу зеленом пели так сла-а-дко соловьи. Меня ты спрашивать не смей, откуда я и кто я. Был ли Шекспир англичанином? Мы, немцы, - самый образованный народ. Фауст. Войну семидесятого года выиграл немецкий учитель. Отравление газом и mens sana. Ученый в Венериной горе. Мир праху его: он был стоек до конца. Бисмарк был музыкален. Бог с праведниками, они не ведают, что творят. Сильные батальоны в его помощи не нуждаются. Они всегда правы. Искусственный мед питательней пчелиного, да и народу доступнее. Наука установила. Окопавшийся там противник разбит. Самая лучшая победа - окончательная. Пожертвования принимаются и после спектакля". Калле. Мне нравится, как вы постепенно подводите к войне. Циффель. Значит, сделать развернутые главы? Калле. Зачем? Циффель. Это кажется модернизмом. Модернизм устарел. Калле. Вам не следует руководствоваться только этим. Ведь человек как таковой тоже устарел. Думать - устарело, жить - устарело, есть и пить - устарело. По-моему, вы можете писать все, что хотите, потому что книгопечатание тоже устарело. Циффель. Ваши доводы успокаивают меня. К тому же наброски и а этих пяти листках - всего лишь эскиз к портрету. А в мемуарах говорится о нравственности. Калле. Я думал о ваших мемуарах. Мы, жители бедных кварталов, получили более нравственное воспитание, чем вы. Когда мне было семь лет, я продавал по утрам до школы газеты, и это было прилежание, а деньги мы отдавали родителям, и это было послушание. Если отец приходил домой пьяным и чувствовал себя скверно, оттого что пропил половину недельного заработка, то он избивал нас, и мы учились переносить боль, а если нам давали картошки, хотя бы немного, то мы должны были говорить "спасибо", очевидно, из чувства благодарности. Циффель. Таким образом, вы воспитали в себе массу добродетелей. Нет ничего легче, как выжать из бедняков все, что угодно. Из них выжимают даже добродетели. Но я убежден, что до совершенства вам было еще далеко. У нас была когда-то служанка, работящая и чистоплотная и все такое, уж такая старательная, просто на редкость. Вставала она в шесть утра, почти никуда не ходила, гулять ни с кем не гуляла, вот ей и приходилось развлекаться с нами, с малышами. Она обучала нас различным играм: например, мы должны были найти какой-нибудь маленький предмет, скажем, старательную резинку, которую она прятала где-нибудь на себе, там, где начинается чулок, или между грудей, или там, где срастаются ноги. Нам очень нравилась эта игра, но мой младший брат по глупости рассказал об этом матери; это не привело ее в восторг, и она заявила, что мы слишком малы, чтобы играть в такие игры, и что Мария вовсе не так добродетельна, как считалось. Вот видите, она оказалась несовершенной. Отец объяснил это тем, что она из простонародья. Калле. Ему следовало давать ей побольше выходных дней. Но тогда, разумеется, посуда оставалась бы невымытой, и поэтому вы полностью зависели от ее нравственности. Циффель. Зависеть от этого было необыкновенно приятно. Я помню, как я радовался потом, что мораль при реализации обнаруживает множество слабых мест. Мне было семнадцать лет, и у меня была подружка, посещавшая школу святой Урсулы, пятнадцатилетняя девочка, но вполне созревшая. Взявшись за руки, мы катались с ней на коньках, но этого хватило ненадолго, так как я обнаружил, что она меня любит; как-то по особенному она сопела, когда я по пути домой целовал ее. Я посвятил в это дело товарища, и нам обоим было ясно, что кое-что должно произойти, но товарищ сказал, что все это не так просто - не располагая предварительными сведениями, можно здорово влипнуть, - был случай, когда двое не могли освободиться друг от друга, это иногда бывает с собаками, на них тогда выливают ведро воды, чтобы разлучить их. Ту несчастную пару пришлось увезти в санитарной машине; нетрудно себе представить, каково было их смущение. Не смейтесь, пожалуйста, я чрезвычайно серьезно отнесся к этому вопросу. Я отправился к проститутке и получил у нее все необходимые разъяснения. Калле. Вот это называется чувством ответственности. Вы были б лишены его, если б вас с детства не воспитывали соответствующим образом. Циффель. Кстати, поскольку сегодня мы говорим именно о порнографии: вам не приходилось замечать, что если она осуществляется средствами искусства, то приобретает черты высокой нравственности? Попробуйте прибегнуть к фотографическому методу, и у вас получится сплошная грязь. Будучи культурным человеком, вы никогда не повесите такое на стену. Это всего лишь половой акт, изображенный более или менее обстоятельно. Но вот вы берете Леду с лебедем, этакий изысканный образчик скотоложества, которое само по себе не принято в приличном обществе, и вдруг это возведено в ранг искусства, и теперь вы можете показать его даже вашим детям. А ведь сексуальный эффект усиливается в десять раз именно потому, что это искусство! А вспомните Дидро, например то место, где кто-то подслушивает, как женщина в момент сношения беспрестанно повторяет, что у нее чешется в ухе, потом следует: "Мо--е... у--хо!", а затем воцаряется мертвая тишина, и зуд у женщины в ухе неожиданно прекращается - вот это мне нравилось! Ну и ей, конечно! Подобные сцены всегда оставляют самые трогательные воспоминания. Это подлинное искусство, и оно волнует куда сильнее, чем обычная спекуляция на чувственности. Калле. Я всегда считал, что у нас слишком мало читают классиков. Циффель. Прежде всего им надлежит быть в каждой тюремной библиотеке. Мой девиз таков: хорошую книгу в тюремные библиотеки! Для реформаторов тюремного дела это могло бы стать целью всей жизни. Если б они могли добиться этого, тюрьмы скоро потеряли б для начальства всю свою прелесть. И начальство осознало б, что теперь покончено с правосудием под лозунгом: "Полгода целомудрия за украденный мешок картошки". Калле. Значит, вы выступаете и против целомудрия? Циффель. Я против установления гармонии в свином хлеву. Калле. Прежде чем стать безбожником, я примкнул к нудистам. Это самые целомудренные люди на свете. Ничто им не кажется непристойным, и вообще их ничем не взволнуешь. Они гордятся тем, что преодолели чувство стыда и могут платить членские взносы. У меня была задолженность, и меня спросили, не стыдно ли мне. Тогда я перестал быть нудистом и вновь предался порочной жизни. Вернее, какое-то время у меня вообще охоты не было. Слишком много я повидать успел. Образ жизни, фабрики, затхлые квартиры, питание - все это не способствует тому, чтобы люди были похожи на Венер и Адонисов. Циффель. Очень дельное замечание. Я за такую страну, где имеет смысл не быть целомудренным. Они возвратились, пройдя еще раз через большую привокзальную площадь. Затем они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону. 5 Перевод А. Гитлиц. Мемуары Циффеля, глава II. Заботы великих людей. Владеет ли состоянием Какевотамм? К тому времени, когда Циффель и Калле снова встретились, Циффель уже успел написать следующую главу своих мемуаров. Циффель (читает). "По профессии я физик. Один из разделов физики - механика - играет большую роль в жизни современного общества, однако лично мне с техникой почти не приходится иметь дела. Даже те мои коллеги, идеями которых пользуются инженеры, создатели пикирующих бомбардировщиков, я даже сами эти инженеры - вроде как окопавшийся в кабинете железнодорожный чин - не ведают, что творят. Лет десять моей жизни прошли в институте, который находился на тихой зеленой улочке. Обедал я в соседнем ресторане, за порядком в доме следила приходящая служанка и общался я только со своими сослуживцами. Я жил безмятежной жизнью "интеллектуальной бестии". Я уже упоминал, что мне довелось учиться в образцовой школе, и к тому же я обладал известными, пусть не слишком большими, привилегиями, которые, однако же, изрядно облегчали жизнь. Я вырос в так называемой "хорошей семье", и мои родители не пожалели денег на то, чтобы дать мне приличное образование, - это позволило мне вести жизнь совсем не такую, какую вели миллионы горемык вокруг меня. Я жил настоящим барином: мог трижды в день есть горячее и не отказывал себе в сигаретах, вечером мог пойти в театр и даже каждый день мыться в ванне. Ботинки я носил по ноге, брюки не пузырились на коленях. Я мог позволить себе любить живопись и в музыке тоже не был профаном. А так как я говорил со служанкой о погоде, то прослыл гуманистом и демократом. Время тогда было сравнительно спокойное. Правительство республики было не то чтобы плохое и не то чтобы хорошее, а значит, в общем, сносное, поскольку оно занималось главным образом собственными делами - распределением постов и т. п., а простых смертных, так называемый народ, который не имел к нему прямого касательства, не слишком обременял своим вниманием. Так или иначе, каковы бы ни были мои природные данные, я довольствовался ими - и жил не так уж плохо. Конечно, не все у меня протекало гладко - и на работе и вообще. Случалось иногда быть грубым с женщиной или с коллегами, случалось и поступиться принципами, - но все это были сущие пустяки, стоившие мне не больше труда, чем любому человеку моего пошиба. К несчастью, дни республики были сочтены. Я не собираюсь, да и не в состоянии дать картину молниеносного роста безработицы и всеобщего обнищания или тем более разобраться в том, каковы были движущие силы, приведшие к таким последствиям. Самым пугающим в этой ситуации как раз и была невозможность разобраться в причинах, которые вызвали катастрофу. Казалось, весь цивилизованный мир вдруг свело страшной судорогой, и никто не мог понять, почему. Деятели из научно-исследовательских институтов, которым надлежало изучать конъюнктуру и которые располагали точными данными о развитии экономики, только покачивали головой в доказательство наличия таковой. Тогдашних политиков трясло как балки во время землетрясения. Статьи о научных открытиях в области экономики сошли на нет, зато расплодилось множество астрологических журналов. Я обнаружил одну удивительную вещь. Вот к какому заключению я пришел: в центрах цивилизации жизнь до такой степени запуталась, что даже самый светлый ум был уже не в состоянии охватить ее полностью, а следовательно, делать какие-либо прогнозы. Наше бытие, самое наше существование всецело зависит от экономики, а это такая хитрая штука, что разобраться в ней мог бы только ум необыкновенный, какого и в природе-то не существует! Человек создал такую экономику, что разобраться в ней под силу только сверхчеловеку. Попытки исследовать создавшуюся ситуацию встречали на своем пути непреодолимые трудности. В связи с этим нельзя не вспомнить принцип неопределенности Гейзенберга, одно из последних открытий современной физики. Суть тут в следующем: изучение микромира, процессов, происходящих в атоме, затруднено тем обстоятельством, что необходимо располагать оптическими приборами огромной увеличительной силы. Источник света в микроскопе должен быть исключительно интенсивным, а это непременно вызовет в атоме перегревы и смещения, иными словами, революционные сдвиги. Таким образом, изучая микромир, мы неизбежно становимся виновниками катастроф, потрясающих материю. Тем самым мы изучаем не естественную жизнь микрокосмоса, а жизнь искаженную, искусственно созданную нашим вмешательством. В социальной сфере, видимо, имеют место аналогичные явления. Социальные процессы, ставшие объектом исследования, оказываются небезразличными к этому исследованию - они существенно видоизменяются. А именно - революционизируются. Вероятно, именно поэтому во влиятельных сферах не поощряют сколько-нибудь серьезных исследований в области социологии. И поскольку не обнаружилось сверхчеловека, способного разобраться в этой запутанной экономике, и уже раздавались голоса, предлагавшие коренным образом перестроить и упростить ее, дабы она стала доступной изучению, обозримой и управляемой, то в этой ситуации приобрели влияние люди, решительно требовавшие вообще не принимать экономику во внимание. Вот тут-то и выскочил на свет божий этот Какевотамм. На протяжении многих лет сей выдающийся муж неустанно демонстрировал перед всевозможными мелкими буржуа, жителями провинциального города, знаменитого живописью и первоклассным пивом, необычное в нашей страде красноречие, доказывая, что наступает великая эпоха. Несколько лет он подвизался в цирке, потом сумел завоевать доверие рейхспрезидента, небезызвестного генерала, проигравшего первую мировую войну, и получил полномочия готовить вторую. Но я еще в молодости изведал великую эпоху, а потому тотчас же нашел себе работу в Праге - и давай бог ноги, покинул Германию". Уже несколько раз Калле пытался прервать чтение, но уважение к письменной речи останавливало его. Калле. А когда вы впервые услышали о фашизме? Циффель. Много лет назад - как о движении, которое ставило своей целью покончить с бесконечным опозданием поездов на итальянской железной дороге и восстановить былое величие Римской империи. Говорили, что члены этой организации носят черные рубашки. Мне казалось заблуждением, будто бы на черном не видно грязи, коричневые рубашки, по-моему, куда практичнее, ну, да впрочем, коричневорубашечники появились позднее и, разумеется, смогли использовать опыт своих предшественников. Но тот Имярек пообещал итальянцам жизнь, полную риска и опасностей - vita pericolosa, - в этом, как мне казалось, и была собака зарыта. Итальянские газеты писали, что это вызывает у населения неистовый восторг. Калле. Вас, я вижу, пугает перспектива великой эпохи. Вы никак не хотите, чтобы вас подвигли на героические деяния. Циффель. Я приобрел себе для личного потребления несколько добродетелей помельче, ничего особенно выдающегося, ну да на худой конец и это - товар. К примеру, я позволил себе не согласиться с великим Штилте в одном из вопросов атомной теории, рискуя тем, что он меня сотрет в порошок как ученого; чтобы понять степень моего героизма, представьте себе новичка, впервые штурмующего вершину Маттерхорна. Вы наверно, считаете меня человеком, стремящимся к благополучию, но вы не видели меня на работе. Калле. Вас послушать, так, чего доброго, вас примешь за мелкого буржуа, которому лишь бы собственное благополучие в тихой заводи. Циффель. Я понимаю, каких людей вы имеете в виду. Но им главное - чтоб их не потревожили в их благополучном болоте. А для меня благополучие заключается в том, чтобы никто не ограничивал моих научных интересов, чтоб никто не мешал мне заниматься чем я хочу, скажем, атомной физикой. Приобрести господство над воздухом совсем не то же самое, что завоевать господство в воздухе. Калле. Великим людям с вами нелегко. Циффель. Вот и хорошо: пусть потрудятся. Калле. Если человек материально независим, тогда, конечно, он может себе позволить затруднить им работу, - во всяком случае, до поры до времени. Неимущим такая роскошь недоступна. Циффель. Потому-то они и делают ставку на неимущих, то есть на народ. Фашистские движения повсюду выступают под флагом народных движений. Они даже не жалеют крепких выражений для имущих, особенно для тех, кто, пренебрегая собственной пользой, отказывается поддерживать своими деньгами партийную кассу. Впрочем, я уверен, что их кассу создают как раз взносы маленьких людей. И чем суровее они разговаривают с имущими, тем больше поток взносов, приносимых маленькими людьми в их партийную кассу, и тем их касса богаче. Но во имя этой цели им приходится проявлять немалую активность. Вообще от великих людей в наше время слишком многое спрашивается. И нечего удивляться, если они не в состоянии удовлетворить чрезмерные требования. От них требуется, например, полная и безусловная самоотверженность. Хотел бы я знать, как это возможно и почему они должны так поступать? Но им приходится заявлять публично, будто нет им иной корысти от своей деятельности, кроме забот, печалей и бессонных ночей, а этому Какевотамму приходится лить слезы в три ручья, чтобы приняли за чистую монету его искренность. И народ только в том случае последует за ним, если Какевотамм затеет войну ради высоких идей, а не корысти ради. Калле. Несколько лет назад он объявил с трибуны о том, что нет у него ни поместий, ни текущего счета в банке. Его слова были приняты холодно. Одни были глубоко уязвлены, потому что сами захватили себе поместье, а то и два, другим не нравилось, что он построил для них концентрационные лагеря. Люди никак не могли взять в толк, на что же он живет. Наконец сообразили, что ему немного нужно. Почему? Да потому, что в оперу у него контрамарка. В конце концов он решил, что пора заткнуть всем глотку, и нашел выход из положения, придумав себе профессию. Он избрал профессию писателя. Занимая пост рейхсканцлера, он отказался получать жалованье, потому что эта служба для него одно удовольствие, но, с другой стороны, он велел купить у него его произведение "Моя борьба", вследствие чего его борьба обернулась для него полным триумфом. На гонорар он купил себе рейхсвер и дворец рейхсканцелярии и стал жить вполне прилично. Циффель. Забавно, как они изо всех сил пытаются доказать, что вполне безвозмездно истребляют миллионы людей, угнетают и духовно калечат целые на- роды и что им от этого никакого профита. Калле. Они должны показать, что занимаются не пустяками. Они решают великие проблемы, и все низменное им чуждо, когда они готовят войну. На этом их беседа закончилась, они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону. 6 Перевод под редакцией Е. Эткинда. Печальная судьба великих идей. Гражданское население становится проблемой Циффель мрачно смотрел на пыльный газон перед Министерством иностранных дел, где им нужно было продлить вид на жительство. Только что в одной витрине он видел шведскую газету с сообщением о продвижении немцев во Франции. Циффель. Все великие идеи гибнут из-за того, что есть люди. Калле. Мой шурин согласился бы с вами. Ему отхватило руку трансмиссией, и тогда его осенила идея открыть табачную лавку и заодно продавать там всякую мелочь для шитья, иголки, нитки и штопку, потому что теперь почти все женщины курят, но не всякая зайдет в табачную лавку. Но идея эта погибла из-за того, что он не получил лицензии. Это было не так уж и важно, ему все равно негде было взять денег. Циффель. Я не это называю великой идеей. Великая идея - это, например, тотальная война. Вы читали, что сейчас во Франции гражданское население испортило всю тотальную войну? Пишут, что оно расстроило все планы командования. Оно тормозит ход военных операций, потоки беженцев забили все дороги и мешают продвижению войск. Танки увязли в людях - и это после того, как наконец были созданы такие типы машин, которые не вязнут даже в глубокой трясине и могут повалить лес. Голодные люди уничтожали все запасы продовольствия, необходимые для войск, так что гражданское население оказалось хуже саранчи. Один военный обозреватель с тревогой отмечает, что гражданское население стало серьезной проблемой для военных властей. Калле. Для немцев? Циффель. Нет, для своих; французское население для французских военных властей. Калле. Это саботаж. Циффель. Во всяком случае, по своим последствиям. Как бы дотошно ни разрабатывали штабы свои планы, что толку в них, если народ все время путается под ногами и создает ненормальные условия на театре военных действий? Тут, как видно, не могли помочь ни приказы, ни предупреждения, ни угрозы, ни призывы к благоразумию. Стоило самолетам противника появиться над каким-нибудь городом и сбросить несколько зажигалок, как все - давай бог ноги! Никому и в голову не приходило, что тем самым нарушается нормальный ход военных операций. Безответственные жители спаслись бегством. Калле. Почему же так получилось? Циффель. Нужно было своевременно подумать об эвакуации Европейского континента. Воевать рационально, до конца используя современные виды вооружения, можно лишь тогда, когда плацдарм будущей войны полностью очищен от проживающих на нем народов. Причем их следовало бы эвакуировать надолго, потому что современные войны вспыхивают мгновенно, и если плацдарм не будет должным образом подготовлен, то есть расчищен, то все пропало. Лучше всего эвакуировать весь мир, потому что войны распространяются с молниеносной быстротой и никогда не знаешь, откуда ждать удара. Калле. Эвакуировать весь мир, да еще надолго? Это потребует четкой организации. Циффель. Генерал Амадеус Штульпнагель выдвинул концепцию, которую можно было бы принять за основу хотя бы на первых порах. Генерал предлагает перебросить гражданское население своей страны за линию фронта, на территорию противника, используя для этого транспортные самолеты и парашюты. Таким образом был бы достигнут двойной положительный результат. Во-первых, на своей территории создается оперативный простор - передвижения войск будут осуществляться без всяких помех, а все запасы продовольствия пойдут для нужд армии; во-вторых, это внесет хаос в тыл противника. Все его подходы и коммуникации будут блокированы. Калле. Прямо-таки колумбово яйцо! Как сказал фюрер, колумбовы яйца валяются повсюду на дороге, нужно только кому-то прийти и поставить их на попа, - при этом он, ясное дело, намекал на себя. Циффель. По своей смелости и необычности это истинно немецкая идея. Все же окончательного решения проблемы она не дает. Понятно, что противник, стремясь восстановить равновесие сил, немедленно перебросит свое население на вражескую территорию, потому что, как известно, в основе войны лежит принцип: око за око, зуб за зуб. Одно ясно: если тотальная война вообще осуществима, то следует найти решение данной проблемы. Вопрос стоит так: либо убрать с дороги гражданское население, либо признать невозможность войны. Когданибудь, и даже очень скоро, этот выбор придется сделать. Циффель так медленно тянул свое пиво, словно это была последняя кружка в его жизни. Затем они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону, 7 Перевод В. Сушковского и В. Френкель. Мемуары Циффеля, глава III. Об образовании Пока Циффель извлекал из кармана несколько листков рукописи, Калле успел задать ему вопрос. Калле. Вы эмигрировали по каким-нибудь особым причинам? В ваших мемуарах ничего об этом не сказано, кроме того, что вам просто не хотелось оставаться. Циффель. Я не касался этого вопроса, потому что он не представляет широкого интереса. У нас в институте был младший сотрудник, который не мог отличить протон от яйцеклетки. Он был убежден, что еврейское засилье в государственном аппарате мешает ему сделать карьеру, и потому вступил в партию. Мне довелось редактировать одну его статью, после чего он нашел, что я не проникся чувством национального подъема и преследую его из ненависти, поскольку он приверженец этого Какевотамма. Уже одно это сделало мое пребывание в стране делом весьма проблематичным, после того как этот Какевотамм пришел к власти. По своей натуре я неспособен беззаветно предаваться великим, захватывающим порывам и не гожусь в объекты для энергичного руководства. В великие эпохи люди, вроде меня, нарушают общую гармонию. По дошедшим до меня слухам, были даже созданы специальные лагеря, чтобы таких людей, как я, оградить от народного гнева, но меня они не привлекли. Буду читать дальше. Калле. (Вы думаете, что казались себе недостаточно благовоспитанным для этой страны? Циффель. Да, совершенно недостаточно, чтобы продолжать жить как человек, сидя в куче дерьма. Можете считать это моей слабостью, но я недостаточно гуманен, чтобы оставаться человеком перед лицом такой бесчеловечности. Калле. Был у меня один знакомый химик, он синтезировал отравляющие вещества. В личной жизни он был пацифистом и выступал перед пацифистски настроенной молодежью с докладами о том, что война - безумие. В докладах он был резок, всегда приходилось ему напоминать, чтобы он выбирал выражения. Циффель. Зачем вы давали ему говорить? Калле. Потому что он был прав, когда говорил, что не имеет ничего общего с тем, что производит, - какой-нибудь рабочий на велосипедном заводе тоже не имеет ничего общего с велосипедом. Он, как и мы, был против того, чтобы люди не имели никакого отношения к тому, что они производят. Мы наверняка знали, что работаем на войну, раз уж мы вообще работаем. Ведь если велосипед - предмет сам по себе безобидный - не может быть переправлен через границу, потому что там рынок перенасыщен велосипедами, то в один прекрасный день через границу переправляется танк, это же ясно. Некоторые люди говорят, что экономика и торговля - занятия гуманные, негуманна, дескать, только война. Но, во-первых, и экономика и торговля сами по себе негуманны, а во-вторых, у нас эти занятия ведут к войне. Тогда они говорят, что война должна быть гуманной. Воюйте, но только не против гражданского населения! Воюйте, пожалуйста, пушками, но не применяйте газов! Говорят, американский конгресс ограничил прибыль от производства вооружений десятью процентами, и притом в законодательном порядке. С таким же успехом конгресс мог принять законопроект об ограничении потерь на войне десятью процентами. Варварство порождает варварство, а войну порождает экономика. Простите, что я увлекся политикой. Циффель. Культура вообще никак не связана с экономикой. Калле. К сожалению. Циффель. Что значит - к сожалению? Говорите яснее. Я ученый и поэтому туго соображаю. Калле. Я пошел в народный университет. Долго колебался, чем мне заниматься: Вальтером фон дер Фогельвейде, химией или флорой каменного века. С практической точки зрения это было все равно - в жизни я ничего из этого применить бы не мог. Вот вы, изучая физику, всегда имели в виду свой заработок и приобретали лишь те знания, которые можно впоследствии продать. Для тех, кто учился со мной, речь шла только об образовании и о том, в какую сторону направить свое развитие. Циффель. И какое же вы направление избрали? Калле. Я остановился на Вальтере фон дер Фогельвейде. Сначала все шло хорошо, но потом я остался без работы и потому к вечеру очень уставал. Пришлось бросить занятия. Лекции были безвозмездными, они ничего не стоили и ничего не приносили, но томик издания "Реклам" стоил столько же, сколько дюжина сигарет. Может быть, у меня не та конституция и потому у меня сил не хватило, чтобы преодолеть все трудности. А вот сын моей квартирной хозяйки постепенно вызубрил весь растительный мир, он обладал железным упорством, ни разу не сходил вечером в кино или прогуляться, а только и делал, что занимался, и это ему даже повредило, ему понадобились очки, которые мешали ему работать на токарном станке, впрочем, это в конце концов было все равно, потому что он остался без работы. Циффель. Как вы сказали, только от вас зависит, получите вы образование или нет. Я уверен, что сын вашей хозяйки мог бы добиться еще большего. Он наверняка не полностью использовал свое время, а если бы он подумал, то убедился бы, что ему случалось сидеть в уборной без книги, а иногда и отвлекаться во время чтения. Пусть он отвлекался хотя бы только на три секунды, но сложите вместе все эти перерывы, сосчитайте, сколько таких отвлечений от чтения за двадцать, за тридцать лет - и выйдет целая неделя упущенного времени! Растительный мир так велик, это колоссальная область, чтобы получить исчерпывающие знания, нужно быть страстно увлеченным этим предметом, в особенности механику, у которого есть и другие дела. И вы совершенно не правы, когда ставите вопрос о том, дают ли знания какие-нибудь доходы, потому что тот, кто не стремится к науке ради самой науки, пусть лучше не тянется к ним - у него ненаучный склад ума. Калле. Когда я начинал учиться, я такого вопроса и не ставил. Циффель. Значит, у вас было призвание, и наука не имеет к вам претензий. Вы были вправе до самой старости слушать лекции о Вальтере фон дер Фогельвейде, а с этической точки зрения вы стояли даже выше профессора, читавшего вам лекции, потому что тот все же зарабатывал своей наукой деньги. Жаль, что вы не выдержали до конца. Калле. Не знаю, имело ли смысл продолжать. К чему развивать в себе чувство прекрасного, глядя на картины Рубенса, - ведь потом встречаешься с девушками, у которых у всех одинаковый цвет лица, испорченный на фабрике. Сын моей хозяйки изучает растительный мир, а у нее самой нет денег на кочан капусты! Циффель. Подведем итог: если в какой-нибудь стране тяга к образованию приобретает столь героический и бескорыстный характер, что привлекает всеобщее внимание и расценивается как высокая добродетель, то это бросает тень на репутацию данной страны. Вскоре Циффель и Калле попрощались и разошлись - каждый в свою сторону. 8 Перевод Е. Иоффе. О понятии "доброта". Немецкие зверства. Конфуций о пролетариях. О серьезности Калле. У слова "добрый" какой-то противный привкус. Циффель. У американцев для доброго человека есть свое словечко - "sucker", произносится "саккер". Чтобы его правильно произнести, надо сплюнуть сквозь зубы. Точное его значение: молокосос; простак; неудачник, попавшийся на удочку; жертва шарлатана, которому надо заработать. Калле. Лучше всего представить себе "пекаря с открытым добродушным лицом" рука об руку с литейщиком, "поблескивающим белыми зубами", - тогда это все становится достаточно ясным. В сущности, добры только те, кого не принято считать людьми из порядочного общества. Текстильщики нас одевают, батраки - кормят, пивовары - поят, каменщики и металлисты строят нам дома, наборщики нас просвещают - и все это, как известно каждому, за гроши. К такой самоотверженности не призывает даже нагорная проповедь. Циффель. Кто говорит, что они добрые? Вот если бы они были довольны тем, что им платят гроши, и счастливы тем, что нам живется хорошо, - тогда бы они были добрые. Но это не так. Калле. Не прикидывайтесь дурачком. Мне стоит только задать вам вопрос: скажите положа руку на сердце, что же им, по-вашему, радоваться этим нищенским заработкам? Циффель. Нет. Калле. Значит, вы не хотите, чтобы они были добрые? Или прикажите им быть добрыми только в нерабочее время, например по отношению к котенку, который не может слезть с дерева, то есть когда им это ничего не стоит. Циффель. Я никому бы не посоветовал поступать по-человечески, не соблюдая величайшей осторожности. Слишком большой риск. В Германии после первой мировой войны появилась книга с сенсационным названием: "Человек добр!" - и я тотчас же почувствовал тревогу и только тогда успокоился, когда прочел в одной рецензии: "Человек добр, а телятина вкусна". С другой стороны, мне вспоминаются стихи одного драматурга, моего школьного товарища, в которых доброта не выставляется как нечто героическое. Там сказано так: На стене висит японская скульптура - Резная из дерева маска злого духа, покрытая золотым лаком. Я сочувственно рассматриваю Набухшие вены на лбу, свидетельствующие, Как это тяжко и трудно - быть злым. В связи с этим мне хочется задать вам один вопрос: как вы относитесь к немецким зверствам? Кстати, у меня есть возражения против слова "немецкий". "Быть немцем - значит быть основательным" - натирая полы и истребляя евреев. "В каждом немце сидит профессор философии". Если б прилагательное "немецкий" употребляли, только чтобы отличать немцев от других наций, - это бы полбеды, но вы ведь знаете героически кровожадный тон, которым оно произносится. Я бы не удивился, если бы немец, побывав в Париже, под Сталинградом и в Лидице, испытал наконец потребность назваться другим именем. Как же ему начать новую жизнь, если каждый его знает? Чтобы отличать себя от других наций, мы могли бы назваться, скажем, страной номер девять, Девятией, девятьянами, с девятской душой или что-нибудь в этом роде. Но и тогда пришлось бы время от времени менять номер, чтобы он вновь не приобрел героического звучания. На что это похоже, когда каждый олух задирает нос, словно это он написал "Страсти по Матфею" или "Веселую вдову". Я несколько отвлекся. Я хотел только спросить вас: верите ли вы в немецкие зверства? Калле. Да. Циффель. И не думаете, что это пропаганда? Калле. Чья? Союзников? Циффель. Союзников или самих нацистов. Калле. Я безусловно верю тому, что в немецкой армии господствует жестокость. Хотите подчинять и грабить - бейте, пока не отобьете кулаков. Уговорами и заигрыванием вы не заставите человека отдать вам свое добро. Ничего он вам не отдаст, как бы вы его ни умасливали. Циффель. "В немецкой армии господствует жестокость" - согласитесь, это двусмысленно. Калле. Слово "господствовать" некоторыми людьми понимается неправильно. Это же факт, что многие могут прожить жизнь и не знать, что над ними кто-то господствует. Они думают, что, не будь над ними начальства и вообще господствующего класса, они все равно делали бы все то, что делают сейчас. Но едва ощутив эту власть на себе, они иногда совершенно звереют. Одни думают, что если Гитлер господствует в Германии, то он там над всеми господин, но многие придерживаются других взглядов; и только потому, что он там господствует, они подчас не могут (а может быть, никогда не смогут) провести эти взгляды в жизнь. К сожалению, все гораздо сложнее. В самом деле, такие люди есть, но главное в том, что с установлением его господства очень скоро наступает и господство его взглядов. У него к тому же достаточно средств, чтобы подчинить себе их мыслительные способности. Например, он информирует их о том, что происходит. Пусть они считают эту информацию ложной, но, не получая правильной, они остаются вообще без всякой информации. Кроме того, когда он хочет подбить людей на грабительский поход, он волен обратиться к их "самым прекрасным и благородным чувствам". Я переписал стихотворение, которое ходило по рукам в Стокгольме. По-моему, это неплохо. (Порылся в бумажнике, до отказа набитом истрепанными документами и замусоленными бумажками, и вытащил листок, исписанный карандашом. Читает стихотворение "Сбор пороков и добродетелей" из "Штеффинского сборника".) "На недавно состоявшемся вечере у господина Угнетения выступали видные деятели и под гром литавров демонстрировали свою приверженность власть имущим. _Мстительность_, наряженная и причесанная под Совесть, на примерах показала свою память, которая никогда еще ее не подводила. Эта маленькая уродливая особа имела шумный успех. _Грубость_, беспомощно озиравшаяся по сторонам, начала свое выступление неудачно. Она поскользнулась на подмостках, но все исправила тем, что в гневе топнула ногой и проломила пол. За ней выступило _Мракобесие_ и с пеной у рта заклинало невежд сбросить с себя иго познания. "Долой умников!" - таков был его лозунг, и неучи вынесли его из зала на своих истомленных плечах. _Покорность_ тоже вышла на сцену и продемонстрировала свое несравненное искусство голодания. Перед тем как уйти, она еще поклонилась нескольким разжиревшим мошенникам, которых пристроила на высокие должности. Особое оживление вызвал любимец публики, известный комик господин _Злорадство_. Правда, с ним случилась небольшая авария: он так смеялся, что у него произошло ущемление грыжи. Во второй части агитпрограммы первым выступил господин _Честолюбие_, прославленный чемпион. Он подпрыгнул так высоко, что расшиб о потолок свою крохотную головку. Но при этом он и глазом не моргнул, а также не поморщился, когда распорядитель, прикрепляя орден, всадил ему в грудь длинную булавку. Затем на сцену вышла _Справедливость_, - она была немного бледна, может быть, от волнения. Она говорила о мелочах, но обещала в ближайшем будущем сделать более обстоятельный доклад. _Любознательность_, молодая и упитанная девица, рассказала, как новый порядок открыл ей глаза, и сообщила, что во всех общественных неурядицах виноваты горбатые носы. Следующим был господин _Самопожертвование_, долговязый и тощий парень с открытым лицом, державший в мозолистой руке большую тарелк