ал я. -- Так далеко мы не раснсчитываем. Черный предмет в руке мужчины оказался фотоаппанратом; отойдя в сторону, он принялся фотографировать женщину рядом со скульптурой Генри Мура. Она приннимала разнообразные позы, и все они, насколько я мог видеть, были смешны и должны были вызывать улыбку. Она то обхватывала какую-нибудь из деревянных торнчащих конечностей, то вскарабкивалась на фигуру и усаживалась на нее верхом, держа в руках воображаенмые поводья. Высокая стена тисовых деревьев заслонянла их от дома и, по сути, от всего остального сада, кронме небольшого холма, па котором мы сидели. У них бынли все основания надеяться на то, что их не увидят, а если им и случалось взглянуть в нашу сторону, то есть против солнца, то сомневаюсь, заметили ли они две маленькие неподвижные фигурки, сидевшие на скамье вознле пруда. -- Знаете, а мне нравятся эти тисы, -- сказал сэр Бэнзил. -- Глаз отдыхает, на них глядя. А летом, когда вонкруг них буйствует разноцветье, они приглушают ярнкость красок и взору являются восхитительные тона. Бы обратили внимание на различные оттенки зеленого цвента на граням и плоскостях каждого подстриженного денрева? -- Да, это просто удивительно. Мужчина теперь, казалось, принялся что-то объясннять женщине, указывая на работу Генри Мура, и по тому, как они откинули головы, я догадался, что они снова рассмеялись. Мужчина продолжал указывать на скульптуру, и тут женщина обошла вокруг нее, нагнунлась и просунула голову в одну из прорезей. Скульптунра была размерами, наверно, с небольшую лошадь, но тоньше последней, и с того места, где я сидел, мне было видно по обе стороны скульптуры -- слева тело женщинны, справа высовывающуюся голову. Это мне сильно нанпоминало одно из курортных развлечений, когда просонвываешь голову в отверстие в щите и тебя снимают в виде толстой женщины. Именно так сейчас фотографинровал мужчина. -- Тисы вот еще чем хороши, -- говорил сэр Бэзил. --- Ранним летом, когда появляются молодые веточки... -- Тут он умолк и, выпрямившись, подался немного вперед, и я почувствовал, как он неожиданно весь напрягся. -- Да-да, -- сказал я, -- появляются молодые веточки. И что же? Мужчина сфотографировал женщину, однако она не вынимала голову из прорези, и я увидел, как он убрал руку (вместе с фотоаппаратом) за спину и направился в ее сторону. Затем он наклонился и приблизил к ее линпу свое, касаясь его, и так и стоял, полагаю, целуя ее или что-то вроде того. Мне показалось, что в наступивншей тишине я услышал доносившийся издалека женский смех, рассыпавшийся под солнечными лучами по всему саду. -- Не вернуться ли нам в дом? -- спросил я. -- Вернуться в дом? -- Да, не пойти ли нам и не выпить ли чего-нибудь перед ленчем? -- Выпить? Да, пожалуй, надо выпить. Однако он не двигался. Он застыл на месте, но мыснлями был очень далеко, пристально глядя на две фигуры. Я также внимательно следил за ними. Я не мог оторвать от них глаз; я должен был досмотреть, чем все кончится. Это все равно что смотреть издали балетную миниатюру, когда знаешь, кто танцует и кто написал музыку, но не знаешь, чем закончится представление, кто ставил таннцы, что будет происходить в следующее мгновение. -- Годье Брешка, -- произнес я. -- Как вы полагаете, насколько бы он прославился, если бы не умер таким монлодым? -- Кто? -- Годье Брешка. -- Да-да, -- ответил он. -- Разумеется. Теперь и я увидел, что происходило нечто странное. Голова женщины еще находилась в прорези. Вдруг женнщина начала медленно изгибаться всем телом из сторонны в сторону несколько необычным образом, а мужчина, отступив на шаг, при этом наблюдал за ней и не двингался. По тому, как он держался, было видно, что ему не по себе, а положение головы и напряженная поза гонворили о том, что больше он не смеется. Какое-то вренмя он оставался недвижимым, потом я увидел, что он понложил фотоаппарат на землю и, подойдя к женщине, взял ее голову в руки; и все это тотчас показалось понхожим скорее на кукольное представление, чем на балетнный спектакль, -- на далекой, залитой солнцем сцене кроншечные деревянные фигурки, казавшиеся безумными, производили едва заметные судорожные движения. Мы молча сидели на белой скамье и следили за тем, как крошечный кукольный человечек начал проделывать какие-то манипуляции с головой женщины. Действовал он осторожно, в этом сомнений не было, осторожно и медленно, и то и дело отступал, чтобы обдумать, как быть дальше, и несколько раз припадал к земле, чтобы посмотреть на голову под другим углом. Как только он оставлял женщину, та снова принималась изгибаться всем телом и тем самым напоминала мне собаку, на конторую впервые надели ошейник. -- Она застряла, -- произнес сэр Бэзил. Мужчина подошел к скульптуре с другой стороны, где находилось тело женщины, и обеими руками попынтался помочь ей высвободиться. Потом, точно вдруг выйндя из себя, он раза два или три резко дернул ее за шею, и на этот раз мы отчетливо услышали женский крик, полны" то ли гнева, то ли боли, то ли и того и другого. Краешком глаза я увидел, как сэр Бэзил едва заметнно закивал головой. -- Однажды у меня застряла рука в банке с конфентами, -- сказал он, -- и я никак не мог ее оттуда вынуть. Мужчина отошел на несколько ярдов и встал -- руки в боки, голова вскинута, взгляд хмурый и мрачный. Женщина, похоже, что-то говорила ему или, скорее, кринчала на него, и, хотя она не могла сдвинуться с места и лишь изгибалась всем телом, ноги ее были свободны, и она ими вовсю била и топала. -- Банку пришлось разбить молотком, а матери я сканзал, что нечаянно уронил ее с полки. -- Он, казалось, успокоился, напряжение покинуло его, хотя голос звунчал на удивление бесстрастно. -- Думаю, нам лучше пойнти туда -- может, мы чем-нибудь сможем помочь. -- Пожалуй, вы правы. Однако он так и не сдвинулся с места. Достав сиганрету, он закурил, а использованную спичку тщательно спрятал в коробок. -- Простите, -- сказал он. -- А вы не хотите закурить? -- Спасибо, пожалуй, и я закурю. Он устроил целое представление, угощая меня сиганретой, давая прикурить, а использованную спичку снова спрятал в коробок. Потом мы поднялись и неспешно станли спускаться по поросшему травой склону. Мы молча приблизились к ним, войдя в сводчатый проход, устроенный в тисовой изгороди; для них наше появление явилось, понятно, полной неожиданностью. -- Что здесь происходит? -- спросил сэр Бэзил. Он говорил таким голосом, который не предвещал ничего хонрошего и который, я уверен, его жена никогда прежде не слышала. -- Она вставила голову в прорезь и теперь не может ее вынуть, -- сказал майор Хэддок. -- Просто хотела поншутить. -- Что хотела? -- Бэзил! -- вскричала леди Тэртон. -- Да не будь же ты идиотом! Сделай же что-нибудь! -- Видимо, она не могла много двигаться, но говорить еще была в состоянии. -- Дело ясное -- нам придется расколоть эту деренвяшку, -- сказал майор. На его седых усах запечатлелось красненькое пятннышко, и так же, как один-единственный лишний мазок портит всю картину, так и его это пятнышко лишало спеси. Вид у него был комичный. -- Вы хотите сказать -- расколоть скульптуру Генри Мура? -- Мой дорогой сэр, другого способа вызволить даму нет. Бог знает, как она умудрилась влезть туда, но я точно знаю: вылезти она не может. Уши мешают. -- О Боже! -- произнес сэр Бэзил. -- Какая жалость. Мой любимый Генри Мур. Тут леди Тэртон принялась оскорблять своего мужа самыми непристойными словами, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, не появись неожиданно из тени Джелкс. Скользящей походкой он молча пересек лужайнку и остановился на почтительном расстоянии от сэра Бэзила в ожидании его распоряжений. Его черный наряд казался просто нелепым в лучах утреннего солнца, и со своим древним розово-белым лицом и белыми руками он был похож на краба, который всю свою жизнь прожил в норе. -- Могу я для вас что-нибудь сделать, сэр Бэзил? -- Он старался говорить ровным голосом, но не думаю, чтонбы и лицо его оставалось бесстрастным. Когда он взгляннул на леди Тэртон, в глазах его сверкнули торжествуюнщие искорки. -- Да, Джелкс, можешь. Ступай и принеси мне пилу или еще что-нибудь, чтобы я мог отпилить кусок дерева. -- Может, позвать кого-нибудь, сэр Бэзил? Уильям хороший плотник. -- Не надо, я сам справлюсь. Просто принеси инструнменты, и поторапливайся. В ожидании Джелкса я отошел в сторону, потому что не хотелось более слушать то, что леди Тэртон говорила своему мужу. Но я вернулся как раз к тому моменту, когда явился дворецкий, на сей раз сопровождаемый еще одной женщиной, Кармен Лярозой, которая тотчас бронсилась к хозяйке. -- Ната-лия! Моя дорогая Ната-лия! Что они с тобой сделали? -- О, замолчи, -- сказала хозяйка. -- И прошу тебя, не вмешивайся, Сэр Бэзил стоял рядом с головой леди, дожидаясь Джелкса. Джелкс "медленно подошел к нему, держа в одной руке пилу, в другой -- топор, и остановился, нанверно, на расстоянии ярда. Затем он подал своему хозяинну оба инструмента, чтобы тот мог сам выбрать один из них. Наступила непродолжительная -- не больше двух-трех секунд -- тишина; все ждали, что будет дальше, а вышло так, что в эту минуту я наблюдал за Джелксом. Я увидел, что руку, державшую топор, он вытянул на какую-то толику дюйма ближе к сэру Бэзилу. Движение казалось едва заметным -- так, всего лишь чуточку дальше вытянутая рука, жест невидимый и тайный, незримое предложение, незримое и ненавязчивое, сопровожндаемое, пожалуй, лишь едва заметным поднятием бровей. Я не уверен, что сэр Бэзил видел все это, однако он заколебался, и снова рука, державшая топор, чуть-чуть выдвинулась вперед, и все это было как в карточном фокусе, когда кто-то говорит: "Возьмите любую карту", и вы непременно возьмете ту, которую хотят, чтобы- вы взяли. Сэр Бэзил взял топор. Я видел, как он с несколько задумчивым видом протянул руку, приняв топор у Джелкса, и тут, едва ощутив в руке топорище, казалось, понял, что от него требуется, и тотчас же ожил. После этого происходящее стало напоминать мне ту ужасную ситуацию, когда видишь, как на дорогу выбенгает ребенок, мчится автомобиль, и единственное, что ты можешь сделать, -- это зажмурить глаза и ждать, понкуда по шуму не догадаешься, что произошло. Момент ожидания становится долгим периодом затишья, когда желтые и красные точки скачут по черному полю, и данже если снова откроешь глаза и обнаружишь, что никто не убит и не ранен, это уже не имеет значения, ибо что касается тебя, то ты все видел и чувствовал нутром. Я все отчетливо видел и на этот раз, каждую деталь, и не открывал глаза, пока не услышал голос сэра Бэзила, прозвучавший еще тише, чем прежде, и в голосе его послышалось недовольство дворецким. -- Джелкс, -- произнес он, и тут я посмотрел на него; он стоял с топором в руках и сохранял полнейшее спонкойствие. На прежнем месте была и голова леди Тэр-тон, так и торчавшая из прорези, однако лицо ее приобнрело пепельно-серый оттенок, а рот то открывался, то закрывался, и в горле у нее как бы вроде булькало. -- Послушай, Джелкс, -- говорил сэр Бэзил. -- О чем ты только думаешь? Эта штука очень опасна. Дай-ка лучше пилу, -- Он поменял инструмент, и я увидел, как его щеки впервые порозовели, а в уголках глаз быстро зандвигались морщинки, предвещая улыбку. ------------------------- [1] А. Биван (1897--1960) -- английский государственный деятель, самая противоречивая фигура в британской политике в пернвое десятилетие после второй мировой войны. [2] X. Мемлинг (ок. 1440--1494) -- нидерландский живописец, Ван Эйк, братья Хуберт (ок. 1370--1426) в Ян (ок. 1390--1441), -- нидерландские живописцы [3] Дж. Торп (1563--1655) -- английский архитектор. [4] Семья английских архитекторов, творивших в конце XVI -- начале XVII в.: Роберт (1535--1614), Джон (ум. в 1634) и Хантингндон (ум, в 1648), [5] Завершающее украшение. [6] Королевская династия в Англии в 1485--1603 гг. [7] Дж. Эпстайн (1880--1959)--американский и английский скульптор. [8] Я. Бранкузи (1876--1957)--румынский скульптор; О. Сент-Годан (1848--1907)--английский скульптор; Г Мур (р. 1898)-- английский скульптор. Роалд Дал. Nunc dimittis[1] Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя приступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущал стыд и смятение. Я пытался -- и думаю, правильно делал, -- признав свою вину и проанализировав происшедшее, найти принчину или хоть какое-то оправдание своему возмутительнному поведению по отношению к Жанет де Пеладжиа. Я хотел -- и это самое главное -- обратиться к вообранжаемому, сочувствующему слушателю, некоему мифиченскому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому я мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном пронисшествии во всех подробностях. Мне остается лишь нандеяться, что волнение не помешает мне довести рассказ до конца. Если уж говорить по совести, то, полагаю, надобно признаться, что более всего меня беспокоит не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенное мною бедной Канет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все мои друзья -- если я еще могу их так назынвать, -- все эти сердечные и милые люди, так часто бынвавшие в моем доме, теперь, должно быть, считают меня не кем иным, как злым, мстительным стариком. Да, это задевает меня за живое. Если я скажу, что мои друзья -- это вся моя жизнь, все, абсолютно все, тогда, быть монжет, вам легче будет меня понять. Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю. Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый тип -- притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, -- тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизнни, образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своими многочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и--я искренне нандеюсь на это -- за то, что он вообще существует. Его (этот тип) можно встретить только в больших столинцах -- в Лондоне, Париже, Нью-Йорке; в этом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, по панмятью о нем он склонен пренебрегать. Это не его вина, потому как есть в, его характере нечто такое, что заставнляет его втайне смотреть свысока на всех людей, у конторых так я не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем от Споуда, уотерфорд от венециана, Шератон от Чиппенделя, Моне от Мане или хотя бы поммар от монтраше[2]. Он, таким образом, является знатоком, обладающим помимо всего прочего изысканным вкусом. Имеющиеся у него картины работы Констебля, Бонингтона, Лотрека, Редона, Вюйяра, Мэтью Смита[3] не хуже произведений тех же мастеров, хранящихся в галерее Тейт[4], и, будучи столь баснословно дорогими и прекрасными, они созндают в доме несколько гнетущую атмосферу -- взору явнляется нечто мучительное, захватывающее дух, пугаюнщее даже, пугающее настолько, что страшно подумать о том, что у него есть и власть и право, и стоит ему понжелать, и он может изрезать, разорвать, пробить куланком "Долину Дэдхэм", "Гору Сент-Виктуар", "Кукурузнное поле в Арле", "Таитянку", "Портрет госпожи Сезан". И от стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит какое-то великолепие, едва заметный золотистый свет, ненкое неуловимое излучение роскоши, среди которой он живет, двигается, предается веселью с лукавой беспечнностью, доведенной почти до совершенства. Он закоренелый холостяк и, кажется, никогда не познволяет себе увлечься женщинами, которые его окружают и которые так горячо его любят. Очень может быть -- и на это вы, возможно, обратили уже внимание, а может, и нет еще, -- что где-то в нем скрывается разочарование, неудовлетворенность, сожаление. Даже некое помраченние ума. Не думаю, что мне нужно еще что-либо говорить. Я и без того был слишком откровенен. Вы меня уже донстаточно хорошо знаете, чтобы судить обо мне по спранведливости и -- осмелюсь ли я надеяться на это? -- понсочувствовать мне после того, как выслушаете мой раснсказ. Вы даже можете прийти к заключению, что больншую часть вины за случившееся следует возложить не на меня, а на некую даму, которую зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее все и началось. Если бы я не провожал Глэдис Понсонби домой в тот вечер, почти полгода назад, и если бы она не говорила обо мне столь откровенно некоторые вещи кое-кому из своих знакомых, тогда это трагическое происшествие нинкогда бы и не имело места. Если я хорошо помню, это произошло в декабре прошнлого года; я обедал с четой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границу Рид-жентс-парк. Там было довольно много народу, но Глэдис Понсонби, сидевшая рядом со мной, была единственной дамой, пришедшей без спутника. И когда настало время уходить, я, естественно, предложил проводить ее до дома. Она согласилась, и мы отправились в моем автомобиле; но, к несчастью, когда мы прибыли к ней, она настояла на том, чтобы я зашел к ней в дом и выпил, как она вынразилась, "на дорожку". Мне не хотелось показаться чонпорным, поэтому я последовал за ней. Глэдис Понсонби весьма невысокая женщина, ростом явно не выше четырех футов и девяти или десяти дюйнмов, а может, и того меньше; она из тех крошечных челонвечков, находиться рядом с которыми -- значит испытынвать такое чувство, будто стоишь на стуле. Она вдова, моложе меня на несколько лет -- ей, наверно, пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и возможно, что триндцать лег назад она была весьма соблазнительной штучнкой. Но теперь кожа на ее лице обвисла, сморщилась, и ничего особенного она собою не представляет. Индивиндуальные черты лица -- глаза, нос, рот, подбородок -- все это погребено в складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица, и всего перечисленного попросту не замечаешь. Кроме, пожалуй, рта, который напоминает мне -- не могу удержаться от сравнения -- рот лосося. Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что у нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне не следует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждали вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся. -- Сядь, Лайонель, -- сказала она. -- Выпей еще бренди. -- Нет, мне правда уже пора. -- Сядь и не будь таким чопорным. Я, пожалуй, вынпью еще, а ты хотя бы просто посиди со мной. Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегка покачиваясь, принесла стакан, сжимая его в обеих руках, точно это было жертвоприношение; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой женнщины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая мысль, что у нее не было ног выше коленей. -- Лайонель, чему это ты радуешься? -- Наполняя свой стакан, она посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо. -- Да так, моя дорогая. Ничему особенно. -- Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем новом портрете. Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, челонвеком, от которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась женщиной высокой и обольстительной. -- Чудесно, -- сказал я. -- Правда? Я так рада, что тебе нравится. -- Просто чудесно. -- По-моему, Джон Ройден -- гений. Тебе не кажетнся, что он гений, Лайонель? -- Ну, это уж несколько сильно сказано. -- То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить? -- Именно. -- Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней! -- Неужели? -- О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаинвает к нему целую очередь. -- Очень любопытно. -- А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не заранботал. -- Ну что ты! -- И ты называешь его гением? -- Что-то вроде того, пожалуй. -- Значит, и Ройден гений, -- заключила она, откинувншись на диване. -- Деньги -- лучшее тому доказательнство. Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая голонвы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня. -- Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять, -- Ну же, Лайонель. Говори. Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на ненбольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить -- сам не знаю почему, -- что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Настунпило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, -- внимантельно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе -- может, то был злобно-мечтантельный вид, который она напустила на себя, -- и мне занхотелось "тотчас же встать и уйти. Когда она снова понсмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбаетнся этими своими погребенными глазками, но вот рот -- о, опять мне вспомнился лосось! -- был совершенно непондвижен. -- Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет. -- Извини, Глэдис, но мне правда пора. -- Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался. -- Я не очень-то смыслю в секретах, -- Я вот сейчас о чем подумала, -- продолжала она. -- Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должнно заинтересовать тебя. Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были понхожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях. -- Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель? -- Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужаснно поздно... -- Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены -- дай-ка подумать -- в общей сложности тридцать или сорок женнщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена. Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, понэтому я промолчал. -- Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь. -- Бог с тобой! -- Так ты обещаешь, Лайонель? -- Да, Глэдис, хорошо, обещаю. -- Вот и отлично! Тогда слушай. -- Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана. -- Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женнщин? -- Этого я не знал. -- И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Виндишь, как замечательно нарисовано платье? -- Ну и что? -- Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимантельно на него посмотрел. К своему удивлению, я увиндел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж оригиннальный и для художника несложный. -- Видишь? -- спросила она. -- Краска на платье ленжит толстым слоем, не правда ли? -- Да. -- Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случинлось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс. "Ну и зануда же она, -- подумал я. -- Как бы мне улизнуть? " -- Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала оттого, что мне предстоит побынвать в студии великого художника. Я облачилась во все новое от Нормана Хартнелла, специально напялила краснную шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встрентил меня у дверей и, разумеется, просто покорил меня. У него бородка клинышком и пронизывающие голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная, с бархатными диванами красного цвета и обитыми бархатом стульями -- он обожает бархат -- и с бархатными занавесками и даже бархатным ковром на полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он не так, как другие художнники. По его мнению, чтобы достичь совершенства пря изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ, и пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем он состоит. "Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден", -- сказала я ему. "Я тоже так не думаю", -- отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается, они как бы светятся в бороде. "Дело, видите ли, вот в чем, -- продолжал он. -- Посмотрите на любую картину, изображающую. женщинну -- все равно кто ее написал, -- и вы увидите, что, хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее возникает впенчатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему кажется? " -- "Нет, мистер Ройден, не знаю". -- "Потому что сами художники не знают, что под ним". Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще нескольнко глотков бренди. -- Не пугайся так, Лайонель, -- сказала она мне. -- В атом нет ничего дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вот почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". -- "Боже праведный, мистер Ройден! "--воскликнула я. "Если вы возражаете, я готов пойти на небольшую уступнку, леди Понсонби, -- сказал он. -- Но я бы предпочел иной путь". -- "Право же, мистер Ройден, я не знаю". -- "А когда я нарисую вас в обнаженном виде, -- продолжал он, нам придется выждать несколько недель, пока высохннет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет; я нарисую свернху платье. Видите, как все просто. -- Да он попросту нахал! -- воскликнул я. -- Нет, Лайонель, пет! Ты совершено не прав. Если бы ты только мог его выслушать, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразу видно, что он чувствует то, что говорит. -- Повторяю, Глэдис, он же нахал! -- Нельзя же быть таким глупым, Лайонель. И понтом, дай мне закончить. Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни за что на это не согласится. "А ваш муж и не должен об этом знать, -- отвечал он. -- Стоит ли волновать его? Никто не знает моего секнрета, кроме тех женщин, которых я рисовал". Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: "Моя дорогая леди Понсонби, в этом нет нинчего безнравственного. Искусство безнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же -- в мединцине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться в присутствии врача? " Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль. в ухе. Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, и, должна сказать, его доводы были весьма убедительны, поэтому спустя какое-то вренмя я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, тенперь ты знаешь мой секрет. -- Она поднялась и отправинлась за очередной порцией бренди. -- Глэдис, это все правда? -- Разумеется, правда. -- Ты хочешь сказать, что он всех так рисует? -- Да. И весь юмор состоит в том, что мужья об этом ничего не знают. Они видят лишь замечательный портнрет своей жены, полностью одетой. Конечно же, нет нинчего плохого в том, что тебя рисуют обнаженной; художнники все время это делают. Однако наши глупые мужья почему-то против этого. -- Ну и наглый же он парень! -- Думаю, он гений. -- Клянусь, он украл эту идею у Гойи. -- Чушь, Лайонель. -- Ну разумеется, это так. Однако вот что скажи мне, Глэдис. Ты что-нибудь знала о... об этих своеобразных приемах Ройдена, прежде чем отправиться к нему? Когда я задал ей этот вопрос, она как раз наливала себе бренди; поколебавшись, она повернула голову в мою сторону, улыбнулась мне своей шелковистой улыбочкой, раздвинув уголки рта. -- Черт тебя побери, Лайонель, -- сказала она. -- Ты дьявольски умен. От тебя ничего не скроешь. -- Так, значит, знала? -- Конечно. Мне сказала об этом Гермиона Гэрдл-стоун. -- Так я и думал! -- II все равно в этом нет ничего дурного. -- Ничего, -- согласился я. -- Абсолютно ничего. Теперь мне все было совершенно ясно. Этот Ройден и вправду нахал и к тому же проделывает самые гнуснные психологические фокусы. Ему отлично известно, что в городе имеется целая группа богатых, ничем не запянтых женщин, которые встают с постели в полдень и пронводят остаток дня, пытаясь развеять тоску, -- играют в бридж, канасту, ходят по магазинам, пока но наступит час пить коктейли. Больше всего они мечтают о каком-нибудь небольшом приключении, о чем-нибудь необычнном, и чем это обойдется им дороже, тем лучше. Понятнно, новость о том, что можно развлечься таким вот обнразом, распространяется среди них подобно вспышке эпиндемии. Я живо представил себе Гермиону Гэрдлстоун за карточным столиком, рассказывающую им об этом: "... Но, дорогая моя, это просто потрясающе... Не могу тебе передать, как это интересно... гораздо интереснее, чем ходить к врачу... " -- Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал. -- Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэндис, мне в самом деле уже пора. -- Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя бы посиди со мной, пока я не допью бренди. Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она по-прежнему поглядывала на мення своими погребенными глазками, притом как-то озорнно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина вынашивает замысел какой-нибудь очередной неприятности пли скандала. Глаза ее злодейски сверкали, а в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал -- хотя, может, мне это только показалось, -- запахло чем-то опасным. И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила: -- Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа? -- Глэдис, прошу тебя... -- Лайонель, ты покраснел! -- Ерунда. -- Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание? -- Глэдис, все это просто глупо. -- Я попытался бынло подняться, по она положила руку мне на колено и удержала меня. -- Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть секретов друг от друга? -- Жанет -- прекрасная девушка. -- Едва ли можно назвать ее девушкой. -- Глэдис понмолчала, глядя в огромный стакан с бренди, который она сжимала в обеих ладонях. -- Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель, что она во всех отношениях прекраснный человек. Разве что, -- заговорила она очень медленнно, -- разве что иногда она говорит весьма странные вещи. -- Какие еще вещи? -- Ну, всякие -- о разных людях. О тебе, например. -- Что она говорила обо мне? -- Ничего особенного. Тебе это будет неинтересно. -- Что она говорила обо мне? -- Право же, это даже не стоит того, чтобы повтонрять. Просто мне это показалось довольно странным. -- Глэдис, что она говорила? -- В ожидании ответа я чувствовал, что весь обливаюсь потом. -- Ну как бы тебе это сказать? Она, разумеется, пронсто шутила, и у меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом,, но мне кажется, она действительно говонрила, что все это ей немножечко надоело. -- Что именно? -- Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обендать с тобой чуть ли не каждый день или что-то в этом роде. -- Она сказала, что ей это надоело? -- Да. -- Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила остатки бренди и выпрямилась. -- Если уж тебе это действительно интересно, то она сказала, что ей все это до чертиков надоело. II потом... -- Что она еще говорила? -- Послушай, Лайонель, не нужно так волноваться. Я ведь для твоей же пользы тебе все это рассказываю. -- Тогда живо рассказывай все до конца. -- Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Пет, сказала она, она занята. -- Продолжай. -- По правде, она сказала следующее: "Завтра я обендаю с этим старым занудой Лайонелем Лэмпсоном". -- Это Жанет так сказала? -- Да, Лайонель, дорогой. -- Что еще? -- Ну, этого уже достаточно. Не думаю, что я должнна пересказывать и все остальное. -- Прошу тебя, выкладывай все до конца! -- Лайонель, ну не кричи же так па меня. Конечно, я все тебе расскажу, если ты так настаиваешь. Если хончешь знать, я бы не считала себя настоящим другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истиннной дружбы, когда два человека, вроде пас с тобой... -- Глэдис! Прошу тебя, говори же! -- О Господи, да дай же мне подумать! Значит, так... Насколько я помню, па самом деле она сказала следуюнщее... -- Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и устанвилась в стену, а потом весьма ловко заговорила низким голосом, так хорошо мне знакомым: -- "Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, с нанчала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле -- мы всегда обедаем в Савой-гриле, -- и целых два часа я выннуждена буду слушать всю эту напыщенность... то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будет бубнить про картины и фарфор -- он всегда бубнит про картины и фарфор. Домой мы отправимся в такси, он возьмет меня за руку, придвинется поближе, на меня пахнет сигарой и бренди, и он станет бормотать о том, как бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось, чтобы он был лет на двадцать моложе. А я скажу: "Вы не могли бы опустить стекло? " И когда мы подъедем к моему донму, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, и быстренько раснплатится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого спанниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут -- быстро-быстро, не давая ему. опомниться, -- пожелаю ему доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собой дверь... " Лайонель! Да что это с тонбой, дорогой? Тебе явно нехорошо... К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что произошло дальше в этот ужасный венчер, я практически не помню, хотя у меня сохранилось смутное и тревожное подозрение, что когда я пришел в себя, то совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня самыми разными спосонбами. Потом я, кажется, вышел от нее и был отправлен домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда я проснулся в своей понстели. Наутро я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, пытаясь воснстановить события минувшего вечера: гостиная Глэдис Понсонби; Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое сморщенное лицо, рот, похожий на рот лонсося, и еще она что-то говорила... Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти слова? Как она могла? Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начанла расти ненависть к Жанет де Пеладжиа. Все произошнло в считанные минуты -- во мне вдруг закипела яростнная ненависть, быстро переполнившая меня, так что мне казалось, что я вот-вот лопну. Я попытался было отденлаться от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь подлый гангстер. Вы можете сказать: довольно странная манера повендения для такого человека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во внимание обстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство. По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившей меня изыскивать более утонченное в мучительное наказание для моей жертвы, я бы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что пронсто убить эту женщину-- значит сделать ей добро, я к тому же на мой вкус это весьма грубо. Поэтому я приннялся обдумывать какой-нибудь более изощренный спонсоб. Вообще-то я скверный выдумщик; что-либо выдумыватъ кажется мне жутким занятием, и практики у меня в этом деле никакой. Однако ярость и ненависть способны ненвероятно концентрировать помыслы, и весьма скоро в моней голове созрел замысел -- замысел столь восхитительнный и волнующий, что он захватил меня полностью. К тому времени, когда я обдумал все детали и преодолел пару незначительных затруднений, разум мои воспарил необычайно, и я помню, что начал дико прыгать на кронвати и хлопать в ладоши. Вслед за тем я уселся с теленфонной книгой на коленях и принялся торопливо разыснкивать нужную фамилию. Найдя ее, я поднял трубку я набрал номер. -- Хэлло, -- сказал я. -- Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден? -- Да. Уговорить его заглянуть ко мне ненадолго было нентрудно. Прежде я с ним не встречался, по ему, конечно, известно было мое имя как видного собирателя картин и как человека, занимающего некоторое положение в обнществе. Такую важную птицу, как я, он не мог себе познволить упустить. -- Дайте-ка подумать, мистер Лэмпсон, -- сказал он. -- Думаю, что смогу освободиться через пару часов. Вас это устроит? Я отвечал, что это замечательно, дал ему свой адрес и повесил трубку. Потом я выскочил из постели. Просто удивительно, какой восторг меня охватил. Еще недавно я был в отчанянии, размышляя об убийстве и самоубийстве и не знаю о чем еще, и вот я уже в ванной насвистываю какую-то арию из Пуччини. Я то и дело ловил себя на том, что с каким-то безумством потираю руки, и, выкидывая всянкие фортели, даже свалился на пол и захихикал, точно школьник. В назначенное время мистера Джона Ройдена проводили н мою библиотеку, и я поднялся, чтобы приветствонвать его. Это был опрятный человечек небольшого роста, с несколько рыжеватой козлиной бородкой. На нем была черная бархатная куртка, галстук цвета ржавчины, красный пуловер и черные замшевые башмаки. Я пожал его маленькую аккуратненькую ручку. -- Спасибо за то, что вы пришли так быстро, мистер Ройден. -- Не стоит благодарить меня, сэр. -- Его розовые гунбы, прятавшиеся в бороде, как губы почти всех бородантых мужчин, казались мокрыми и голыми. Еще раз вынразив восхищение его работой, я тотчас же приступил к делу. -- Мистер Ройден, -- сказал я, -- у меня к вам довольнно необычная просьба, несколько личного свойства. -- Да, мистер Лэмпсон? -- Он сидел в кресле напронтив меня, склонив голову набок, живой и бойкий, точно птица. -- Разумеется, я надеюсь, что могу полагаться на ваншу сдержанность в смысле того, что я скажу. -- Можете во мне не сом