астороженно обвела нас глазами одного за другим. - Вот где сила, - продолжал мистер Джеггерс, хладнокровно водя пальцем по синеватой сетке жил. - Мало найдется мужчин с такими сильными руками, как у этой женщины. До чего эти руки цепкие, просто удивительно. Мне довелось видеть много разных рук, но таких я ни у кого не видел. Пока он неторопливо и рассудительно произносил эти слова, экономка снова и снова обводила нас взглядом. Как только он замолчал, она опять посмотрела на него. - Вот и все, Молли, - сказал мистер Джеггерс, слегка кивнув ей головой. - На вас полюбовались, теперь можете идти. Она сняла руки со стола и вышла из комнаты, а мистер Джеггерс, взяв с этажерки графин, налил себе вина и пустил его вкруговую. - Джентльмены, - объявил он, - в половине десятого нам придется разойтись. Прошу вас, не теряйте драгоценного времени. Я был очень рад с вами познакомиться. Мистер Драмл, ваше здоровье! Если, отличая таким образом Драмла, мистер Джеггерс хотел, чтобы тот показал себя во всей красе, то он достиг своей цели. Хмуро торжествуя победу, Драмл держался с нами все более и более нагло и под конец стал совершенно невыносим. А мистер Джеггерс как и прежде проявлял к нему необъяснимый интерес. Казалось, Драмл необходим мистеру Джеггерсу, как изюминка в вине. По мальчишеской нашей невоздержности мы, вероятно, выпили лишнего и, уж конечно, много лишнего наболтали. Особенно нас распалила какая-то грубая шутка Драмла по поводу того, что мы не знаем счета деньгам. В ответ я очень горячо, если и не очень тактично, заметил, что не ему бы это говорить - всего неделю назад он при мне взял у Стартопа взаймы денег. - Ну что ж, - огрызнулся Драмл, - взял и отдам. - Никто и не говорит, что не отдадите, - возразил я, - но мне кажется, что в таком случае вы могли бы помолчать относительно нас и наших денег. - Вам кажется! - фыркнул Драмл. - О господи! - И я подозреваю, - продолжал я, стараясь говорить очень строго, - что сами вы не дали бы нам взаймы, как бы мы ни нуждались в деньгах. - Что верно, то верно, - сказал Драмл. - Я бы не дал вам и шести пенсов. И никому бы не дал. - Я считаю, что раз так, то и просить взаймы не очень-то красиво. - Вы считаете! - фыркнул Драмл. - О господи! Этот ответ взорвал меня, тем более что мне никак не удавалось прошибить его злобную тупость, - и, отмахнувшись от Герберта, который пытался меня удержать, я выпалил: - Ну хорошо, мистер Драмл, раз уж на то пошло, я вам сейчас скажу, что мы с Гербертом подумали, когда вы получили взаймы эти деньги. - А мне плевать, что вы с вашим Гербертом подумали, - прорычал Драмл и, кажется, добавил себе под нос, что мы оба можем отправляться к черту - туда и дорога. - А я вам все-таки скажу, - не унимался я. - Мы тогда говорили, что вы, видно, рады-радешеньки этим деньгам, а сами точно издеваетесь над Стартопом: вот, мол, нашел дурака. Драмл расхохотался: он сидел, засунув руки в карманы, ссутулив круглые плечи, и смеялся нам в лицо, не скрывая, что я угадал и что в его глазах все мы - презренные идиоты. Тут в дело вмешался Стартоп. Проявив куда больше обходительности, чем я, он стал уговаривать Драмла вести себя поприличнее. Но поскольку Стартоп был веселый и приветливый юноша - полная противоположность Драмлу, - тот всегда готов был усмотреть в его словах личное оскорбление. И теперь он только нагрубил ему в ответ, а Стартоп, чтобы замять разговор, отпустил какую-то невинную шутку, на которую все мы дружно рассмеялись. Эта удача его врага взбесила Драмла: он вдруг распрямил свои круглые плечи, вынул руки из карманов, ругнулся, схватил бокал и зашвырнул бы его в голову Стартопу, если бы мистер Джеггерс с непостижимым проворством не удержал его руку в ту самую секунду, когда он размахнулся для удара. - Джентльмены, - сказал мистер Джеггерс, невозмутимо ставя бокал на стол и вытаскивая за массивную цепочку свои золотые часы, - с великим прискорбием должен вам сообщить, что сейчас половина десятого. Мы поднялись и стали прощаться. Еще не спустившись с лестницы, Стартоп, как ни в чем не бывало, уже называл Драила "дружище". Но дружище не отзывался и даже не пожелал идти в Хэммерсмит с ним вместе, так что мы с Гербертом, решив остаться ночевать в городе, видели, как они пустились в путь по разным тротуарам, - Стартоп чуть впереди, а Драмл за ним, в тени домов на другой стороне улицы, точь-в-точь как обычно в своей лодке на реке. Так как дверь за нами еще не заперли, я попросил Герберта минутку подождать и побежал наверх, надумав сказать два слова моему опекуну. Я нашел его во второй комнате, где он, стоя среди множества пар всевозможной обуви, уже вовсю мылил руки, смывая наш визит. Я объяснил свое возвращение желанием высказать ему, как мне жаль, что вышла такая неприятность, и попросить не очень на меня сердиться. - Пфу! - с силой выдохнул он, набрав воды в ладони и зарывшись в них лицом. - Это пустяки, Пип. А Паук мне понравился. Он обернулся ко мне и стал вытираться, мотая головой и громко отфыркиваясь. - Я рад, что он вам понравился, сэр, - сказал я, - но мне... мне он не нравится. - Да, да, - подтвердил мой опекун. - Вам с ним лучше не иметь дела. Держитесь от него подальше. Но мне он понравился, Пип. Это в своем роде цельная фигура. Если бы я занимался ворожбой... Выглянув из-за полотенца, он поймал на себе мой взгляд. - Но я не занимаюсь ворожбой, - сказал он, снова прячась в полотенце и насухо вытирая уши. - Вы ведь знаете, чем я занимаюсь, так? Спокойной ночи. Пип. - Спокойной ночи, сэр. Через месяц с небольшим после этого срок пребывания Паука у мистера Покета кончился, и к великому облегчению всего дома, кроме миссис Покет. он уполз в свою фамильную щель. ГЛАВА XXVII "Дорогой мистер Пип! Пишу я эти строки по просьбе мистера Гарджери, чтобы сообщить Вам, что он едет в Лондон с мистером Уопслом и хотел бы Вас повидать, если Вам это будет желательно. Он зайдет в гостиницу Барнарда во вторник в девять часов утра, а если это нежелательно, будьте столь добры известить. Ваша сестра бедняжка все в том же положении. Мы каждый вечер, когда сидим в кухне, вспоминаем Вас и все гадаем, что-то Вы сейчас делаете и говорите. Если это Вам теперь покажется вольностью, то простите ради старой дружбы. Засим, мистер Пип. остаюсь вечно преданная и благодарная Вам Бидди. P. S. Он просит, чтобы я обязательно написала то-то будет расчудесно. Говорит, Вы поймете. Я надеюсь и даже уверена, что Вам желательно будет с ним повидаться, хоть Вы теперь и джентльмен, потому что сердце у Вас всегда было доброе, а он такой хороший, такой хороший человек. Я прочла ему все письмо, кроме только последних строчек, и он просит, чтобы я обязательно написала еще раз то-то будет расчудесно". Письмо это я получил по почте в понедельник утром, то есть за день до появления Джо. Я хочу откровенно рассказать, с какими чувствами я ожидал его приезда. Не с радостью, хотя нас и связывало столько крепких уз, нет, - с сильным беспокойством, некоторой досадой и с острым сознанием неуместности нашего свидания. Если бы я мог откупиться от него деньгами, я бы, несомненно, это сделал. Утешался я только мыслью, что Джо приедет в Подворье Барнарда, а не в Хэммерсмит, и следовательно не попадется на глаза Бентли Драмлу. Меня не смущало, что его увидит Герберт или его отец - люди, которых я уважал: но меня бросало в дрожь при мысли, что его может увидеть Драмл, к которому я питал лишь презрение. Так всю жизнь мы совершаем самые трусливые и недостойные поступки с оглядкой на тех, кого ни в грош не ставим. Последнее время я все старался украсить наше жилище всякими ненужными и несуразными предметами, причем такое единоборство с Барнардом стоило мне немалых денег. Сейчас это была уже совсем не та квартира, какую я застал по приезде, и я имел честь занимать не одну страницу в счетной книге соседнего драпировщика. Я так разошелся, что даже завел мальчика-слугу, и жизнь моя, можно сказать, превратилась в сплошное рабство. Ибо с тех пор как я создал это чудовище (из отбросов семейства моей прачки) и нарядил его в синий фрак, канареечного цвета жилет, белый шейный платок, кремовые панталоны и высокие сапоги, мне приходилось постоянно изыскивать для него хотя бы видимость работы и изрядное количество самой настоящей еды, и он, неустанно требуя то одного, то другого, преследовал меня, как некий беспокойный дух. Этому призраку-мстителю приказано было во вторник с восьми часов утра находиться неотлучно в прихожей (площадью в четыре квадратных фута, как выяснилось при покупке половика), а Герберт вызвался заказать завтрак, который, как он считал, должен был прийтись по вкусу Джо. Я был искренне ему благодарен за такое внимание и участие, но в то же время какой-то голос нашептывал мне, что, будь Джо его гостем, Герберт не проявил бы столько усердия. Так или иначе, я с вечера приехал в город, а во вторник встал пораньше и позаботился о том, чтобы к приходу Джо наша гостиная и стол, накрытый для завтрака, приняли самый праздничный вид. На беду, утро выдалось дождливое, и даже ангел не мог бы скрыть того обстоятельства, что Барнард, словно плаксивый великан-трубочист, проливал за окном черные от сажи слезы. Чем ближе время подходило к девяти часам, тем сильнее меня подмывало сбежать, но в прихожей, послушный моему приказу, дежурил Мститель, и скоро я услышал на лестнице шаги Джо. Я знал, что это Джо, по тому, как он шаркал ногами - парадные башмаки всегда бывали ему велики, - и по тому, как долго он простаивал на каждом этаже, читая фамилии жильцов. Когда же он остановился на нашей площадке, я услышал, как он обвел пальцем буквы моего имени, написанного краской на двери, а потом стал громко дышать в замочную скважину. Наконец он тихонько стукнул в дверь, и Пеппер - так непоэтично звучала фамилия Мстителя - доложил: "Мистер Гарджери!" Я уж думал, что Джо никогда не кончит вытирать ноги и что мне придется самому стащить его с половика, но наконец он вошел в комнату. - Здравствуй, Джо, как поживаешь, Джо? - Здравствуй, Пип, ты-то как поживаешь, Пип? Доброе, открытое его лицо так и сияло от радости, когда он, положив шляпу на пол между нами, схватил меня за обе руки и стал без конца поднимать и опускать их, словно я был новейшей системы насосом. - Я рад тебя видеть, Джо. Давай сюда свою шляпу. Но Джо, подобравший ее с пола обеими руками осторожно, как гнездо с яйцами, и слышать не хотел о том, чтобы с нею расстаться, а продолжал говорить, неловко держа ее перед собой. - Ох, и вырос же ты, - сказал Джо, - и какой стал гладкий да фасонистый (он немного подумал, прежде чем нашел это слово) - ну прямо достойный слуга королю и отечеству. - Ты тоже выглядишь прекрасно, Джо. - Благодарение богу, - сказал Джо, - жаловаться не на что. И сестра твоя все в таком же положении, не хуже. А Бидди, та всегда молодцом. Все знакомые тоже как жили, так и живут. Только вот Уопсл - тот дал маху. Все это время Джо (по-прежнему заботливо оберегая птичье гнездо) то обводил глазами комнату, то устремлял изумленный взор на мой цветастый халат. - Дал маху, Джо? - Ну да, - ответил Джо, понизив голос. - Ушел из церкви и подался в актеры. Он и в Лондон со мной приехал все из-за этого актерства. И он просил, - сказал Джо, придерживая гнездо левым локтем, а правой рукой шаря в нем в поисках яичка, - чтобы, значит, ежели не сочтем за дерзость, передать вам вот это. Я взял из рук Джо листок бумаги, оказавшийся смятой афишей маленького лондонского театра, в которой объявлялось, что на этой самой неделе на сцене его впервые выступит "провинциальный актер-любитель, новый Росций *, чье бесподобное исполнение главной роли в величайшей трагедии нашего Национального Барда произвело фурор в местных театральных кругах". - Ты уже побывал на представлении, Джо? - спросил я. - Побывал, Пип, - отвечал Джо торжественно и веско. - Ну и что же, правда был фурор? - Да как тебе сказать, - отвечал Джо, - апельсинных корок много было, это да. Особенно когда он духа увидел. Ну, да вы сами посудите, сэр, каково должно быть человеку, когда он с духом разговаривает, а ему слова не дают вымолвить, кричат: "Аминь!". Это правильно, он служил в церкви, мало ли каких несчастий с человеком не бывает, - Джо говорил тихо, прочувствованным тоном, - но ведь не расстраивать же его по этому случаю в такое-то время. Я так считаю, уж ежели человеку нельзя спокойно поговорить с духом родного отца, что же ему тогда можно? И еще я скажу: если ему траурная шляпа так мала, что черные перья все время ее набок перетягивают, - попробуй-ка удержи ее на голове. В глазах у Джо появилось такое выражение, словно он сам увидел духа, и я понял, что в комнату вошел Герберт. Я познакомил их, и Герберт протянул Джо руку, но тот попятился от нее, крепко вцепившись в свое гнездо. - Ваш покорный слуга, сэр, - сказал Джо, - надеюсь, вы с Пипом... - тут взгляд его упал на Мстителя, который ставил на стол поджаренный хлеб, и я так ясно прочел к нем намерение включить этого юношу в семейный круг, что строго сдвинул брови, чем окончательно смутил Джо... - я про то говорю, что вы, джентльмены, надеюсь, в добром здоровье, хоть и живете в такой тесноте да духоте. Может, по лондонским понятиям, это очень даже хорошая гостиница, - добавил Джо простодушно, - и слава у нее, как я слышал, такая, что лучше не бывает; но сам я, прямо скажу, и свинью не стал бы здесь держать, ежели бы, конечно, хотел ее как следует откормить и чтобы вкус у нее потом был приятный. Высказав столь лестное мнение о нашем жилище и заодно проявив неудержимую склонность величать меня "сэром", Джо в ответ на приглашение к столу стал оглядывать комнату, выискивая, куда бы пристроить свою шляпу, - словно во всей вселенной было считанное число предметов, достойных служить ей местом отдохновения, - и в конце концов поставил ее на самый край каминной полки, откуда она и падала время от времени до самого его ухода. - Вам чаю или кофе, мистер Гарджери? - спросил Герберт, который по утрам всегда сидел на хозяйском месте. - Премного благодарен, сэр, - отвечал Джо, застыв на стуле в полной неподвижности. - Чего вам желательно, того и мне позвольте. - Так я вам налью кофе? - Премного благодарен, сэр. - ответил Джо, явно огорченный этим предложением, - ежели вы порешили на кофе, я нам перечить не стану. Но вы не находите ли, что он иногда действует горячительно? - Тогда лучше чаю, - сказал Герберт и налил ему чашку. Тут шляпа Джо свалилась с камина, и он вскочил, поднял ее и снова пристроил в точности на то же место, как будто считая, что проявил бы крайнюю невоспитанность, если бы не дал ей возможности вскоре свалиться снова. - Вы когда приехали в город, мистер Гарджери? Джо прикрыл рот рукой и закашлялся, точно успел уже схватить в Лондоне коклюш. - Да словно бы вчера днем, - произнес он. - Нет, не так. Нет, так. Да. Выходит, что вчера днем (в тоне его слышалось облегчение, глубокая мудрость и строгая приверженность истине). - Успели посмотреть что-нибудь в Лондоне? - Как же, сэр! - сказал Джо. - Мы с мистером Уопслом чуть приехали, сразу пошли смотреть фабрику ваксы. Только она оказалась совсем не такая, как на тех красных афишках, что расклеивают на дверях магазинов; я то хочу сказать, - добавил Джо в виде пояснения, - что там она нарисована чересчур архитектуритуритурно. Это слово (которое, как мне кажется, прекрасно определяет известный тип зданий) Джо, вероятно, растянул бы как своего рода припев, если бы, по счастью, внимание его не отвлекла шляпа, снова грозившая свалиться с камина. Шляпа, надо сказать, требовала его неослабного внимания и не меньшей ловкости рук и меткости глаза, чем крикет. В этой игре со шляпой Джо показал себя подлинным виртуозом: он то кидался к ней и ловко подхватывал ее у самого пола: то ловил на полпути, подбрасывал вверх и так, поддавая ее ладонью, долго бегал по комнате н тыкался в стены, не решаясь схватиться с ней вплотную; наконец он с громким плеском уронил ее в полоскательницу, откуда я взял на себя смелость ее выудить. Что же касается воротничков Джо, то они вызывали целый ряд недоуменных вопросов: почему человеку, чтобы считать себя одетым, нужно так жестоко исцарапать себе шею? Почему он полагает, что, надев парадный костюм, непременно должен очиститься страданием? А тут еще Джо стал так глубоко задумываться, не донеся вилки до рта: он приковывался взглядом к таким неподходящим предметам: его мучили такие приступы кашля; он так далеко отодвигался от стола и ронял на пол столько еды, делая вид, будто ничего не уронил, - что я был искренне рад, когда Герберт ушел в свою контору в Сити. У меня не хватило ни ума, ни сердечного такта понять, что виноват во всем этом я сам и что если бы я проще держал себя с Джо, он бы держал себя проще со мной. Я досадовал на него и злился, а он доконал меня, оказав мне неожиданную услугу. - Как мы теперь остались одни, сэр. - начал Джо. - Джо! - недовольно перебил я его. - Как тебе не стыдно говорить мне "сэр"? На одно мгновение в обращенном ко мне взгляде Джо промелькнуло что-то похожее на упрек. Несмотря на его нелепые воротнички и пышный галстук, в этом взгляде читалось своеобразное достоинство. - Как мы теперь остались одни, - повторил Джо, - и как нет у меня намерения, да и возможности нет, чтобы еще погостить, я сейчас закончу - или лучше сказать, начну свое сообщение, как оно вышло, что я удостоился такой чести. Потому оно вот как получается, - сказал Джо, словно собираясь по старой своей привычке основательно все разъяснить, - ежели бы не было у меня одного желания - сослужить тебе службу, - я бы не удостоился чести откушать господского завтрака в господской квартире. Мне так не хотелось снова почувствовать на себе этот укоризненный взгляд, что я не стал пенять ему за его тон. - Ну вот, сэр, - продолжал Джо, - дело, значит, было так. Сидел я тут на днях у "Матросов", Пип (всякий раз, как в нем брала верх любовь ко мне, он называл меня Пипом, а всякий раз, как пересиливала вежливость, он величал меня сэром), - и вдруг подъезжает на своей тележке Памблчук. Ох, уж этот Памблчук! - сказал Джо, внезапно увлекшись новой темой. - До чего же мне иногда тошно становится, просто сказать невозможно, когда он начинает трубить по всему городу, что это с ним ты еще с пеленок дружбу водил и его считаешь товарищем своих детских игр. - Что за вздор. Не его, а тебя, Джо. - И я тоже так думал, Пип, - сказал Джо, тряхнув головой, - хоть теперь оно, пожалуй, и не важно, сэр. Ну так вот, Пип, этот самый Памблчук, уж такой он пустозвон, не приведи господи, подходит ко мне (почему рабочему человеку и не посидеть у "Матросов", пинту пива выпить, да трубку покурить, никакого греха в этом нет) и говорит: "Джозеф, тебя хочет видеть мисс Хэвишем". - Мисс Хэвишем, Джо? - "Хочет", так мне Памблчук сказал, "видеть тебя". - Джо замолчал и стал разглядывать потолок. - Ну, Джо? И что же дальше? - На следующий день, сэр, - сказал Джо, глядя на меня словно очень издалека, - я, как следует быть, почистился и пошел к мисс Хэ. - Мисс Хэ, Джо? К мисс Хэвишем? - Вот и я говорю, сэр, - ответил Джо торжественно и официально, словно диктовал свое завещание, - мисс Хэ, иначе говоря Хэвишем. А она мне высказалась вот в каком смысле. "Мистер Гарджери, говорит, вы с мистером Пипом переписку поддерживаете?" Как я один раз получил от вас письмо, то, значит, и ответил: "Поддерживаю". (Когда я венчался с вашей сестрой, сэр, я отвечал: "Обещаю"; а когда говорил с твоей благодетельницей, Пип. то ответил: "Поддерживаю".) "Так, пожалуйста, говорит, передайте ему, что мисс Эстелла возвратилась домой и хотела бы его повидать". Я почувствовал, что весь заливаюсь краской. Хорошо, если мое смущение хотя бы отчасти вызвано было мыслью, что, знай я, с чем приехал ко мне Джо, я принял бы его более радушно! - Когда я пришел домой, - продолжал Джо, - то попросил Бидди, чтобы она тебе про это отписала, но она что-то стала отнекиваться. Потом Бидди говорит: "Я, говорит, знаю, ему приятно будет услышать об этом лично. Сейчас, говорит, праздники, и вам хочется его повидать, вы бы и съездили!" Вот, сэр, теперь я кончил, - сказал Джо, вставая с места, - и желаю тебе, Пип, доброго здоровья и всяческого благополучия. - Ты разве уже уходишь, Джо? - Да, ухожу, - сказал Джо. - Но ты придешь обедать, Джо? - Нет, не приду, - сказал Джо. Мы посмотрели друг другу в глаза, и, когда Джо протянул мне руку, ничего связанного с "сэром" уже не было в его благородном сердце. - Пип, милый ты мой дружок, в жизни, можно сказать, люди только и делают, что расстаются. Кто кузнец, кто жнец, а кто и повыше. Вот и нужно расходиться в разные стороны, и тут уж ничего не попишешь. Если сегодня что вышло не так, в этом только я один виноват. В Лондоне нам с тобой вместе нечего делать, не то что дома, - там все свои люди, все друзья, и все понятно. Ты не думай, что я гордый, просто я хочу быть сам собой, и ты меня больше не увидишь в этом наряде. Я в этом наряде не могу быть сам собой. Я только и бываю сам собой что в кузнице, и в своей кухне, да еще на болотах. И тебе я больше придусь по душе, если ты будешь вспоминать меня таким - в кузнице, с молотом, либо, на худой конец, с трубкой. Я больше придусь тебе по душе, если ты, положим, захочешь меня повидать, приедешь и заглянешь в окошко в кузницу и увидишь - стоит там кузнец Джо у старой наковальни, в старом прожженном фартуке, и работает как работал. Я хоть и очень туп, а все-таки, кажется, сумел сказать, что хотел. И храни тебя бог, Пип, милый ты мой дружок, храни тебя бог! Я не ошибся - в его простоте было много спокойного достоинства. Нелепый его наряд так же мало помешал мне почувствовать это, как если бы мы встретились в раю. Он легко притронулся к моему виску и ушел. Немного придя в себя, я выбежал на улицу, посмотрел в одну сторону, в другую, - но он исчез. ГЛАВА XXVIII Было ясно, что на следующий день мне нужно ехать в наш город; и в первом порыве раскаяния мне было столь же ясно, что я должен остановиться у Джо. Но после того как я заказал себе место на козлах на завтрашний дилижанс и съездил предупредить мистера Покета, второе из этих положений казалось мне уже не таким бесспорным, и я стал измышлять всяческие предлоги, чтобы переночевать в "Синем Кабане". У Джо я только всех стесню; меня не ждут и не успеют приготовить мне постель; я буду слишком далеко от мисс Хэвишем, а она такая привередливая, ей это может не понравиться. Нет на свете обмана хуже, чем самообман, а я, конечно, плутовал сам с собой, выдумывая эти отговорки. Любопытное дело! Не диво, если бы я, по незнанию, принял от кого-нибудь фальшивые полкроны; но как я мог посчитать за полноценные деньги монету, которую сам же чеканил? Услужливый незнакомец, предложив мне, безопасности ради, покрепче свернуть мои кредитные билеты, опускает билеты в карман и подсовывает мне завернутую в бумагу ореховую скорлупу; но чего стоит этот фокус по сравнению с моим? Я сам завертываю в бумагу ореховую скорлупу и подсовываю ее себе под видом кредитных билетов! Окончательно решив, что остановлюсь в "Синем Кабане", я стал терзаться сомнениями - взять или не взять с собой Мстителя. Меня очень соблазняло посмотреть, как этот дорогостоящий наемник будет чваниться своими высокими сапогами в воротах "Синего Кабана"; и просто дух захватывало при мысли, что можно как бы невзначай зайти с ним в лавку к мистеру Трэббу и пронзить непочтительную душу портновского мальчишки. С другой же стороны, была опасность, что портновский мальчишка сумеет втереться к нему в дружбу и нарасскажет ему чего не надо; или еще вздумает освистать его на потеху всей Торговой улице, - с этого отчаянного озорника все станет, а кроме того, моя покровительница могла прослышать о нем и рассердиться. В конце концов я решил оставить Мстителя в Лондоне. Так как я уезжал дневным дилижансом, а время было зимнее, я знал, что последнюю часть дороги придется ехать в полной темноте. Дилижанс отходил от "Скрещенных ключей" в два часа пополудни. За четверть часа до его отхода я прибыл туда в сопровождении своего слуги, - если можно так назвать человека, который прилагал все усилия к тому, чтобы служить мне из рук вон плохо. В те времена было обычным делом пользоваться почтовыми каретами для перевозки арестантов на корабли. Поскольку я знал это и сам не раз видел, как они проезжают по большой дороге, свесив закованные ноги с крыши дилижанса, я не удивился, когда Герберт, прибежавший меня проводить, сказал, что со мной вместе поедут два каторжника. Но были причины - хотя уже и очень давние, - почему от одного слова "каторжник" у меня падало сердце. - Тебе не будет неприятно с ними ехать, Гендель? - спросил Герберт. - Нисколько. - А мне что-то показалось, что ты их не любишь. - Я их действительно не люблю, и ты, вероятно, тоже. Но ничего, пускай едут. - Смотри-ка, вот они, выходят из распивочной. Ух, какая жалкая, неприятная картина! Должно быть, они только что угощали своего конвоира, потому что все трое вытирали губы рукавом. Каторжники были скованы вместе ручными кандалами, на ногах у них были железные кольца с цепью - я хорошо запомнил эти кольца! И одежда их была мне хорошо знакома. Конвойный, вооруженный двумя пистолетами, держал к тому же под мышкой толстую дубинку; но он был в наилучших отношениях с арестантами и, стоя подле них, пока закладывали лошадей, глядел так, словно они были интересной выставкой, еще не открытой для публики, а сам он - ее содержателем. Один из арестантов был выше другого ростом и шире в плечах, и ему по каким-то неисповедимым законам, действующим как на воле, так и в тюрьме, досталось платье меньшего размера. Руки и ноги его, точно подушки, выпирали из рукавов и штанин, арестантская одежда изменила его почти до неузнаваемости; но его полузакрытый глаз я узнал мгновенно. Это был тот самый человек, который в памятный мне субботний вечер сидел с ногами на скамье в "Трех Веселых Матросах" и целился в меня из невидимого ружья! В том, что он меня пока не узнал, я мог не сомневаться. Он оценил опытным взглядом мою цепочку от часов, потом сплюнул и сказал что-то второму каторжнику; оба засмеялись, повернулись, звякнув общими кандалами, и стали смотреть в другую сторону. Номера, крупно написанные у них на спинах, как на дверях домов: отвратительные струпья, как у бездомных собак; закованные ноги, стыдливо обмотанные носовыми платками; любопытство и гадливость, какую они вызывали в окружающих, - все это, как и сказал Герберт, являло поистине жалкое, гнусное зрелище. Но это было еще не самое худшее. Оказалось, что все задние места на империале заняты семейством, перебирающимся куда-то из Лондона, и что арестантов некуда посадить, кроме как на переднюю скамью, позади кучера. Узнав об этом, какой-то раздражительный господин, которому продали четвертое место на этой скамье, пришел в страшную ярость и стал вопить, что сажать его рядом с такими негодяями противно всем правилам, что это - стыд, и позор, и вред, и зараза, и не знаю что еще. А лошадей между тем запрягли, кучер торопился с отъездом, и мы уже готовились занять свои места, и арестанты со своим конвойным вышли со двора па улицу, обдав нас сложным, неотделимым от тюрьмы запахом горячего хлеба, грубого сукна, пеньки и известки. - Да вы не расстраивайтесь, сэр, - уговаривал конвойный разъяренного пассажира. - Я сам сяду рядом с вами. А их посажу с краю. Они вам ничуть не помешают, сэр, будете ехать, как будто их тут и нет. - Меня-то ругать нечего, - проворчал тот арестант, которого я узнал. - Я не по своей охоте еду. Я бы с моим удовольствием остался здесь. По мне - кто хочет, тот и занимай мое место. - И мое тоже, - просипел второй. - Кабы меня спросили, я бы вас никого не стеснил. И тут они оба захохотали и стали щелкать орехи и плеваться скорлупой, - как и я, вероятно, поступил бы, будь я на их месте и окружен таким презрением. В конце концов выяснилось, что помочь разъяренному господину ничем невозможно и что ему остается либо ехать с кем бог послал, либо не ехать вовсе. Тогда он, не переставая жаловаться, залез на свое место, рядом с ним сел конвоир, арестанты тоже кое-как вскарабкались на крышу, и тот, которого я узнал, оказался прямо позади меня, так что я чувствовал на затылке его дыхание. - Счастливого пути, Гендель! - крикнул Герберт, чуть только карета тронулась, и я поблагодарил судьбу за то, что он выдумал для меня это новое имя. Невозможно передать, как болезненно я ощущал дыхание каторжника не только у себя на затылке, но и по всей спине. Словно в жилы мне проникала какая-то едкая, жгучая кислота, от которой даже скулы сводило. Казалось, он дышит глубже и чаше, чем нужно, и при этом производит куда больше шума; и я чувствовал, что весь скривился набок от робких усилий как-нибудь отгородиться от него. Было очень холодно, дул ветер, и оба каторжника на чем свет стоит кляли погоду. Скоро мы совсем окоченели, а к тому времени, когда карета миновала харчевню, отмечавшую половину пути, все пассажиры уже давно умолкли и только ежились и дрожали в каком-то полусне. Я тоже задремал, не успев додумать, следует ли вернуть этому несчастному два фунта стерлингов, прежде чем я потеряю его из виду, и как лучше всего это сделать. Пробудился я в страшном испуге - оттого что нырнул вперед так далеко, словно решил поплавать между крупами лошадей, - и мысли мои вернулись все к тому же вопросу. По-видимому, я проспал дольше, чем думал: было темно, и в мигающем свете наших фонарей я не мог разобрать, где мы находимся, но в холодном влажном ветре, дувшем навстречу, уже можно было различить знакомый запах болот. Каторжники, совсем ссутулившись и низко пригнув головы, чтобы укрыться от ветра за моею спиной, сидели теперь вплотную ко мне. Первые их слова, которые я услышал, когда проснулся, были словно повторением моих мыслей: "Два билета по фунту стерлингов". - Где он их достал? - спросил тот, которого я видел впервые. - А я откуда знаю? - ответил другой. - Где-то они были у него припасены. Небось приятели дали. - Мне бы их сейчас, - сказал его сосед, отпустив ругательство по адресу погоды. - Кого? Приятелей или два фунта? - Два фунта. Приятелей, сколько у меня их было, я бы и за фунт продал - не жалко. Ну? Так он, значит, говорит... - Он и говорит, - продолжал каторжник, которого я узнал, - а мы это все мигом обладили, на пристани, за штабелем леса. "Ты, говорит, завтра на волю выходишь". - "Правильно, говорю, выхожу". Ну, он и попросил, чтобы, значит, разыскать мальчишку, который его накормил и не выдал, и передать ему эти два билета. Я обещал и так и сделал. - Ну и дурак, - просипел второй. - Я бы лучше сам их проел да пропил. Он скорей всего был новичок. Ты говоришь, он тебя в первый раз видел? - Ну да. Разные партии, разные корабли... Его-то судили вторично, за побег, приговорили к пожизненной. - И ты... ух, и холодище, чтоб его... ты только тогда и промышлял в этих краях? - Только тогда. - Ну и как здесь места, ничего? - Места хуже некуда. Туман, канавы, топь, работа. Работа, топь, канавы, туман. Оба снова разразились проклятьями и, вдоволь начертыхавшись, постепенно затихли. Услышав этот разговор, я готов был тут же соскочить на дорогу и остаться один в кромешном мраке, но меня удержала уверенность, что человек этот и не подозревает, кто я. Я и сам изменился с годами, а главное - моя одежда и вид горожанина исключали для него всякую возможность узнать меня без случайной подсказки. Но разве не удивительно было, что мы очутились рядом на крыше кареты? И я трепетал, как бы кто-нибудь, по столь же удивительной случайности, не произнес при нем моего имени. Чтобы оградить себя от этой опасности, я решил слезть у самого въезда в город. Это мне удалось. Маленький мой саквояж лежал в багажном ящике у меня под ногами; я без труда достал его, выбросил на дорогу и сам спрыгнул следом - у первого фонаря, на первых булыжниках городской улицы. А каторжники покатили дальше. Я знал, в каком месте их ссадят и поведут прочь от большой дороги - к реке. В воображении я видел лодку с гребцами-арестантами, поджидающую их у затянутых илом ступеней пристани - слышал грубое, точно собакам брошенное: "Давай греби!" - видел проклятый богом Ноев ковчег, застывший на черной воде. Я не мог бы сказать, чего я боялся, ибо страх мой был безотчетным и смутным, но мне было очень страшно. Всю дорогу до гостиницы я дрожал от ужаса, который нельзя было объяснить одной только мыслью - пусть и очень неприятной, - что меня могут узнать. Я твердо убежден, что в этом неясном чувстве воскресли на несколько минут мучительные страхи моего детства. В столовой "Синего Кабана" было пусто, и я не только заказал обед, но и принялся уже за первое блюдо, прежде чем слуга узнал меня. Попросив прощенья за такую оплошность, он тотчас предложил, не послать ли мальчика за мистером Памблчуком. - Нет, - сказал я, - ни в коем случае. Слуга (тот самый, что передал нам жалобу приезжих из нижней залы в день, когда меня записали в подмастерья), казалось, удивился и при первом удобном случае положил старый, замасленный номер местной газеты так близко от меня, что я взял его и прочел следующую заметку: "В связи с имевшим недавно место поразительным возвышением на жизненном поприще некоего железных дел мастера, юного обитателя здешних мест (кстати сказать - какая благодарная тема для волшебного пера нашего пока еще не всеми признанного согражданина Туби, чьи поэтические творения не раз украшали эти страницы!), нашим читателям небезынтересно будет узнать, что первым благодетелем, наперсником и другом упомянутого юноши было одно высокоуважаемое лицо, в некотором роде причастное к торговле зерном и семенами, чье весьма удобное и поместительное коммерческое заведение расположено не так уж далеко от Торговой улицы. С чувством личного удовлетворения мы приветствуем в его лице Ментора нашего Телемака, ибо отрадно знать, что именно жителю нашего города обязан юный герой своим счастьем. На задумчивом челе местного Мудреца, в прекрасных очах местной Красавицы мы читаем вопрос: кто же этот герой? Насколько нам известно, живописец Квентин Массейс * был антверпенским кузнецом. Verb. Sap. {Verbum sat sapienti (лат.) - умный поймет без дальнейших объяснений.}". Я утверждаю на основании богатейшего опыта, что, если бы мне в пору моего процветания довелось попасть на Северный полюс, я и там встретил бы кого-нибудь - дикого эскимоса или цивилизованного джентльмена, - кто сказал бы мне, что первым моим благодетелем был Памблчук и что только ему я обязан своим счастьем. ГЛАВА XXIX Поднялся я спозаранку. Идти к мисс Хэвишем было еще не время, и я отправился погулять за город, в ту сторону, что была ближе к ее дому - и дальше от кузницы Джо (к Джо можно сходить завтра!). Я шел и думал о моей благодетельнице и о лучезарном будущем, которое она мне готовит. Она усыновила Эстеллу, она, в сущности, усыновила и меня, и, конечно же, в ее планы входит соединить нас. Никому другому, как мне, предстоит оживить уснувший дом, распахнуть окна темных комнат навстречу солнцу, пустить все часы, разжечь веселый огонь в каминах, смахнуть паутину, выгнать ползучих тварей - словом, свершить все славные подвиги сказочного рыцаря и жениться на принцессе. По дороге я остановился взглянуть на дом; и потемневший кирпич стен, замурованные окна, зеленый плюш, крепкие ветви которого, словно жилистые стариковские руки, обвили даже трубы на крыше, - все это слилось к заманчивую тайну, разгадать которую суждено было мне. А сердцем этой тайны была, разумеется, Эстелла. Но хотя она безраздельно властвовала надо мною, хотя к ней летели мои мечты, хотя она уже в детстве оказала огромное влияние па мою жизнь и характер, я даже в то безоблачное утро не наделял ее достоинствами, которыми она не обладала. Я нарочно упоминаю об этом сейчас, потому что лишь с помощью этой нити можно проследить за моими блужданиями по лабиринту, в который я попал. Умудренный жизнью, я знаю, что обычное представление о влюбленных не всегда справедливо. О себе скажу одно: я полюбил Эстеллу любовью мужчины просто потому, что иначе не мог. Да, часто, часто, а может быть и постоянно, я с грустью говорил себе, что люблю без поощрения, без надежды, наперекор разуму, собственному счастью и душевному покою. Да, я любил ее не меньше от того, что понимал это, не меньше, чем если бы она казалась мне безгрешным ангелом, сошедшим на землю. Я рассчитал свою прогулку так, чтобы оказаться у ворот в тот же час, как бывало раньше. Дернув колокольчик неверной рукой, я отвернулся от калитки, чтобы перевести дух и справиться с неистово бьющимся сердцем. Я услышал, как отворилась дверь, услышал шаги во дворе; но сделал вид, что ничего не слышу, даже когда калитка заскрипела на ржавых петлях. Наконец, почувствовав, что меня тронули за плечо, я вздрогнул и обернулся. И тут вздрогнул еще раз, уже гораздо натуральнее, увидев, что передо мной стоит человек в опрятной серой одежде, - человек, которого я меньше всего мог себе представить на месте привратника у мисс Хэвишем. - Орлик? - Да, да, молодой хозяин, не у вас одного перемены в жизни. Да вы входите, входите. Калитку не велено держать отворенной. Я вошел, он захлопнул калитку, запер ее и, вынув ключ, зашагал впереди меня. - Да! - сказал он, оглянувшись через плечо. - Вот он я, тут как тут. - Как ты сюда попал? - Пешком пришел, - дерзко ответил он. - А сундук мне привезли на тачке. - Ты, кажется, прочно здесь обосновался? - А что ж. Ничего худого тут нет, молодой хозяин. Я был в этом далеко не уверен. Пока я обдумывал его слова, он оторвал свои тяжелый взгляд от земли и медленно оглядел меня всего, с ног до макушки. - А из кузницы ты, значит, ушел? - спросил я. - Разве же это похоже на кузницу? - сказал Орлик, оглядываясь по сторонам с обиженным видом. - Похоже, а? Я спросил, давно ли он ушел от Гарджери. - Здесь все дни на один образец, - отвечал он, - сразу и не подсчитаешь. Уж после того ушел, как вы уехали. - Это я и сам знаю, Орлик. - А как же, - сказал он сухо. - Вы же ученые. Тем временем мы вошли в дом, и оказалось, что Орлик занимает возле самой двери комнату с небольшим окошком во двор. Это была узкая каморка вроде тех, в каких живут парижские консьержи. На стене висело несколько ключей, к которым Орлик теперь присоединил и ключ от калитки; в нише стояла его кровать, накрытая лоскутным одеялом. Комната производила впечатление неряшливое, тесное, сонное, - ни дать ни взять клетка, где живет сурок в образе человека; а сам Орлик, чья тяжелая черная фигура маячила в тени у окна, и был тем сурком, для которого она предназначалась. - Я никогда не видел этой комнаты, - заметил я. - Да и привратника здесь раньше не было. - Не было, - сказал он, - пока не пошли разговоры, что дом без охраны, а это, мол, опасно, - тут и беглые и мало ли какой еще сброд шатается. Вот тогда меня и рекомендовали сюда, потому что я всякому могу сдачи дать; я и поступил. Работа здесь легкая, - легче, чем мехи раздувать да по железу бить... Оно заряженное. Он заметил, что мой взгляд остановился на стене, где висело ружье с обитой медью л