, мертвых индейцев, мертвых первопроходцев, мертвые форды и понтиаки, мертвые Миссисипи, мертвые руки тоскливой безнадежности растекающиеся там внизу - Кем же должны быть эти люди, если могут они оскорблять других людей? Кем же должны быть эти люди, если носят они штаны и платья, и могут насмехаться над другими? Так о чем я вообще говорю? Я говорю о человеческом отчаянии и невероятном одиночестве во тьме рождения и смерти, и спрашиваю "Что же во всем этом такого смешного?" "Как можно умничать, попав в мясорубку?" "Кто способен насмехаться над несчастьем?" Вот мать моя, комок плоти, не просивший быть рожденным, она беспокойно спит и видит сны полные надежд, рядом с нею ее сын, который тоже не просил быть рожденным, погруженный в думы безысходности, молитвы отчаяния, в трясучем земном экипаже направляющемся из ниоткуда в никуда, это происходит ночью, или и того хуже, в полуденном зареве беспощадных дорог Побережья - Где тот камень, что послужит нам опорой? Что мы тут делаем? И в каком это сумасшедшем университете можно устроить семинар где люди говорят об отчаянии, во веки вечные? И когда мама просыпается в середине ночи и стонет, сердце мое разрывается - Автобус грузно переваливается через окраину какого-то Дерьмотауна чтобы прихватить коробку посылки на рассветной автостанции. Стоны отовсюду, до самых задних сидений, где черные страдальцы мучаются не менее оттого что их кожа черна. Правда ваша, "Странники свободы[8]", хоть твоя кожа "бела" и сидишь ты спереди, не уменьшит это твоих страданий - И нету нигде надежды, просто потому что мы так разрознены и стыдимся друг друга: и если Джо говорит что жизнь печальна, Джим скажет что Джо дурак потому что это не имеет значения. Или если Джо говорит что нуждается в помощи, Джим скажет что Джо плакса. Или если Джо говорит что Джим злой, Джим ночью расплачется. Или что-то типа того. Все это просто ужасно. Единственное что нам остается, это быть как моя мать: терпеливыми, доверчивыми, внимательными, недалекими, быть настороже, радоваться мелким удачам, опасаться крупных, бояться данайцев дары приносящих, делать все по своему, никого не обижать, заниматься своим делом, и договориться с Господом Богом. Потому что Господь это наш Ангел-хранитель, и доказательство этому вы получите когда остальные доказательства уже не работают. Вечность и Здесь-и-Сейчас, это одно и тоже. Отправьте это послание Мао, или Шлезингеру в Гарвард, и Герберту Гуверу тоже. 67 Как я уже говорил, автобус прибывает в Новый Орлеан в полдень, и нам приходится выгружаться со всем нашим обширным багажом и ждать четыре часа до экспресса на Эль Пасо, так что мы решаем с мамой посмотреть Новый Орлеан чтобы маленько поразмяться. В воображении моем мне представлялся большой и великолепный обед в ресторане Дары Моря Латинского Квартала, среди зарешеченных балкончиков и пальм, но, найдя такой ресторан в районе Бурбонской улицы, мы обнаруживаем что цены в меню настолько высоки что нам приходится выйти сконфуженно из этого места, где обедают жизнерадостные коммерсанты, члены муниципального совета и сборщики налогов. В 3 часа дня они вернутся за столы своих контор шелестеть пятью луково-тонкими экземплярами сборника нововведений в области негативных формальностей, которые они затем засунут в копировальные машины размножить еще вдесятеро, потом отошлют снять с каждого по три копии, и выбросят все это в мусорную корзину, получив свою зарплату. За всю полученную превосходную еду и выпивку они дают взамен три копии листочков бумаги с подписями, и никак мне не понять как все это устроено когда я вижу потные руки копающие на улицах канавы под немилосердным солнцем Залива - Чтобы как-то поразвлечься, мы с мамой решаем заглянуть в ново-орлеанский салун с устричным баром. И там ах Бог ты мой наступает прекраснейший миг ее жизни, она пьет вино, ест устрицы из полуоткрытых раковин с соусом пиканте, и ведет громогласные безумные переговоры со старым итальянцем, продающим устрицы. "А ты женат, а?" (она всегда спрашивает пожилых мужчин женаты ли они, поразительно все же как это женщины присматривают себе мужей до самого конца). Нет, он неженат, а не хотела бы она еще устриц, есть вот еще сготовленные на пару? И они знакомятся и меняются адресами, но никогда друг другу не напишут. Все это время мама в полном восхищении оттого что она наконец-то в знаменитом Новом Орлеане, и, когда мы прогуливаемся по городу, она покупает игрушечных негритят и вафельные батончики, такая восхищенная всеми этими магазинами, и упаковывает их в нашем багаже чтобы отослать потом по почте во Флориду в подарок моей сестре. Упрямая надежда. Точно как и мой отец, она не позволяет себе потерять силу духа. Я робко шагаю рядом с ней. И так она делала все свои 62 года: вот она в возрасте 14 лет, на рассвете, идет на обувную фабрику чтобы проработать там до шести вечера, и так до вечера субботы, 72-х часовая рабочая неделя, вся в радостном предвкушении этого несчастного субботнего вечера, и воскресенья сулящего воздушную кукурузу, танцы и пение. Что может сломить таких людей? Когда феодальные помещики-бароны собирали свою десятину, чувствовали ли они робость перед лицом своих ликующих крестьян? (окруженные в те времена всеми этими тупоголовыми рыцарями, мечтающими о том чтобы их вздрючил какой-нибудь самодур-садист из соседнего бурга). Так что мы вернулись к нашему эль-пасскому автобусу и, отстояв час в очереди, дыша сизыми автобусными выхлопами, нагрузившись подарками и багажом и разговаривая со всеми вокруг, с ревом мчимся мы вдоль реки, потом по луизианским равнинам, снова усевшись спереди, чувствуя себя радостными и отдохнувшими, а еще из-за того что я купил бутылочку чтобы веселей скоротать дорожку. "Мне все равно что люди скажут", говорит мама делая глоток из своей маленькой дамской фляжечки "парочка глотков еще никому не повредила!" и я соглашаясь наклоняюсь за спинку сиденья чтобы водитель не засек в зеркальце заднего вида и прихлебываю из бутылки. Мы мчимся к Лафайетту. Где к нашему изумлению обнаруживаем что люди тут говорят по-французски прямо как мы в Квебеке, ведь каджуны это единственные выжившие акадийцы[9], но у нас нету времени, автобус отправляется в Техас тотчас. 68 В краснеющих сумерках мы катимся по равнинам Техаса, разговаривая и потягивая из бутылки, но вскорости она кончается и бедная мама засыпает опять, беспомощное дитя в этом мире, а нам еще ехать и ехать, ну и когда мы наконец доберемся, тогда-то что? Корриган, и Крокетт, и Палестина, унылые автостанции, дорожные знаки, вся эта бесконечность, а ведь одолели мы всего полконтинента, впереди еще одна бессонная ночь, а потом еще одна, и еще - Ох ты ж - Точно через сутки и шесть часов после прибытия в Новый Орлеан подмигивающей эль-пасской ночью мы наконец-то вваливаемся в долину Рио-Гранде, за плечами у нас девятьсот miserere[10] миль Техаса, мы оба совершенно одурманены и одурели от усталости, и я понимаю что у нас нет другого выбора кроме как сойти с автобуса и снять двухкомнатный номер в отеле и хорошенько выспаться перед тем как продолжить путь в Калифорнию длиною более чем в еще одну тысячу ухабистых миль - И все же я хочу показать моей матери Мексику, находящуюся за маленьким мостом в Хуарес. 69 Все знают что значит после двух дней тряски на колесах очутиться вдруг лежащим на неподвижной кровати стоящей на неподвижной земле и спать - Я снял номер неподалеку от станции и, пока мама принимала душ, вышел купить цыпленка-в-корзинке -- Сейчас, вспоминая все это, я понимаю что для нее это путешествие было огромным приключением, с посещением Нового Орлеана и ночевкой в двухкомнатном гостиничном номере (за 4.50 доллара), и вот завтра она впервые в жизни увидит Мексику - Мы выпили еще полбутылки, съели цыпленка и заснули как младенцы. Утром, за восемь часов до нашего автобуса, мы выступили в поход, перепаковав весь наш багаж и сдав его за 25 центов в пристанционную камеру хранения - Я даже заставил ее пройти пешком милю до моста в Мексику, разминки ради - На мосту мы заплатили каждый по три цента, и перешли на ту сторону. И сразу же оказались в Мексике, а это значит среди индейцев и на индейской земле - среди запахов тины, жареных цыплят, а также пыли Чихуахуа, лимонных шкурок, лошадей, соломы, индейской усталости - Крепкий запах кантин[11], пива, затхлости - Вонь базара - и виды прекрасных старинных испанских церквей возвышающихся в солнечном свете с их горестными Мариями Гваделупе, Распятиями и трещинами на стенах - "О Ти Жан! Я хочу зайти в эту церковь поставить свечку Папе!" "Окей". И, зайдя внутрь, мы видим старика стоящего на коленях в проходе воздев руки в знак покаяния, penitente, часами напролет стоит он так, старое пончо на плечах, старые ботинки, шляпа на церковном полу, потрепанная седая борода. "О Ти Жан, что он мог сделать такого что его так опечалило? Я не могу поверить чтобы такой старый человек мог сделать что-то настолько плохое!" "Он penitente", говорю я ей по-французски. "Он согрешил, и не хочет чтобы Господь оставил его". "Pauvre bonhomme!"[12] и я вижу как женщина оборачивается и смотрит на маму, думая что она сказала "Pobrecito", впрочем так оно и есть. Но самым жалостным зрелищем внезапно открывшимся нам в старой церкви Хуареса стала женщина в платке, одетая в черное, босиком, с ребенком на руках, медленно на коленях ползущая к алтарю. "А это что же такое?" закричала моя пораженная мать. "Эта бедная маленькая мать не могла сделать ничего плохого! Может быть у нее муж попал в тюрьму? И она несет этого малюсенького ребенка!" Теперь я радуюсь тому что взял с собой маму в это путешествие, хотя бы потому что она может увидеть истинную церковь Америки. "Она что, тоже penitente? И этот маленький ребенок тоже penitente? Она его всего замотала в свою шаль, как маленький шарик!" "Я не знаю в чем тут дело" "Где же священник, почему он не благословит ее? Здесь нет никого, только эта бедная мама и этот бедный старик! Это церковь Марии?" "Это церковь Марии де Гваделупе. В мексиканском Гваделупе крестьянин нашел платок с Ее ликом, отпечатавшимся там как на плащанице Христова распятия" "Это случилось в Мексике?" "Si" "И они молятся Marie? Но эта бедная молодая мама прошла лишь полпути до алтаря - Она ползет медленно медленно медленно на коленях, такая тихая. А эти индейцы о которых ты говоришь, это хорошие люди?" "Qui - эти индейцы такие же как у нас, но испанцы их не убивали" (по-французски) "Ici les espagnols sont marie avec les Indiens[13]". "Pauvre monde![14] Они верят в Бога точно также как и мы! Я не знала этого, Ти Жан! Я никогда ничего подобного не видела!" Мы приблизились к алтарю, зажгли свечи и положили по четвертаку в ящик для пожертвований, заплатив за них. Мама помолилась Богу и перекрестилась. Пустыня Чихуахуа ворвалась в церковь облачком пыли. Маленькая мать все еще ползла к алтарю на коленях с ребенком мирно спящим у нее на руках. Глаза Memere затуманились слезами. Теперь она понимала Мексику, и то почему я так часто возвращался сюда несмотря на то что цеплял здесь дизентерию, терял в весе и возвращался такой бледный. "C`est du monde qu`il on du coeur", прошептала она, "у этих людей есть сердце!" "Qui" Она положила доллар в церковную коробку, надеясь что это может как-то помочь. Она никогда не забывала этого дня: и даже сейчас, через пять лет, она все еще поминает в своих молитвах маленькую мать с ребенком, ползущую к алтарю на коленях: "Что-то у нее в жизни пошло наперекосяк. С мужем что-то не то, или ребенок заболел - Мы никогда уже не узнаем - Но я буду всегда молиться за эту маленькую женщину. Ти Жан, когда ты взял меня с собой, ты показал мне такое - я в жизни бы не поверила что такое когда-нибудь увижу - " Через несколько лет, встретившись с матерью-настоятельницей вифлеемского монастыря бенедиктинок, я рассказал ей об этом через деревянную решетку монастыря, и она заплакала... И старик Penitente все еще стоит на коленях воздев руки, и все ваши Сапаты[15] и Кастро приходят и уходят, но Старик Penitente и ныне там, и всегда будет там, как Старик Койот в горах Навахо и холмах Мескалеро на севере: - Вождь Бешеный Конь смотрит на север * Джеронимо плачет со слезами на глазах * у пони нет Порывы первого снега налетели * одеял 70 А еще это было очень смешно, оказаться в Мексике с матерью, потому что когда мы вышли из церкви Санта-Марии и сели в парке отдохнуть и понежиться на солнышке, возле нас присел старый индеец в своем пончо, со своей женой, не говоря ни слова, глядя прямо перед собой, пытаясь осознать свое великое путешествие в Хуарес из холмов окрестных пустынь - Приехавшие на автобусе или осликах - И мама предложила им по сигарете. Вначале старый индеец перепугался, но в конце концов сигарету взял, но потом она предложила еще одну для его жены, по-французски, на квебекском ирокезском французском, "Vas il, ai paw `onte, un pour ta famme[16]" так что он взял и ее, озадаченно - старушка так и не осмелилась взглянуть на Memere - Они знали что мы американские туристы, но такие туристы им еще не встречались - Старик медленно закурил свою сигарету и уставился прямо перед собой - Мама спросила меня: "Они что, боятся разговаривать?" "Они не знают что им делать. Они никогда ни с кем не встречались. Они пришли из пустыни. Они даже по-испански не говорят, только по-индейски. Скажи им тарахумаре" "Да разве ж такое можно выговорить?" "Скажи Чихуахуа" Мама говорит "Чихуахуа" и старик усмехается ей, и старуха улыбается. "До свидания", говорит мама когда мы уходим. Мы идем прогуляться по милому маленькому парку, полному детей, людей, мороженого и надувных шариков, и подходим к чудному человечку с птицами в клетке, который замечает наш интерес и начинает зазывать нас громкими криками (Я повел маму маленькими переулочками Хуареса). "А что ему надо?" "Предсказать нам будущее! Его птицы скажут твое будущее! Дадим ему песо и птички вытащат полоску бумаги, на которой будет написано твое будущее!" "Окей! Синьеоор!" Птичка клювом вытягивает листочек из стопки бумажек и отдает его человеку. Тот, с маленькими усиками и смеющимися глазами, открывает его. Там написано следующее: - "У тебя будет хороший щастье с твой сын который тебя любить. Говорить птица" Смеясь, он отдает нам бумажку. Поразительно. 71 "Послушай-ка", говорит Memere пока мы прогуливаемся держась за руки по улицам старого Хуареса, "откуда могла эта маленькая глупенькая птичка знать что у меня есть сын, и вообще знать что-то про меня - Фу, какая тут пылища везде!" когда пустыня в миллион миллионов песчинок взвеяла облачко пыли вдоль дверей. "Можешь ты это мне объяснить? А сколько это один песо, восемь центов? И маленькая птичка все это знала? Да?" Как Эстер у Томаса Вульфа, "Да?", только любовь ее более долговечна. "Этот парень с усиками нас не знает. А его птичка знает все". Она надежно запрятала птичкину бумажку в своей сумочке. "Эта птичка знала Жерара" "И маленькая птичка вытащила бумажку с его безумным лицом! Ах, но люди-то тут бедные, правда?" "Да - но правительство много о них заботится. Раньше тут люди спали целыми семьями на улице, завернувшись в газеты и афиши боя быков. И девушки продавали себя за двадцать центов. Теперь у них хорошее правительство, после Алемана, Карденаса, Кортинеса - " "Бедная птичка Мессики! И маленькая мать! Я теперь всегда буду говорить что видела Мессику!" Она произносила это так, "Мессика" Так что я купил в лавке бутылку бурбона Хуарес, и мы пошли назад, на американскую автостанцию Эль Пасо, забрались в большой двухэтажный Грейхаунд на котором было написано "Лос Анжелес", и с ревом помчались в красных пустынных сумерках, потягивая из бутылки и болтая с американскими моряками, которые ничего не знали о Санта Марии де Гваделупе и Маленькой Птичке, но все ж таки были отличными ребятами. И пока автобус мчался по пустой дороге мимо лунного пейзажа испещренной бороздами пустыни и лавовых вздутостей, милями пустынной заброшенности, в сторону неясно вырисовывающейся последней горы Чихуахуа на юге, или иссушенного скалистого хребта Нью Мексико на севере, Memere сказала, со стаканчиком в руке: "У боюсь этих гор - они пытаются сказать нам что-то - они в любой момент могут рухнуть прямо на нас!" И она перегнулась сказать это морякам, которые рассмеялись, и она предложила им выпить, и даже поцеловала их в вежливые щеки, и они все так радовались, такая сумасшедшая у меня мать - Никто в Америке не понимал больше того что она пыталась рассказать, о том что видела в Мексике или во Всей Вселенной. "Эти горы там, они не просто так! Они там чтобы рассказать нам что-то! Они просто такие славные мальчики", и она заснула, вот как оно было, и автобус все жужжал в сторону Аризоны. 72 Но теперь мы уже в Америке, и на рассвете оказываемся в Лос Анжелесе, хотя мы так и не поняли что у него общего с ангелами, когда, оставив в ожидании сан-францискского автобуса в десять утра нашу поклажу в камере хранения, отправились поискать среди серых улиц где бы нам выпить кофе с тостами - Сейчас пять часов утра, самое мертвое время, и нам удается увидеть только ошалело бродящие повсюду остатки ужаснувшихся хулиганов этой ночи и окровавленных алкашей - А я-то хотел показать ей сверкающий радостный Эл-Эй из телешоу Арта Линклеттера, или мимолетный промельк Голливуда, но увидели мы лишь ужас Кошмарной Стороны, зачуханных торчков, шлюх, чемоданы обвязанные бечевкой, безжизненные светофоры, нету здесь птичек, нету Марии - но грязь и смерть, это да. Впрочем, всего в нескольких милях от этих ожесточенных чудовищных тротуаров были мягкие сияющие берега Тихого океана Ким Новак[17], которые мама никогда не видела, где hors d`oeuvres[18] выбрасываются акулам[19] - Где режиссеры снимаются со своими женами в фильмах которые никогда не выйдут на экраны - Но бедная Memere увидела в Эл-Эй только предрассветную пришибленность, гопников, некоторые из них американские индейцы, вымершие мостовые, скопления полицейских машин, обреченность, ранние утренние свистки, подобные ранним утренним свисткам в Марселе, замученный уродливый ужасный калифорнийский город, не-пойму-что-я-делаю-здесь город, mierda[20] - Ох, любой живший и страдавший в Америке поймет что я хочу сказать! Любой, кому приходилось выбираться из Кливленда пробравшись на товарняк с углем или разглядывавший почтовые ящики в Вашингтоне знает это! Кто обливался кровью в Сиэттле, и опять обливался кровью в Монтане! Кого обули в Миннеаполисе! Кто умер в Денвере! Или рыдал в Чикаго, или сказал "Хана мне, ребята" в Ньюарке! Или торговал обувью в Уиншендоне! Или лез на стенку в Филадельфии? Или скурвился в Тунервилле? Но говорю я вам, нет ничего ужасней этих пустынных на заре улиц американского города, разве что быть невинно брошенным на съедение нильским крокодилам под улыбки кошкоголовых жрецов. Рабы в каждой уборной, воры в каждой дыре, сутенеры в каждой пивнушке, губернаторы открывают публичные дома - Банды гопоты в черных куртках стриженные под "утиный хвост" на всех углах, некоторые из них pachucos[21], и я молюсь своему папе "Прости меня за то что я протащил Memere сквозь всю эту дрянь чтобы выпить чашечку кофе" - Я знал все эти улицы прежде, но без нее - Но даже самый злобный пес в самом царстве зла понимает что такое сын со своей матерью, так что благослови вас всех Господь. 73 После целого дня езды по зеленым полям и садам прекрасной долины Сан Хоакин даже моя мать была впечатлена, хотя все же не преминула подметить высохшие заросли дрока на холмах вдали (ранее она уже жаловалась, и не зря, на поросшие тростником пустоши Таксона и пустыни Мохаве) - пока мы сидели там конечно же обалделые от смертельной усталости, но зато почти уже доехав, почти на месте, еще четыреста миль на север вдоль долины и вот он, Город - длинный запутанный способ сказать что мы приезжаем в Фресно в сумерках, немножко гуляем и садимся в автобус опять, на этот раз с невероятно энергичным водителем-индейцем (мексиканцем из Мадеры), пулей вылетаем прочь к Окленду, и водитель угрожающе надвигается на все встречное на этом двухполосном шоссе Долины (99-м), заставляя разброд встречных машин дергаться и возвращаться в спасительность прямой линии - А не то б он их просто размазал по асфальту. До Окленда мы добираемся уже ночью, в субботу, (я последним глотком добиваю бутылку калифорнийского красного крепкого, добавив в него льда с автостанции) и вот те на, первое что мы видим это ободранный алкаш весь в крови шатающийся по автостанции в поисках медпункта - У моей матери едва глаза открываются, она проспала всю дорогу от Фресно, но эту сцену она видит и вздыхает спрашивая себя что же будет дальше, Нью Йорк? а может, Адская Кухня или нижний Ист-сайд? И я обещаю себе что покажу ей хоть что-то хорошее, хороший маленький домик, немного покоя и деревьев, точно как обещал должно быть мой отец, когда вывез ее из Новой Англии в Нью-Йорк - Я беру все чемоданы и машу автобусу на Беркли. Очень скоро мы выбираемся из улиц оклендского центра, с пустыми шапито киношек и пасмурными фонтанами и катимся по длинным улицам где полно старых 1910 года белых коттеджей с пальмами. Но больше тут деревьев других, Калифорнии северной, грецкого ореха, дубов и кипарисов, и в конце концов мы приближаемся к Калифорнийскому университету, где я веду ее по листвяной улочке, навьючив на себя весь наш багаж, к неясно светящей тусклой лампе старого бхикку Бена Фэгана, предающегося своим учениям в домике во дворе. Он объяснит нам где снять комнату в гостинице и поможет нам завтра найти квартиру на первом или втором этаже какого-нибудь коттеджа. Он единственный мой знакомец в Беркли. И Бог ты мой, когда мы входим, пройдя среди высокой травы двора, мы видим его в заросшем розами окне, склонившим голову над Ланкаватара сутрой, и он улыбается! Я не понимаю чему он улыбается, майе? Как Будда смеющийся на горе Ланка, или что-то вроде? Но тут по двору прохожу я, старый горемыка, со своей мамой, со старыми потрепанными чемоданами, явившийся будто призрак истекший со дна морского. Он улыбается! На самом деле, несколько секунд я удерживаю маму и шикаю на нее чтобы понаблюдать за ним (мексиканцы называли меня "авантюристом"), и Бог ты мой, он действительно сидит совершенно один посреди ночи и улыбается истинам старых бодхисаттв Индии. Такому человеку нельзя не верить. Он улыбается счастливо, правда-правда, и это настоящее преступление тревожить его - но я должен это сделать, может он будет счастлив или ошеломлен увидев Майю, но я должен неуклюже протопать по его крыльцу и сказать "Бен, это Джек, я со своей матерью". Бедная Memere стоит за моей спиной и ее бедные глаза полузакрыты от нечеловеческой усталости, и отчаянья тоже, думая а что же теперь, пока старый Бен топает к своей маленькой увитой розами двери с трубкой во рту и говорит "Ладно, ладно, много ты понимаешь". Бен слишком умен и по-настоящему добр чтобы сказать что-нибудь вроде "Ну здрасте-пожалуйста, ты вообще в курсе сколько времени?" Я уже предупредил его, но как-то так рассчитал что приеду скорее всего днем и сначала найду себе комнату в отеле, а потом уж зайду к нему, может быть один для начала чтобы Memere могла почитать журнал Лайф или съесть пару бутербродов в своей гостиничной комнате. Но было уже 2 часа ночи, я уже до одури вымотался, и по пути не видел из автобуса ни отелей ни объявлений о сдающихся комнатах - так что я просто хотел сейчас опереться на беново плечо. Помимо всего прочего, утром ему нужно было на работу. Но эта улыбка, в цветочной тишине, когда все в Беркли спят, да еще над таким текстом как Ланкаватара сутра, в которой говорятся вещи типа: Взгляни на сетку для волос твоих, она реальна, но так говорят глупцы, или: Жизнь подобна отражению луны на воде, так какая из этих лун настоящая? что значит: Что есть реальность как не нереальная часть нереальности? или наоборот, и кто тогда входит в открытую тобою дверь, кто-то другой? или ты сам? 74 И он улыбается этому в западной ночи, пока звезды водопадами обрушиваются на его крышу словно оступившиеся с лестницы пьянчуги с фонариками в задницах, прохладная росяная ночь северной Калифорнии которую я так любил (эту свежесть тропического влажного леса), этот аромат свежей зеленой мяты растущей среди спутанных любопытствующих сорняков и цветов. Маленький домик этот место довольно знаменитое, как я уже рассказывал, в прошлом он служил пристанищем Бродягам Дхармы, и мы устраивали тут долгие чайные дискуссии о дзене, или сексуальные оргии и ябъюм с девушками, слушали музыку на граммофоне и шумно пьянствовали в ночи будто Радостные Мексиканцы в этом тихом университетском соседстве, как-то так получалось что никто не жаловался -- Все то же старое разбитое кресло-качалка по-прежнему стояло на уолт-уитменовской увитой розами верандочке, среди лиан, цветочных горшков и растрескавшегося дерева -- Во дворе по-прежнему оставались истекающие божественностью горшочки Ирвина Гардена, его помидорные посадки, и может быть несколько оброненных когда-то нами десятицентовиков, четвертаков и фотокарточек[22] -- Бену (калифорнийскому поэту из Орегона) это милый маленький клочок земли достался в наследство после того как все остальные рассеялись в восточном направлении, некоторые добрались аж до самой Японии (вроде старого Бродяги Дхармы Джерри Вагнера) -- И вот он сидел там, улыбаясь над Писанием Ланкаватары в тихой калифорнийской ночи, как же странно и радостно было мне видеть это после всех этих трех тысяч миль от Флориды -- И, приглашая нас сесть, он все еще улыбался. "Ну и что теперь?" вздыхает бедная Memere. "Джеки потащил меня сюда всю дорогу от дома моей дочери во Флориде, без денег и без малейшего представления что мы станем делать" "Здесь в округе полно прекрасных квартир за пятьдесят долларов в месяц", говорю я, "и к тому же Бен может помочь нам найти комнату на ночь". Попыхивая трубкой, улыбаясь и таща добрую часть наших сумок, старый Бен ведет нас в гостиницу находящуюся в пяти кварталах от него на Университетской и Шаттак, где мы снимаем две комнаты и идем спать. А если точнее, пока Memere спит, я иду вместе с Беном назад в домик чтобы тряхнуть стариной. Для нас это были странные и мирные времена, между эпохой Дзенского Безумия 1955 года, когда мы читали свои новые стихи большим аудиториям в Сан-Франциско (впрочем я никогда не читал, а лишь в своем роде дирижировал происходящим бутылкою вина), и близящейся эпохой бумаги и критиков пишущих об этом и называющих происходившее "Сан-францисским поэтическим ренессансом поколения битников" -- Так что Бен сидел по-турецки, вздыхал и говорил: "Ох, да ничего такого уж особенного здесь не происходит. Я вот подумываю вскорости вернуться в Орегон". Бен большой и розовощекий малый в очках и с прекрасными спокойными голубыми глазами, вроде глаз Лунного Профессора или даже скорее глаз Монахини (Или Пата О`Брайена, но он чуть не пришиб меня когда при первой встрече я спросил не ирландец ли он). Ничто не может его удивить, даже мое странное появление среди ночи и с мамой; ведь луна будет все так же сиять на воде, и курицы опять отложат яйца, и никто не познает сути безграничной курицы без яиц. "Чему это ты улыбался когда я увидел тебя в окне?" Он идет в маленькую кухоньку и заваривает чайник. "Мне страшно жаль нарушать твое уединение" "Может быть я улыбался потому что бабочка попалась между страниц. Когда я ее освободил, черная кошка и белый кот стали вместе гоняться за ней" "А цветок погнался за кошками?" "Нет, приехал Джек Дулуоз с отвисшей челюстью и чем-то встревоженный, в 2 часа ночи, и даже свечки у него не было" "Тебе понравится моя мать, она настоящая Бодхисаттва" "Она мне уже нравится. Мне нравится как легко она соглашается с тобой, со всеми твоими безумными трехтысячемильными затеями" "Она со всем справится..." Забавная история, первый раз когда мы с Ирвином встретили Бена, он прорыдал всю ночь лежа ничком на полу, и мы ничем не могли его утешить. И с тех самых пор он никогда и слезинки не проронил. Он только что спустился с горы где провел лето (на Старательской), как и я после него, и написал целую книжку новых стихов которые ему сразу же опротивели, и он кричал: "Поэзия это полная херня. Кому охота морочиться с этими умственными разграничениями в мире уже погибшем, уже полностью отъехавшем? Ничего уж теперь не поделаешь". Но сейчас он чувствовал себя лучше, с этой своей улыбкой, говоря: "Все это уже не важно, мне приснилось что я Татхагата двенадцати футов высоты с позолоченными пальцами ног, и теперь мне все это безразлично" Вот сидит он со скрещенными ногами, чуть склонившись влево, мягко плывя сквозь ночь с улыбкою Малайской горы. Синей дымкой появляется он в хижинах поэтов в пяти тысячах миль отсюда. Это странный мистик живущий один улыбаясь над книгами, и на следующее утро в отеле моя мать говорит мне: "Что за парень этот Бенни? Ни жены, ни семьи, ни дела? Он вообще работает где-нибудь?" "Он проверяет за полставки яйца в университетской лаборатории на холме. Заработка как раз хватает на его бобы и вино. Он буддист!" "Эти твои буддисты! Почему б тебе не держаться собственной веры?" Но мы выходим из дома в девять утра и сразу же чудеснейшим образом находим отличную квартиру, на первом этаже и с садиком в цветах, платим на месяц вперед и заносим наши чемоданы. Это на Берклийском шоссе номер 1943, недалеко от всех магазинов, и из окна моей спальни виден даже Мост Золотых Ворот, высящийся над водами и крышами в десяти милях отсюда. Здесь есть даже камин. Когда Бен возвращается домой после работы, я иду за ним в его домик и мы отправляемся купить цыпленка на жарку, бутылку виски, сыра, хлеба и все такие дела, и вечером, когда мы уже хорошенько напиваемся в новой квартире, я зажариваю цыпленка на каминном огне, поставив вытащенную из рюкзака сковородку прямо на поленья, и мы устраиваем великое празднество. Бен купил уже подарок для меня, пестик для трамбовки табака в моей трубке, и мы сидим покуривая у очага вместе с Memere. Но виски слишком много, мы перебираем и отрубаемся. В квартире есть уже две кровати, и посреди ночи я просыпаюсь услышав как Memere стонет от виски, и как-то мне становится ясно что из-за этого наш новый дом уже проклят. 75 И к тому же Memere начинает уже говорить что берклийские горы скоро обрушатся на нас в землетрясении -- Так же она не терпеть не может утреннего тумана -- И что толку в шикарных супермаркетах на нашей улице, если купить то что ей по-настоящему нравится все равно денег нет -- Я бегу и покупаю радио за двенадцать долларов и кучу газет чтоб ей было повеселей, но ей это не нравится -- Она говорит "Калифорния это ужас. Я хочу тратить свою пенсию во Флориде" (Мы живем на мои 100 долларов в месяц плюс ее 84). Я начинаю понимать что она никогда не сможет жить нигде кроме как возле моей сестры, лучшей ее подруги, или возле Нью-Йорка, бывшего когда-то ее мечтой. Memere со мной тоже нравится, но я не особо силен в женской болтовне, и в основном занят чтением и писательством. Старый добряк Бен заходит иногда чтобы нас как-нибудь поразвлечь, но он только вгоняет ее в тоску. ("Он похож старого деда! Откуда ты только берешь таких людей? Он просто старый добрый дедуля, а не молодой парень!") С помощью моих оставшихся с Марокко таблеток-стимуляторов я часами сижу и пишу в своей комнате, неистовые бредни старого полуночного ангела, больше заняться мне нечем, или брожу по густолиствяным улицам вникая в разницу между желтым светом уличных фонарей и белым лунным, и возвращаюсь домой, и рисую хозяйственной краской по дешевой бумаге, попивая дешевое вино. Memere же делать вообще нечего. Наша мебель скоро прибудет из Флориды, вся эта груда чудовищного хлама о котором я уже писал. Так что мне становится ясно что дурацкий-то я поэтишка, попавшийся в ловушку Америки с несчастной матерью в нищете и позоре. Поэтому меня бесит что я не общепризнанный деятель литературы живущий на ферме в Вермонте, что нет у меня ни вареных устриц ни сюсюкающей жены, ни даже лесов для медитаций. Я все сижу и пишу всякие бессмыслицы, пока бедная Memere в другой комнате залатывает мои старые штаны. Бен Фэган видит всю грусть этого и неловко хмыкая кладет руку мне на плечи. 76 И однажды ночью иду я в киношку неподалеку и погружаю себя на три часа в трагические истории других людей (Джек Карсон, Джефф Чандлер) и, выходя заполночь из кинотеатра, я бросаю взгляд на Сан-францисский залив в конце улицы совершенно забыв где нахожусь, вижу сияющий в ночи Мост Золотых Ворот и содрогаюсь от ужаса. И проваливается дно души моей. Что-то есть в этом мосту такое, что-то ужасное как говорит мама, вроде забытых подробностей мутного секоналового[23] кошмара. Я проехал три тысячи миль чтобы вздрагивать здесь в ужасе -- а Memere сидит дома кутаясь в свою шаль и пытается придумать чем ей заняться. И все это уже просто нелепо, просто совершенно невероятно. Ведь, к примеру, есть у нас своя прекрасная маленькая ванная, но со странным образом скошенными краями днища, и хотя я залезаю по вечерам в радостно пузырящиеся ванны полные горячей воды и с жидким мылом Радость, Memere жалуется что боится этой ванны! Она не будет пользоваться ванной, потому что боится упасть, говорит она. Она уже пишет письма моей сестре, а наша мебель все еще не прибыла из Флориды! Боже мой! В конце концов кто из нас просил быть рожденным на свет? И что же делать с унылыми лицами прохожих? Что делать с трубкой Бена Фэгана? 77 Но вот однажды туманным утром заходит старый безумец Алекс Фэйрбразер, причем в шортах-бермудах подумайте только, и притаскивает книжный шкаф чтобы оставить его у меня, и даже шкафом назвать это трудно, а так, доски с кирпичами какие-то -- Старина Алекс Фэйрбразер, который когда-то, когда мы были Бродягами Дхармы, забирался со мной и с Джерри на гору и которому все по фигу -- Время повернулось вспять -- А еще он предлагает заплатить мне за день работы, нужно помочь расчистить его дом в Буэна Висте -- Вместо того чтобы улыбнуться Memere и поздороваться с ней, он сходу начинает базарить со мной точь-в-точь как мы делали это в 1955-м, не обращая на нее никакого внимания, даже когда она приносит ему чашку кофе: "Что ж Дулуоз, вижу ты опять добрался до Западного Побережья. Кстати о виржинской знати, они все сваливают назад в Англию знаешь ли -- Хитрые дела -- А мэр Лондона устроил прием в честь 350-летия и созвал их всех пятьдесят человек и Елизавета Вторая даже выдала им поносить парик Елизаветы (кажется) Первой и кучу других вещей которые из лондонского Тауэра никогда до того не выносились. Знаешь, у меня девчонка из Виржинии была когда-то... А что это за индейцы такие, мескалерос[24]? Да и библиотека сегодня закрыта..." и Memere на кухне уже решает про себя что все мои друзья сумасшедшие. Но мне действительно очень нужен сейчас этот заработок у Алекса. Я уже был на фабрике где думал подыскать себе работу, но стоило мне увидеть двух парнишек таскающих туда-сюда штабеля ящиков под присмотром придурковатого на вид бригадира, который наверняка в обеденный перерыв пристает к ним с нескромными вопросами о личной жизни, как я свалил оттуда -- Я даже зашел в бюро по трудоустройству, и вышел тотчас же словно персонаж Достоевского. Когда ты молод, работаешь потому что думаешь что тебе нужны деньги: состарившись знаешь что кроме смерти тебе ничего не нужно, так зачем тогда работать? А кроме того, "работа" обычно это когда кто-то работает на другого, ты таскаешь чужие коробки и думаешь "А почему он не таскает свои коробки сам?" И в России наверное рабочий думает "А почему Народная Республика не таскает сама свои чертовы коробки?" По крайней мере, работая на Фэйрбразера, я работал для друга: и если он скажет мне пилить ветки, я могу хотя бы подумать так: "Я пилю ветки для старины Алекса Фэйрбразера, потому что он очень смешной и два года назад мы вместе залезали на гору" Но на следующее утро, когда мы отправились на работу пешком и переходили маленькую боковую улочку, откуда ни возьмись объявился полицейский и оштрафовал каждого из нас за переход в неположенном месте на три доллара, а это была уже половина моего заработка за день. Я изумленно смотрел на унылую калифорнийскую рожу копа. "Мы же разговаривали, поэтому красный свет не заметили", сказал я. "К тому же сейчас восемь часов всего, никаких машин нету!" И ведь видел же он лопаты на наших плечах, значит знал что мы идем куда-то работать. "Я просто делаю свою работу", говорит он, "также как и вы свою". Я поклялся что никогда больше не буду "подрабатывать" на какой-либо "работе" в Америке, пусть хоть оно все огнем горит к чертовой бабушке. Но, конечно, когда надо заботиться о Memere, все не так-то просто -- Ничего себе путь, от голубой романтичности сонного Танжера до пустых голубых глаз американского полицейского, они по-своему сентиментальны даже, эти глаза, вроде глаз школьных директоров, и одновременно совершенно анти-сентиментальны, как у дам из Армии Спасения стучащих в бубны на Рождество. "Моя работа смотреть за тем чтобы законы соблюдались" говорит он отрешенно: сейчас они не так уж часто говорят о соблюдении законов, слишком много дурацких законов развелось, включая неизбежно грядущий закон об окончательном запрещении метеоритов, в таком бардаке смешно даже говорить о "законности". И пока он нам тут капает на мозги, в двух кварталах отсюда какой-нибудь придурок взламывает склад нацепив хеллоуинову маску, или того хуже, какой-нибудь конгрессмен готовит закон об ужесточении наказаний за "переход улицы в неположенном месте" - Я вижу как в неположенном месте дорогу переходит Джордж Вашингтон, без шляпы, погруженный в лазарусовские раздумья о судьбах Республик, и нарывается на полицейского на углу Маркет и Полк -- И Алекс Фэйрбразер все это знает, великий сатирик и аналитик ситуации, он смеется над ней своим странным невеселым смехом, и вообще весь остаток дня мы с ним немало веселимся, хотя я немножко и обманываю его, он просит меня снести в мусор кучу нарубленных веток, а я просто перебрасываю их через каменную стену на соседний участок, зная что он не может меня увидеть потому что сидит на карачках зарывшись в подвальную грязищу, он вынимает ее пригоршнями, наполняет ею корзины и передает их мне. Он очень странный чудик, постоянно переезжает с места на место со всей обстановкой, устраивает всякие перестановки в домах и все в них переделывает: стоит ему снять маленький домик в Милл-Волли как он тотчас примется не покладая рук пристраивать маленькую веранду, но вдруг бросает все и переезжает в другое место, где начинает обдирать старые обои. И нисколько неудивительно увидеть его идущим по улице с двумя фортепьянными табуретами под мышкой, или с четырьмя п