Оцените этот текст:


     Цефалея [1]. Рассказ
     (Из книги "Зверинец")


     Перевод В. Симонова


     Приносим благодарность доктору Маргарет Л.Тайлер за  самые
яркие  образы  этого рассказа, взятые из ее замечательной поэмы
"Симптомы   и   наиболее    распространенные    средства    при
головокружениях  и  цефалеях" (журнал "Гомеопатия", публикуемый
Аргентинской ассоциацией врачей-гомеопатов, XIY год издания, No
32, апрель 1946, с.33). Благодарим также Иренео Фернандо Круса,
который во время поездки в Сан-Хуан впервые  познакомил  нас  с
манкуспиями.

     Сегодня  мы  ухаживали за манкуспиями допоздна, из-за жары
они становятся капризными, плохо слушаются, даже  самые  слабые
требуют  подкормки,  и мы приносим им соложенный овес в больших
фаянсовых мисках; старшие меняют шерсть на  хребте,  приходится
отсаживать  их,  обвязывать  одеялами и следить, чтобы по ночам
они не пробирались к  манкуспиям,  которые  спят  в  клетках  и
получают корм каждые восемь часов.
     Чувствуем  мы  себя  неважно. Недомогания начались с утра,
возможно из-за жаркого ветра, подувшего  на  рассвете,  еще  до
того,  как  встало  солнце, весь день, как расплавленная смола,
лившееся  на  дом.  Особенно  трудно  ухаживать   за   больными
животными  --  этим  мы  занимаемся в одиннадцать -- и обходить
детенышей после сиесты. Все тяжелее ходить, двигаться, исполняя
заведенный   распорядок;    нам    начинает    казаться,    что
один-единственный  недосмотр, как-нибудь ночью, может оказаться
роковым для манкуспий, а это полный крах для  всех  нас.  И  мы
стараемся  не  задумываться,  исполняя одно за другим действия,
шагая  по  ступеням  привычки,   ненадолго   отрываясь,   чтобы
перекусить  (куски  хлеба  разбросаны  по  столу  и  на полке в
столовой)  или  заглянуть  на   себя   в   зеркало,   удвояющее
пространство   спальни.  По  вечерам  мы  буквально  валимся  в
кровать, такие усталые, что даже не  чистим  зубы  перед  сном;
этот  обряд  сменился  другим:  из  последних сил дотянуться до
таблеток и до выключателя лампы. А снаружи слышно, как ходят  и
ходят по кругу взрослые манкуспий.
     Чувствуем  мы  себя  неважно.  Один из нас -- Aconitum, то
есть вынужден принимать раствор аконита, если, к примеру, страх
вызывает у него  головокружение.  Аконит,  как  порыв  бури,
проходит  быстро.  Как  иначе описать эти яростные приступы
тревоги, рождающиеся из ничего, из-за  всякого  пустяка.  Стоит
женщине испугаться собаки, как она чувствует сильнейший приступ
морской  болезни.  Тогда немедленно -- аконит, и очень скоро ты
чувствуешь только приятное покачивание, сопровождаемое желанием
двигаться задом-наперед (и  это  с  нами  бывало,  но  это  уже
симптомы  Bryonia,  так  же  как  ощущение,  что проваливаешься
сквозь кровать или под пол -- вместе с кроватью).
     Другой, наоборот, ярчайший пример  Nux  Vomica.  Когда  он
носит  соложенный  овес  манкуспиям,  может  быть,  оттого, что
приходится часто наклоняться, наполняя миски, он вдруг начинает
чувствовать кружение в голове, причем не то  что  все  кружится
вокруг -- что и есть головокружение в собственном смысле слова,
-- кружится  сам  ракурс  его  зрения,  его  мозг кружится, как
жироскоп в кольце, а вокруг  все  пугающе  неподвижно,  хотя  и
ускользает  при  попытке  приблизиться.  Мы  даже думали, уж не
симптомы ли это Phosphorus'a, потому что,  кроме  прочего,  его
пугает  запах  цветов  (и маленьких манкуспий, от которых слабо
пахнет сиренью), да и по внешним признакам это  тип  фосфорика:
высокий,  худощавый,  склонен к холодным напиткам, мороженому и
любит соленое.
     Ночи менее мучительны, по ночам наши союзники -- усталость
и тишина: топот манкуспий звучит  как  мирный  аккомпанемент  к
тишине  пампы,  и  иногда нам удается проспать крепко до самого
утра  и  проснуться  с  надеждой  от  радостного   предчувствия
улучшения.  Если  кто-то  из  нас выскакивает из постели раньше
соседа, то нам случается со страхом наблюдать повторный синдром
Camphora monobromata, когда тебе кажется, что ты идешь  в  одну
сторону,  хотя  на  деле  двигаешься  в обратную. Это ужасно: в
полной  уверенности,  что  идем   в   ванную,   мы   неожиданно
сталкиваемся  нос  к  носу  с  голым,  холодным зеркалом. Почти
всегда мы превращаем подобные случаи в шутку, потому  что  надо
думать  о  работе,  которая  ждет,  и  совершенно ни к чему так
быстро  падать  духом.  Мы  глотаем  таблетки,   беспрекословно
выполняем  все  предписания  доктора  Арбина. (Возможно, все мы
втайне  немножко  страдаем  Natrum  munaticum.  Типичный   натр
склонен   к   слезливости,   но   скрывает   это.  Он  печален,
немногословен, любит соленое.)
     Но кто станет ломать голову над такой ерундой,  когда  еще
полно  работы  в  загонах,  на  пастбище  и на постоялом дворе?
Леонор и Припадочный уже шумят во дворе, и, когда мы выходим  с
термометрами и корытами для купаний, оба тут же начинают делать
вид,    что   работают,   выбиваясь   из   сил,   чтобы   потом
пролентяйничать  весь  вечер.  Мы  все  это  хорошо  изучили  и
довольны,   что   нам   пока   хватит  здоровья  справляться  с
обязанностями самим. Пока не начались цефалеи, мы  в  состоянии
продолжать.  Сейчас февраль, в мае манкуспий продадут -- и мы в
безопасности на всю зиму. Так что пока надо держаться.
     Манкуспий очень нас забавляют, отчасти потому,  что  твари
они  хитрые,  только  и  жди  подвоха,  а  отчасти  потому, что
выращивать  их   --   дело   тонкое,   где   нужна   постоянная
пунктуальность  и  кропотливость.  Особенно распространяться не
станем, но вот хотя бы пример: один из нас ровно  в  6.30  утра
выгоняет  самок  манкуспий  из  клеток  на  зимнем  пастбище  и
собирает их в загоне с сухой травой. Там он дает им порезвиться
минут  двадцать,   пока   другой   вынимает   малышей   из   их
пронумерованных  домиков,  где  также  хранится история болезни
каждого, быстро измеряет температуру в заднем проходе;  тех,  у
кого  больше  37.1░  опять  рассаживает по домикам, а остальных
гонит по огороженному жестью коридору к мамашам  на  кормление.
Наверное,   это   самый   прекрасный   момент   за   все  утро;
взволнованные, следим мы за шумной возней маленьких манкуспий с
матерями, слушаем их неумолчный гомон. Облокотившись на  ограду
загона,   мы   забываем   о   грозно  надвигающемся  полдне,  о
неотвратимом тяжелом  вечере.  Временами  нам  немного  страшно
смотреть  на  землю  за решеткой загона -- типичная картина при
Onosmodium'e, -- но это проходит, и свет дня избавляет  нас  от
побочных   симптомов,   от   цефалеи,   которая  обостряется  с
наступлением темноты.
     В восемь -- время купания; одна из нас пригоршнями  сыплет
в  корыта  соль Крюшена и отруби, другая руководит Припадочным,
который  ведрами  таскает  теплую  воду.  Кормящим   манкуспиям
купаться  не  нравится,  приходится осторожно брать их за уши и
лапы, как кроликов, и по  нескольку  раз  погружать  в  корыто.
Манкуспии в отчаянии, шерсть на них встает дыбом, но нам только
того и надо: теперь соль легко впитается в нежную кожу.
     Леонор кормит мамаш и справляется очень хорошо, никогда не
путает порции. Корм для матерей -- соложенный овес и два раза в
неделю   молоко   с   белым   вином.  Мы  немного  не  доверяем
Припадочному, похоже, он  пьет  вино;  было  бы  лучше  хранить
бочонок  внутри,  но  дом  слишком тесный, и к тому же еще этот
сладковатый запах, когда в полдень вино нагревается от солнца.
     Наверное, рассказ  наш  однообразен  и  никому  не  нужен,
однако за внешней повторяемостью происходят, пусть и медленные,
изменения;  в  последние дни (теперь, когда мы вступаем в самый
ответственный период -- отлучение от груди) у  одного  из  нас,
как  это  ни  прискорбно,  но  факт есть факт, обнаружились все
признаки  синдрома  Silica.  Симптомы  появляются,   когда   мы
начинаем  засыпать;  внезапная  потеря  равновесия,  мы  как бы
проваливаемся внутрь самих себя,  и  обморочное  головокружение
ползет по позвоночному столбу внутрь черепа -- словно маленькие
манкуспии,  ползком  ползущие  (иначе  не скажешь) по столбам в
загоне. И вот в  черном  колодце  сна,  куда  мы  уже  с  таким
наслаждением   проваливались,   мы  воздвигаемся  как  тяжелые,
шершавые  столбы,  по  которым  ползают,  играя,  манкуспии.  С
закрытыми  глазами  -- еще хуже. Сон уходит; никто не спит, все
лежат, открыв глаза, умирая  от  усталости,  но  достаточно  на
мгновение   забыться,   чтобы   почувствовать,  как  ползет  по
позвоночнику обморочная муть, вползает в череп, и словно  живые
существа  начинают  бесноваться там, кружась вокруг собственной
оси. Как манкуспии.
     Такая нелепость: доказано, что больным синдромом Silica не
хватает силиция, песка. И мы лежим, не в силах  уснуть,  потому
что  нам  не  хватает  песка, в то время как бескрайние зыбучие
пески надвинулись со всех сторон на нашу маленькую долину.
     Чтобы  не  допустить  дальнейшего  развития  симптома,  мы
решили  потратить  какое-то  время на тщательную дозификацию; к
двенадцати часам наши меры  успели  благоприятно  сказаться,  и
вторая  половина  рабочего  дня прошла терпимо, если не считать
легкого  дискомфорта  в  ощущении  предметов   внешнего   мира;
кажется,  что  они застыли, вытянувшись неподвижно, замкнувшись
острыми гранями. Есть подозрение на синдром Dulcamara, но здесь
легко ошибиться.
     В воздухе плавают легкие пряди шерсти взрослых  манкуспии;
после   сиесты,   с   ножницами   и   эластичными  мешками,  мы
направляемся в  специальный  загон,  где  Припадочный  собирает
манкуспии  для  стрижки.  Уже  февраль,  по  ночам прохладно, и
манкуспиям нужна шерсть, потому  что  спят  они  вытянувшись  в
полный  рост и не могут защищать себя от холода, как это делают
животные, сворачивающиеся во сне клубком. Однако шерсть  у  них
выпадает,  и  ветер  поднимает  над загоном целое облако тонких
волосков,  которые  носятся  в  воздухе,  щекочут  в   носу   и
заставляют  нас прятаться в доме. Тогда мы собираем манкуспии и
состригаем им шерсть вдоль хребта и с боков до середины,  чтобы
они  не  простудились; падая на землю, волос, слишком короткий,
чтобы держаться  в  воздухе,  образует  слой  желтоватой  пыли,
которую  Леонор каждый день поливает из шланга, собирает метлой
и выбрасывает в яму.
     Между тем одному из нас приходится заниматься  спариванием
самцов  с  молодыми  манкуспиями  и  взвешивать  малышей,  пока
Припадочный    громко    зачитывает    результаты    вчерашнего
взвешивания,   регистрируя   рост  каждой  манкуспии,  отделяет
наиболее слабых, чтобы подкармливать их отдельно. Всем этим  мы
занимаемся  до  вечера;  теперь  остается только еще раз задать
овес, с чем быстро  справляется  Леонор,  и  запереть  кормящих
манкуспии,   отогнав   малышей,   которые   визжат,   не  желая
расставаться с мамами. Отгоняет малышей Припадочный, а  мы  уже
только наблюдаем за процедурой, сидя на веранде. В восемь часов
окна  и  двери  запираются;  в  восемь часов мы остаемся внутри
одни.
     Раньше это  был  долгожданный  момент:  воспоминания  дня,
надежды. Но с тех пор как мы чувствуем себя неважно, время это,
похоже,  стало  самым  мрачным.  Напрасно  обманываем  мы себя,
приводя в порядок аптечку, --  алфавитный  порядок,  в  котором
расставлены  лекарства,  часто  по небрежности нарушен; в конце
концов  все  мы  молча  восседаем  за  столом,  читая   пособие
Альвареса  де  Толедо  "Познай  самого  себя"  или книгу Хэмфри
"Наставления по гомеопатии". У одного из  нас  обнаружились,  с
перерывами, симптомы продвинутой стадии Pulsatilla -- она стала
капризной,  слезливой, привередливой, раздражительной. Симптомы
проявляются к вечеру, совпадая с  яркой  картиной  Petroleum'a,
которым  страдает  еще  один  из  нас:  в  этом  состоянии все:
предметы, голоса, воспоминания -- обволакивает его, погружая  в
оцепенение,   близкое   к  ступору.  Так  что  столкновений  не
происходит, и мы  мучаемся,  не  мешая  друг  другу.  А  потом,
иногда, удается заснуть.
     Нам  не  хочется  и  того,  чтобы  тон этих записок грозно
нарастал, звучал все отчетливее и громче и  наконец  разрешался
бы  полным  пафоса  взрывом  симфонического оркестра, в котором
тонут восторженные голоса, а затем наступает покой, похожий  на
пресыщение. Иногда все, запечатленное на этих листах, случалось
с  нами  уже давно (как, например, большая цефалия Glonoinum, в
тот  День,  когда  родился  второй  помет  манкуспии),   иногда
происходит  прямо  сейчас,  иногда  --  сегодня  утром. Считаем
необходимым  документально  зафиксировать  все  стадии,   чтобы
доктор  Арбин внес их в наши истории болезни, когда мы вернемся
в Буэнос-Айрес. Выходит у нас неловко, мы скоро теряем нить, но
доктор Арбин предпочитает знать  все  сопутствующие  протеканию
заболеваний  детали.  И  тот  звук, который раздался сегодня за
окном ванной, тоже может  оказаться  важным.  Может  быть,  это
симптом   Cannabis  indica;  известно,  что  "cannabis  indica"
вызывает  эмоциональное  перевозбуждение,  смещает   восприятие
времени  и пространства. А может быть, это убежавшая манкуспия,
которую, как и всех их, привлекает свет.
     Поначалу мы были оптимистами и еще не до конца  расстались
с  надеждой хорошенько заработать на продаже молодых манкуспий.
Мы встали рано, отметив растущую величину  времени  в  конечной
фазе,  и  сначала  даже  не  придали  особого  значения бегству
Припадочного и Леонор. Ничего никому  не  сказав,  наплевав  на
устав,  эти  сукины  дети  удрали ночью, забрав лошадь, дрожки,
стащив у одной из нас одеяло  и  впридачу  карбидный  фонарь  и
последний  номер  "Мундо архентино". Мы догадались, что их нет,
по тишине в загонах; теперь надо торопиться  загнать  детенышей
на  кормление,  приготовить  соложенный овес и все для купания.
Мысли теперь только о том, чтобы не думать  о  случившемся;  мы
работали,  стараясь  забыть,  что  остались  совсем  одни,  без
лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана,
с  запасом  провизии  на  неделю,  и  даже  на  бродяг   теперь
полагаться  не  приходилось, с тех пор как в окрестных поселках
распустили нелепые слухи о том, что  мы  выращиваем  манкуспий,
никто  не  решается  подойти  близко, боясь неизвестной заразы.
Только если хватит здоровья,  мы  сможем  преодолеть  эту  злую
тяжесть,  которая  наваливается  на  нас  к полудню, посередине
завтрака (кто-то готовит на скорую  руку  банку  языка,  другая
открывает  банку  с  горохом,  жарит  яичницу с ветчиной), и --
прощай мысль не спать в сиесту,  полумрак  и  прохлада  спальни
удерживают  нас  крепче,  чем двери с двойными засовами. Только
сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном
просветленном помрачении, если  можно  так  выразиться.  Утром,
когда  мы  встали,  нам  казалось,  что все предметы, к примеру
платяной шкаф, вращаются с  переменной  скоростью;  то  и  дело
отклоняясь  от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем
вправо,  и  в  то  же  время  сквозь   расплывчатое   мелькание
просвечивал  настоящий  шкаф, незыблемо стоящий на своем месте.
Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a,  меры  были
приняты,  и  очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за
работу. Гораздо хуже  бывает,  если  посередине  сиесты  (когда
солнце  грубо  вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами
на себя) в загоне для взрослых  манкуспий  слышится  оживленный
шум  и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы
и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес.
Выходить не хочется, полуденное солнце -- верная цефалея, а как
можно сейчас подвергаться такому риску, когда  все  зависит  от
нашей  работы.  Не  хочется, но придется, потому что невозможно
больше оставаться в доме, когда из загонов доносится  странный,
небывалый  шум;  наскоро  проведя  тайный  совет,  мы выходим в
пробковых  шлемах,  кто-то  бежит   к   клеткам   с   кормящими
манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в
цистерне   австралийского   производства,  третья  смотрит,  не
прокрался ли в загон дикий кот или  лисица.  Едва  мы  успеваем
добраться  до  входа  в  загоны,  как  уже  ослеплены  солнцем,
выцвечены   языками   белого   пламени,   как   альбиносы;    в
замешательстве   мы  смотрим  друг  на  друга,  все  еще  думая
приступить  к  работе,  но  --   поздно:   синдром   Belladonna
заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени
навеса.  Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко
повышенное  внутричерепное  и  артериальное  давление.  Сильные
колющие и режущие боли. Цефалея -- как удары молота. При каждом
шаге  словно  молотом  ударяет  по затылку. Боль полосует мозг.
Колющие,   режущие   и   разрывные   боли   --   мозг    словно
расплескивается.   Если   нагнуться,   еще   хуже:   он  словно
вываливается из черепа и глаза  как  будто  вытекают  из  орбит
("Как  будто",  "словно"  --  нет,  этого  не  описать.) Звуки,
движение, свет -- невыносимо! И вдруг все  проходит;  прохлада,
тень  -- и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам
хочется бегать и трясти головой,  не  веря,  что  всего  минуту
назад... Но -- работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии
разволновались,  потому  что им не хватает воды, потому что нет
Леонор и Припадочного, -- а  манкуспии  очень  чувствительны  и
наверняка заметили их отсутствие, -- и, может быть, потому, что
их  озадачило  изменение  в  распорядке  утренних  работ,  наша
неловкость, наша спешка.
     Поскольку стрижки сегодня нет, один из  нас,  по  графику,
занимается  спариванием  и  контрольным  взвешиванием; нетрудно
заметить,  что  за  эти   сутки   состояние   детенышей   резко
ухудшилось.  Матери  плохо  едят, долго нюхают соложенный овес,
прежде чем снизойти и откусить хоть  маленький  кусочек  нежной
питательной  пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь
приближение ночи имеет для нас иной  смысл,  в  который  мы  не
хотим  особенно  вдумываться, но уже не расходимся, как раньше,
подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор,  о
Припадочном  и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома --
значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального
хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но
не в силах откладывать далее,  а  потому  отвечаем  друг  другу
уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный
глаз.
     К  счастью,  сегодня хочется спать -- перегрелись, работая
на солнце, усталость  оказывается  сильнее,  чем  невысказанная
тревога,  и  мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда --
начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом  дожевывая
их.  Что-то  снова  царапается  в  окне  ванной, кто-то быстро,
боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе -- полная луна,
и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча
ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки.  И
вот  свет  погашен  -- неверно, света попросту нет, и дом стоит
темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, -- и  все-таки
хочется  перемолвиться  хоть  словом, но речь не заходит дальше
завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка.
Мы засыпаем. Проходит час, не больше;  пепельный  лучик  света,
падающий  в  окно,  не  успел  добраться до кровати. Но вот все
вскочили и сидят в  кроватях  в  темноте  --  в  темноте  лучше
слышно.  Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился
то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в  котором  различимы
пронзительные  завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов;
вдруг все стихает -- и тишина, как гром, раскатывается по дому,
но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту
издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно  того,  что
мы  слышим,  сидя  в  кроватях; один из нас сомневается, откуда
идет вой, снаружи или изнутри, потому  что  временами  кажется,
что  звуки  рождаются  прямо  здесь,  в  доме,  и целый час нас
донимают  типичные  симптомы  Aconitum'a,   при   котором   все
смешивается и непонятно, то ли это так, то ли наоборот. Да, это
цефалея, и такая ужасная, что описать нельзя. Череп лопается, и
словно  раскаленным  железом  жгут мозг, мохнатую шею; горячий,
тоскливый озноб страха.  Распирающая  тяжесть  в  области  лба,
словно  там  свинец,  рвущийся наружу, словно все твое существо
хочет выломать  лобную  кость.  Приступы  Aconitum'a  внезапны,
протекают  в  острой  форме;  ухудшение  при  холодной  погоде;
сопровождаются  тревогой,  беспокойством,  страхом.   Манкуспии
бродят  вокруг  дома,  бессмысленно  уверять  себя,  что  они в
загонах, крепко закрытые на засов.
     Рассвет мы проспали, около пяти нас сморил тяжелый сон, но
в назначенный час сонные руки сами потянулись к таблеткам.  Уже
давно  кто-то  колотит  в  дверь столовой, удары становятся все
яростнее, пока одна из нас не влезает в тапочки  и  шлепает  за
ключом.  Это  полиция  с  известием об аресте Припадочного; они
вернули нам дрожки; Припадочный подозревается  в  ограблении  и
действиях,    оскорбляющих   нравственность.   Надо   подписать
протокол, теперь все в порядке, солнце стоит высоко, в  загонах
тихо.   Полицейские   осматривают  загоны;  один  зажимает  нос
платком, делая вид, будто закашлялся. Мы быстро  сообщаем  все,
что  от  нас требуется, расписываемся, и они уезжают в страшной
спешке, глядят издали на  загоны,  как  глядели  на  нас,  едва
решаются  заглянуть  внутрь,  но  из  двери  вырывается спертый
воздух, и они уезжают в страшной  спешке.  Любопытно,  что  это
зверье  даже не захотело больше шпионить -- бегут, как от чумы,
и вон уже скачут галопом по склону холма.
     Одна  из  нас,  похоже,  приняв   на   себя   персональную
ответственность,  решила, что одни поедут на поиски провизии, в
то время как другие  возьмутся  за  утренние  работы.  Неохотно
садимся  мы в дрожки; лошадь устала, поскольку полиция гнала ее
без передышки; выезжаем, то и дело  оглядываясь  назад.  Все  в
порядке,  и, значит, это не манкуспии так шумели на крыше; надо
будет выкурить оттуда крыс, хотя удивительно,  что  одна  крыса
может  наделать  такого шуму. Мы открываем загоны, сгоняем всех
кормящих особей, но  соложенного  овса  почти  не  осталось,  и
манкуспии поднимают ужасную драку, вырывают друг у друга клочья
шерсти  с шеи и хребта, все в крови, и нам приходится разгонять
их  криками  и  хлыстом.  После   этого   лактация   становится
неполноценной  и  болезненной; малыши явно голодают, некоторые,
оставив игры, понуро висят на проволоке ограды. У входа в  свою
клетку  найден  мертвый  самец.  Факт  необъяснимый. Лошадь еле
плетется; мы отъехали довольно  далеко,  но  все  еще  едем,  и
лошадь  опустила голову и тяжело, со свистом, дышит. Пав духом,
мы тащимся обратно; к нашему возвращению последние куски  корма
исчезают, раздираемые голодными, рассвирепевшими манкуспиями.
     Смирившись,  мы опять идем на веранду. На нижней ступеньке
лежит умирающий детеныш. Мы поднимаем его, кладем в корзинку  с
соломой,  пытаемся разобраться, что с ним, но он умирает темной
и загадочной звериной смертью.  Замок  на  клетке,  однако,  не
тронут,  и  непонятно,  как он мог сбежать и была ли его смерть
результатом побега или он убежал,  чувствуя,  что  умирает.  Мы
положили ему в клюв десять горошин Nux Vomica, и они лежат там,
как  жемчужинки,  -- глотать он уже не может. С того места, где
мы находимся, мы видим упавшего самца, который  резко  пытается
встать,  опираясь на руки, но сил не хватает, и он снова падает
и застывает, как будто молясь.
     Похоже, слышатся крики, причем так близко, что мы невольно
заглядываем под соломенные  кресла,  в  которых  сидим;  доктор
Арбин   предупреждал   о  подобных  атавистических  реакциях  в
утренние часы, нам самим и в голову  не  приходило,  что  могут
встречаться  такие  формы  цефалеи.  Боль в затылочной части, и
снова, время от времени, крики; симптомы Apis'a, боль,  похожая
на  пчелиный  укус. Мы откидываем головы назад или вжимаем их в
подушки (некоторые успели добраться до постели). Жажды нет,  но
пот обильный; мочеиспускание затрудненное, истошные крики. Тело
болит,  как после побоев, чувствительно к любому прикосновению;
в какой-то момент мы взялись за руки -- ужасная  боль.  Но  вот
постепенно  отпускает,  страшно только, что может повториться в
животном варианте, как уже было  однажды;  тогда  кажется,  что
жалят не пчелы, а змеи. Половина третьего.
     Решено кончить наши записки, пока еще светло и мы в норме.
Одному  из нас придется пойти в поселок, после сиесты будет уже
слишком поздно, мы не успеем вернуться, а остаться на всю  ночь
одним  и  без лекарств -- это... Воздух сиесты не колыхнется, в
комнатах жара; земля, навесы, крыша раскалены, как угли. Умерло
еще несколько манкуспии, но остальные ведут себя тихо, и только
вблизи слышно их прерывистое  дыхание.  Одна  из  нас  все  еще
верит,  что  нам  удастся  продать  их,  что  мы  должны идти в
поселок. Другой пишет эти строки и  уже  почти  ни  во  что  не
верит.  Скорей  бы  кончилась  жара; скорей бы ночь. Выходим мы
почти что в семь; под навесом еще осталось  немного  корма:  мы
вытрясаем  из  мешков с овсом мелкую пыльцу и бережно подбираем
каждую щепотку. Манкуспии принюхиваются, и в клетках начинается
дикая возня. Мы не решаемся выпустить их, лучше положить  ложку
пасты  в  каждую  клетку  --  так им больше нравится, наверное,
кажется  более  справедливым.  Мертвых  манкуспии  мы   так   и
оставляем  в  клетках;  непонятно, почему десять из них пусты и
как часть детенышей  оказалась  в  одном  загоне  со  взрослыми
самцами.  Быстро  темнеет,  в сумерках почти ничего не видно, а
карбидный фонарь украл Припадочный.
     Похоже,  на  дороге  у  ивового  холма   появились   люди.
Подходящий  момент  позвать  кого-нибудь  и попросить сходить в
поселок, время еще есть. То вдруг начинает  казаться,  что  они
следят  за  нами;  народ  такой необразованный и смотрит на нас
косо. Лучше не думать; мы с удовольствием  закрываем  дверь  --
здесь,   в   доме,  все  такое  наше.  Потом  решили  полистать
справочники,  предупредить  новый  приступ   Apis'a   или   еще
какого-нибудь  зверя  похуже;  прервав  ужин,  мы  стали читать
вслух, почти не вслушиваясь. Фразы путаются, налезают  одна  на
другую,   а   снаружи   все  по-прежнему:  некоторые  манкуспии
подвывают громче, смолкают, и снова слышится их заливистый вой.
"Галлюцинации при Crotalus cascavella носят особый характер"...
Один из нас повторяет название вслух; "Crotalus cascavella"  --
гремучая  змея,  но ведь это одно и то же [2]. Мы довольны: как
хорошо мы теперь понимаем латынь. Наверное,  автор  справочника
не хотел воздействовать на излишне впечатлительных и не знающих
латыни  больных  прямым  упоминанием  животного.  И  все же имя
страшной  змеи  произнесено...  "Яд  ее  действует  с  путающей
быстротой".  Приходится  читать громче, перекрикивая манкуспий,
вновь разбушевавшихся возле дома, -- они  скребутся  на  крыше,
бьются в окна, царапаются у притолок. В некотором смысле это не
так уж странно: вечером мы видели много открытых клеток, но дом
заперт,  и лампы в столовой защищают нас своим холодным светом,
пока мы,  надрываясь  от  крика,  пополняем  наши  знания.  Все
изложено   в   справочнике   предельно  ясно,  внятным  языком,
доступным  любому  непредубежденному  больному  --  законченная
картина:   цефалея  и  перевозбуждение,  связанное  с  моментом
засыпания. (К счастью, спать нам  не  хочется.)  Череп  сжимает
мозг, как стальной шлем, -- отлично сказано. Что-то живое ходит
кругами  в  голове.  (Получается,  что  дом  как бы и есть наша
голова, и  кто-то  кружит  вокруг,  и  каждое  окно,  как  ухо,
прислушивается  к вою манкуспий там, за стеной.) Голова и грудь
сжаты железным каркасом. Докрасна раскаленное железо вогнано  в
темя.  Насчет  темени,  впрочем,  мы  не уверены; свет начинает
мигать и понемному гаснет; мы забыли с вечера включить  движок.
Когда  строк  уже  не  различить, мы зажигаем свечу и ставим ее
рядом с книгой -- надо узнать все до конца о  симптомах,  когда
уже  знаешь,  потом  легче.  Колющие  проникающие боли в правом
виске, эта ужасная змея, чей яд действует с пугающей  быстротой
(это  мы уже читали, так легко сбиться при свече), что-то живое
ходит кругами в голове, и это мы читали, все правильно,  что-то
живое ходит кругами. Но мы спокойны, снаружи еще хуже, если оно
есть,  это  снаружи.  Взгляды наши устремлены на книгу, и когда
один из нас жестом привлекает общее  внимание  к  вою,  который
делается  все  громче и громче, мы еще прилежнее слушаем чтеца,
словно верим в то, что все это  действительно  творится  сейчас
здесь,  где  что-то  живое  ходит  кругами, завывая под окнами,
которые слушают вой погибающих от голода манкуспий.


     1 Сильная головная боль невротического происхождения.

     2 В испанском переводе латинского названия --  игра  слов:
"crotalo" и "cascabel" означает погремушку (прим. пер.).

Last-modified: Tue, 11 Aug 1998 14:21:18 GMT
Оцените этот текст: