Харуки Мураками. Кафка на пляже --------------------------------------------------------------- Оригинал: Haruki Murakami, "Umibe no Kafuka" Перевод: Иван Логачев, Сергей Логачев "Кафка на пляже": Эксмо; Москва; 2005 ISBN 5 699 10938 2 OCR Батбуг & Spellcheck Наташа http://murakami.ru/ │ http://murakami.ru/ --------------------------------------------------------------- Аннотация Я заметил, что на груди белой майки налипло что то черное, по форме -- вроде большой бабочки с раскрытыми крыльями... В мерцающем свете люминесцентной лампы стало понятно: это темно красное кровавое пятно. Кровь свежая, еще не засохла. Довольно много. Я наклонил голову и понюхал пятно. Никакого запаха. Брызги крови -- совсем немного -- оказались и на темно синей рубашке, где она была не так заметна. А на белой майке -- такая яркая, свежая... Кошмарное странствие по лабиринтам души -- в новом романе Харуки Мураками "Кафка на пляже". Харуки Мураками Кафка на пляже Парень по прозвищу Ворона -- А с монетой у тебя как? Решил вопрос? -- интересуется парень по прозвищу Ворона. Он говорит, лениво растягивая слова. Такая у него манера. Словно только что очнулся от тяжелого сна -- мышцы рта отяжелели и еще плоховато слушались. Но это все видимость, а на самом деле сна ни в одном глазу. У него так всегда. Я киваю. -- И сколько? Снова пересчитываю в уме и отвечаю: -- Наличными тысяч четыреста . Да еще в банке на карточке немного. Конечно, маловато, но пока обойдусь как нибудь. -- Куда ни шло, -- говорит Ворона. -- На первое время. Я киваю. -- Денежки то, поди, не Санта Клаус на Рождество принес? -- продолжает он. -- Нет. Ворона кривит насмешливо губы и огладывается по сторонам. -- Откуда взял? Не иначе как вот здесь, кое у кого из ящика, а? Я молчу. Понятное дело, он знает, что это за деньги. К чему все эти вопросы -- вокруг да около? Специально подразнить меня хочет. Вот и все. -- Ладно, -- говорит Ворона. -- Тебе деньги нужны. Без них никак. Вот ты их и достал. А как -- в долг взял, позаимствовал тайком, украл... Какая разница? Денежки то все равно твоего отца. На какое то время должно хватить. Но вот потратишь ты четыреста тысяч или сколько там у тебя -- и что дальше? Деньги в кошельке, как грибы в лесу, не растут. Есть надо, спать где то. Кончатся деньги то. -- Тогда и думать буду, -- говорю я. -- Тогда и думать буду, -- повторяет за мной Ворона с таким видом, будто взвешивает мои слова на ладони. Я киваю. -- Например? Работу найдешь? -- Наверное, -- отвечаю я. Ворона качает головой. -- Ну ты даешь! Ты еще жизни то не знаешь. Какую работу найдешь у черта на рогах? Тебе ж пятнадцать всего. Еще в школу ходишь. Кто такого возьмет? Я чувствую, как краснею. У меня так постоянно: чуть что -- сразу краснею как рак. -- Хорошо. Не будем о плохом, когда еще и не сделано ничего. Решил -- значит, решил. Теперь остается делать. Это твоя жизнь, в конце концов. Как задумал, так и действуй. Все правильно. В самом деле, это же моя жизнь. -- Хотя я тебе скажу: покруче надо быть, а то ни фига не получится. -- Стараюсь, -- говорю я. -- Да уж давай. Ты за последние годы силы прибавил. Заметно. Это факт. Я киваю. А Ворона продолжает: -- И все равно: тебе всего пятнадцать лет. Жизнь, мягко выражаясь, только началась. Сколько ты еще на этом свете не видал! И вообразить себе не можешь. По обыкновению, мы сидим с ним на старом кожаном диване у отца в кабинете. Вороне тут нравится. Он прямо тащится от понатыканных в кабинете разных хрупких вещиц. Вот и сейчас вертит в руках пресс папье -- стеклянную пчелку. Хотя когда отец дома, мы, конечно, и близко к кабинету не подходим. -- Мне все равно надо отрываться отсюда. Обратного хода нет. -- Так то оно так, -- соглашается Ворона. Ставит пчелку на стол и закидывает руки за голову. -- Хотя все равно этим ты всех проблем не решишь. Может, я тебя опять с пути сбиваю, но ты подумай: ну убежишь куда нибудь... ну, предположим, далеко -- и что? Думаешь, с концами? Чем дальше, тем лучше? Я бы на это особо не рассчитывал. Я снова задумываюсь: стоит ли ехать далеко или поближе сойдет? Ворона вздыхает и надавливает пальцами на веки. Закрывает глаза и вещает из своего мрака: -- Поиграем в нашу игру? -- Давай, -- откликаюсь я, зажмуриваюсь и медленно набираю в грудь воздуха. -- Поехали? Представь себе стра а а ш шную песчаную бурю. Выкинь остальное из головы. Делаю, как он сказал: представляю стра а а ш шную песчаную бурю , выбрасываю из головы все остальное. Даже самого себя забываю. Превращаюсь в пустое место. И сразу все вокруг меня плывет. А мы с Вороной сидим, как обычно, в отцовском кабинете на старом диване, и это все наше, общее... -- Судьба иногда похожа на песчаную бурю, которая все время меняет направление, -- слышу я голос Вороны. Судьба иногда похожа на песчаную бурю, которая все время меняет направление. Хочешь спастись от нее -- она тут же за тобой. Ты в другую сторону -- она туда же. И так раз за разом, словно ты на рассвете втянулся в зловещую пляску с богом смерти. А все потому, что эта буря -- не то чужое, что прилетело откуда то издалека. А ты сам. Нечто такое, что сидит у тебя внутри. Остается только наплевать на все, закрыть глаза, заткнуть уши, чтобы не попадал песок, и пробираться напрямик, сквозь эту бурю. Нет ни солнца, ни луны, ни направления. Даже нормальное время не чувствуется. Только высоко в небе кружится белый мелкий песок, которым, кажется, дробит твои кости. Вообрази себе такую бурю. И я вообразил: белый смерч поднимается в небо столбом, напоминая толстый скрученный канат. Плотно зажимаю обеими руками глаза и уши, чтобы песчинки не проникли в тело. Песчаный смерч движется прямо на меня. Он все ближе и ближе. Я кожей чувствую, что ветер еще далеко, но уже давит на меня. Сейчас проглотит... Ворона мягко кладет мне руку на плечо, и буря исчезает. Но я не открываю глаза. -- Ты должен стать самым крутым среди пятнадцатилетних. Что поделаешь: хочешь выжить в этом мире -- другого выхода нет. А для этого нужно самому понять, что это такое: стать по настоящему крутым. Понимаешь? Я не отвечаю. Чувствую на плече его руку, и мне хочется взять и заснуть прямо сейчас. До меня доносится еле слышное хлопанье крыльев. Я погружаюсь в сон, а Ворона тихонько шепчет мне в самое ухо: -- Ты должен стать самым крутым среди пятнадцатилетних. -- Словно темно синими чернилами наносит татуировку на мое сердце. Ты конечно же, выберешься из этой жестокой песчаной бури. Метафизическая, абстрактная, она, тем не менее, словно тысячей бритв, немилосердно кромсает живую плоть. Сколько людей истекают кровью в этой буре? Твое тело тоже кровоточит. Течет кровь -- теплая и красная. Ты набираешь ее в ладони. Это и твоя кровь, и чужая. Когда буря стихнет, ты, верно, и сам не поймешь, как смог пройти сквозь нее и выжить. Неужели она и впрямь отступила? И только одно станет ясно. Из нее ты выйдешь не таким, каким был до нее. Вот в чем смысл песчаной бури. Когда мне исполнится пятнадцать, я уйду из дома, приеду в далекий незнакомый городок и поселюсь там в маленькой библиотеке, в каком то закутке. Конечно, если рассказывать обо всем по порядку, во всех деталях -- на это уйдет целая неделя. Но, в общем, суть такова: Когда мне исполнилось пятнадцать, я ушел из дома, приехал в далекий незнакомый городок и поселился там в маленькой библиотеке, в каком то закутке. Может быть, это похоже на сказку. Но это не сказка. С какой стороны ни посмотри. Глава 1 Уходя из дома, я забрал из отцовского кабинета не только деньги. Прихватил и старую золотую зажигалку (мне нравилось, как она сделана, -- приятно ощущать ее тяжесть в руке) и острый складной нож. Такими свежуют оленей. Увесистая штуковина, ладонь оттягивает. Лезвие -- двенадцать сантиметров. Откуда он у отца? Может, за границей подарили? Взял из ящика стола мощный карманный фонарь. Еще солнечные очки нужны, чтобы никто не знал, сколько мне лет. Фирменные "Рево" с темно синими стеклами оказались в самый раз. Я замахнулся было и на "Ролекс Ойстер", которым отец очень дорожил, однако, поколебавшись, от этой идеи я отказался. Красивые часы, страшно мне нравились, но не хотелось привлекать к себе внимание чересчур дорогой вещью. С практической точки зрения пластмассовых "Касио" с секундомером и будильником, которые я носил всегда, было вполне достаточно. Да и пользоваться ими куда удобнее. И я отправил "Ролекс" обратно в ящик. Кроме того, забрал фотографию, на которой мы вдвоем со старшей сестрой, маленькие. Карточка тоже лежала в ящике стола. Нас снимали где то на побережье -- мы радостно смеемся. Сестра отвернулась, и половину ее лица закрывает густая тень. Из за этого ее радостное лицо будто разделено пополам и напоминает маску из греческого театра -- я такую в учебнике видел. В этом лице как бы двойной смысл. Свет и тень. Надежда и отчаяние. Смех и печаль. Вера и одиночество. А я наоборот -- без всяких претензий пялюсь прямо в объектив. Кроме нас на берегу ни души. Сестра -- в красном закрытом купальнике в цветочек. На мне страшноватые, растянутые синие трусы. В руке какая то пластмассовая штука -- то ли палка, то ли шест. Под ногами белая пена от набежавшей волны. Интересно, где это нас сфотографировали? Когда? И кто? Почему у меня такая довольная физиономия? Из за чего такая радость? И почему отец оставил только это фото? Сплошные загадки. На карточке мне года три, сестре, пожалуй, лет девять. Неужели мы так с ней дружили? Я совсем не помню, чтобы мы всей семьей ездили на море. Вообще не помню, чтобы мы куда нибудь ездили. Но как бы то ни было, я не собирался оставлять отцу эту старую фотографию и запихал ее в кошелек. А маминых снимков не осталось. Похоже, отец их выбросил, все до одного. Немного подумав, я решил взять мобильник. Отец, наверное, увидит, что его нет, свяжется с телефонной компанией и заблокирует номер. Тогда толку от него не будет. Но я все равно сунул трубку в рюкзак, а следом за ним -- и подзарядку. Все равно ничего не весят. Если отключат -- выброшу. В рюкзаке должно быть только самое необходимое. Труднее всего оказалось с одеждой. Сколько брать трусов, маек? Сколько свитеров? Рубашки, брюки, перчатки, шарф, шорты, куртка... И так до бесконечности. Одно ясно: мне совсем не улыбалось шататься по незнакомым местам, таская на себе кучу барахла и показывая всем своим видом, что я сбежал из дома. Сразу кто нибудь внимание обратит. Возникнет полиция, и я опомниться не успею, как меня отправят обратно. А то еще местная шпана привяжется. Не надо ехать туда, где холодно. Вот что! Это же как дважды два. В теплые края буду пробираться. Тогда и куртка не понадобится. И перчатки. Если не думать о холоде, одежды вполовину меньше понадобится. Я отобрал что полегче, что легко стирать, быстро сохнет и много места не занимает. Слегка примял и запихал в рюкзак. Кроме одежды, уложил туда спальный мешок, выдавив из него воздух и сложив покомпактнее, простой набор умывальных принадлежностей, непромокаемую накидку на случай дождя, тетрадь и шариковую ручку, записывающий плейер "Сони" и с десяток минидисков к нему (как же без музыки то!), запасные батарейки аккумуляторы. Походные кружки миски оставил -- и тяжелые, и громоздкие. Еды можно купить в любом супермаркете. Я долго сражался со списком вещей -- добавлял, потом выбрасывал. Опять дописывал и снова вычеркивал. Если уходить из дома -- то в день рождения. Когда стукнет пятнадцать. Самый подходящий момент. До этого -- рановато, а потом, наверное, поздно. Перейдя в среднюю школу , я, готовясь к этому дню, на два года всерьез занялся собой. В младших классах ходил на дзюдо и, став постарше, старался не бросать тренировок, хотя в школе ни в какие спортивные секции не записывался. Когда было время, бегал один по стадиону, плавал в бассейне, ходил в спортзал в нашем районе -- качал мышцы. Там тренер, молодой парень, бесплатно учил меня делать растяжку, объяснял, как пользоваться тренажерами, как лучше укреплять разные мышцы. Какие мышцы у нас работают все время, а какие только на тренажерах можно развить. Научил правильно качать пресс. К счастью, у меня от природы рост приличный, а с ежедневными упражнениями стали шире плечи, раздалась грудь. Тем, кто не знал меня, вполне могло показаться, что мне лет семнадцать. Выгляди я на свои пятнадцать, вдали от дома мне наверняка пришлось бы тяжело. Кроме тренера в спортзале, приходившей к нам через день домработницы, с которой мы обменивались парой слов, да однокашников, без которых совсем нельзя было обойтись, я почти ни с кем не общался. С отцом мы уже давно не виделись. Жили под одной крышей, но в совершенно разных часовых поясах -- он целыми днями торчал в своей студии бог знает где. Нечего и говорить, что я старался с ним не сталкиваться, и все время был настороже. Учился я в частной школе, куда собирали в основном отпрысков семей с высоким положением или без него, зато с "толстым кошельком". В ней можно было без проблем дотянуть до школы высшей ступени, главное -- не проколоться на чем нибудь по крупному. Все ученики как один -- с ровными зубами, одеты с иголочки, а от их разговоров скулы сводит. В классе меня, конечно, не любили. Я окружил себя высокой стеной, за которую никого не пускал, да и сам старался за нее не высовываться. Такие люди никому не нравятся. Одноклассники меня остерегались и на всякий случай держались подальше. А может, я чем то был им неприятен, или они меня боялись. И очень хорошо, что меня никто не трогал. И без них было чем заняться. Свободное время я просиживал в школьной библиотеке и глотал книги, одну за другой. Но на учебу меня тоже хватало -- на уроках я слушал учителей во все уши. Делал так, как настойчиво советовал Ворона. То, чему в школе учат, не больно пригодится в настоящей жизни. Это факт. Учителя ваши почти все -- козлы. С этим все ясно. Но ведь ты же из дома собрался уходить . На новом месте тебе, скорее всего, будет не до учебы. Значит, нравится или нет, а надо впитывать все, чему вас там учат. Все подряд, без исключения. Как промокашка. Потом разберешься, что оставить, а что выбросить. Я послушался его совета и, как всегда, принял к исполнению. Сосредоточившись, как губка впитывал каждое слово, что произносилось в классе. Тут же ловил смысл сказанного и запоминал. Поэтому на экзаменах я утирал нос всему классу, хотя после уроков о занятиях уже почти не вспоминал. Мышцы мои будто наливались железом; я становился все неразговорчивее. Изо всех сил старался, чтобы никто не мог по моему лицу прочесть, какое у меня настроение. Чтобы учителя не догадались, что в моей голове. Впереди -- суровая взрослая жизнь, и выживать в ней придется в одиночку. Я должен стать круче всех. Я разглядывал себя в зеркале, и в моих глазах отражался ледяной, как у ящерицы, блеск. Лицо становилось все жестче, резче. Я уже не помню, когда смеялся в последний раз. Я даже не улыбался. Ни другим, ни самому себе. Но полностью изолироваться от мира не получалось. Иногда высокая стена, которой я закрывался от окружающих, рассыпалась в прах. Такое случалось не часто, но все таки бывало. Оставаясь на какое то время без этой стены, я будто выставлял себя голышом перед всем светом. Прямо таки слетал с катушек в такие моменты. Впадал в страшную панику. И еще это Пророчество... Вечно стоит передо мной, как темная вода в колодце. Пророчество, как тайная темная вода в колодце, всегда здесь, всегда рядом. Обычно неслышно прячется где то, но когда приходит время, беззвучно переливается через край, пропитывая холодом каждую клеточку тела. Это жестокое, не знающее жалости половодье захлестывает с головой, и начинаешь задыхаться. Крепко хватаешься за края вентиляционного люка под самым потолком в отчаянной надежде на глоток свежего воздуха. Однако воздух в вентиляции пересохший, обжигает горло. Противоположные, казалось бы, стихии -- вода и жажда, холод и жар -- объединились и одновременно атакуют. Мир так огромен, а тебе нужно совсем мало, чтобы укрыться, -- всего ничего, но и этого крошечного клочка пространства нигде нет. Ты жаждешь услышать живой голос, а вокруг мертвая тишина. Но когда хочется тишины, звучит, повторяясь раз за разом, это Пророчество. В нужный момент голос, который его произносит, будто нажимает спрятанный в твоей голове выключатель. Твоя душа -- как разбухшая от долгих дождей большая река. Поток поглотил все, что было на земле, не оставив ни знака, ни указателя, и несется куда то в темноту. А дождь, не переставая, льет и льет над рекой. Каждый раз, видя такой потоп в новостях по телевизору, ты думаешь: "Да, все верно. Это моя душа". Перед самым уходом, напоследок, я зашел в ванную, вымыл с мылом руки и лицо. Подстриг ногти, почистил уши и зубы. Не пожалел времени, чтобы привести себя в порядок. Иногда чистота важнее всего. Затем повернулся к зеркалу над раковиной и стал внимательно себя разглядывать. Лицо досталось мне в наследство от отца и от матери... хотя ее я совсем не помню. И сколько я ни пытался покончить с жившим на этом лице выражением, унять блеск в глазах, сколько ни накачивал мышцы -- все равно с физиономией ничего нельзя было поделать. Я оказывался не в состоянии лишить себя длинных -- отцовских, чьих же еще! -- густых бровей, выпрямить залегшую между ними глубокую складку, как бы этого ни желал. Я мог убить отца, если бы захотел, -- с моей силой это было бы совсем не трудно. Вычеркнуть из памяти мать. Но гены то никуда не денутся... И если бы я задумал от них избавиться, пришлось бы избавиться от самого себя. Таким образом, во мне живет Пророчество. Это встроенный в меня механизм. Это встроенный в тебя механизм. Потушив свет, я вышел из ванной. В доме тяжко повисла тишина. В ней -- шепот не родившихся людей, дыхание тех, кто не живет. Я огляделся, замер и поглубже вдохнул. Начало четвертого. Часовым стрелкам на меня абсолютно наплевать. Делают вид, что сохраняют нейтралитет, но уж, конечно, не на моей они стороне. Все! Пора уходить. Я взял рюкзак, закинул за плечи. Сколько раз так делал, но никогда он не казался мне таким тяжелым. Я решил двинуть на Сикоку. Так, без причины. Просто, разглядывая атлас, поймал себя на мысли, что ехать почему то надо именно туда. Чем больше смотрел я на карту, тем сильнее притягивало меня это место. Сикоку гораздо южнее Токио, между островом и "большой землей" -- море. И еще там тепло. На Сикоку я никогда не был; там ни знакомых, ни родственников. Так что если кому то вздумается меня искать (хотя вряд ли такой человек отыщется), Сикоку ему и в голову не придет. Получив в окошке кассы забронированный билет, я сел в ночной автобус. Это самый дешевый способ добраться до Такамацу . Билет стоил чуть больше мана . Никто не обратил на меня внимания. Не спросил, сколько мне лет. Не заглянул в лицо. Кондуктор с деловым видом проверил билет и все. Автобус был заполнен только на треть. Большинство пассажиров, как и я, путешествовали в одиночку, поэтому в салоне было непривычно тихо. Ехать до Такамацу очень долго -- по расписанию около десяти часов. На месте должны быть рано утром. Но дорога меня не волновала. Чего чего, а времени у меня сколько хочешь. В восемь часов автобус отъехал от терминала, я откинулся в кресле и сразу крепко заснул. Отключился, как батарейка, у которой кончился заряд. Ближе к полуночи вдруг хлынул дождь. Время от времени я выныривал из придавившего меня сна и через щель между дешевыми занавесками глядел на утопавшее в ночи скоростное шоссе. Капли громко барабанили по стеклу, размывая световые пятна от фонарей, выстроившихся вдоль дороги. Фонари равномерно мелькали мимо, убегая неведомо куда, как деления шкалы, которую кто то нанес на мир за окном автобуса. Вот приближается новый пучок света, а через мгновение он уже далеко позади. Посреди ночи, в первом часу, я проснулся. Так, автоматически, точно кто то его подтолкнул сзади, наступил мой день рождения. Теперь мне пятнадцать лет. -- С днем рождения, -- слышится голос Вороны. -- Спасибо, -- благодарю я. Но Пророчество по прежнему следует за мной, как тень. Убедившись, что стена, которой я окружил себя, еще стоит, я задернул занавески и снова погрузился в сон. Глава 2 Данный документ классифицирован Министерством обороны США и хранился под грифом "совершенно секретно". Предан гласности в 1986 году на основании Акта о свободе информации. В настоящее время с ним можно ознакомиться в Национальном управлении архивной документации (NARA) в Вашингтоне, округ Колумбия. Настоящее расследование, протокол которого представлен, проведено по распоряжению майора Службы военной разведки сухопутных сил США (MIS ) Джеймса П. Уоррена в марте апреле 1946 г. Расследование на месте происшествия в префектуре Яманаси, уезд ***, путем бесед с местными жителями вели младший лейтенант Роберт О'Коннор и старший сержант Гарольд Катаяма. Население опрашивал младший лейтенант Роберт О'Коннор. Переводчик японского языка -- старший сержант Катаяма. Документы составлял рядовой первого класса Уильям Корн. Беседы продолжались 12 дней. Они проходили в приемной муниципального управления города *** префектуры Яманаси. Младшим лейтенантом О'Коннором по отдельности опрошены учительница народной школы *** города ***уезда ***, проживающий там же врач, двое полицейских из местного полицейского участка и шестеро детей. Прилагаются карты местности в масштабе 1:10000 и 1:2000, составленные Бюро топографических исследований Министерства внутренних дел. ДОКЛАД СЛУЖБЫ ВОЕННОЙ РАЗВЕДКИ СУХОПУТНЫХ СИЛ США 12 мая 1946 года НАЗВАНИЕ: "Инцидент у горы Рисовая Чашка, 1944 год. Отчет" РЕГИСТРАЦИОННЫЙ НОМЕР: PTYX 722 8936745-- 42213 WWN Ниже следует запись беседы с Сэцуко Окамоти (26 лет), бывшей во время происшествия классным руководителем 4 го "Б" класса народной школы *** города ***. Беседа записывалась на магнитофонную ленту. Дополнительный регистрационный номер документа хранения: PTYX 722 SQ, стр. 118 122. Впечатления младшего лейтенанта Роберта О'Коннора, проводившего беседу: "Сэцуко Окамоти -- невысокая симпатичная женщина. Умна, обладает сильным чувством ответственности. На вопросы отвечала точно и откровенно. Однако в результате происшествия испытала сильный шок, от которого, как я заметил, до сих пор не оправилась. Иногда, вспоминая о случившемся, начинала сильно нервничать. Страдает также заторможенностью речи". Времени было, наверное, начало одиннадцатого утра. Высоко в небе показалось что то серебристое, блестящее. Яркое серебристое сияние. Так свет отражается от металлической поверхности. Да да, можете не сомневаться. Сияние довольно долго перемещалось по небу с востока на запад. Мы подумали, что это летит "Б 29" или какой нибудь другой самолет. Сияние оказалось уже прямо над нами. Чтобы его увидеть, приходилось высоко задирать голову. Небо было ясное, ни облачка, и свет от этого объекта был ослепительно ярким. Мы различали только серебристый блеск, как от дюралюминия. Но высота была такая, что мы, как ни старались, не могли разглядеть, что это такое. Значит, нас сверху тоже не видно. Никакой опасности нет, можно не бояться, что с неба вдруг посыпятся бомбы. Какой смысл бомбить наши горы? Наверное, самолет летит, чтобы сбросить бомбы на какой нибудь большой город, или уже возвращается обратно, подумала я. Поэтому, даже поняв, что над нами самолет, мы спокойно двинулись дальше. То есть мы не испугались. Скорее были изумлены, что от света может быть такая красота. По данным военных, в то время, а именно: около 10 часов утра 7 ноября 1944 года, -- в воздушном пространстве над этим районом американские бомбардировщики или какие либо другие самолеты не пролетали. Но ведь мы ясно его видели -- и я, и шестнадцать ребятишек, что были со мной. Все подумали, что это "Б 29". Мы много раз видели "Б 29", сразу по несколько штук. Так высоко могут летать только "Б 29". В нашей префектуре раньше была маленькая авиабаза, поэтому иногда мы и японские самолеты видели. Но они все мелкие, и на такую высоту не поднимаются. И потом, дюралюминий как то по особому блестит. Не так, как другой металл. А "Б 29" как раз из него делают. Правда, самолет был всего один, я еще удивилась... Вы где родились ? Здесь ? Нет. Я из префектуры Хиросима. В 1941 --м вышла замуж и оказалась в этих местах. Муж здесь работал учителем музыки в средней школе. В 43 м его забрали в армию, а в июне 45 го, в сражении за остров Лусон, убили. Муж охранял склад с боеприпасами в пригороде Манилы. Я слышала, что склад накрыла американская артиллерия, боеприпасы взорвались, и он погиб. Детей у меня нет. Сколько в тот день с вами было детей из вашего класса? Всего шестнадцать. Весь класс, за исключением двоих заболевших. Восемь мальчиков и восемь девочек. Из них пятеро -- эвакуированные. Из Токио. В тот день у нас был урок природоведения. Мы взяли фляжки с водой, что нибудь поесть и в девять часов вышли из школы. Одно название что "урок природоведения". Никаких особых занятий я не проводила. Главная цель была -- подняться в горы, поискать грибы, какие нибудь съедобные растения. Мы жили в сельской местности, и с продуктами было еще более менее, но еды все таки не хватало. Много продовольствия реквизировали власти, и люди, за редким исключением, хронически недоедали. Поэтому, когда дети искали что нибудь съестное, мы это поощряли. Тяжелое время было. Тут уж не до учебы. "Уроки природоведения" тогда часто проводили. Места вокруг нашей школы замечательные, самые подходящие для таких уроков. В этом смысле нам повезло. Городские ведь все голодали. Снабжение с Тайваня и материка уже окончательно отрезали, и в городах продовольствие и топливо были в страшном дефиците. Вы сказали, что в вашем классе были пятеро детей, эвакуированных из Токио? Ладили они с местными ребятами? В моем классе в общем то все было в порядке. Конечно, деревня и центр Токио... условия воспитания разные. И словечки другие, и одежда. Большинство наших детей -- из бедных крестьянских семей, а у токийцев почти у всех родители -- или чиновники, или служили в фирмах. Нельзя сказать, что дети понимали друг друга. Особенно вначале -- эти две группы никак не могли найти общий язык. Ссоры? Драки? Нет, этого не было. Просто не понимали друг друга. И общались только между собой. Но через пару месяцев попривыкли. Когда дети увлекаются и начинают играть вместе, разница в культуре, в условиях довольно быстро исчезает. Расскажите подробнее о месте, куда вы водили в тот день ваших учеников. Мы довольно часто ходили на эту гору. Она такая круглая, вроде перевернутой чашки для риса. Мы так ее и прозвали -- Рисовая Чашка. И не очень крутая -- каждый может на нее взобраться. От школы надо взять к западу. До самого верха детским шагом часа два. По дороге искали грибы, останавливались перекусить. Дети "урокам природоведения" всегда радовались. Они им куда больше нравились, чем занятия в классе. Этот блестящий предмет, похожий на самолет, пролетевший высоко в небе, заставил нас вспомнить о войне -- но всего на минутку. Настроение у всех прекрасное. Мы были счастливы. Безоблачная, безветренная погода; в горах тихо -- только птицы поют. Идешь и думаешь, что война где то далеко, в другой стране и не имеет к нам никакого отношения. Мы с песнями шагали по горной дороге. Пересвистывались с птицами. Не будь войны, это было бы замечательное, скажу даже -- потрясающее утро. Заметив объект, который вы приняли за самолет, вы вошли в лес, не так ли ? Да. Минут через пять после того, как увидели самолет. А может, и меньше. По пути свернули с дороги, что вела наверх, и пошли по склону, по тропинке. Подъем стал круче. Минут через десять мы вышли из леса на поляну, довольно большую и ровную, как стол. В лесу было тихо, солнечные лучи с трудом пробивались сквозь листву, в воздухе стояла прохлада, и только на этой поляне, как на маленькой площади, над головой открывалось ясное небо. Наш класс часто бывал там, когда поднимался на Рисовую Чашку. Мы чувствовали себя на этом месте спокойно, ближе друг к другу. На "площади" решили передохнуть. Положив на землю вещи, дети разделились по три четыре человека и стали искать грибы. Раньше я установила правило: нельзя терять друг друга из виду. В то утро я собрала ребят и еще раз им об этом напомнила. Место хоть и хорошо знакомо, но все таки лес, и если кто нибудь заблудится -- хлопот не оберешься. Но дети есть дети. Могут так увлечься, что о любом правиле забудут. Поэтому, пока мы собирали грибы, я не спускала с ребят глаз. Падать ребята стали спустя примерно десять минут. Когда я увидела, как сразу трое повалились на землю, первая мысль была: "Грибы! Отравились!" В этих местах растет много страшно ядовитых грибов, от которых можно умереть. Дети в грибах то разбирались, но ведь попадаются и такие, что не поймешь, хороший или плохой. Поэтому я им говорила, чтобы ни в коем случае не брали ничего в рот, пока мы не вернемся с грибами в школу и не покажем человеку, который точно скажет, можно их есть или нет. Но ведь дети не всегда слушают, что им говорят. Я кинулась к упавшим ребятам, стала поднимать. Их тела обмякли, сделались как резина на солнце. Из них ушли все силы, до последней капли. Не тела, а оболочки. Однако дышали все нормально. Пощупала запястья -- пульс тоже в норме. Жара нет, лица спокойные, никаких признаков боли или страдания. Может, их пчелы покусали? Или ужалила змея? Тоже не похоже. Но все были без сознания. Самое непонятное творилось с глазами. Дети как бы в коме, а глаза у них открыты. Глядят обычно. Моргают. Нет, это не сон. Глаза медленно двигались, ходили влево вправо, будто перед ними открывалась далекая панорама. В них жило сознание, хотя они ничего не видели. По крайней мере, вблизи. Я поводила рукой -- никакой реакции. Я поднимала их, но у всех троих было одно и тоже: без сознания, глаза открыты и двигаются туда сюда. Какой то бред. Кто они были? Те, которые упали первыми? Три девочки. Очень дружили между собой. Я стала громко звать их по именам, хлопать по щекам. Довольно сильно. Бесполезно. Они ничего не чувствовали. Моя ладонь как бы ударялась о тугую оболочку, под которой пустота. Такое странное ощущение... Надо бы послать кого нибудь в школу, мелькнуло в голове. Бегом. Троих, да еще когда они без сознания, одна я не дотащу. Стала искать глазами мальчика, который у нас бегал быстрее всех. Поднялась, огляделась и увидела, что все остальные дети тоже лежат на земле. Все шестнадцать -- без сознания. Все, кроме меня. Прямо как на войне. А вы не заметили тогда чего то необычного ? Например, запаха, или, может, звук какой то был, световая вспышка? (Подумав.) Нет. Я уже говорила: вокруг было так тихо. Мирная жизнь. И ничего такого -- ни звуков, ни света, ни запаха. А все мои ученики лежат. В тот момент мне показалось, что на всем свете я одна осталась. Жуткое одиночество. Ни с чем не сравнимое. Хотелось, ни о чем не думая, взять и раствориться в пустоте. Но это же мой класс, я за него отвечаю. Тут же взяв себя в руки, я со всех ног бросилась вниз по склону к школе -- за помощью. Глава 3 Я проснулся, когда стало светать. Отодвинув шторку, посмотрел в окно. Дождь хоть и перестал, но за окном все почернело от сырости и сочилось водой. Казалось, потопу не будет конца. С востока по небу плыли тучи с четкими контурами, обведенными световой каймой. По цвету картинка получалась какая то зловещая и в то же время чем то притягивала к себе, завораживала. Стоило посмотреть на тучи под другим углом, и рисунок на небе тут же менялся. Автобус катил по шоссе, не меняя скорости. Все на той же ноте -- не выше и не ниже -- шипели шины по асфальту. На одних и тех же оборотах работал двигатель. Этот монотонный гул, словно жерновами, перемалывал в однородную массу время, а заодно и людское сознание. Другие пассажиры крепко спали, отгородившись от мира занавесками и съежившись в своих креслах. Бодрствовали только я и водитель. Мы уверенно, сами того не замечая, приближались к месту назначения. Захотелось пить. Я вытянул из кармана рюкзака бутылку минералки и сделал несколько глотков тепловатой воды. В том же кармане лежала пачка крекеров. Я сжевал несколько штук, они оказались сухими и приятными на вкус. На часах -- 4:32. Для верности посмотрел еще на число и день недели. Цифры говорили, что прошло почти тринадцать часов, как я вышел из дома. Время идет своим чередом -- не торопясь и не поворачивая вспять. Сегодня мой день рождения. Первый день новой жизни. Я зажмурился, открыл глаза и еще раз взглянул на часы. Включил лампочку и уткнулся в книжку. В начале шестого автобус неожиданно съехал с шоссе и замер на просторной стоянке в зоне обслуживания. С шипением открылась передняя дверь, в салоне зажегся свет и раздался голос водителя: -- Доброе утро, уважаемые пассажиры! Наше утомительное путешествие приближается к концу. Мы следуем по расписанию, и уже через час автобус прибудет на конечную остановку у железнодорожного вокзала Такамацу. Перед этим сделаем двадцатиминутный перерыв. Отправление в пять тридцать. Прошу к этому времени быть на своих местах. После этого короткого объявления почти все пассажиры проснулись и стали молча подниматься с кресел. Люди зевали и с недовольным видом выбирались из автобуса. Многие, кто ехал в Такамацу, пользовались остановкой, чтобы привести себя в порядок. Я тоже вышел, сделал несколько глубоких вдохов, потянулся, размялся на свежем воздухе. Умылся в туалете. Ну и куда же меня занесло? Я прошелся немного, огляделся по сторонам. Ничего особенного. Типичный пейзаж. Все как на любой дороге. Правда, горы вроде какие то не такие, как в Токио. У деревьев и кустов цвет не тот. Хотя, может, показалось. В кафетерии бесплатно давали горячий зеленый чай. Только я пристроился со своим стаканчиком, как рядом на пластмассовый стул уселась какая то девица. В правой руке у нее был такой же бумажный стаканчик, но с кофе, который она только что купила в автомате. От жидкости поднимался парок. В левой руке -- маленькая коробка с сэндвичами. Тоже явно из автомата. Девица, по правде сказать, была странная. Какая то неуклюжая, как ни посмотри. Широкий лоб, носик пуговкой, все щеки в веснушках. Уши торчком. Лицо такое, что мимо не пройдешь -- обязательно оглянешься. Нелепая какая то физиономия. И тем не менее, общее впечатление девчонка оставляла вполне приличное. Вряд ли она была довольна своей внешностью, но, видимо, привыкла и уже не комплексовала. А это уже много. Что то детское в ней было, и от этого становилось спокойно. Мне, во всяком случае. Невысокого роста, стройная, тонкая, грудь довольно большая. Ноги красивые. В ушах у нее поблескивали сережки из какого то металла, вроде дюралюминия. Волосы до плеч, крашеные -- темно каштановые, в рыжину. Водолазка в широкую продольную полоску. На плече кожаный рюкзачок. Тонкий летний свитер накинут на плечи, рукава завязаны на шее. Кремовая хлопчатая мини юбка; ноги голые, без чулок. Она, видно, умывалась в туалете -- к широкому лбу, как засохшие корешки, прилипла прядка волос. Почему то меня это тронуло. -- Ты из того автобуса? -- спросила девица. Голос у нее был хрипловатый. -- Угу. -- Сколько тебе лет? -- Нахмурившись, она глотнула кофе. -- Семнадцать, -- соврал я. -- Школу скоро заканчиваешь? Я кивнул. -- Куда едешь? -- В Такамацу. -- Надо же! Я тоже, -- сказала она. -- Просто так или живешь там? -- Просто так. -- И я. У меня в Такамацу подруга хорошая. А у тебя? -- Родственники. Девица понимающе кивнула и больше вопросов не задавала. -- Моему младшему брату почти сколько тебе, -- неожиданно, будто вспомнив, заявила она. -- Мы с ним давно не виделись. Так получилось... И еще -- ты очень на этого похож... как его? Тебе никто не говорил? -- На кого -- на этого ? -- Ну как его?.. Певец то... Группа такая есть... Я тебя как в автобусе увидела, сразу подумала. Имя из головы вылетело. Думала, думала, все мозги наизнанку вывернула -- и без толку. Бывает ведь так, скажи? Вертится в голове, а никак не вспомнишь. Тебе что, не говорили раньше, что ты на него похож? Я покачал головой. Никто ничего мне такого не говорил. А девица, прищурившись, все смотрела на меня. -- Кого ты все таки имеешь в виду? -- попробовал помочь ей я. -- Я по телевизору его видела. -- По телевизору? -- Ага! Он по телевизору выступал. -- Она взяла сэндвич с ветчиной и принялась тупо жевать. Глотнула еще кофе. -- С какой то группой пел. Ну надо же! Как группа называется, тоже не помню. Высокий такой, худой. На кансайском диалекте говорит. Ну что? Не вспомнил? -- Понятия не имею. Я телевизор не смотрю. Девица скорчила рожицу и уставилась на меня: -- Как не смотришь? Совсем? Я молча покачал головой. Или, может, кивнуть надо? Кивнул. -- Из тебя слова клещами не вытянешь. Ты всегда такой? Я покраснел. От природы неразговорчивый -- вот мало и говорю. Но была и другая причина. У меня еще не сформировался голос. Вообще то он уже был почти нормальный, но иногда вдруг ни с того ни с сего срывался. Вот я и старался не растекаться мыслями. -- Ладно. Нет так нет, -- продолжала девица. -- Но ты здорово похож на того... ну, который поет и говорит, точно в Кансае родился. У тебя, конечно, этого диалекта нет. Просто, как бы это сказать... Уж больно похоже. А вообще, ты неплохой парень. Вот и все. На ее лице мелькнула улыбка. Будто отлучилась куда то на минутку и тут же вернулась обратно. А я так и сидел, красный как рак. -- Тебе бы прическу изменить -- еще больше стал бы на него смахивать. Волосы надо немного подлиннее, наверх малость зачесать и лаком закрепить, чтоб держались. Я бы прямо тут все сделала. Так бы классно было! Я же в косметическом салоне работаю. Кивнув еще раз, я приложился к чашке с чаем. В кафетерии было очень тихо. Ни музыки, ни разговоров. -- Не любишь, значит, разговаривать? -- спросила девица с серьезным видом, подперев щеку рукой. Я покачал головой: -- Да нет. -- Стесняешься, что ли? Я снова покачал головой. Девица взяла еще один сэндвич. Оказалось -- с клубничным джемом. Она как то недоверчиво нахмурилась. -- Может, съешь, а? Больше всего на свете ненавижу сэндвичи с клубничным джемом. С детства. Я взял сэндвич. С клубничным джемом эти штуки мне тоже совсем не нравятся, но все же я его съел -- и слова не сказал. Через стол девица внимательно следила за процессом до самого конца. -- У меня к тебе просьба, -- проговорила она. -- Какая? -- Можно, до Такамацу я с тобой посижу? А то одной как то не очень... Всю дорогу казалось: вот сейчас какой нибудь ненормальный рядом пристроится. Поспать как следует не получилось. Билет покупала -- говорили: все по одному будут сидеть, а выходит -- по двое. Может, подремлю хоть немножко до Такамацу. Ты вроде на психа не похож. Не возражаешь? -- Нет. -- Спасибо, -- сказала она. -- Как говорится: "В дороге нужен попутчик..." Я снова кивнул. Ну сколько можно головой трясти? -- подумал я. А что еще было делать? -- Как там дальше то?.. -- Дальше? -- Ну, "в доро