Лео Перуц. Снег святого Петра -------------------------------------------------------------- Пер. с нем. - К.Белокуров. OCR Anatoly Eydelzon http://members.telocity.com/anatolyey/ │ http://members.telocity.com/anatolyey/ -------------------------------------------------------------- Глава 1 Когда ночь выпустила меня из своих объятий, я был каким-то безымянным нечто, безличным существом, утратившим способность отличать прошедшее от будущего. На протяжении нескольких часов - а может быть, то были всего лишь доли секунды - я был охвачен столбняком, перешедшим в состояние, которое я теперь уже не берусь описать. Если я попытаюсь охарактеризовать его как сопряженное с ощущением абсолютной никчемности осознания собственного "я", то такое определение окажется весьма несовершенным и не выражающим главного. Точнее всего было бы сказать, что я парил в пустоте. Но и эти слова ничего не значат. Я сознавал только, что существует "нечто", но не знал того, что этим "нечто" был я сам. Я не могу определить, сколько времени длилось это состояние и когда именно появились первые воспоминания. Они проснулись во мне и тут же растаяли, я не смог их удержать. Одно из этих воспоминаний, несмотря на всю его расплывчатость, причинило мне боль, оно испугало меня, и я услыхал, что глубоко вздыхаю, словно под тяжестью кошмара. Первые воспоминания, задержавшиеся в моем сознании, носили совершенно отстраненный характер. В моей памяти воскресла кличка собаки, принадлежавшей мне когда-то в течение очень непродолжительного времени. Затем я вспомнил, что одолжил кому-то один том полного собрания сочинений Шекспира, но так и не получил его обратно. В моем мозгу промелькнули название какой-то улицы и номер дома - ни то ни другое я и теперь еще не могу привести в связь с каким бы то ни было событием моей жизни; затем вдруг возник образ мотоциклиста, мчавшегося по безлюдной деревенской улице с двумя убитыми зайцами за спиной. Когда и где я мог это видеть? Я вспомнил, что поскользнулся и упал, уклоняясь от столкновения с мотоциклом, а поднявшись с земли, обнаружил, что держу в руках разбитые карманные часы с застывшей на цифре "восемь" стрелкой. Я вспомнил, что вышел из того дома без шляпы и пальто, держа в руках эти часы... Когда я добрался в своих воспоминаниях до этого места, события минувших дней вдруг обрушились на меня с не поддающейся никакому описанию силой... Их начало, их ход и конец всплыли в моей памяти одновременно, они свалились на меня, как балки и кирпичи внезапно рушащегося дома. Передо мною предстали люди и вещи, среди которых я прожил длительное время, и все они были несоразмерно велики и призрачны. Они казались мне исполинскими и внушающими ужас, подобно существам и предметам какого-то иного мира. И во мне зашевелилось нечто такое, от чего моя грудь готова была разорваться. Мысль о счастье, тревога за него, безумное отчаяние, всепоглощающая страсть - этими жалкими словами не передать и десятой доли того, что я испытывал в тот момент. Это было нечто такое, что человек не в состоянии перенести даже на протяжении одной секунды... Такова была первая встреча моего вновь проснувшегося сознания с тем невероятным переживанием, что выпало мне в прошлом. Это оказалось мне не по силам. Я услышал, что кричу. Должно быть, я попытался сбросить с себя одеяло, потому что вдруг ощутил колющую боль в предплечье и почти сразу же потерял сознание - вернее, нашел прибежище в бессознательном состоянии, оказавшемся для меня спасительным. Когда я проснулся во второй раз, было совсем светло. Теперь сознание вернулось ко мне сразу и без малейшего перехода. Я увидел, что нахожусь в больничном помещении, в приветливой, хорошо обставленной комнате, предназначавшейся, очевидно, для платных или по какой-либо иной причине привилегированных пациентов. У окна сидела пожилая сестра милосердия. Она что-то вязала и в промежутках между работой пила кофе. На кровати, стоявшей у противоположной стены, лежал какой-то дурно выбритый мужчина с впалыми щеками и белой повязкой на голове. Он смотрел на меня большими печальными глазами, на его лице было написано выражение крайней озабоченности. Мне думается, что я, в силу какого-то загадочного процесса отражения, просто видел самого себя - бледного, исхудавшего, небритого и с повязанной головой. Но возможно также, что я видел какого-нибудь постороннего пациента, который в то время, пока я находился в бессознательном состоянии, лежал в одной комнате со мною. Но в этом случае его должны были удалить в считанные минуты и притом незаметно. Потому что, когда я вновь раскрыл глаза, его не было, да и кровать исчезла. Теперь я мог все припомнить. События, приведшие меня сюда, встали предо мною совершенно ясно и отчетливо, но на этот раз они носили несколько видоизмененный характер. Они утратили свои угнетающе фантастические черты. Многое из пережитого мною и теперь казалось мне жутким, загадочным и необъяснимым, но больше не пугало меня. Да и действующие лица уже не представали предо мною в облике исполинских, колеблющихся, наводящих страх призраков. Они, освещенные ярким дневным светом, приобрели земные размеры и стали такими же людьми, как я сам и как все прочие населяющие этот мир существа. Существование их как-то незаметно, само собой, укладывалось в рамки моей прежней жизни. Дни, люди, вещи сливались с нею, становились неотделимой частью моего прежнего бытия. Сестра милосердия заметила, что я проснулся, и поднялась с места. На ее лице было выражение самодовольного простодушия, и теперь, когда я получше всмотрелся в нее, мне внезапно бросилось в глаза ее сходство с той старухой, которая выскочила, подобно мегере, из толпы бушующих мужиков и стала угрожать ножом дряхлому священнику. "Убейте же этого попа!" - кричала она. И мне показалось удивительным, что эта самая старуха находилась теперь здесь, в моей комнате, и спокойно и приветливо ухаживала за мною. Но когда сестра приблизилась, замеченное сходство исчезло. Я ошибся. Когда она подошла вплотную к кровати, я увидел совершенно незнакомое лицо. Никогда прежде я не видел этой женщины. Она заметила, что я собираюсь открыть рот, и предостерегающе подняла обе руки. Это должно было означать, что мне необходимо беречь себя, что мне вредно разговаривать. В это мгновение мною овладело ощущение, что когда-то я уже видел все это - эту кровать, больничную комнату, сиделку. Разумеется, это было не более чем заблуждение, но действительность, стоящая за ним, казалась тем не менее удивительной. Я припомнил теперь, что в той вестфальской деревне, где мне пришлось жить в качестве врача, я неоднократно видел нечто вроде галлюцинаций и в некоторые моменты, подобно ясновидящему, предвосхищал состояние, в котором находился сейчас. Я могу присягнуть в истинности этого заявления: в Вестфалии мною и впрямь неоднократно отмечались подобные явления. - Как я попал сюда? - спросил я. Сестра милосердия пожала плечами. Быть может, ей было запрещено беседовать со мной на эту тему. - Как давно я нахожусь здесь? - задал я второй вопрос. Она, казалось, что-то соображала. - Пошла уже пятая неделя, - ответила она по прошествии некоторого времени. "Это невозможно, - подумал я. - На дворе снег. Следовательно, все еще стоит зима. Могло пройти всего лишь несколько дней с того момента, как меня доставили сюда. Четыре, ну, может быть, пять. В то воскресенье, в последний день моего пребывания в Морведе, шел снег, и он идет еще по сию пору. Почему же она лжет?" Я пристально посмотрел ей в лицо. - Это не совпадает с действительностью, - сказал я. -Вы мне говорите неправду. Она смутилась. - Возможно, прошло уже и шесть недель, -сказала она неуверенно, - Не могу сказать в точности. Я лично нахожусь в этой комнате пятую неделю. До меня здесь была другая сестра. Когда я пришла, вы уже лежали здесь. - Какой сегодня день? - спросил я. Она сделала вид, что не поняла меня. - Какой день по календарю? - повторил я. - Которое число? - Второе марта 1932 года, - ответила она наконец. Второе марта? На этот раз по ней было видно, что она говорила правду. Кроме того, эта дата совпадала с моими вычислениями. Я вступил в должность общинного врача деревни Морведе двадцать пятого января. В продолжение одного месяца, вплоть до того рокового воскресенья, я работал в этой маленькой вестфальской деревушке. Я находился здесь пять дней - это не вызывало сомнений. Почему же она лгала мне? И по чьему поручению она делала это? В чьих интересах было заставить меня поверить, будто я провалялся без сознания целых пять недель? Однако не имело смысла и дальше наседать на нее. Когда сиделка заметила, что я не задаю больше вопросов, она сообщила мне по собственной инициативе, что я уже несколько раз приходил в сознание. Однажды, когда она, переменяя мне повязку, уронила на пол миску с бинтами, я, не открывая глаз, спросил, кто здесь находится. Позднее я неоднократно жаловался на боли и просил пить, но всякий раз быстро засыпал. Так она утверждала. Я лично ничего этого не помнил. - Больные лишь в самых, редких случаях помнят об этом, -сказала сестра и, направившись к окну, снова взялась за свое рукоделие. Я лежал с закрытыми глазами и думал о том, что все кончилось - кончилось навсегда. Она осталась в живых, это я знал. Она спаслась от последствий того ужасного последнего часа, избегла возмездия - это представлялось мне несомненным. Она была слишком сильна, чтобы погибнуть. Пуля, предназначавшаяся ей, попала в меня. Такие, как она, не погибают. Как бы она ни поступила, как бы ни была велика ее вина, всегда найдутся люди, которые станут между нею и возмездием судьбы. Но при этом я совершенно отчетливо сознавал, что все кончено и что она уже не вернется. Второй раз пути наши не скрестятся в этой жизни. Но что же из того? Одну ночь она мне все-таки принадлежала. И эта ночь осталась со мной, ее никто не мог у меня забрать. Она покоилась в недрах моей жизни, подобно темно-пурпурному альмандину [гранат, минерал кроваво-красного цвета], вросшему в кусок гранита. Эта ночь навсегда связала меня с нею. Я держал ее в объятиях, ощущал ее дыхание, биение ее сердца, пробегавшую по ее телу дрожь, я видел детскую улыбку, сопровождавшую ее пробуждение. Разве может такое пройти без следа? Нет. То, что женщина дарит в такую беспредельную ночь, она дарит навсегда. Быть может, она принадлежит в настоящий момент другому... Пускай так... Я в состоянии думать об этом без скорби. Прощай, Бибиш! "Бибиш" - так она называла себя, когда разговаривала сама с собою. "Бедняжка Бибиш", - как часто слыхал я из ее уст эти жалобно-ласковые слова. "Вы сердитесь на меня, а я не знаю за что. Бедняжка Бибиш!" - написала она в записке, которую мне принес какой-то деревенский мальчик... Господи, как давно это было! А однажды, когда мы еще были едва знакомы друг с другом и она изо всех сил делала вид, будто совершенно не интересуется мною, капля кислоты обожгла ей руку. "Ой, как больно! Нельзя так плохо относиться к Бибиш!" - жаловалась она, с изумлением и грустью рассматривая свой маленький пальчик. А когда я посмеялся над этими словами, по мне скользнул ее холодный и презрительный взгляд. Все это было и прошло. Никогда больше она не посмотрит на меня таким взглядом. Это прошло навсегда с той ночи... Я услыхал чьи-то шаги и открыл глаза. У моей кровати стоял старший врач с обоими своими ассистентами, а позади них какой-то человек могучего телосложения в белом балахоне с синими полосами вкатывал через дверь столик с перевязочными материалами. Едва взглянув, я тотчас же узнал его. То обстоятельство, что он изменил наряд, не могло сбить меня с толку. Это мощное тело, этот мягкий, несколько скошенный назад подбородок, эти глубоко сидящие светло-голубые глаза... Человек в полосатом балахоне, несомненно, был князем Праксатиным - последним из рода Рюриков. Шрам на его верхней губе был закрыт пышными усами. Его светлые волосы не были, как раньше, зачесаны назад, а свисали прямо ему на лоб. Да и руки его на этот раз были не холеными, а загорелыми... Может быть, я все-таки ошибся, и то был не он? И все-таки то был он - тут у меня не могло быть ни малейшего сомнения. Уже то обстоятельство, что он старался избегать моего взгляда, свидетельствовало в пользу этого предположения. Он нашел себе убежище, сменив имя и разыгрывая роль санитара. Было ясно, что он не хотел быть узнанным. Ну, меня-то ему незачем было опасаться: по мне, так пускай он влачит и дальше свое жалкое существование, раз совесть ему позволяет. Я не имел ни малейшего намерения выдавать его. - Проснулись? С добрым утром! - услышал я голос старшего врача. - Как вы себя чувствуете? Лучше? Чувствуете какую-нибудь боль? Я не отвечал. Я все еще продолжал всматриваться в Праксатина. Он отвернулся - мой взгляд явно смущал его. Лишь теперь я заметил то, что раньше ускользнуло от моего взора: пламенно-красный шрам, начинавшийся за его правым ухом и протянувшийся почти вплоть до подбородка - воспоминание о той ночи, в которую он предал своего друга и благодетеля. - Знаете ли вы, где находитесь? - спросил старший врач. Я посмотрел ему в лицо. То был человек лет пятидесяти, с седоватой бородкой клинышком и бойкими глазами. Он, очевидно, хотел выяснить, насколько помутнено мое сознание. - Я нахожусь в больнице, - ответил я. - Совершенно верно, - подтвердил он. - В городской больнице Оснабрюка. Один из ассистентов склонился надо мною. - Узнаешь меня, Амберг? - спросил он. - Нет, - ответил я. - Кто вы? - Голубчик, ты же должен знать меня, - настаивал он. - Подумай немножко! Мы с тобою целый семестр работали в Берлине, в бактериологическом институте. Неужели я так изменился? - Доктор Фрибе? - неуверенно спросил я. - То-то же! Наконец-то узнал, - констатировал он удовлетворенно и начал снимать повязку с моей руки и плеча. Доктор Фрибе был моим коллегой по бактериологическому институту и тоже знал ее. Мне мучительно хотелось услышать из его уст заветное имя, но какой-то инстинкт подсказывал мне, что не следует пока расспрашивать о ней. Я указал на пулевое ранение в верхней части моей руки. - Навылет или застряла? - осведомился я. - Что-что? - рассеянно переспросил он. - Я спрашиваю, пришлось ли извлекать пулю? Он посмотрел на меня с невыразимым удивлением. - О какой пуле ты говоришь? У тебя обыкновенные ссадины и разрывы тканей, вызванные сильным ушибом. На плече то же самое. - Что за чепуха! - воскликнул я сердито. - Рана в предплечье является последствием револьверного выстрела, а плечо пострадало от ножа. Ведь это должно быть видно даже полнейшему профану. И кроме того... Тут в наш разговор вмешался старший врач. - Послушайте-ка, что это вам взбрело на ум? Наши полицейские не имеют обыкновения бросаться с ножами и револьверами на прохожих, не подчиняющихся их распоряжениям. - Что вы имеете в виду? - прервал я его. - Постарайтесь припомнить! - продолжал он. - Ровно пять недель тому назад, в два часа дня, вы стояли на привокзальной площади Оснабрюка, в самом центре оживленного движения, и словно загипнотизированный уставились глазами в какую-то точку. Руководивший движением полицейский свистел вам, шоферы орали во всю глотку, но вы ничего не слышали и не двигались с места. - Это верно, -сказал я. -Я увидел зеленый автомобиль марки "кадиллак". - Ах ты Господи! - заметил старший врач. -У нас здесь и вправду имеется один такой. Но для вас, человека, только что прибывшего из Берлина, "кадиллак" не должен представлять столь необычайной сенсации. Вам уже, наверное, не раз приходилось видеть автомобиль этой марки. - Да, но этот "кадиллак"... - И что же произошло дальше? - прервал меня врач. - Я пересек площадь, вышел к вокзалу, купил билет и сел в поезд. - Нет, - сказал старший врач. - Вы не добрались до вокзала. Вы налетели прямо на автомобиль, и он вас опрокинул. Пролом черепа, кровоизлияние в мозг-в таком виде вас и доставили сюда. Вы еще сравнительно счастливо отделались, возможен был другой исход. Ну, теперь вы во всяком случае вне опасности. Я попытался прочесть правду на его лице. Не мог же он, в конце концов, говорить всерьез? Ведь то, что он рассказывал, было сплошным безумием. Я сел в поезд, прочел две газеты, просмотрел один журнал и вскоре задремал. Когда поезд остановился в Мюнстере, я проснулся и купил себе на перроне папирос. В пять часов вечера, когда уже начинало темнеть, мы прибыли в Реду, а уж оттуда я поехал дальше на санях. - Простите, пожалуйста, - сказал я самым невинным тоном. - Но рана на голове возникла от удара тупым орудием, а именно, молотильным цепом. - Что такое? - воскликнул он. - Где вы тут у нас вообще найдете молотильный цеп? В деревнях давным-давно пользуются молотилками. Что я мог на это возразить? Откуда ему знать, что в имении барона фон Малхина не имелось машин и там сеяли, жали и молотили, как сто лет тому назад. - Там, где я находился пять дней тому назад, - сказал я наконец, -до сих пор пользуются молотильными цепами. - Там, где вы находились пять дней тому назад? - переспросил он, растягивая слова. - Вы не шутите? Что ж, в таком случае оно, вероятно, так и было. Значит, удар молотильным цепом? Ладно, не задумывайтесь больше на эту тему. О таких неприятных переживаниях, как молотильные цепы, лучше всего забыть. Попробуйте-ка, так сказать, "выключить" ваши мысли. Вам необходим полный покой. Впоследствии вы мне как-нибудь обо всем этом расскажете. Старший врач повернулся к сестре милосердия. - Бисквиты, чай с молоком, протертые овощи, - распорядился он и вышел из комнаты. Оба его ассистента последовали за ним. Последним покинул комнату князь Праксатин, толкая перед собою столик с перевязочными материалами и искоса поглядывая на меня. Что произошло? Что все это значит? Может быть, старший врач хотел разыграть со мной какую-то комедию? Или он и впрямь верил в несчастный случай с автомобилем? Но ведь дело происходило совершенно иначе... Уж я-то об этом знаю... Все было совсем не так. Глава 2 "Меня зовут Георг Фридрих Амберг, я врач..." Такими словами начнется мой отчет о морведских событиях, который я изложу в письменной форме, как только буду в состоянии сделать это. Однако до той поры пройдет, вероятно, еще немало времени. Я не могу раздобыть ни пера, ни бумаги - мне предписан абсолютный покой, я должен выключить свои мысли, да и поврежденная рука все еще отказывается мне служить. Не остается ничего другого, как только запечатлеть в своей памяти все самые мельчайшие подробности того, что со мною произошло. Никакая, даже самая незначительная на вид мелочь, не должна затеряться в череде дней. Вот и все, на что я способен в настоящий момент. Мне придется начать свой рассказ издалека. Моя мать умерла через несколько месяцев после моего рождения. Отец был выдающимся историком, его специальностью была средневековая Германия. Последние годы своей жизни он читал в одном из университетов Южной Германии лекции о споре по поводу инвеституры [в феодальном праве торжественный ввод духовных лиц во владение недвижимостью, обычно - леном; светская инвеститура заключалась в передаче епископам знаков их власти (кольца и посоха); спор о светской инвеституре был вызван тем, что папа Григорий VII запретил ее в 1075 г.; однако в 1122 году папа Каликст II и император Генрих V договорились, что епископы впредь будут получать от папы посох и кольцо, а от императора скипетр на владение имперским леном], о военном строе Германии в конце тринадцатого века и об административных реформах Фридриха II [Фридрих II Гогенштауфен (1194-1250) - германский король и император Священной Римской империи с 1212 г., король Сицилии с 1197 г.]. Когда он умер, мне было всего четырнадцать лет. Он не оставил мне никакого наследства, кроме довольно внушительной, хотя и несколько односторонней по своему составу библиотеки - помимо произведений классиков она почти сплошь состояла из книг по историческим вопросам. Часть этих книг хранится у меня и по сию пору. Меня взяла на воспитание одна из сестер матери. Строгая, педантичная и крайне несловоохотливая женщина, редко выходившая из себя. У нас с нею было мало общего. Тем не менее я буду благодарен ей всю свою жизнь. Мне, правда, очень редко приходилось слышать от нее ласковое слово, но она сумела так распределить свои скромные средства, что я смог продолжать образование. Будучи мальчиком, я проявлял живейший интерес к той области знания, которая являлась специальностью моего отца, и во всей его библиотеке, пожалуй, не было книги, которой я не перечитал бы несколько раз. Но когда незадолго до экзамена на аттестат зрелости я впервые заговорил о своем намерении посвятить себя изучению истории и последующей академической карьере, моя тетка стала возражать против этого самым решительным образом. Исторические исследования казались ее трезвому уму чем-то неопределенным и излишним, чем-то отстраненным от мира и практической жизни. Мне надлежало избрать себе какую-нибудь практическую профессию - стать, по ее выражению, на твердую почву, сделавшись юристом или врачом. Я настаивал на своем, и между нами происходили подчас очень резкие сцены. Однажды моя тетка с присущим ей педантизмом подсчитала с карандашом и бумагой в руках, какие жертвы она принесла на протяжении всех прошедших лет для того, чтобы дать мне возможность продолжать образование. Тут мне пришлось уступить -ничего иного не оставалось. Она действительно лишала себя многого ради меня и желала мне только добра, так что я не имел права разочаровывать ее. Я поступил на медицинский факультет. Шесть лет спустя я стал врачом, обладающим посредственными познаниями и столь же посредственными ремесленными навыками, врачом, каких много, врачом без пациентов, без денег, без связей и, что всего печальнее, без истинного призвания к своей профессии. В последний год моего учения, когда я уже работал в качестве врача-практиканта в госпитале, я приобрел (под влиянием одного происшествия, к которому я еще вернусь впоследствии) некоторые привычки, которых, в сущности, я не имел права себе позволять. Я старался бывать во всех местах, которые обычно посещались великосветским обществом. Хотя я и вел себя при этом возможно более скромно, мой новый образ жизни требовал повышенных расходов, для покрытия которых мне не хватало средств, даже несмотря на то, что у меня было несколько учеников. Поэтому мне часто приходилось продавать ценные книги из библиотеки моего покойного отца. В начале января нынешнего года я снова оказался в очень стесненном материальном положении и понаделал чрезвычайно угнетающих меня долгов. В библиотеке, собранной моим отцом, оставались еще дорогие издания, среди которых выделялись полное собрание сочинений Шекспира и редкое собрание Мольера. Я отнес книги одному моему знакомому букинисту. Он согласился приобрести их и предложил цену, которая показалась мне подходящей. Когда я уже выходил из магазина, он позвал меня обратно и обратил мое внимание на то обстоятельство, что собрание сочинений Шекспира было неполным. Не хватало тома с сонетами и "Зимней сказкой". Сначала я страшно удивился, так как этого тома у меня не было и на квартире, - это я отлично знал. Потом я вспомнил, что несколько месяцев тому назад одолжил его одному из своих коллег. Я попросил букиниста подождать до вечера и отправился за недостающим томом. Я не застал своего товарища дома и решил дожидаться его. От скуки я взял лежавшую у него на столе утреннюю газету и принялся за чтение. Сейчас мне чрезвычайно любопытно вспоминать момент, который предшествовал неожиданному повороту событий, и спрашивать себя, что занимало меня в то время, где были мои мысли непосредственно перед тем, как в жизни моей наступила резкая перемена. Так вот, я сидел в нетопленной комнате и изрядно мерз в своем легком пальто. Зимнего пальто у меня не было. Без особого внимания, только чтобы как-нибудь убить время, я прочел отчет об аресте какого-то преступника, пытавшегося взорвать поезд, статью "Кофе как продукт питания" и, наконец, заметку о пользе гимнастических упражнений. Я ужасно сердился на коллегу, считая, что с его стороны было возмутительным не вернуть мне книгу в срок. Кроме того, меня раздражало большое жирное пятно посредине газетного листа - должно быть, товарищ мой, читая газету, завтракал и задел страницу бутербродом. Событие, которое произошло вслед за тем, носило совершенно обыденный и ничего не значащий характер. Мой взгляд упал на одно объявление - вот и все. Управление поместьями барона фон Малхина в вестфальской деревне Морведе оповещало о том, что у них освободилось место общинного врача. Гарантировались определенный ежегодный доход, квартира со светом и отоплением. Предпочтение будет оказано тем претендентам, которые помимо медицинских познаний обладают хорошим общим образованием. Мысль о том, что я мог бы занять это место, сначала вовсе не приходила мне в голову. Мое внимание обратило на себя только имя владельца поместья. "Барон фон Малхин-и-фон-Борк", - повторял я машинально, и тут до меня вдруг дошло, что имя "Малхин" вызвало в моей памяти полный титул, не указанный в газете. Очевидно, этот человек был мне знаком. Но где я мог слышать или читать о нем? Я задумался. Ход моих воспоминаний бывает иногда чрезвычайно своеобразен. В моей памяти воскрес сначала какой-то мотив, какая-то старинная песня, о которой я уже много лет не вспоминал. Я напевал про себя эту мелодию до тех пор, пока не увидел комнату с дубовой панелью и загроможденный книгами стол. Еще я увидел себя, сидящего перед пианино и наигрывающего эту самую песню. Теперь я припомнил и текст - в достаточной мере банальный. "Одной любви твоей я жажду", - так начиналась эта песня. Мой отец расхаживал взад и вперед по комнате, по своему обыкновению сцепив руки за спиной. Из сада доносилось щебетанье птиц. "Мне верность не нужна твоя", -играл я дальше. "Барон фон-Малхин-и-фон-Борк!" - доложил чей-то голос. Мой отец остановился и сказал: - Попросите этого господина войти. Я встал из-за пианино и отправился в свою комнату, как всегда поступал в тех случаях, когда к отцу приходили гости. Только потом мне пришло в голову, что давешний посетитель моего отца и владелец мовердских поместий вовсе не должны были оказаться непременно одним и тем же лицом и что могло быть несколько носителей этого титула. Я прочел объявление еще раз. Затем я уселся за стол и написал письмо, в котором заявлял о своей готовности занять освободившееся место врача. Вскользь я упомянул о своем отце, описал свою жизнь и, поскольку это могло представлять интерес для постороннего человека, сообщил кое-какие данные о своем образовании. Я не стал дожидаться возвращения коллеги. Оставив ему записку с просьбой вернуть мне взятую для прочтения книгу, я отправился в ближайшее почтовое отделение и отправил письмо. Ответ я получил спустя десять дней. Он вполне соответствовал моим ожиданиям. Барон фон Малхин писал, что почитает за честь то обстоятельство, что был лично знаком с моим отцом. Он счастлив, что случай предоставляет ему возможность оказать услугу сыну столь высоко им чтимого и, к сожалению, столь преждевременно скончавшегося ученого. Он просил сообщить ему, могу ли я занять место уже в этом месяце, и подробно описал дорогу к поместью: мне придется проехать через Оснабрюк и Мюнстер, а на станции Рода меня будет ожидать коляска. Что ж, теперь мне оставалось лишь выполнить некоторые формальности: послать в общинное управление мой докторский диплом и свидетельство о том, что я уже работал в качестве врача-практиканта. Когда я сообщил тетке, что еще в этом месяце покину Берлин, так как поступил на место деревенского врача, она приняла это известие к сведению как нечто само собою разумеющееся и долгожданное. В тот вечер мы говорили только о предстоящих мне расходах. Мне было необходимо пополнить свой гардероб, купить основные хирургические и родовспомогательные инструменты, а также приобрести небольшой запас медикаментов. После моей матери остались некоторые драгоценности: кольцо с изумрудом, два браслета и старомодные жемчужные серьги. Все это мы продали. К сожалению, мы выручили за эти вещи значительно меньше, чем предполагали, и мне пришлось, как ни тяжело было на это решиться, продать значительную часть библиотеки отца. Двадцать пятого января тетя проводила меня на вокзал. Она настояла на том, чтобы оплатить мой дорожный провиант из собственных средств. Когда я простился с нею на перроне и поблагодарил ее за все то, что она сделала для меня, я впервые увидел на ее лице нечто вроде волнения. Мне казалось даже, что в ее глазах стояли слезы. Когда я вошел в вагон, она решительно повернулась налево кругом и покинула вокзал, ни разу не больше не оглянувшись на меня. Такова уж была ее манера. К обеду я прибыл в Оснабрюк. Глава 3 До отхода поезда, которым мне следовало ехать дальше, оставалось полтора часа, и я использовал это время для того, чтобы прогуляться по городу. В Оснабрюке имеется старинная площадь под названием Большая Соборная Свобода, а также выстроенная еще в шестнадцатом веке укрепленная башня, которую называют "Гражданское послушание". Эти два названия, несмотря на заложенный в них противоположный смысл, почему-то казались мне подходящими друг к другу. Они возбудили мое любопытство, и я направился в старую часть города. Но случаю было угодно, чтобы я не увидел ни площади, ни башни. Был ли это и впрямь только случай? Я слышал о том, что посредством электромагнитных волн можно не только приводить в движение находящиеся на отдалении нескольких километров суда, но и управлять ими. Какая же неведомая сила управляла мною тогда? Каким образом она заставила меня забыть, что именно я ищу, и повлекла по извилистым улочкам старой части города, как если бы я стремился к определенной цели? Я вошел в ворота какого-то сквозного дома и попал на маленькую площадь, в центре которой возвышалась каменная статуя неизвестного святого, окруженная лотками расположившихся там торговцев овощами и колбасными товарами. Я пересек площадь, поднялся по каменным ступеням, завернул в боковую улочку и остановился перед лавкой антиквара. Я думал, что рассматриваю витрину, и не знал, что в действительности заглядываю в свое будущее. Но почему эта неведомая воля предоставила мне в тот момент возможность бросить взгляд в будущее, я и сейчас не могу сказать. Случай... Разумеется, не что иное, как случай... Я отнюдь не склонен объяснять самые обыкновенные явления какими-то сверхчувственными причинами и принципиально против того, чтобы таким путем придавать вещам не присущее им в действительности значение. А потому я отмечу лишь реальные факты. В этом старинном городке, несомненно, имеется много антикварных магазинов, и я остановился перед первым попавшимся мне на пути. В том обстоятельстве, что среди всего выставленного в витрине старинного хлама - бокалов, римских медных монет, разных вещичек из дерева и фарфоровых фигурок-мое внимание привлек именно мраморный барельеф, нет ничего удивительного. Он должен был броситься мне в глаза одними своими размерами. Этот барельеф был, очевидно, копией какого-то средневекового художественного произведения. На нем была изображена мужская голова со смелыми, почти что дикими и вместе с тем исполненными высокого благородства чертами лица. В уголках рта застыла та потусторонняя улыбка, которая часто встречается у статуй готической эпохи. Но я сознавал, что уже не в первый раз вижу это удлиненное, изборожденное страстями лицо с его мощным лбом удивительно благородной формы. Где-то я его уже встречал. Может быть, в какой-нибудь книге или на старинной гемме? Я никак не мог припомнить, чье бы это могло быть лицо, и чем дальше я об этом думал, тем беспокойнее становился. Я знал, что не смогу отвязаться от этих характерных черт, что они будут преследовать меня даже во сне. В конце концов мною овладел какой-то ребяческий страх перед этим изображением, и я отвернулся от него. Тут мой взор скользнул по перевязанной бечевкой пачке запыленных книг и брошюр. Я мог прочитать заголовок той книги, что лежала сверху. Он гласил: "Почему в мире исчезает вера в Бога?" Странный вопрос! Допустим ли он вообще в подобной формулировке? К каким скудным выводам мог прийти автор этой книги? Какой банальный ответ давал он своим читателям? Возлагал ли он вину на науку? На технику? На социализм? Или, быть может, все-таки на церковь? Несмотря на то что все это являлось для меня, в сущности, совершенно безразличным, я никак не мог отделаться от мысли о книге и украшавшем ее обложку вопросе. Я находился в состоянии какого-то необычного раздражения. Может быть, здесь играл известную роль страх перед новой обстановкой, перед ожидающей меня деревенской жизнью, перед той задачей, которую мне предстояло выполнить и с которой я боялся не справиться. Возможно, этот подсознательный страх заставлял меня искать новое направление моим мыслям. Я ощущал настоятельную потребность узнать, почему же в мире исчезает вера в Бога. Я должен был узнать это непременно, немедленно и безотлагательно. Это желание терзало меня, как навязчивая идея. Я хотел зайти в магазин и сейчас же купить эту книгу - я не остановился бы даже перед необходимостью приобрести всю пачку книг и брошюр, если бы продавец отказался отдельно отпустить заинтересовавшую меня книгу, но до этого дело не дошло, так как дверь в магазин оказалась запертой. Я забыл о том, что было как раз обеденное время и владелец магазина, очевидно, отправился домой. Я тоже начал ощущать голод, мое настроение становилось все хуже и хуже. Неужели мне придется стоять здесь и дожидаться, пока этому антиквару заблагорассудится вернуться и отпереть свою лавку? И в конце концов прозевать поезд? Зачем я вообще пошел в город? Мне следовало остаться на вокзале и преспокойно отобедать там - тогда со мной не приключилось бы этой глупой истории и я избег бы нежданного огорчения. Правда, владелец лавки мог каждую минуту вернуться. Должно быть, он живет где-нибудь поблизости - в одном из этих лишенных воздуха домов с грязно-серыми фасадами и подслеповатыми окнами - и в настоящий момент торопливо доедает свой жалкий обед... А может быть, он и вовсе не уходил, а торчит в какой-нибудь боковой комнатушке и только запер дверь, не желая, чтобы ему мешали во время еды. Я увидел прикрепленный к двери звонок и нетерпеливо дернул ручку. Но мне никто не открыл. "Он наверняка дрыхнет после обеда", - злобно подумал я, и фигура антиквара вдруг отчетливо встала перед моим умственным взором: лысый старикашка с седой, неаккуратно подстриженной бородкой лежал на диване и громко храпел, натянув одеяло до самого подбородка. Его засаленный котелок висел на гвоздике у самой двери. Ну вот, он там с чистой совестью дрыхнет, а я изволь дожидаться того времени, когда он наконец проснется! И не подумаю! Пусть пеняет на себя за то, что покинул свою лавку именно в тот момент, когда у дверей появился покупатель! Он, очевидно, совершенно не заинтересован в том, чтобы продать свое барахло. Ладно. Наплевать мне на эту книгу. Украдкой, словно делая что-то запретное, я бросил еще один беспокойный взгляд на готический барельеф и отправился прочь. Когда я дошел до сквозного двора, мне пришло на ум, что я могу написать этому антиквару и поручить ему выслать мне книгу по почте, Я торопливо повернул обратно - у меня оставалось очень мало времени. Лавка все еще была заперта, но я отметил для себя название улицы, номер дома и имя владельца. Антиквара звали Герзон, а книга эта, должно быть, и по сию пору лежит в витрине. Я так и не заказал ее, а потому мог бы не тратить силы на обратную прогулку. Но в тот момент я не мог подозревать, что найду в Морведе ответ на оба неотвязно преследовавших меня вопроса и что там я узнаю, почему в мире исчезла вера в Бога и кто был изображен на мраморном барельефе. За десять минут до отхода поезда я стоял на площади перед вокзалом. Здесь-то и произошла неожиданная встреча с зеленым автомобилем марки "кадиллак". Упомяну вкратце, что автомобиль этот подъехал как раз в тот момент, когда я ожидал сигнала полицейского, руководившего уличным движением, и что за рулем сидела женщина, которую я хорошо знал. Глава 4 Теперь, когда я лежу в этой больничной палате с сонно покоящейся на одеяле правой рукой, а мои глаза пытаются задержаться на одной из красных черточек, зубчиков или звездочек стенных обоев, теперь, в этот совершенно безразличный момент, сердце мое начинает усиленно биться и у меня спирает дыхание при одной мысли о Бибиш. Но тогда, на вокзальной площади, я был абсолютно спокоен. Меня даже удивило, что я так хорошо владею собой. Мне кажется, я отнесся к этой встрече как к чему-то совершенно естественному, отнюдь не замечательному. Странно было только, что она произошла так поздно, в самый последний момент. Женщину, сидевшую за рулем зеленого "кадиллака", я тщетно искал в Берлине на протяжении целого года. Теперь мне предстояло начать новую жизнь, от которой я ничего не ожидал, на которую не возлагал никаких надежд и которая представлялась мне однотонно-серой и безотрадной - и как раз в этот момент город, с которым я расставался, как с холодной и эгоистичной возлюбленной, город с жесткими, враждебными чертами вдруг приветливо улыбнулся мне. "Вот что я приберег для тебя, -восклицал вослед мне этот город. -Ты видишь, как я хорошо отношусь к тебе, и все же собираешься уехать?" Должен ли я был повернуть обратно и остаться? К этому ли сводился смысл неожиданной встречи? Если да, то она произошла слишком поздно. А может, это был всего лишь прощальный привет, посланный мне вдогонку тем миром, который я покидал, насмешливое "прости", последний мимолетный кивок с того берега? Это не было ни тем ни другим. Мы вновь обрели друг друга, и эта встреча стала для меня прелюдией чего-то большого, Но в тот момент я еще не смел об этом помышлять. В бактериологическом институте о ней знали только, что ее зовут Каллисто Тсанарис и что она изучает физиологическую химию. Сведения, которые нам удалось собрать о ней впоследствии, также носили довольно скудный характер. Двенадцатилетней девочкой она покинула Афины и жила со своей больной матерью в одной из вилл в Тиргартене. Она вращалась исключительно в высшем свете. Ее отец, полковник и бывший адъютант греческого короля, давным-давно умер. Это было все, и этим нам приходилось довольствоваться, потому что Каллисто Тсанарис ни с кем не разговаривала о своих личных делах. Она умела держать других на почтительном расстоянии, и в тех редких случаях, когда дело доходило до краткой беседы, темой таковой обычно становились чисто профессиональные вопросы -например, то обстоятельство, что бунзеновская горелка плохо функционирует или что полезно было бы завести второй стерилизатор высокого давления. При первом своем появлении в институте греческая студентка произвела самый настоящий фурор. Каждый из нас вовсю старался произвести на нее впечатление. Ее окружали всевозможным вниманием, расспрашивали о ее научных интересах, давали ей советы и предлагали всяческое содействие. Впоследствии, когда мы убедились в том, что она с холодным равнодушием отклоняла все попытки сближения, интерес к ней остыл, но все же никогда не исчезал окончательно. Ее признали гордой и заносчивой, избалованной и расчетливой, а кроме того, разумеется, еще и глупо