совсем сломить  сопротивляемость  хлебных  злаков.  В
прошлом году мне наконец удалось вызвать  интересовавшую  нас  болезнь  на
очень маленьком участке посевов, не прибегая для  этой  цели  к  прививке.
Почва этого участка была сырая, открытая воздействию северных ветров  и  к
тому  же  плохо  удобренная.  Однако  самую   важную   роль   сыграло   то
обстоятельство, что я уменьшил  доступ  света.  Впервые  после  столетнего
перерыва на  пшеничном  поле  снова  появился  "Снег  Святого  Петра"!  Но
распространение болезни ограничилось тем крохотным участком земли, который
был искусственно затенен, и она не поразила ни одного освещаемого  солнцем
колоса. Таким образом, опыт удался  лишь  наполовину.  Работа  многих  лет
оказалась напрасной. Я нашел "Снег Святого Петра", но,  несмотря  на  это,
все мои планы рушились. И тут-то,  в  момент  моей  максимальной  душевной
депрессии - я утверждаю это в присутствии трех свидетелей! - мне на помощь
пришла моя очаровательная ассистентка.
   Взор Бибиш просветлел. Она гордо взглянула сначала на меня, а затем  на
барона. Пастор молчал, недовольно наморщив лоб.
   - Послушайте, Аркадий Федорович, -обратился  барон  к  русскому,  -  Вы
постоянно погружены в мечты, витаете где-то в облаках  и  совсем  позабыли
заказать сигары.  Черкните-ка  открыточку  нашему  поставщику,  чтобы  тот
пополнил наши запасы. Вот здесь все, что у  нас  еще  имеется,  нам  этого
хватит не более чем на три дня.
   Он закурил сигару и продолжал:
   - Да-с, когда я окончательно потерял голову и не знал, что предпринять,
мне на помощь пришла вот эта юная девица.  Ей  было  нелегко  со  мной.  Я
мужик, у меня мужицкая голова, и я думаю только о поле. Но в конце  концов
ей удалось доказать мне, что нам вовсе не нужны поля ржи или пшеницы и что
мы можем разводить и размножать интересующих нас паразитов искусственно  -
в специальном питательном бульоне. Путем дистилляции ей удалось добыть  из
грибка и его спор содержащийся в них  одурманивающий  яд  в  жидком  виде.
Произведенный ею анализ показал... Что показал анализ, Каллисто?
   - Наиболее активные части яда  суть  различные  алкалоиды,  -  ответила
Бибиш. - Кроме  того,  мы  установили  присутствие  небольшого  количества
смолообразных веществ, немного  офацелиновой  кислоты  и  следы  какого-то
маслянистого вещества.
   - Сейчас все это звучит чрезвычайно просто,  -  заметил  барон,  -  но,
чтобы добиться  этой  простоты,  нам  пришлось  несколько  месяцев  тяжело
трудиться.  Зато  теперь  мы  уже  продвинулись  так  далеко,  что   можем
попробовать поставить опыт в более  широких  масштабах,  а  не  только  на
отдельном объекте.  Вы  ведь  знаете,  что  массовая  психика  имеет  свои
собственные законы, а  массовая  душа  реагирует  на  раздражения  гораздо
сильнее и непредсказуемее.
   Пастор встал и отер лоб большим носовым платком в белую и синюю клетку.
   - Я старый человек, не слишком преуспевший в жизни, я знаю, что вы меня
не послушаетесь, -сказал он, - но все же хочу предостеречь вас. Не делайте
этого! Не производите вашего опыта здесь, в деревне. Я убедительно вас  об
этом прошу! Оставьте моих крестьян в  покое,  им  и  без  того  достаточно
тяжело живется. Я боюсь, слышите вы, боюсь! Я боюсь за вас,  за  себя,  за
всех нас. В этой части Вестфалии в воздухе всегда пахнет катастрофой.
   Барон фон Малхин насмешливо покачал головой.
   - Вы боитесь, мой старый друг? Но чего? И почему? Ведь я делаю лишь то,
чем вы занимались всю вашу жизнь: я пытаюсь привести людей обратно к Богу.
   - Уверены ли вы в том, что вы их  действительно  приведете  к  Нему?  -
спросил пастор. -  Вспомните-ка  то  место  из  Книги  Царств,  в  котором
говорится: "Он породил хлеб из земли, дабы люди вкусили от него и  познали
Его..." Что произошло после того, как люди вкусили от этого хлеба?  О  чем
повествует Библия? "Они познали Его и воздвигли Ему алтари,  -  сказано  в
ней, - и они принесли Ему в жертву пленных, числом до пяти тысяч.  А  царь
Ахав принес Ему в жертву собственного сына" [III Книга Царств, XVI-XXII].
   - Кого они  познали?  -  продолжал  допытываться  пастор.  -  Кому  они
воздвигли алтари? Кому они принесли человеческие жертвы?
   - Своему Богу.
   - Вот именно, своему, но не нашему! - воскликнул пастор.  -  А  их  бог
назывался Молохом. Молоху принес в жертву своего единственного  сына  царь
Ахав, не забывайте этого!
   Барон пожал плечами.
   - Возможно, что Ахав приносил жертвы не Молоху, а Иегове, - заметил он.
- Но ныне кровавый бог финикиян только лишь тень, воспоминание.  Зачем  же
вы вызываете эту тень?
   Пастор уже был в дверях. Услышав последние слова барона, он обернулся.
   - Не я! - сказал он. - Не я, а вы  вызываете  тень  Молоха.  Только  не
отдаете себе в этом отчета.


        Глава 17

   Когда часы пробили шесть, мною овладело желание остаться  одному,  и  я
побыстрее спровадил обоих пациентов, сидевших  в  моей  приемной.  Женщина
получила рыбий  жир  для  своего  ребенка,  а  мужчине,  жаловавшемуся  на
невралгические боли, я дал успокоительных капель и велел прийти завтра. Он
был немного туг на ухо и не сразу меня понял. Он жаловался, что  ломота  и
режущие боли в руках не унимаются. "Это сидит глубоко во мне, - сказал он,
- и происходит оттого, что кровь моя слишком густа". Он тут же  сбросил  с
себя пиджак и стал стаскивать рубашку, требуя, чтобы я пустил ему кровь. Я
растолковал ему, что сегодня уже слишком поздно и что ему  следует  прийти
завтра утром. Я  просто  прокричал  ему  это  в  ухо,  что  эту  ночь  он,
несомненно, проспит спокойно, если примет данные ему капли. Наконец-то  он
понял меня, оделся и, медленно и  тяжко  переваливаясь  с  ноги  на  ногу,
спустился по лестнице. Мне показалось, что прошла целая вечность, пока  до
меня долетел стук захлопнувшейся за ним входной двери.
   Оставшись наедине с самим собой в своей комнате, я спросил себя, почему
я, собственно говоря, отослал его.  С  какой  мучительной  медлительностью
будут тянуться часы, в продолжение которых мне  предстоит  дожидаться  ее!
Все мои скромные приготовления были уже закончены.  Я  купил  у  лавочника
малиновых карамелек, которые внушали мне больше  доверия,  чем  шоколадные
конфеты. Затем  я  приобрел  несколько  яблок,  плитку  шоколада,  коробку
печенья, финики и бутылку ликера - больше ничего в лавке не было. Обе вазы
на камине я заполнил свежими еловыми ветками, а  потом  отодвинул  в  угол
потрепанный диван, чтобы на него не падал свет и окропил подушки на  обоих
креслах одеколоном. Это  было  все,  что  я  мог  сделать,  и  теперь  мне
оставалось только ждать.
   Я взял газету и попытался читать, но скоро убедился в том, что ничто на
свете не способно отвлечь моих мыслей от того главного,  вокруг  чего  они
беспрестанно  вращаются.  Результаты   южно-африканских   и   аргентинских
выборов, угроза войны на Дальнем Востоке,  встречи  дипломатов,  парижские
уголовные  сенсации,  парламентские  отчеты  -  все  это  оставляло   меня
абсолютно равнодушным. Одни лишь объявления  я  пробежал  с  относительным
интересом. Я часто размышлял о том,  почему  чтение  газетных  объявлений,
этих мелких манифестов повседневности, так благотворно  действует  на  мои
возбужденные нервы. Может  быть  потому,  что  они  открывают  перед  нами
желания и потребности чужих, неведомых нам людей, и вследствие этого мы на
короткое время забываем наши собственные потребности и желания.
   Некое страховое общество искало агентов для округов Ютербог, Тельтов  и
Бельциг; владелец некой виллы желал  купить  за  наличный  расчет  хорошие
персидские ковры довоенного времени; предлагались места  коммивояжеров  по
продаже  сельскохозяйственных  машин,  фаянсовой   посуды   и   пылесосов;
стройная,  изящная  блондинка  искала   постоянную   службу   в   качестве
манекенщицы... Все эти объявления я прочел по несколько раз.  На  короткое
время они избавили меня от  овладевшего  мною  беспокойства,  отвлекли  от
личных забот, заставив переживать желания и заботы совершенно  посторонних
мне людей как свои собственные. Когда  после  этого  я  вновь  вернулся  к
самому себе, я почти радовался тому, что у меня, в сущности,  было  только
одно желание - поскорее скоротать  время.  Настала  половина  седьмого,  и
момент прихода Бибиш приблизился на полчаса. Раздался стук в дверь,  вошла
моя хозяйка и принесла ужин.
   Я ел быстро и рассеянно. Десять минут спустя я уже не  мог  припомнить,
что именно мне было сервировано. Затем  мною  овладела  тревога:  а  вдруг
запах кушаний не улетучился из комнаты?! Я растворил оба окна и впустил  в
комнату свежий морозный воздух.
   На дворе стоял  туман,  медленно  подползавший  к  крышам  домов.  Свет
фонаря, висевшего на подъезде постоялого двора, тускло и как-то  потерянно
мерцал сквозь белую пелену. Выглянув на улицу, я вдруг вспомнил,  что  мне
необходимо навестить еще одного пациента.  Жена  проживавшего  на  окраине
деревни дровосека  вот-вот  должна  была  разрешиться  пятым  ребенком.  В
обеденную пору она жаловалась на сильные  боли  в  крестце  и  необычайную
слабость. Следовало бы еще раз освидетельствовать  ее.  Я  закрыл  окна  и
подбросил в камин пару поленьев. Затем взял пальто, шляпу и вышел из дому.
   Мой  визит  оказался  совершенно  излишним.  Положение  жены  дровосека
оставалось без изменений, и лишь  боли  в  крестце  немного  улеглись.  До
наступления родовых схваток  могло  пройти  еще  несколько  дней.  Женщина
стояла на кухне и готовила ужин. Мне ударил в нос кисловатый  дух  дойного
ведра, смешанный с запахом печеного картофеля и пригоревшего свиного сала.
Я побеседовал несколько минут с женщиной и ее мужем, как раз вернувшимся с
работы. То были бедные люди, каких немало в этой деревне. Их  единственную
корову описали за неплатеж налогов. В двух  полутемных  и  сырых  комнатах
помещалась семья из восьми  человек,  причем  на  всех  восьмерых  имелось
только четыре кровати.  Разбитые  стекла  в  окнах  и  дверные  щели  были
заткнуты пустыми мешками. Дети один за другим заходили на кухню и  бросали
жадные взгляды на готовившийся ужин. "Старшей девочке, - сказала мне  жена
дровосека, - нужно купить новые ботинки, да нет денег".
   Моя  тетка  никогда  не  проявляла  склонности  к  благотворительности.
"Каждый должен заботиться о себе сам, -говаривала она бывало. -  Мне  тоже
никто не поможет". В таком духе она и меня воспитала. Но в  этот  вечер  я
испытывал потребность оказать помощь, сделать  какое-нибудь  доброе  дело,
рассеять чью-либо заботу. Я тайком достал из кармана  пять  монет  по  две
марки и незаметно положил их на край стола. Сделал я это скорее всего лишь
потому, что дрожал  за  свое  собственное  счастье  -счастье  наступающего
вечера - и хотел подкупить завистливых богов. Эти бедняки, очевидно, нашли
оставленные мною деньги сразу же после моего ухода, потому что  я  слышал,
как выбежавший на порог дровосек стал звать меня. Но, хотя я не отошел еще
и десяти шагов от его дома, разглядеть меня ему не удалось из-за  сильного
тумана.
   Когда я вернулся домой, моя комната показалась мне  более  приветливой,
чем обычно, и даже почти уютной. Я взял с блюда два яблока  и  положил  их
печься на каминную решетку. Затем я  погасил  все  огни,  но  от  этого  в
комнате не стало темно -  пламя  камина  бросало  красноватый  отблеск  на
потертый ковер и оба кресла.
   Этажом ниже кашлял портной. У него был бронхит. Я уложил его в  постель
и прописал пить горячее молоко,  смешанное  с  сельтерской  водой.  Помимо
этого в доме стояла полная тишина, нарушаемая  только  легким  шипением  и
потрескиванием пекшихся яблок, пряный запах которых заполнил всю  комнату.
Я сидел, уставившись глазами в пламя камина. Я больше не смотрел на  часы,
я не хотел знать, который был час и  сколько  еще  времени  мне  предстоит
дожидаться ее.
   Вдруг мне пришла в голову тревожная мысль. Что  я  стану  делать,  если
сейчас ко мне вдруг придет гость? Ведь мог же заявиться кто-нибудь  такой,
кого нельзя не принять и кто примется настаивать на том,  чтобы  разделить
мое одиночество. Ну хотя бы князь Праксатин - ничего невозможного  в  этом
не было. Он уже приходил однажды и засиделся далеко за полночь. Что я буду
делать, если он сейчас войдет в дверь и сядет рядом со мной у камина?  Эта
в первый момент испугавшая меня мысль мало-помалу начала забавлять меня. Я
представил себе, что Праксатин уже сидит здесь, а я не  вижу  его,  потому
что в  комнате  темно.  Вот  он  сидит,  вытянув  ноги,  -  его  голова  с
зачесанными назад белокурыми волосами наклонена набок,  кресло  скрипит  и
трещит под тяжестью  его  грузного  тела,  и  пламя  камина  отражается  в
голенищах его до лоска начищенных сапог.
   - Что ж, Аркадий Федорович, -  произнес  я,  обращаясь  к  воображаемой
тени, сидевшей в кресле, -нельзя  сказать,  чтобы  сегодня  вы  отличались
особенной разговорчивостью. Вот уже пять минут, как  вы  здесь,  а  сидите
себе, нахохлившись, словно филин, и упорно молчите.
   - Пять минут? - заставил я ответить воображаемого посетителя. - Я здесь
уже значительно дольше, милейший доктор, и все это время наблюдаю за вами.
Вы обнаруживаете явные признаки нетерпения. По-видимому, вы ждете чего-то,
и время течет для вас слишком медленно.
   Я кивнул головой.
   - Да, да, - продолжал воображаемый гость. - У времени два вида сапог  -
в одних оно хромает, а в других прыгает.  Сегодня  в  этой  комнате  время
обуто в сапоги, заставляющие его хромать. Оно не хочет двигаться вперед.
   -  Вы  правы,  Аркадий  Федорович,  -  вздохнул  я.  -Часы  тянутся   с
убийственной медленностью.
   - Вы просто не привыкли ждать, доктор, а это нехорошо. Уж я-то научился
ждать.  Когда  я  приехал  сюда,  то  думал:  ну,  сколько  времени  могут
продержаться на Руси большевики? Ну, годик, ну, самое большее,  два.  И  я
терпеливо ждал. Но теперь, после стольких лет ожидания, я знаю, что им  не
писаны никакие сроки. Они останутся  навеки,  и  ныне  я  жду  без  всякой
надежды. Не дожидаетесь ли и вы без надежды, милый доктор?
   - Нет, - ответил я отрывисто и зло.
   - Значит, вы ждете какую-то даму. Разумеется. Я  должен  был  сразу  же
догадаться. Мистическое освещение, яблоки  и  шоколад  на  столе,  коробка
печенья и даже финики. Да и бутылочку ликера я, кажется, различаю.  Только
вот роз не хватает.
   Он прикрыл рот рукою и кашлянул.
   - Дельфтская ваза с белыми розами отлично бы украсила стол, - продолжал
он. - Вы не разделяете моего мнения, доктор?
   - Ах, замолчите, пожалуйста, Аркадий Федорович! -раздраженно сказал  я.
- Какое вам до всего этого дело?
   - Ну ладно, по мне хоть бы и без  роз,  лишь  бы  вы  не  сердились,  -
донесся из глубины кресла мягкий певучий  голос.  -Действительно,  к  чему
розы? Ведь это самые  безличные,  самые  бесхарактерные  цветы.  Итак,  вы
примете ее без роз. Нет, каков  парень!  Здесь,  в  этой  позабытой  Богом
деревушке, в этой пустыне,  он  ждет  визита  дамы!  Правду  говорят,  что
счастливцу даже петухи кладут яйца. Вообще-то здесь имеется одна  женщина,
которая прекрасна и стройна, как Мадонна, и кожа которой  бела,  как  цвет
яблони. Когда она говорит, то кажется, что весенний ветерок ласкает землю.
Уж не эту ли даму вы дожидаетесь, доктор?
   - Возможно, - ответил я.
   Его снова сотряс припадок кашля. Он пододвинул стул поближе к камину.
   - В таком случае ваше ожидание  безнадежно,  -  сказал  он.  -  Она  не
придет. Я тоже ждал ее, целый год я дожидался ее, но она не пришла.
   - Я отлично понимаю, почему она не пришла к вам, - сказал я со смехом и
тут же удивился тому, как злобно прозвучал мой смех и какой  ненависти  он
был полон.
   - Но вы полагаете, что к вам-то она уж точно  придет?  -спросил  он.  -
Пожалуйста! Возможно. Вот и поглядим.
   Я останусь здесь и буду дожидаться вместе с  вами.  Я  не  имею  ничего
против того, чтобы убедиться в противном.
   - Как, вы намерены оставаться здесь? - воскликнул я. -Что  это  взбрело
вам в  голову?  Вы  должны  пойти  домой,  тем  более,  что  вы  больны  и
беспрестанно кашляете.
   - Да ну вас совсем! Не помру же я от этого кашля. В котором же часу  вы
ожидаете ее прихода?
   - Аркадий Федорович! - заговорил я строгим тоном. - Пора закончить  эти
шутки. Ваше присутствие здесь неуместно. Вы уйдете, и  уйдете  немедленно!
Да вы и сами отлично знаете, что сейчас уйдете.
   Он продолжал неподвижно сидеть в кресле. Пламя в  камине  вспыхнуло,  и
мне на секунду показалось, что я вижу его лицо.
   - Вот как? А вы это знаете? - заметил  Праксатин.  -Вы  это  доподлинно
знаете? Вы, может быть, даже угрожаете  мне?  Ну  батюшка,  этим  делу  не
поможешь. Этим вы ровным счетом ничего не добьетесь.  Это  все  равно  что
рубить дерево хлыстом.  Чем  же  вы  намерены  угрожать  мне,  любезнейший
доктор?
   - Я не собираюсь угрожать вам, - сказал я.  -  Вы,  Аркадий  Федорович,
уйдете по той простой причине, что вы джентльмен.
   - Да, -сказал русский после минутного молчания. -Как  джентльмену,  мне
действительно следовало бы немедленно  уйти.  Но  разве  вам,  доктор,  не
знакомы по  собственному  опыту  такие  душевные  переживания,  когда  вас
подмывает поступить назло, а не так, как полагалось бы? Я хочу быть с вами
вполне откровенен: я ревную, я просто  болен  от  ревности,  я  невыразимо
страдаю от этого. Я должен уйти, но не могу. Доктор, мне просто необходимо
знать, кто к вам придет.
   - Возьмите же себя в руки, Аркадий Федорович! - уговаривал я его.  -  Я
не могу отнестись к вашим словам иначе как к шутке. Вы не ревнуете, ибо не
имеете к тому ни малейшего  основания.  Отправляйтесь  спокойно  домой!  Я
ожидаю не ту особу, о которой вы упомянули.
   - Ах, если бы только вы  говорили  правду!  -  вздохнул  он.  -  Но  вы
говорите неправду, и я это вижу по вашим глазам. Послушайте-ка,  я  сделаю
вам  одно  предложение!  Мы  оба  мужчины  и  культурные  люди,  пусть   и
заброшенные в пустыню, но все-таки культурные, не правда ли? Так  вот,  мы
урегулируем это дело без ссоры, как подобает джентльменам. У меня с  собой
есть колода карт. Тот, кто вытянет более высокую карту, останется здесь, а
вытянувший более низкую уйдет и не вернется. Вас это устраивает?
   - Что же, дуэль? Американская дуэль?
   - Зачем называть предлагаемый мною способ решения спора дуэлью? Я  ведь
не требую, чтобы проигравший непременно пустил себе пулю в лоб. Он  просто
уйдет и больше не вернется. Дуэль? Что вы, обыкновенное  бросание  жребия,
легкая азартная игра с очень скромной ставкой.
   - Вы называете эту ставку скромной? Ну ладно, пусть будет по-вашему.  Я
согласен.  Но  здесь  слишком  темно,  и  я  совсем  не   различаю   карт.
Подождите-ка, я зажгу свет.
   - Нет, нет. Не зажигайте света! -  закричал  он.  -  К  чему  это?  Это
совершенно излишне. Вы  же  ревнуете  не  меньше  меня,  а  ревность,  как
говорят, обладает кошачьим зрением. Мы оба отлично видим в темноте.  Итак,
я тяну карту... Вот она, валет пик, видите? Ну, а теперь ваша очередь.
   - Я решительно ничего не вижу. Наверное, я не очень-то пылаю ревностью,
- засмеялся я. - Но вы... Мне кажется, что вы не слишком-то  любите  свет.
Бьюсь об заклад, что стоит мне  повернуть  выключатель,  и  вы  исчезнете.
Итак, сейчас я зажгу свет - и мне наплевать, что так будет  положен  конец
нашей милой беседе.
   - Ну что ж, зажигайте! - воскликнул он. - Попробуйте-ка сделать  это  и
увидите, что ничего не получится! Короткое замыкание, милый  доктор,  свет
не горит во всей деревне!
   - Черт побери! - вырвалось у меня. - Этого мне только не хватало.
   Я стал искать выключатель, но никак не мог  найти.  В  конце  концов  я
опрокинул кресло и стукнулся лбом о книжный шкаф.
   - Не суетитесь понапрасну! Говорю вам, в деревне короткое замыкание!  -
смеялся русский, заходясь приступами кашля.
   Но я уже нашел выключатель и повернул ручку. В комнате стало светло.  Я
потянулся, сжимая руками раскалывавшуюся  от  боли  голову.  Свет  ослепил
меня.
   - Вы уже ушли,  Аркадий  Федорович?  -  воскликнул  я,  обводя  глазами
комнату. - Очень жаль. Выходит, вы так и не узнаете,  кто  придет  ко  мне
сегодня  вечером.  Почему  это  вы  вдруг  так   заторопились?   Уйти   не
попрощавшись!.. Я удивляюсь  вам,  ведь  это  абсолютно  не  соответствует
светским правилам. Ну ладно, спокойной ночи, спите спокойно и  не  думайте
слишком долго о том, что...
   И тут я замолчал. Меня остановил бой башенных часов. Я стоял неподвижно
и считал замирающие удары. Было девять часов.


        Глава 18

   Пробило девять часов, а ее все  не  было.  Я  открыл  окно  и  выглянул
наружу. Стояла мертвая тишина: не было слышно ни шагов, ни  скрипа  снега.
Ни чья тень не скользила  сквозь  туман...  "Почему  же  она  не  идет?  -
спрашивал я себя в недоумении и тревоге. - Что случилось? Господи,  что  с
ней могло случиться?" И вдруг мне в голову пришла мысль о том, что у  меня
в доме нет лимона. Я обо всем позаботился, а вот о лимоне к  чаю  позабыл.
Лавка была уже закрыта, а потому мне придется бежать на постоялый двор.  А
впрочем, к чему все это? Она же все равно не придет... Может быть, она уже
приходила, но наружная дверь оказалась запертой, и она ушла? Но я же отдал
распоряжения хозяйке... И все же мне следовало лично убедиться в том,  что
входная дверь открыта. Почему я раньше не подумал об этом?
   Я до того спешил, что, бросившись вниз  по  лестнице,  позабыл  закрыть
окно. Входная дверь была не заперта.
   Я медленно поднялся в свою квартиру. Меня пронизало  порывом  холодного
ночного ветра. Я бросил еще один взгляд на улицу и закрыл окно.
   Потом я налил себе  коньяку,  попутно  отметив,  что  мои  руки  сильно
дрожат. "Спокойствие! Необходимо сохранять спокойствие!" - сказал я  себе,
после чего уселся в кресло и принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Что
случилось? Да ничего.  Она  просто-напросто  забыла.  Она  сидит  в  своей
лаборатории, позабыв за работой назначенный ею же день и час. Может  быть,
она очень устала, прилегла на диван, чтобы немножко отдохнуть, и  заснула.
Или же... Или же  она  вовсе  не  собиралась  приходить?  Что  ж,  бывает.
Второпях данное обещание... Кто же исполняет такие обещания? К чему? Что я
представлял для нее? Кто я, вообще, такой?
   "Неужели ты думаешь, что я и дальше смогу выносить эту жизнь без тебя?"
- сказала мне она.
   Да, но это было два дня тому назад,  а  за  два  дня  в  женщине  может
произойти столько перемен!
   Я снова наполнил рюмку... Это была уже третья. Сегодня вечером  я  буду
пить до тех пор, пока в бутылке не останется ни капли коньяку,  -  до  тех
пор, пока и Бибиш, и весь остальной  мир  не  станут  для  меня  абсолютно
безразличны.
   Но, может быть, я несправедлив по отношению  к  ней?  Может  быть,  она
ничего не забыла, а просто в самый последний момент ей что-нибудь помешало
- например, барон позвал ее или она встретилась с ним на пути ко мне?  Еще
рюмочку коньяку! За твое здоровье,  Бибиш,  хоть  ты  и  не  пришла!  Черт
возьми, я все же люблю тебя, несмотря ни на  что,  и  я  не  в  силах  это
изменить. Когда я увижу тебя завтра...
   А может быть, она  больна?  Может  быть,  она  лежит  в  постели  и  ее
лихорадит? Но тогда она  прислала  бы  мне  весточку.  Через  того  самого
мальчугана, который уже приходил однажды... "Вы сердитесь на меня, а я  не
знаю за что. Бедняжка Бибиш!" - говорила она в присланной мне  записке.  А
сегодня? Что она напишет мне сегодня? "Вам незачем и  дальше  ждать  меня.
Неужели вы всерьез поверили в то, что я к вам приду?"
   Сейчас появится мальчуган и скажет: "Добрый вечер! Это вам от барышни".
Еще рюмку коньяку! От этого становится легче на  душе.  Я  буду  пить  всю
ночь...
   И тут раздался стук в дверь.
   Это он. Тот самый мальчуган. Он снова принес мне записку. Бибиш больна.
Нет, она не больна, а просто не хочет приходить. Или нет, она-то желала бы
прийти, но не может, так как барон...
   - Войдите! - закричал я охрипшим голосом и отвернулся  к  стене.  Я  не
хотел глядеть на маленького мерзавца.
   - Добрый вечер! - услышал я голос Бибиш. - Ах,  здесь  пахнет  печеными
яблоками! Вот кстати, я очень  люблю  их.  Ну  что?  Я  не  слишком  долго
заставила вас ждать?
   Я смотрел на Бибиш, не отрывая глаз. Она  стояла  в  дверном  проеме  в
своей белой шубке и черных зимних ботинках. Я взглянул на часы - было  три
минуты десятого.
   Она протянула мне руку для поцелуя.
   - Я и сама изумляюсь своей аккуратности. Обычно я ею не отличаюсь.  Так
вот, значит, как вы живете. А я, признаться, частенько думала о  том,  как
может выглядеть ваша комната.
   Я помог ей снять шубку.
   - Лучше не смотрите по сторонам, Бибиш, - попросил я ее, и  сердце  мое
заколотилось как безумное. - Здесь так уныло. Эта комната...
   Она улыбнулась.  У  нее  была  особая  манера  улыбаться  -  глазами  и
ноздрями.
   - Да, - заметила она,  -  сразу  видно,  что  в  этой  комнате  вам  не
слишком-то часто приходилось принимать дам. А может быть,  я  заблуждаюсь?
Может быть, вы выписывали дам из  Реды?  Или  даже  из  Оснабрюка?  У  вас
чересчур яркое освещение, лучше  его  уменьшить.  Достаточно  будет  одной
настольной лампы. Вот так, теперь хорошо.
   Я поставил на стол чайник и зажег спиртовку. Мы были  изрядно  смущены,
но не хотели показывать этого.
   - Что, очень  холодно  на  дворе?  -  спросил  я,  чтобы  сказать  хоть
что-нибудь.
   - Да. То есть, не знаю, Возможно. Я  не  обратила  внимания.  Мне  было
страшно, и я всю дорогу бежала бегом.
   - Вам было страшно?
   - Да. Я ведь такая глупая. Когда я вышла из дому  и  заперла  за  собою
дверь, мне было очень тяжело на душе. Но потом! Эта  ужасная  дорога,  эта
непроглядная ночная тьма! Мною овладел страх. Короткий путь до вашего дома
показался мне бесконечно длинным.
   - Мне не следовало позволять вам идти одной, - сказал я.
   Она пожала плечами.
   - Мне и теперь, в сущности, страшно, - созналась Бибиш. - Сюда никто не
может войти? Что, если какой-нибудь пациент...
   - В такой поздний час это маловероятно, - сказал  я.  -Но  если  кто-то
придет, то ему придется позвонить снизу, а уж наверх я его не пущу.
   Бибиш закурила папиросу.
   - Выпьем чаю, поболтаем немножко, а затем я уйду, - сказала она.
   Я промолчал. Она уставилась на синее пламя спиртовки. Портной на первом
этаже зашелся кашлем.
   Бибиш испуганно вздрогнула.
   - Кто это?
   - Это мой хозяин. У него бронхит.
   - Что, так будет продолжаться всю ночь? - осведомилась она.
   - Нет. Если он  не  уснет,  я  спущусь  вниз  и  дам  ему  кофеину  или
какое-нибудь другое успокоительное средство.
   Ее, по-видимому, что-то сильно раздражало.
   - Я, право, не знаю, чего ради я пришла сюда, - заговорила она. - Может
быть, вы сумеете это объяснить? Да, да,  смотрите  же  на  меня,  смотрите
хорошенько. Чего вы, собственно говоря, ожидали? Что я брошусь вам на шею?
Вы даже не поздоровались со мной как следует.
   Я наклонился и обнял ее, но она отстранилась и оттолкнула меня.
   - Бибиш! - воскликнул я изумленно и несколько обиженно.
   - Да? Я все еще Бибиш, - засмеялась она. - Все  та  же  прежняя  Бибиш.
Какой вы, однако, неловкий! Вы порвали мне платье. Нет ли у  вас  случайно
синего шелка? Нет. Впрочем, откуда у вас может взяться синий шелк?
   Я сказал, что спущусь к портному и спрошу у него. Она согласилась.
   - Ступайте, - сказала она. - Но не задерживайтесь  слишком  долго.  Мне
страшно. Ей-богу, мне будет страшно одной.  Я  запру  за  вами  дверь.  Вы
должны будете постучать и сказать, что это вы, иначе я не отопру.
   Когда я вернулся, дверь была незаперта. Я вошел в комнату, Бибиш стояла
перед зеркалом и приводила в порядок свои  волосы.  Ее  платье  лежало  на
диване. Она набросила на плечи легкое, вышитое красным шелком кимоно. Я  и
не заметил, что она принесла его с собой. В зеркале отражалось  ее  ясное,
спокойное, красивое и исполненное решимости лицо.
   - Вот так, -сказала она, не оглядываясь на меня. -Теперь вы  можете  со
мною поздороваться.
   Я сжал голову ладонями и отогнул назад. Она испустила болезненный стон.
Может быть, я схватил ее слишком грубо. Мучителен и  дик  был  поцелуй,  в
котором мы обрели друг друга.
   - Ты появился здесь и нарушил мой покой, - стала она жаловаться,  когда
я наконец  оторвался  от  ее  губ.  -  В  твоих  глазах  кроется  какая-то
таинственная сила. Ты всегда так легко добиваешься успеха у женщин?  Стоит
только тебе пристально посмотреть, и... Скажи правду, ты любишь меня?
   - Разве ты этого не чувствуешь, Бибиш?
   - Да, но я хочу и слышать это. Нет, ничего не  говори...  Скажи  лучше,
как ты прожил весь этот год, пока мы с тобою не виделись. Была ли  у  тебя
возлюбленная? Была ли она хороша собой? Красивее меня?  Да?  Нет?  Правда,
нет? Если ты отвечаешь на мои  вопросы,  то  это  не  значит,  что  должен
перестать меня целовать. Вполне мог бы делать и то  и  другое...  Что,  не
можешь?
   Она закрыла глаза и целиком отдалась во власть  моих  поцелуев.  Кимоно
соскользнуло с ее плеч... Я сжимал ее в объятиях,  и  трепет  невыразимого
блаженства пробегал по моему телу, пронизывая все мое существо.


   Под утро, когда стало светать, моя возлюбленная ушла. Она не  позволила
мне проводить ее. Мы простились в темном углу между лестницей и мастерской
портного.
   - Я скоро снова приду, - сказала она, прижимаясь  ко  мне.  -  Нет,  не
завтра. В ближайшие дни нам придется очень много работать, но, как  только
работа будет закончена, я не заставлю тебя ждать. Я бы еще осталась, но...
Мне пора домой, не то котеночек придет  и  молочко  мое  слизнет.  Ах  ты,
глупый, никакого котенка у меня нет, это такая  детская  песенка.  Если  я
встречу кого-нибудь на улице, то скажу, что вышла прогуляться. Поверят  ли
мне? Пусть не верят - мне безразлично. Поцелуй меня еще  раз.  Откуда  ты,
собственно говоря, знаешь, что в детстве меня называли Бибиш? Разве я тебе
об этом рассказывала? Мы непременно  должны  увидеться  сегодня  еще  раз.
Постучи в окно, когда будешь проходить  мимо  моего  дома.  Ну,  еще  один
поцелуй! А теперь прощай!
   Я смотрел, как она ступает по хрустящему  снегу  мелкими,  неуверенными
шагами. Один раз она обернулась и помахала мне рукой. Когда  она  скрылась
из виду, я поднялся в  свою  комнату.  Мной  овладело  какое-то  радостное
беспокойство. Никогда еще я не испытывал подобного чувства. Мне  казалось,
что мне необходимо сейчас же, не откладывая  ни  на  секунду,  предпринять
какое-нибудь новое и необычное дело - например, научиться  верховой  езде,
или приступить к серьезному научному исследованию, или  хотя  бы  побегать
часок по снегу.
   В девять часов утра начался мой рабочий день - точно  так  же,  как  до
того начинались все остальные мои рабочие дни. "Странно, -  подумал  я,  -
как будто этой ночью не  произошло  ничего  особенного!"  Появился  первый
пациент. Это был тот страдалец, который жаловался на невралгические  боли.
Я приветствовал его с чувством искренней радости  и  был  даже  как  будто
тронут его приходом. Накануне я почти прогнал его, так как ожидал Бибиш, а
теперь, когда она ушла, я принял его как милого старого друга.
   - Ну, как вы провели ночь? Расскажите-ка! - обратился я к нему,  угощая
его сигарой, печеньем, финиками и рюмкой ликера.


        Глава 19

   В последующие дни мне никак не удавалось повидаться с Бибиш с глазу  на
глаз. Каждый раз, когда я проходил мимо пасторского дома, барон фон Малхин
сидел у нее в лаборатории. Я смотрел в окно и  видел  в  свете  настольной
лампы его узкую голову с высоким лбом и поседевшими висками. Он  держал  в
руках пробирку или стоял перед каким-то стеклянным сосудом  цилиндрической
формы, напоминающим по виду сокслетовский аппарат. Один раз в  лаборатории
было темно, Бибиш сидела в соседней комнате за пишущей машинкой, а  барон,
по-видимому, ходил взад и вперед и диктовал ей  что-то.  Я  не  видел  его
самого, а лишь тень, скользившую по стенам и потолку.
   Он постоянно торчал  у  нее  в  квартире.  У  нее  не  было  ни  минуты
свободного времени, но теперь это меня уже не тревожило.  Та  ночь,  когда
она стала моей, многое изменила во мне. Если до того времени я был  болен,
то теперь  чувствовал  себя  исцеленным.  Сомнения,  терзавшие  мою  душу,
исчезли, и я не страдал больше от постоянной  смены  настроений.  Я  любил
Бибиш еще больше, чем прежде, любил так безумно, как люблю  и  теперь.  Но
вместе с тем во мне воцарилось какое-то великое спокойствие - я чувствовал
себя  как  альпинист,  который  с  необычайными   трудностями   и   риском
вскарабкался по отвесной  стене  и  теперь  лежит  на  солнышке,  радостно
опьяненный достигнутым успехом, счастливый  и  полный  веры  в  себя.  Мое
ожидание утратило всякий оттенок мучительности. Я знал, что Бибиш вернется
ко мне, как только будет закончена ее работа. И  если  я  чувствовал  себя
одиноким, если меня охватывала тоска по ней, мои  мысли  уносились  к  той
незабвенной ночи любви.
   В эти дни я работал больше, чем  обычно.  В  деревне  обнаружилось  два
случая заболевания дифтеритом, а кроме того, меня  чрезвычайно  беспокоило
состояние здоровья  маленькой  Эльзы.  Скарлатина  у  нее  прошла,  период
шелушения закончился, но ее хрупкий  организм  очень  ослабел,  и  девочка
нуждалась в перемене климата. Я считал,  что  ей  было  просто  необходимо
пожить некоторое время в менее суровом климате. Я должен был поговорить на
эту  тему   с   бароном   фон   Малхином,   всецело   поглощенным   своими
фантастическими планами, не оставлявшими  ему  времени  подумать  о  своей
маленькой дочке.
   Я возвращался из домика лесничего.  Был  субботний  вечер.  С  той  дня
прошла уже неделя. Неделю тому назад я шел в Морведе по проселочной дороге
и искал барона. Деревенские обитатели стояли  небольшими  группками  возле
постоялого двора и соседней лавки. Мужчины и женщины,  старики  и  дети  -
все, кто только не сидел  дома  за  чисткой  картофеля,  собрались  здесь.
Крестьяне были как всегда молчаливы, но в их утомленных лицах, обветренных
и изборожденных морщинами забот, сквозило какое-то  беспокойное  ожидание.
Они  смотрели  вслед  саням,  нагруженным  пивными  бочками   и   медленно
двигавшимся по направлению к барскому дому. Кучер шел  рядом  с  санями  и
пощелкивая кнутом. Хотя я никого ни о чем не спрашивал,  лавочник  тут  же
сообщил мне, что по случаю своих именин барон пригласил всю деревню к себе
на двор.  Для  приема  самостоятельных  хозяев  и  арендаторов  оборудован
большой зал барского дома,  примыкающий  к  зимнему  саду,  а  батраков  и
дровосеков будут угощать в людских комнатах, расположенных в нижнем  этаже
того дома, в котором помещается контора управляющего. В качестве  угощения
будет подаваться жареная свинина и колбаса с  тушеной  капустой,  а  кроме
того,  барон  жалует  по  два  стаканчика  водки  на  каждого  и  пиво   в
неограниченном количестве. У  него,  лавочника,  барон  купил  целый  ящик
пряников,  предназначенных  для  раздачи   детям,   чтобы   и   те   могли
побаловаться. Господин барон никогда не бывал так щедр в прошлые годы.
   - Крестьяне говорят, - продолжал лавочник, - что господин барон в честь
праздника намеревается простить некоторым должникам накопившиеся  за  ними
недоимки арендной платы.  Но  я  этому  не  верю.  Ведь  это  означало  бы
нарушение  установленных  правил!  Я-то  уж  знаю  господина  барона.  Он,
конечно, сочувствует бедным людям, но в тех случаях, когда  речь  идет  об
арендной плате, он шутить не любит. Правила необходимо соблюдать, иначе мы
Бог знает  до  чего  дойдем.  Стоит  только  крестьянам  заметить,  что  в
отношении арендной платы не соблюдается прежний строгий порядок...  В  чем
дело, малыш, чего ты так спешишь? Что, где-нибудь пожар? Что ты  говоришь?
На тридцать пфеннигов табаку для твоего деда?  Вот  тебе  твой  табак,  да
смотри, не потеряй его и не забудь кланяться от меня  своему  деду.  Ну  а
теперь беги вовсю, только смотри, не опрокинь колокольню!
   Эти слова относились к маленькому мальчугану,  который  в  этот  момент
принялся нетерпеливо стучать своими монетами  по  стойке,  чтобы  прервать
поток красноречия лавочника.


   Как в лаборатории, так и в смежной с нею комнате было темно. Я постучал
еще раз и немного сильнее, но в доме было по-прежнему тихо. Никто не пошел
открывать дверь. Мною овладело чувство тревоги. Обычно  в  это  время  дня
Бибиш бывала в лаборатории. Уж не уехала ли она? Может быть,  барон  снова
откомандировал ее в  Берлин?  И  она  сейчас  опять  проезжает  в  зеленом
"кадиллаке" по площади Оснабрюкского вокзала... Нет! Это невозможно!  Если
бы ей пришлось уехать, она бы меня об этом уведомила.  После  всего  того,
что произошло между нами, она не могла уехать, не  попрощавшись  со  мной.
Но,  может  быть,  она  закончила  свою  работу?  Ей  удалось   уничтожить
характерный запах полученного ими с бароном препарата (а он и  впрямь  был
ужасно затхлый, меня в  прошлый  раз  чуть  не  стошнило),  и  теперь  они
готовятся провести свой опыт в широких масштабах. Ну конечно,  так  оно  и
есть! Все обитатели  деревни  приглашены  сегодня  на  барский  двор.  Два
шкалика водки каждому и пиво в неограниченном количестве. В пиво подмешать
препарат нельзя, ибо точная дозировка становится невозможной,  раз  каждый
может выпить, сколько ему заблагорассудится. Но в водку! Вместе  с  водкой
крестьяне выпьют и тот одурманивающий яд, который добыла Бибиш.  А  завтра
вся  церковь  будет,  пожалуй,  переполнена  молящимися  крестьянами...  И
почему, собственно говоря, пастор так восстает против этой  затеи?  Завтра
Бибиш придет ко мне, как обещала. "Как только работа будет закончена, я не
заставлю тебя ждать", -сказала она в прошлый раз.
   Я отправился на барский двор. Там не было никого, кто  мог  бы  сказать
что-нибудь вразумительное о местонахождении барона. Все слуги скорее всего
находились  в  большом  зале  или  в  здании   конторы   и   были   заняты
приготовлениями к празднеству. Я вошел в  приемную.  Затемненный  абажуром
свет падал на две  фигуры,  молчаливо  восседавшие  друг  против  друга  в
креслах с резными деревянными подлокотниками. Одна из этих фигур поднялась
при моем появлении, и я узнал в ней пастора.
   - Добрый вечер, доктор! - приветствовал он меня. - Вы  ищете  господина
барона? Вот он сидит перед вами и спит как младенец. Мне тоже необходимо с
ним переговорить. Не стесняйтесь,  подходите  поближе!  Его,  по-моему,  и
пушками не разбудишь.
   Я бесшумно притворил за собой дверь и на цыпочках подошел к барону.  Он
сидел, немного наклонившись вперед, голова  его  покоилась  на  руках,  из
груди вырывалось мерное и спокойное дыхание. На  столе  перед  ним  лежала
раскрытая книга. Сон овладел им при чтении Лукиана.
   -  А  вы,  ваше  преподобие,  не  намерены  разделить   с   ним   бремя
ответственности? - спросил я тихо и робко. - Разве то, что он затевает, не
совершается во благо церкви Христовой?
   - Нет, - ответил пастор спокойно и  решительно.  -Церковь  Христова  не
имеет ничего общего  с  планами  и  намерениями  этого  человека.  Церковь
Христова построена на всемогуществе Божием, а не  на  людском  любомудрии.
Человек существует на земле для того, чтобы по доброй воле  и  от  чистого
сердца славословить Господа. Разве вы этого не знаете?
   Я промолчал. В передней царила полная тишина,  нарушаемая  лишь  легким
дыханием спящего.
   - А почему, ваше преподобие, вы не запретили своей пастве прийти  сюда?
- спросил я.
   - Я помышлял об этом, - ответил он. - Но это не  помогло  бы,  они  все
равно пришли бы. Мои духовные чада не слушаются меня.
   - Если в планы и расчеты этого человека  не  вкралось  никакой  ошибки,
-сказал я, -то морведские крестьяне будут вам отныне слепо повиноваться.
   Пастор поглядел на меня, а потом на барона, мирно спавшего в кресле.
   - Вы думаете? - сказал он. - Вы что, знаете здешний народ? Да знаете ли
вы вообще людей, молодой человек? Я постарел в кругу  местных  крестьян  и
дровосеков, я сроднился  со  всеми  их  заботами.  Мне  ведомы  их  мысли,
желания, страсти, и я знаю, что шевелится в потаенной глубине их душ.  Так
вот, мне страшно...
   Он указал рукой на барона.
   - Я пришел сюда для того, чтобы еще раз поговорить с  ним.  Я  полагал,
что мне удастся в самый последний момент  настроить  его  на  другой  лад,
переубедить его, удержать, показать, какую ужасную ответственность  он  на
себя принимает. И вот уже более получаса я сижу напротив него  и  наблюдаю
за тем, как он спит. Хоть бы дрожь тревоги пробежала по его лицу, хоть  бы
легкий стон вырвался из его груди и нарушил мирное  спокойствие  его  сна!
Взгляните только, как безмятежно он  спит!  Человек,  который  за  час  до
наступления самого решительного момента в своей жизни  может  спать  таким
спокойным сном,  не  поддастся  ни  на  какие  увещания.  Такого  человека
невозможно переубедить. Мне нечего сказать ему. Я ухожу. Спокойной ночи!
   Я тоже покинул приемную и отправился наверх искать Бибиш.


        Глава 20

   В маленькой гостиной, где барон фон Малхин имел обыкновение  пить  свой
послеобеденный кофе и читать газеты,  я  наткнулся  на  Федерико  и  князя
Праксатина. Они сидели за карточным столом. При моем  появлении  Праксатин
приветливо и несколько рассеянно кивнул мне головой и больше не обращал на
меня н