ом Ноксом. Бедняга был искренне этому рад. Остерегайтесь этой тощей сирены, мой мальчик! Бегите ее опасных песен! Ее грот весь усыпан костями жертв. Смотрите, не попадитесь!" Впрочем, такие предостережения, вместо того чтобы заставить Клайва стеречься сиятельной дамы, наверно, только вызвали бы у него горячее желание познакомиться с ней, когда бы его не отвлекало более благородное чувство. Принятый в салоне герцогини Д'Иври, он был этим поначалу весьма польщен и держался там весьма непринужденно в любезно. Не даром же он изучал картины Ораса Берне. Он очень мило нарисовал, как лорд Кью спасает ее светлость от арабов, оснащенных множеством сабель, пистолетов, бурнусов и дромадеров. Сделал прелестный набросок ее дочери Антуанетты и замечательный портрет мисс О'Грэди, малюткиной гувернантки и dame de compagnie { Компаньонки (франц.).} ее матери, - мисс О'Грэди, которая говорила с резким ирландским акцентом и должна была обучать свою питомицу правильному английскому выговору. Но подведенные глаза и деланные улыбки француженки не шли в сравнение с естественной свежестью и красотой Этель. Клайв, удостоенный звания личного живописца при Королеве Шотландской, стал пренебрегать своими обязанностями и перешел на сторону англичан; так же поступили и некоторые другие приближенные герцогини, в немалой степени вызвав тем ее недовольство. Мосье Д'Иври постоянно ссорился со своим родственником. Всякие там политические и личные разногласия - длинная история! Сам в молодости человек безрассудный, герцог не прощал виконту де Флораку его безрассудства, и, сколько ни делалось попыток к примирению, они кончались ничем. Один раз глава рода приблизил к себе виконта, но вскоре опять отстранил за чрезмерную дружбу с его женой. Справедливо, нет ли, но герцог ревновал супругу ко всем молодым людям, ее окружавшим. "Он подозрителен, потому что у него хорошая память, - с гневом говорила мадам де Флорак. - Он думает, что все мужчины такие, как он". - "Дядюшка сделал мне честь, приревновав ко мне", - сдержанно заметил виконт, и, пожав плечами, принял свое изгнание. Когда-то старый лорд Кью очень сердечно встретил в Англии французских эмигрантов, в числе коих был и мосье Д'Иври, и теперь этот вельможа хотел во что бы то ни стало принять семейство Кью во Франции столь же гостеприимно. Он все еще помнил, или утверждал, будто помнит, как хороша была леди Кью. Укажите мне сегодня какую-нибудь страшную старуху, о которой не ходила бы такая же утешительная легенда. Впрочем, скорее всего, это не легенда, а правда - ведь старухи сами так о себе говорят. Столь невероятные превращения поневоле наводят на философские мысли. Когда старый герцог и старая графиня при встрече пускались в воспоминания, их разговор с глазу на глаз пестрел словечками, понятными лишь для посвященных: В нем оживали старые сплетни; чьи-то былые проказы, поднимались из гроба и кружились, бормотали, гримасничали, подобно тем грешным монахиням, которых под сатанинские завывания фагота вызывают из могил Бертрам и Роберт-Дьявол. Брайтонский Павильон опять полнился народом. В Раниле и Пантеоне задавали балы и маскарады; Пердита была снова разыскана и шла в менуэте с принцем Уэльским, а миссис Кларк отплясывала с герцогом Йоркским - ну и танец же это был. Старый герцог ходил в жабо и в буклях, а старая графиня носила фижмы и прическу на валике. Если появлялся кто-нибудь из молодежи, старики меняли тему, и леди Кью искала спасенья в рассказах про старого доброго короля Георга и его старую добрую и безобразную королеву Шарлотту. Ее сиятельство приходилась родной сестрой маркизу Стайну и кое в чем напоминала этого незабвенного пэра. Во Франции у них была родня, и леди Кью всегда имела в Париже pied-a-terre {Пристанище (франц.).}, где собирались сплетники и еплетницы из благомыслящих и пересказывали друг другу всевозможные слухи, порочащие правящую династию. Это она привезла Кью, совсем еще мальчиком, к мосье и мадам Д'Иври, чтобы те ввели его в парижское общество. Герцог, одно из имен которого дано было при крещении его сиятельству Фрэнсису Джорджу Ксавье графу Кью, виконту Уолему, принял его как родного сына. Если леди Кью кого-нибудь ненавидела (а ненавидеть она умела весьма основательно), то это свою невестку, вдовствующую виконтессу, и окружавших ее методистов. Оставить мальчика у матери, среди всех этих попов и дряхлых псалмопевиц?! Fi donc {Фу! (франц.).}. Нет, Фрэнк - ее, леди Кью, чадо: она воспитает его, женит, оставит ему свои деньги, если он возьмет жену ей по вкусу, и научит его жить. И она научила его жить. Водили вы своих детей в лондонскую Национальную галерею, и показывали им "Mariage a la Mode"? {"Модный брак" (франц.).} Не превысил ли художник своих прав, так жестоко наказав всех виновных? Если эта притча неверна и множество юных кутил не подтвердили ее своим примером и раскаянием. я готов разорвать лежащую передо мной страницу. В детских сказках бывает, как известно, добрая фея, готовая дать герою полезный совет, и злая, что хочет сбить с пути юного принца. Возможно, вы и сами чувствовали, как порой Доброе правило зовет вас припасть к его благородной груди, а Пагубная страсть увлекает в свои объятья. Но не тревожьтесь, сострадательные! Презрев всякие сюрпризы и театральные эффекты, прямо скажем этим добрым душам, пекущимся о судьбе юного лорда Кью, что на выручку ему спешит Добрый дух. Окруженная царедворцами и вассалами, La Reine Marie {Королева Мария (франц.).} порой милостиво подсаживалась к зеленому столу, где счастье когда улыбалось ее величеству, а когда отворачивалось от нее. Ее приход обычно вызывал немалое оживление у рулетки, которая пользовалась особым ее покровительством, как игра, вызывающая больше душевных волнений, чем методичная trente et quarante. Цифры ей снились, у нее были свои магические формулы, чтобы вызывать их из небытия; она подсчитывала косточки от персиков, запоминала номера домов и наемных карет и была суеверна, comme toutes les ames poetiques {Как все поэтичные души (франц.).}. В игорный зал она приходила с хорошенькой агатовой бонбоньеркой, полной золотых. А как любопытно было видеть ее ужимки и наблюдать ее поведение, когда она то обращалась к богу, то ликовала, то впадала в отчаянье. По одну руку от нее играла графиня де ля Крюшон, а по другую баронесса фон Шлангенбад. Когда ее величество проигрывала всю наличность, то снисходила до займа, но не у этих дам, поскольку те, зная монаршую привычку, всегда либо были без денег, либо проигрывали, либо - выигрывали, но сразу же прятали выигрыш в карман, не оставляя на столе лишней монеты, либо же своевременно исчезали, как всегда поступают придворные, когда счастье изменяет их монарху. Ее гвардию составляли ганноверец, граф Понтер, шевалье Шпаго, капитан Шуллер из невесть какого английского полка - любого из ста двадцати числившихся в составе британской армии, - и прочие дворяне и аристократы российского, греческого и испанского происхождения. Мистер и миссис Джонс (из англичан), познакомившиеся с герцогиней в Баньере, где остался для лечения подагры ее супруг, упорно катили за ней до самого Баден-Бадена, ослепленные блеском общества, в которое попали. Мисс Джонс писала в Лондон такие письма дражайшей своей подруге мисс Томпсон на Кембридж-сквер, что юная эта особа прямо-таки лопалась от зависти. А Боб Джонс, успевший за время путешествия отрастить усы, уже стал с презрением подумывать о бедной малютке Фанни Томпсон, поскольку теперь он был вхож "в первейшие дома Европы". Еще, глядишь, дверцу его экипажа украсит герб какой-нибудь графини. А что если поместить рядом два герба - его и графини, а сверху оба увенчать короной? Этак еще шикарней! - Вы знаете, герцогиня называет себя Королевой Шотландской, а меня своим Юлианом Авенелом! - в восторге рассказывал Джонс Клайву, описавшему мне в письме, какая метаморфоза произошла с сыном стряпчего, нашим бывшим однокашником, которого я помнил сопливым мальчишкой. - Я слышал, Ньюком, что герцогиня собирается учредить орден, - изливался совершенно упоенный Боб. У всех ее адъютантов было по несколько орденов в петлице, за исключением, конечно, бедняги Джонса. Когда в Баден-Бадене появилась мисс Ньюком со своими спутниками, мосье де Флорак, подобно всем, ее видевшим, был очарован ее красотой. - Я все расхваливаю ее герцогине. Хочу доставить кузине удовольствие, - говорил виконт. - А поглядели бы вы, что с ней было, когда ваш друг мосье Джонс вздумал восхищаться мисс Ньюком! Она прямо зубами заскрипела. Кью-то, какой хитрец! Всегда говорил о ней как о мешке с золотом, на котором ему предстоит жениться. Этакий, мол, золотой слиток из Сити, дочь лорда-мэра. А что, всех английских банкиров такие прелестные дочки? Вот если бы виконтесса де Флорак покинула сей мир, украшением коего служит, я бы непременно представился очаровательной мисс и поспорил бы с Кью! - Что победа досталась бы ему, виконт нисколько не сомневался. Когда леди Анна Ньюком впервые появилась на ба в баденском курзале, герцогиня Д'Иври попросила графа, Кью (она называла его notre filleul {Наш крестник (франц.).}) представить ее своей тетке и ее очаровательной дочери. - Mon filleul не предупредил меня, что вы так прелестны, - сказала она, бросив на лорда Кью взгляд, несколько смутивший его сиятельство. Ее любезность и приветливость не знали границ. Ласки и комплименты не прекращались весь вечер. Она говорила матери, а заодно и дочери, что не видела девушки прелестней Этель. Отныне, встречая на прогулке детей леди Анны, она бежала к ним и прямо душила их поцелуями, на удивленье своим адъютантам - капитану Шуллеру и графу Понтеру, не знавшим за ней такой слабости к детям. Ну что за лилии и розанчики! Какие восхитительные малютки! Какая чудесная компания для ее Антуанетты!.. А это ваша гувернантка мисс Куигли? Позвольте вам представить, мадемуазель, вашу соотечественницу мисс О'Грэди. Надеюсь, наши дети будут всегда вместе. - А гувернантка из ирландских протестантов хмуро глядела на гувернантку из ирландских католиков: их разделяли воды Война. Маленькая Антуанетта, эта одинокая крошка, рада была друзьям. - Мама целует меня только на променаде, - рассказывало им бесхитростное дитя. - Дома она меня никогда не целует. Однажды, когда лорд Кью играл с детьми вместе с Клайврм и Флораком, Антуанетта спросила его: - Почему вы больше к нам не приходите, мосье де Кью? И почему мама говорит, что вы lache? {Подлый (франц.).} Она сказала это вчера тем мосье. А почему про вас, кузен, она говорит, что вы обыкновенный бездельник? Вы ведь всегда так добры ко мне, и я люблю вас больше всех тех мосье. Ma tante Florac a ete bonne pour moi a Paris aussi. Ah, qu'elle a ete bonne! {Тетушка Флорак тоже была добра ко мне в Париже. О, как она была добра! (франц.).} - C'est que les anges aiment bien les petits cherubins {Ангелы всегда любят маленьких херувимов (франц.).}, а матушка моя ангел, понимаешь?! - воскликнул Флорак, целуя малютку. - Но ведь ваша матушка жива, - сказала маленькая Антуанетта, - отчего же вы плачете, кузен? - Все трое свидетелей были растроганы этой сценой. Леди Анна Ньюком принимала все ласки и комплименты ее светлости с холодностью, примечательной для столь доброй и любезной дамы. А Этель инстинктивно чувствовала в этой женщине что-то дурное и сторонилась ее надменно и сдержанно. Француженка, разумеется, не могла простить такого обращения, однако не умеряла своих улыбок, комплиментов, ласк и изъявлений восторга. Ее светлость присутствовала при обмороке Клары Пуллярд; обрушив на бедняжку целый поток нежностей и утешений, а также гору шалей и флакончиков с нюхательной солью, она даже вызвалась проводить ее домой. Она несколько раз посылала справиться о состоянии cette pauvre petite {Этой бедной малютки (франц.).}. A как же она поносила этих англичан за их ханжество! Представьте на миг, как она и весь ее кружок сумерничают в тот вечер за чайным столом: мадам де Крюшон и мадам фон Шлангенбад и их покорные усатые рыцари - барон Понтер, граф Шпаго, маркиз Яго, принц Якимо и почтенный капитан Шуллер. Сидят эти вурдалаки при луне всем синклитом и грызут чье-то доброе имя - только и слышатся смешки, ядовитые шуточки да лязг зубов. Как они рвут на части чьи-то нежные косточки и смакуют лакомые кусочки! - Поверьте, мой маленький Кью, здешний воздух вам вреден. Даже просто опасен. Придумайте какое-нибудь неотложное дело в Англии. Ну, скажем, сгорел ваш замок или сбежал управляющий, и его надо поймать. Partez, mon petit Kiou, partez {Уезжайте, мой маленький Кью, уезжайте! (франц.).}, не то быть беде, - предостерегал молодого лорда один из его друзей. ^TГлава XXXII^U Сватовство Барнса Еще до приезда Барнса, Этель делала не одну попытку сблизиться со своей будущей невесткой: она гуляла с леди Кларой, каталась с ней верхом, беседовала и возвращалась домой не слишком восхищенная умом этой девицы. Мы ведь уже говорили, что мисс Этель расположена была скорей нападать на женщин, чем восхищаться ими, и несколько строго судила знакомых ей светских особ одного с ней пола и возраста. Впоследствии думы и заботы умерили ее гордыню, и она научилась снисходительней смотреть на людей; но в те поры и чуть попозже она не терпела людей пошлых и даже не трудилась скрывать своего к ним пренебрежения. Леди Клара очень боялась будущей золовки. Ее робкие мыслишки, готовые вырваться на простор и резвиться, грациозно играя, и доверчиво бежать на веселый призыв Джека Белсайза, и брать корки из его рук, шарахались прочь при виде Этель, этой суровой нимфы с ясными глазами, забивались в самую чащу и прятались в тени. Кому не случалось наблюдать, как две простодушные девицы или, скажем, двое влюбленных, открывая друг другу свои сердца, смеются своим незатейливым шуткам и болтают, болтают без умолку, пока вдруг не появится маменька со строгим лицом или гувернантка с извечными нотациями, и вот беседа тут же смолкает, смех замирает, и невинные пташки перестают щебетать. Робкая от природы, леди Клара испытывала перед Этель тот же почтительный страх, что и перед папенькой и маменькой, тогда как вторая сестра, вострушка лет семнадцати, сорвиголова с мальчишескими замашками, нисколько не боялась мисс Ньюком и пользовалась у нее куда большей симпатией. Юные девицы порой страдают от несчастной любви, терзаются, льют горькие слезы, не спят ночами и прочее, но только в самых сентиментальных романах люди всечасно поглощены своей страстью, а в жизни, насколько мне известно, разбитое сердце довольно-таки редкое явление. Томасу изменила возлюбленная, какое-то время он в отчаянье, докучает приятелям вздохами и стонами, но постепенно приходит в себя, с аппетитом съедает обед, интересуется предстоящими скачками, и вот уже он опять в Ньюмаркете увлеченно заключает пари. Маленькая мисс перестрадала и оправилась - и ей уже интересно, какие новинки привезла из Парижа мадам Кринолин, и она принимается размышлять над тем, что ей больше к лицу - голубое или розовое, и советуется с горничной, как переделать весенние платья для осени; она опять берется за книги, садится к фортепьяно (быть может, лишь несколько песен теперь не поет из тех, что певала раньше), вальсирует с капитаном, краснеет, вальсирует дольше, лучше и в сто раз быстрее Люси, идущей в паре с майором, оживленно отвечает на милые замечания капитана, вкушает легкий ужин и уже совсем умильно поглядывает на него пред тем, как поднять окно экипажа. Клайв мог не любить своего кузена Барнса Ньюкома, и антипатию его разделяли многие другие мужчины, однако дамы держались иного мнения. Бесспорно одно: Барнс, когда хотел, умел быть вполне приятным молодым человеком. Конечно, он злой насмешник, но многих забавляют подобные злоречивые юнцы; ведь мы не склонны очень сердиться, услышав, как вышучивают нашего соседа или даже какого-нибудь приятеля. Вальсирует Барнс отменно, что правда, то правда, меж тем как Некто Иной, признаемся прямо, весьма неуклюж, вечно наступал на ноги своими огромными сапожищами и без конца извинялся. Вот Барнс, тот способен кружить свою даму по залу чуть не до обморока. А как он зло высмеивает всех после танца! Он не красив, но в его лице есть что-то необычное и приметное, а руки и ноги у него маленькие и изящные - уж этого не отнять. По пути из Сити он ежедневно заходит к пятичасовому чаю, невозмутимый и сдержанный, и всегда-то у него куча смешных историй, которым смеется маменька, смеется Клара, а Генриетта, которая еще не выезжает, прямо умирает со смеху. Папенька очень высокого мнения о деловых качествах мистера Ньюкома; будь у него в юности такой друг, дела у него, бедненького, обстояли бы сейчас лучше. Надумают они куда-нибудь поехать, мистер Ньюком всегда к их услугам. Разве он не достал им чудесную комнату, чтоб они могли видеть процессию лорда-мэра,, и разве Клара не умирала со смеху, когда он рассказывал, как выглядели все эти купчины на балу в Меншен-Хаусе? Он бывает на всех вечерах и балах и никогда не кажется усталым, хотя встает очень рано; танцует он только с ней; всегда рядом, чтоб подсадить леди Клару в экипаж; на приеме во дворце он был даже очень импозантен в мундире ньюкомских гусар, темно-зеленом с серебряным позументом. А как восхитительно рассуждает с папенькой и другими мужчинами о политике! Он убежденный консерватор, исполненный здравого смысла и всяких знаний, и нет у него этих опасных новых идей, свойственных нынешней молодежи. Когда бедненький сэр Брайен Ньюком совсем сдаст, мистер Ньюком будет заседать вместо него в парламенте и возвратит семье положение, утраченное ею со времени царствования Ричарда III. Ведь Ньюкомы пришли тогда в полный упадок. Дед мистера Ньюкома явился в Лондон с сумой за плечами, совсем, как Уиттингтон. Ну разве это не романтично? Так проходил месяц за месяцем. Понадобился не один день, чтоб заставить бедную леди Клару позабыть прошлое и утешиться. Наверное, не было дня, чтобы ей не открывали, глаза на пороки и провинности того, другого. Возможно, окружающие и хотели бы щадить чувства девушки, но чего ради им было оберегать бедного Джека от заслуженного порицания? Отчаянный мот, позор всего сословья, - и только подумать, что отпрыск старого Хайгета ведет подобную жизнь и учинил такой скандал! Лорд Плимутрок считал мистера Белсайза сущим извергом и дьяволом во плоти; он собирал и пересказывал домашним все истории, служившие не к чести бедного Джека (а их, разумеется, было немало) и говорил о нем с пеной у рта. После нескольких месяцев неустанного ухаживания, мистер Барнс Ньюком был принят как жених, и леди Клара ожидала его в Баден-Бадене, отнюдь не чувствуя себя несчастной, когда однажды, прохаживаясь с батюшкой по променаду, нежданно узрела пред собой призрак былой любви и без чувств упала наземь. Барнс Ньюком, когда считает нужным, умеет быть очень кротким и деликатным. Все его замечания по поводу прискорбного случая отличались редким тактом. Он не допускал и мысли, что волнение леди Клары было вызвано каким-нибудь чувством к мистеру Белсайзу, ее просто огорчили воспоминания и напугало внезапное появление человека, их пробудившего. - Не будь для меня законом не впутывать имя дамы в мужскую ссору, - с достоинством говорил Ньюком старому Плимутроку, - и не сбеги Белсайз отсюда как раз вовремя, я бы непременно проучил его. Но он вместе с другим авантюристом, относительно коего я не раз предупреждал родных, покинул Баден-Баден нынче днем. Я рад, что оба они уехали, особенно капитан Белсайз, - ибо нрава я, милорд, горячего и не уверен, что мог бы сдержаться. Когда граф Плимутрок пересказал лорду Кью эту примечательную тираду Барнса Ньюкома, о благоразумии, выдержке и достоинстве которого старик был самого высокого мнения, его собеседник только мрачно кивнул и проговорил: "Да, Барнс решительный малый и бьет наповал". Он постарался сдержать смех, пока не распростился с сиятельным Плимутроком, зато потом, конечно, вволю нахохотался. Он сообщил эту историю Этель и похвалил Барнса за удивительное самообладание, - чего рядом с этим стоила шутка об огромной дубине! Барнс Ньюком тоже посмеялся: у него было большое чувство юмора, у этого Барнса. - Пожалуй, вы могли бы одолеть Джека, когда он давеча возвращался от Плимутроков, - заметил Кью. - Бедняга был так потрясен и так ослабел, что даже Элфред мог бы свалить его с ног. Ну, а в другое время вам это было, бы трудновато, милейший Барнс. Тут мистер В. Ньюком опять обрел свое достоинство и объявил, что шутки шутками, но пошутили и хватит. И можно не сомневаться, что уж это он сказал от души. Прощальное свидание любящих происходило весьма чинно и благородно. При сем, разумеется, присутствовали родители девицы. Джек, явившись на зов Плимутроков, предстал перед ними и их дочкой с видом побитого пса. - Мистер Белсайз, - произнес милорд (бедняга Джек потом в душевной тоске поведал эту историю Клайву Ньюкому), - я должен извиниться перед вами за те слова, какие вырвались у меня вчера в пылу гнева. Я сожалею о них, как, несомненно, и вы о том, что дали для них повод. Мистер Белсайз, не отрывая глаз от ковра, сказал, что крайне сожалеет. Тут вступила леди Плимутрок, сказав, что раз уж капитан Белсайз в Баден-Бадене, он, наверно, хотел бы слышать от самой леди Клары, что того, с кем она помолвлена, она выбрала по доброй воле, хотя, разумеется, с ведома и по совету родителей. "Не так ли, моя милая?" - Да, маменька, - ответила леди Клара и низко присела. - А теперь нам остается с вами проститься, Чарльз Белсайз, - объявил милорд с некоторым волнением. - Как родня и старый друг вашего батюшки, я желаю вам добра. Надеюсь, что последующие годы будут у вас счастливее минувших. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Прощайте, Чарльз. Подай руку капитану Белсайзу, Клдра. И вы, леди Плимутрок, будьте добры пожать Чарльзу руку. Вы ведь знали его ребенком и... и... нам очень жаль, что приходится так расставаться. Таким манером был наконец выдернут больной зуб мистера Джека Белсайза, и на этом мы пожелаем счастливого пути ему и его товарищу по несчастью. Востроглазый маленький доктор фон Финк, пользующий чуть ли не все лучшее общество Баден-Бадена, целый день колесил по городу с достоверным рассказом относительно случая на променаде, вокруг которого злопыхатели, завистники и непосвященные нагородили уже множество несуразных подробностей. Что такое, - леди Клара была невестой капитана Белсайза? Вздор! Кто же не знает состояния дел капитана: ему думать о женитьбе все равно, что мечтать взлететь в воздух! Кто сказал, что при виде него леди Клара лишилась чувств? Она упала в обморок еще до того, как он подошел; она подвержена обморокам, и только на прошлой неделе, как ему точно известно, они случались с ней трижды. У лорда Плимутрока в правой руке нервный тик, и он всегда потрясает палкой. И сказал он вовсе не "убью", а "Хью" - так зовут капитана Белсайза. Как, разве в Книге пэров он назван не Хью? Говорите, Чарльзом? Вечно они напутают в этой Книге пэров! Конечно, эти беспристрастные объяснения возымели свое действие. Злые языки, разумеется, мигом смолкли. Публика осталась вполне удовлетворена, - такова уж публика. На следующий вечер в собрании был бал; леди Клара приехала и танцевала с лордом Кью и мистером Барнсом Ньюкомом. В обществе царило благодушие и доброжелательство, и об обмороке вспоминали не больше, чем помышляли о поджоге курзала. Только дамы де Крюшон и фон Шлапгенбад и другие ужасные особы, с которыми разговаривают одни мужчины, а женщины лишь обмениваются поклонами, продолжали твердить, что англичане - страшные ханжи, и на все заверения, объяснения и клятвы доктора Финка отвечали: "Taisez-vous, Docteur, vous n'etes qu'une vieille bete" {Ах, перестаньте, доктор, вы просто старый дурак (франц.).}, - и дерзко поводили плечами. Леди Кью тоже присутствовала на балу, любезная, как никогда. Мисс Этель прошлась несколько раз в вальсе с лордом Кью, однако наша нимфа была в тот день особенно непримирима. Боб Джонс, который безмерно восхищался ею, попросил позволения пригласить ее на вальс и попытался занять ее воспоминаньями о школьных годах Клайва Ньюкома. Он рассказал, как Клайв участвовал в одной драке, и мисс Ньюком как будто слушала его с интересом. Затем он изволил выразить сожаление, что Клайву взбрело в голову стать художником, и тут мисс Ньюком посоветовала ему непременно заказать свой портрет, поскольку внешность у него, как она уверяла, весьма живописная. Мистер Джонс готов был продолжить эту приятную беседу, но мисс Ньюком прервала его на полуслове и, сделав реверанс, воротилась на свое место, подле леди Кью. - А назавтра, сэр, - рассказывал Боб автору этих строк, коему посчастливилось обедать с ним за общим столом Верхнего Темпла, - когда я встретил ее на променаде, она даже не узнала меня, сэр. Эти светские господа так важничают, что поневоле станешь республиканцем. Мисс Этель и впрямь была горда, очень горда, и нрав у нее был не из легких. Она не щадила никого из родных, только с милой своей маменькой была неизменно добра, да еще с отцом, с тех пор, как он заболел, держалась очень ласково и заботливо. Но леди Кью она давала сражение за сражением и спешила на выручку тетке Джулии, на которой графиня постоянно упражняла свою способность к мучительству. Барнса Этель обливала презрением, и тот совсем пасовал перед ней; не щадила она и лорда Кью - добродушие не избавляло его от ее насмешек. Графиня-бабушка явно ее побаивалась; она даже перестала травить при ней леди Джулию, - потом она, конечно, сторицей отыгрывалась на бедняжке за ту любезность, которую проявляла при внучке. Особенно резка и несправедлива Этель была с лордом Кью, тем более что молодой граф в жизни не сказал ни о ком худого слова, а если кто не разит других, на него грех нападать. Однако его незлобивость, по-видимому, только ожесточала юную воительницу; она метала стрелы в его честную, открытую грудь, и грудь эта кровоточила от ран. Родные только дивились ее жестокости, а молодой джентльмен был оскорблен в своем достоинстве и лучших чувствах беспричинными нападками кузины. Леди Кью полагала, что знает причину этой враждебности, и попыталась урезонить мисс Этель. - Уж не написать ли нам письмо в Люцерн, чтобы вернуть назад этого Дика Тинто? - сказала графиня. - Да неужели ты так глупа, Этель, что сохнешь по этему повесе с русой бородкой? Рисует он прелестно. Что ж, уроками он, пожалуй, сотню-другую в год заработает, и нет ничего проще, как расторгнуть твою помолвку с Кью и свистнуть назад этого учителя рисования. Этель собрала в кучу все рисунки Клайва, бросила их в камин и подожгла свечой. - Премилый поступок, - сказала леди Кью. - Теперь ты вполне меня убедила, что совсем не думаешь о молодом Клайве. Мы состоим с ним в переписке, да? Ведь мы кузены, не так ли, и можем писать друг другу миленькие родственные, письма. Еще месяц назад старая дама употребила бы против Этель оружие поощутимей насмешки, но теперь она побаивалась пользоваться грубыми приемами. - Ах! - вскричала Этель в порыве гнева. - Что за жизнь мы ведем! Как продаете и покупаете вы своих детей и как при этом торгуетесь!.. Не о бедняжке Клайве мои мысли. У нас с ним разные дороги в жизни. Я не могу порвать с родными, а как бы вы его приняли я хорошо знаю. Будь у него деньги, тогда иное дело: тогда бы вы его встретили с распростертыми объятьями. Но он всего только бедный художник, а мы, как ни как, банкиры из Сити. Мы принимаем его у себя в доме, но смотрим свысока, как на тех певцов, с которыми мама так любезна в гостиной, однако ужинать им подают внизу, отдельно от нас. А чем они хуже нас? - Мосье де С. из хорошей семьи, душа моя, - возразила леди Кью, - и когда он бросит петь и составит себе состояние, то, конечно, будет снова принят в обществе. - Вот-вот, состояние!.. - не унималась Этель. - Об этом вся наша забота! С тех пор как стоит мир, люди еще никогда не были так откровенно корыстны! Мы признаемся в этом, мы этим гордимся. Мы обмениваем титулы на деньги и деньги на титулы, и так изо дня в день. Что побудило вас выдать маму за папу? Его ум? Да будь он хоть ангелом, вы отвергли бы его с презрением, сами знаете. Вашу дочь купили на папины деньги, точно так же, как раньше купили Ньюком. Придет ли день, когда мы перестанем так чтить маммону!.. - Не для нас с тобой Этель, - ответила бабушка не без сочувствия; быть может, ей вспомнились далекие дни, когда она сама еще не была продана. - Нас продают, продают, как турчанок, - продолжала девушка. - И вся разница в том, что наш властелин не может иметь больше одной черкешенки зараз. Нет, мы не свободные люди. Я ношу зеленый билетик и жду, когда за мной придет покупатель. Но чем больше я думаю о нашем рабстве, тем больше им возмущаюсь. Почему эта бедная девушка, что выходит за моего брата, не взбунтуется и не убежит? Если б кто-нибудь был мне дороже всей этой светской суеты, почета, богатства, особняков и титулов - я бы все бросила и уехала с ним; только все это мне дороже. И куда я пойду, дочь своих родителей? Ведь я принадлежу обществу, как все наше семейство. Это вы воспитали нас, и вы за нас в ответе. И почему нет у нас монастырей, куда можно было бы скрыться! Вы сыскали мне хорошую партию, раздобыли прекрасного мужа, не слишком умного, но доброго, очень доброго; хотите сделать меня, как говорится, счастливой, а я предпочла бы ходить за плугом, как здешние женщины. - За плугом ты ходить не станешь, Этель, - сухо ответила бабушка. - Все это детская болтовня. Дождь испортит тебе лицо, через час ты уже будешь без сил и вернешься домой позавтракать: ты принадлежишь своему кругу, милочка, и ничем не лучше других - хорошенькая, как ты это отлично знаешь, но довольно строптивая. Счастье еще, что у Кью такой добрый нрав. Уймись хотя бы до свадьбы - не всякий день красивой девушке выпадает такая удача. Ты его отослала, и он ушел, испуганный твоим бессердечием, и сейчас если не играет в рулетку или на бильярде, то, верно, размышляет о том, какая ты несносная маленькая ведьма, и что, может быть, лучше, пока не поздно, остановиться. Твой бедный дед до свадьбы и не подозревал, что я с характером. Потом, другое дело. Нам всем полезны испытания, и он выдержал свое с ангельской кротостью. Леди Кью тоже на этот раз выказывала удивительное благодушие. И она умела, когда нужно, обуздать свой нрав, и, поскольку всем сердцем хотела этой свадьбы, предпочитала улещивать и задабривать внучку, а не бранить ее и запугивать. - Что вы так стараетесь об этом браке, бабушка? - спросила Этель. - Кузен мой не слишком влюблен, по крайней мере, мне так кажется, - добавила она, покраснев. - Лорд Кью, будем говорить прямо, не проявляет особой пылкости, и, думается, предложи вы ему ждать еще пять лет, охотно бы согласился. Почему же вы так спешите? - Почему, моя милая? Да потому что девицам, которые мечтают работать в поле, надо ворошить сено, пока солнце светит; потому что Кью, мне думается, пришло время остепениться; потому что он, без сомнения, будет лучшим из мужей, а Этель - прелестнейшей из графинь в Англии. - И старая леди, обычно отнюдь не склонная к нежностям, поглядела на внучку с откровенной любовью. Этель перевела глаза на зеркало, и, наверное, его блестящая поверхность подтвердила ей слова старухи. Так стоит ли нам бранить девушку за то, что она залюбовалась своим ослепительным отражением, за то, что она сознавала эту приятную истину и наслаждалась своим триумфом? Лучше оставим ей ее долю юного тщеславия, желания повелевать и принимать поклонение. А между тем рисунки мистера Клайва потрескивали у ее ног в камине, и никто не заметил, как угасла последняя искра этого неяркого пламени. ^TГлава XXXIII^U Леди Кью на конгрессе Когда леди Кью услышала, что в Баден-Бадене находится мадам Д'Иври, что она необычайно любезна с Ньюкомами и гневается на лорда Кью, старуха дала волю своему свирепому нраву; по временам ей удавалось держать этого зверя на привязи, и он не лаял и не кусался, но только с него снимали намордник, приводил в трепет всех родственников ее сиятельства. Кто из них не был в свое время покусан, истерзан, сбит с ног или как-нибудь еще напуган и изувечен этим бешеным зверем? Трусливые ласкали его и носили ему кости; благоразумные обходили его стороной; но беда была тем домочадцам, кому выпало на долю стелить подстилку, кормить и, вежливо говоря, делить конуру с "Растерзаем" леди Кью. Спору нет, неистовый характер, если ему, как часто бывает, сопутствует известное великодушие и смелость, - неоценимый дар природы для любого джентльмена или леди. Тот, кто всегда готов накинуться на других, непременно пользуется в семье наибольшим уважением. Ленивые устают препираться с ним, робкие льстят ему и стараются задобрить, а так как почти все мы робки и ленивы, злонравный волен творить, что хочет. Он командует, и ему подчиняются. Если он гурман, к обеду подают его любимые кушанья, а вкусы других приносятся ему в жертву. Если она (мы столь вольно чередуем "он" и "она", ибо дурным характером может обладать как женщина, так и мужчина) облюбовала себе место в гостиной, ни родители, ни братья, ни сестры не смеют его занять. Когда она хочет ехать в гости, маменька, несмотря на мигрень, бежит одеваться, а папенька, который ненавидит эти чертовы сборища, безропотно поднимается после обеда к себе и надевает свой видавший виды белый галстук, чтобы ехать с дочерью и просидеть до самого котильона, хотя он допоздна корпел в присутствии и завтра чуть свет ему снова туда идти. Когда в летнюю пору семейство отправляется в путешествие, она, а не кто другой, решает, куда им ехать и где остановиться. Он запаздывает, его ждут с обедом, и ни один из домашних, хоть умирай он с голоду, не посмеет сказать ни слова. А как все ликуют, когда он благодушен! Как летят на его звонок слуги, как спешат угодить ему! Как терпеливо дожидаются они разъезда гостей и с какой готовностью выбегают под дождь, чтобы кликнуть кеб! А ведь никому нет дела, довольны или нет мы с вами, у которых ангельский характер и, как известно, нет привычки выказывать недовольство или гневаться. Наши супруги едут к модистке, присылают нам счет, и мы его оплачиваем; наш Джон сперва сам прочитает газету, а уж потом явится на звонок и подаст ее нам; наши сыновья разваливаются в наших любимых креслах, наполняют дом своими дружками и курят в столовой; портные шьют нам кое-как; мясники подсовывают самую постную баранину; лавочники раньше срока требуют с нас плату, ибо знают, что у нас доброе сердце, а слуги наши уходят из дому, когда вздумается, и, не таясь, угощают на кухне ужином своих знакомых. Но стоит леди Кью произнести: Sic volo, sic jubeo {Так хочу, так повелеваю (лат.).}, и все близкие, как один, не говоря ни слова, бросаются исполнять ее приказание. Если в семье вдруг заведутся, что бывает весьма редко, сразу два таких властных и деспотичных характера, то, разумеется, возникнет соперничество, чреватое многими осложнениями. А случись когда семейству Баязетов повстречать на улице каких-нибудь других свирепых турок, и уже неизбежна отчаянная схватка, в которую вовлекаются союзники обеих сторон и даже непричастные к спору соседи. Именно это, как ни грустно, произошло и теперь. Леди Кью, привыкшая к беспрекословному повиновению домочадцев, любила диктовать свою волю и чужим. Она судила об окружающих с большой свободой. Суждения ее, как полагается, пересказывались; и если о ком-нибудь она отзывалась резко, то в передаче слова ее, разумеется, не проигрывали. Герцогиня Д'Иври возбудила ее необузданный гнев, и теперь леди Кью давала ему волю, где бы ни слышала это ненавистное имя. - Что она не сидит с мужем? Таскается по свету с оравой бродяг-бильярдистов, а бедный старый герцог тем временем мучается подагрой. Да еще придумала величать себя Марией Стюарт!.. Впрочем, кое в чем она ее достойна, хотя мужа своего пока еще не убила. Ну, уж если она Королева Шотландская, то я не прочь сделаться Елизаветой Английской, - заключила старая леди и потрясла своим морщинистым кулаком. Все это было сказано при публике на гулянье, в присутствии общих знакомых; и уже через несколько минут стало известно герцогине; разумеется, ее светлость, а также достопочтенные князья, графы и прочие вельможи из ее свиты, коих старая графиня обозвала бильярдистами, не поскупились на ответные любезности. Были вытащены на свет божий позабытые сплетни, ходившие о леди Кью в те стародавние времена, когда почти никого из ныне здравствующих Ньюкомов не было и в помине, и потому не попавшие в круг внимания автора предлагаемой хроники. Леди Кью негодовала на дочь (порой любые поступки ее ближних вызывали недовольство старухи) даже за ту сдержанную учтивость, с какой леди Анна принимала авансы герцогини. - Завезти ей карточку! Еще, понимаю, послать с лакеем, но поехать самой, чтоб она тебя видела (ведь она смотрела в окно, я знаю!), да ты что, рехнулась, Анна?! Тебе не следовало вылезать из кареты. Да ведь ты такая рохля, что, останови тебя разбойник на большой дороге, ты бы только сказала ему "благодарю вас, сэр" и отдала кошелек. Да-да. И если б миссис Макхит явилась потом к тебе с визитом, ты бы, чего доброго, нанесла ей ответный! Кабы подобные речи велись только за спиной герцогини и ничто не высказывалось ей в лицо, все могло бы еще обойтись благополучно. Вздумай мы ссориться со всеми, кто тайком чернит нас, и бросайся мы на них с кулаками при всякой встрече - мы не знали бы ни дня покоя! Злословие не возбраняется в обществе. Ты про меня сказал пакость, я про тебя, а встретимся - друзья друзьями. Кому из нас не случалось - и притом нередко, - войдя в гостиную, догадаться по лицам наших милых знакомых, что здесь только что, когда мы уже, возможно, поднимались по лестнице, обсуждались наши маленькие странности. Разве это портило нам вечер? Разве мы обижались, негодовали, обменивались колкостями? Ничуть не бывало. Мы просто дожидались ухода кое-кого из наших милых друзей и уж тут брали реванш. Моя спина к услугам соседа. Пусть себе строит какие угодно рожи у меня за спиной - при встрече же мы будем улыбаться друг другу и пожимать руки, как подобает воспитанным людям, которым даже безукоризненно чистая манишка не так нужна, как безукоризненно любезный вид и выходная улыбка. В этом и состоял просчет леди Кью. Она хотела, по некоторым причинам, выжить мадам Д'Иври из Баден-Бадена и сочла наилучшим для этого средством беспардонный тон и грозные взгляды, коими прежде ей удавалось многих запугать. Но Королева Шотландская тоже была особой решительной, и ее царедворцы стояли за нее горой. Одни из них не могли отступать, ибо не имели чем расплатиться по счетам, другие же отличались храбростью и не желали покидать поле боя. Вместо того, чтобы задобрить и умиротворить мадам Д'Иври, мадам де Кью решила смелой атакой опрокинуть врага и выбить с его позиций. И она принялась за дело чуть ли не с первой же встречи. - Как грустно мне было узнать, ваша светлость, что герцог лежит больной в Баньере, - начала старая леди, едва наши дамы встретились и обменялись обычными приветствиями. - Очень любезно, что ваше сиятельство интересуется здоровьем мосье Д'Иври. Герцог в таких годах, что не любит путешествовать. Вам больше повезло, дражайшая миледи, вы не утратили gout des voyages {Любовь к путешествиям (франц.).}. - Я приехала к своей семье, дражайшая герцогиня! - И как, верно, осчастливили своих б