то еще можно изгадить? -- она повела плечами, заползая поглубже под одеяло. -- И кроме того, действительно, было самое время, тут ты оказался прав. Так или этак, но мы не могли снова стать тем, чем были. Котятами. -- Ты довольна? -- Джулия закрыла глаза. Фаррелл лизнул ее потную спину, чуть ниже шеи. -- Вкус у тебя, как у красной гвоздики. Крохотные медовые взрывы. Джулия положила руку ему на живот, под самые ребра. -- Тощий, -- пробормотала она, и затем вдруг: -- Джо? Ты помнишь, как мы повстречались в Париже, я еще сидела в машине? -- Мммм. Я плелся по Мсье-ле-Принс, глядь, а у обочины ты сидишь. -- Мне полагалось на следующий день отправиться с двадцатью пилотами в туристическую поездку, а я совершенно забыла о ней и ничего не подготовила. Вот и сидела, думала, как жить дальше. И вдруг увидела тебя. Выглядел ты кошмарно. -- Да я и чувствовал себя именно так. Плохая была зима. Больше я ни разу не скатывался так низко и не влипал в такое количество неприятностей. Во всяком случае, ни разу в одно и то же время. Я тогда сидел у тебя в машине и это было самое теплое место, в какое я попал со времени приезда во Францию. Она погладила его, не открывая глаз. -- Бедный Джо в нью-йоркском пальтеце. Крупный пушистый белый кот вспрыгнул на кровать и решительно втиснулся между ними, изогнув спину и урча, как швейная машина. -- Это Мышик, -- сказала Джулия, -- Мышатина, старый слюнтяй. Сначала он был Моше, но это ему не понравилось. Так что ли, старый прохвост? Кот, разглядывая Фаррелла, потерся о ее руку. -- У тебя никогда не было кошек, -- сказал Фаррелл. -- Я вообще не помню тебя с животными. -- Да он, строго говоря, и не мой. Достался мне вместе с домом. Глаза ее открылись в нескольких дюймах от его -- не карие и не совсем черные, но полные вопрошающей, уклончивой тьмы, какой он больше ни у кого не встречал. -- А ты помнишь, как я считала? -- Что? -- спросил он. -- Что считала? -- В машине, писала цифры на стекле. Один, два, три, четыре, вот так. Помнишь? -- Нет. То есть теперь, когда ты сказала, вспомнил, но не по-настоящему. Передвинь кота, прижмись ко мне. Неожиданно Джулия протянула руку и выключила лампу. Сетчатка Фаррелла, давно привычная к срочным мобилизациям, сделала, что смогла, зарегистрировав резко контрастные черные волосы, разметавшиеся по плечам цвета слабого чая, маленькую , ставшую почти плоской в движении грудь и тень сухожилия подмышкой. Он потянулся к ней. -- Подожди, -- сказала она. -- Слушай, я должна рассказать тебе об этом в темноте. Это я про себя тогда считала, срок месячных. Пыталась сообразить, безопасно ли будет отвести тебя в мою комнату. Уж больно плохо ты выглядел. Белый кот заснул, но еще мурлыкал при каждом вздохе. Иных звуков в комнате не было. -- Все утыкалось в один день -- либо так, либо этак. Я очень ясно все помню. А ты -- совсем ничего? Свет от автомобиля прошелся по дальней стене, по потолку отельной комнаты Фаррелла, жемчужиной замерцало биде, и полупустой чемодан у изножья кровати раззявился свежеразрытой могилой. Рядом с ним, за мурлыкающим сугробом (зимы в Париже грязны, воздух липок и стар) возникало и пропадало круглое, смятенно-нежное эскимосское лицо Джулии, как и сама она растворялась в мире и вновь возникала, как и он научился бы с легкостью растворяться и возникать, если б не умер, если б прорвался сквозь эту долгую, грязную зиму. Он сказал: -- Мне был двадцать один год. Что я тогда понимал? Миг он ощущал дыхание Джулиии у себя на лице. Потом услышал голос: -- Я рассказала тебе все это только чтобы показать, что думала о тебе, даже в те давние времена. -- Это приятно, -- ответил он, -- но лучше бы ты не рассказывала. Я ни черта не помню ни о подсчетах, ни о чем другом, но ту зиму я хорошо запомнил. Думаю, если бы ты отвела меня к себе, ты, может быть, изменила бы весь ход мировой истории. Было бы, куда излить мои бессловесные скорби. -- Увы, -- сказала она. -- Увы, бедное пальтецо. Она подцепила кота и ласково сплавила его на пол. -- Ну, иди ко мне, -- сказала она. -- Прямо сейчас. Это тебе за тот раз. Официально. Старый друг. Старый не знаю кто. За тот раз. Утром, когда он проснулся, рядом с ним в постели лежали доспехи. Собственно, это была кольчуга, опустело опавшая, словно мерцающий панцырь некоей жертвы железного паука, но пробуждющееся сознание Фаррелла заполнил по преимуществу огромный шлем, деливший с ним подушку. Выглядел он как большая черная корзинка для мусора с донышком, усиленным металлическими распорками и с напрочь срезанным боком, вместо которого приклепали стальную пластину с прорезями. Еще во сне он положил поверх шлема руку и уткнулся носом в забрало -- его прохлада и грубый, отзывающийся свежей краской запах и пробудили Фаррелла. Он поморгал, оглядывая шлем, потер нос и приподнялся на локте, озираясь в поисках Джулии. Уже одетая, она стояла в дверном проеме и беззвучно смеялась, приложив к губам пальцы -- один из немногих отзвуков классических японских манер, когда-либо замеченных в ней Фарреллом. -- Хотела посмотреть, что ты станешь делать, -- переведя дух, сказала она. -- У тебя здорово получилось. Испугался? Фаррелл сел, ощущая в себе сварливую обиду на дурное с ним обхождение. -- Видела бы ты, рядом с какими произведениями искусства приходилось мне просыпаться за последние десять лет, -- он приподнял одну из складок кольчуги, оказавшейся при всей ее тяжести на удивление текучей. -- Ладно, я свою реплику подал. Что это, черт побери, такое? Джулия подошла и присела на кровать. От нее пахло душем и солнечным светом, пушистая водяная пыльца еще лежала на волосах. -- Ну, вот это кольчужная рубаха, это бармица, она защищает горло, а вот это для ног, поножи. Полное облачение, не хватает только боевых рукавиц и стеганного гамбизона. И накидки. Обычно поверх кольчуги надевают накидку той или иной разновидности. -- Из моих знакомых никто этого не делает, -- сказал Фаррелл. Он стукнул по шлему и тот отозвался возбужденно и нетерпеливо -- как лютня, когда он с ней разговаривал. Джулия сказала: -- Шлем не от этого облачения. Я его сделала довольно давно. А тебе подложила для пущего впечатления. Она улыбнулась Фарреллу, моргавшему, переводя взгляд с нее на шлем и обратно. -- Кольчугу тоже я сделала, -- продолжала она. -- Угадай, из чего? -- Похоже на цепочки, которые пришивают вместо вешалок. Мне другое интересно, зачем? Я знаю, ты все можешь сделать, но это несколько ограниченная область приложения сил, -- он еще раз ощупал посеребренные звенья и вгляделся в них повнимательнее. -- Господи-Боже, они же сварные. Это ты тоже сама? Джулия кивнула. -- Вообще-то это не вешалки, -- она встала, ловко сдернув с него одеяло. -- Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя совершенно бездонный пупок? Он просто уходит вглубь, как черная дыра или что-то похожее. Вставай, одевайся, мне пора на работу. Стоя под душем, он сообразил, что она нарезала струны и из них сделала кольца; за завтраком из апельсинов и английских оладий Джулия подробно описывала, как она переплетала их -- четыре кольца к одному -- и как один друг, которому она обставляла дом, научил ее сваривать кольца. Но зачем или для кого она соорудила доспехи, Джулия не сказала. -- Долгая история. Расскажу, когда будет время. Больше Фарреллу никакими подковырками ничего из нее вытянуть не удалось. Он оставил эту тему и нарочно сказал: "Выглядит далеко не так увлекательно, как работа с гончарным кругом", -- позволив ей обратиться к любимому предмету, к керамике. О керамике Фаррелл знал ровно столько, чтобы иметь возможность задавать достаточно разумные вопросы, но ему нравилось наблюдать за Джулией, когда она говорила о ремеслах, которыми владела. После завтрака он подвез ее до работы -- в университет, где она делала научные и медицинские иллюстрации. -- Поперечные сечения позвоночника, детальные изображения надпочечной железы. Мне это нравится. И у меня хорошо получается. Она работала здесь уже больше года. -- А красками ты больше не пишешь? -- спросил он. -- Придется отобрать у тебя мольберт. Пять лет назад, в Оберлине он сделал для нее мольберт, она тогда вернулась на семестр в школу живописи. Джулия мельком улыбнулась, глядя на свои руки. -- Да и никогда не писала, -- сказала она. -- Не умею. Я умею рисовать, вот этим и занимаюсь. Фаррелл сказал: -- Джевел, ты все умеешь. Это, может быть, жизнь мою переменило -- сознание, что ты умеешь все. -- Да какое там все! -- резко выкрикнула она. -- Жаль разрушать твои иллюзии, но я уже бросила себя дурачить. Перестань, черт возьми, и ты выдумывать меня -- для этого тоже настало самое время. Фаррелл услышал, как у нее перехватило горло, как клацнули зубы. После этого Джулия молчала, пока он не остановил автобус у кампуса, так близко к ее кабинету, как мог. Он открыл перед ней дверь и помог ей спуститься на землю -- это началось как рыцарская шутка, а закончилось тем, что оба застыли среди куч волглых бумажных тарелок и драных политических плакатов, положив руки друг дружке на плечи. -- И что будет дальше? -- спросил он. -- Кто мы теперь друг другу? Джулия задумчиво ткнула его в живот. -- Господи, -- сказала она. -- Как подумаю, что могла прожить целую жизнь, ничего не узнав об этом пупке. Она одернула его рубашку и аккуратно заправила ее. -- Около полудня я выхожу на ленч, -- сказала она. -- Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом. -- Рядом с "Ваверли" есть марокканский ресторан. Будем с тобой есть кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом? -- На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не ели дважды в одном месте? -- Нет, -- сказала она. -- Серьезно? Он кивнул, полагая, что Джулия рассмеется, но она выглядела напуганной и печальной. Фаррелл сказал: -- Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а ресторанов в Авиценне хватает. -- Разве это порядок? -- откликнулась она. Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она закаркала или заскулила. -- Бедное пальтецо, -- сказала она, и стиснув его ладони в своих, поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно. -- Ты только не выдумывай меня, вот и все, -- сказала она. -- В семь у Фуада. Нежно прикусив пальцы Фаррелла, она оставила его -- смотреть, как спокойные ноги уносят ее по гравиевой дорожке, а там и за дверь. Мгновенная догадка, что он больше никогда ее не увидит, стеснила его дыхание, совсем как вчера. Все, что ты можешь -- это раз за разом смотреть, как кто-то уходит. Вот почему, вопреки собственной воле, вопреки тому, что он сказал Бену в бассейне, он все еще оплакивал -- по-дурацки, сам на себя негодуя -- такое множество обреченных на гибель ландшафтов, существ, способов существования, ни единого разу им не виданных. Ощущать утрату, знать, что мы теряем. Помнить. Быть может, это, в конце концов, и получается у меня лучше всего. Надеюсь, что нет. Он залез обратно в автобус и поехал в холмы, к Бартон-парку, посмотреть, не найдется ли в "Зоо" какой-либо работы. VI Работа нашлась только одна: шесть раз в неделю после полудня водить по зоосаду имеющий обличие аллигатора электрический поезд, рассказывая пассажирам о животных, которых они видят в пути. Фаррелл, питавший надежду, что ему удастся пристроиться поближе к гориллам, тем не менее привередничать не стал -- все же работа была на открытом воздухе и в меру бездумная. Он согласился начать в следующий понедельник и получил карту маршрута и текст, который ему надлежало запомнить. В тексте наличествовало пять с половиной подчеркнутых красным шуток. Он думал переодеться, но добравшись до дому, обнаружил, что подъездную дорожку перегораживает пожилой желтый "понтиак" с ржавой вмятиной на переднем крыле. Припарковав Мадам Шуман-Хейнк кварталом дальше, Фаррелл пошел к дому. Позади "понтиака", там, где он влетел на дорожку, виднелись следы заноса, срезавшего два Беновых скворечника и в клочья изодравшего небольшую купу дикого розмарина. Водитель, все еще сидевший за рулем и бессмысленно тыкавший пальцем в кнопки на панели управления, заслышав шаги Фаррелла, поднял глаза и распахнул дверцу. -- Привет, -- сказал он веселым, немного мальчишеским голосом. -- Слушай, ты мою жену не видел? Он был моложе Фаррелла -- круглое, крепкое, с глубоким загаром лицо под шлемом для серфинга на жестких белесых волосах. Бачки, густые и колючие, немного темнее волос, но усы и вовсе бесцветные, сразу не заметишь. Фарреллу бросилась в глаза кровоточащая нижняя губа. -- Не думаю, -- ответил Фаррелл. Молодой человек вылез из машины, как только Фаррелл с ней поравнялся. Сбит он был основательно -- почти с Фаррелла ростом, но фунтов на двадцать потяжелее. Он сказал: -- Но ты ведь ее увидишь? Фаррелл удивленно уставился на него. Молодой человек, улыбаясь, придвинулся ближе. -- Я хочу сказать, раз ты сюда заявился, в этот дом, ты же увидишь ее, так? Она ведь здесь работает, так? -- А-а, Сюзи, -- не задумываясь, сказал Фаррелл и немедленно об этом пожалел. Дружелюбное выражение молодого человека не изменилось, но как-то застыло, словно он умер. -- Точно, Сюзи Мак-Манус, ты правильно понял. Добрая старая Сюзи. Ну, а я Дейв Мак-Манус. Дейв Мак-Манус. Добрый старый Дейв. Он стиснул ладонь Фаррелла и принялся трясти ее и тряс долго и ласково, все время глядя Фарреллу прямо в глаза. Ладонь была холодной, влажной и жесткой. Фарреллу и раньше приходилось сталкиваться с мертвецки пьяными людьми, но не так часто, чтобы он опознавал их с первого взгляда. Однако само это состояние было ему знакомо -- товарняк, летящий, громыхая и забавно мотаясь, от буйной веселости к слюнявой печали, набирающий скорость, пока его несет сквозь бессмысленную ярость к дикой рвоте, а от нее -- движением гладким и почти беззвучным -- в темные области озноба, пота и слез и после без предупреждения снова наружу, туда, где все, наконец, успокаивается в снежно-слепящем сиянии. Мак-Манус не покачивался, не бормотал, от него и спиртным-то почти не пахло, но Фаррелл начал отступать от него. С каждым его шажком улыбка Мак-Мануса становилась все щире. -- Я тебе больно не сделаю, -- сказал он. -- Я просто хочу повидаться с моей женой, совсем как ты. Он похлопал себя по карману ветровки, и Фаррелл увидел, что ткань ее оттянута вниз и весомо покачивается. -- Проведи-ка меня туда. В дом. Фаррелл еще отступил, норовя уйти за машину. Мак-Манус снова похлопал себя по карману и покачал головой. -- Давай, пошли. А то там собака. Не хочется калечить собаку. -- Она натаскана на убийство, -- предупредил Фаррелл. -- Раньше служила в армии, преподавала на курсах. Он лихорадочно прикидывал, велики ли шансы, что Сюзи сегодня дома. Мак-Манус сунул руку в карман и свистнул на две ноты. Фаррелл медленно прошел мимо него и поднялся по ступенькам крыльца. Брисеида встретила Фаррелла в дверях и нервно заскулила, заметив за его спиной чужака. На миг Фаррелл увлекся безумным видением -- как он сгребает овчарку и швыряет ее в Мак-Мануса или хотя бы впихивает собаку ему в руки. Но Мак-Манус находился слишком близко, а кроме того, Фаррелл, хорошо зная свои физические возможности, понимал, что скорее всего разорвет какую-нибудь важную связку или вывихнет спину. Мак-Манус нагнулся, чтобы почесать у Брисеиды за ухом, и Фаррелл застыл, думая: Этого не может быть. И тут из комнатушки, в которой стояла швейная машинка, в прихожую вышла Сюзи с ведром и шваброй. Увидев Мак-Мануса, она замерла на полувздохе, попыталась что-то произнести, но закрыла рот и осторожно поставила ведро и прислонила швабру к стене. -- Дейв, -- сказала она. Из разбитой нижней губы Мак-Мануса опять потекла кровь. Слезы брызнули из его глаз внезапными страшноватыми струями, походя больше на ружейную дробь, чем на капли влаги. -- Сука, сука драная! -- заорал он, мягкий голос его треснул, рассыпавшись визгливой щепой. -- Сука, я люблю тебя! Сюзи развернулась и бросилась в гостиную, а Мак-Манус, отпихнув Фаррелла и дергая себя за карман, метнулся за ней. Он споткнулся о Брисеиду и рухнул ничком, погребая под собой пистолет. Брисеида, и вообще-то в любую минуту ожидавшая конца света, взвизгнула, подтверждая худшие свои опасения. В поисках утешения она рванулась к Фарреллу, так наподдав его, что он едва не свалился. Мак-Манус копошливо поднялся на ноги и прыгнул в гостиную. Он разодрал карман, вытаскивая из него пистолет. -- И часто ты выходишь встречать гостей? -- спросил Фаррелл у Брисеиды. В гостиной что-то с грохотом рухнуло, и Мак-Манус взвыл: -- Ну, дерьмо, меня потом не вините! Фаррелл, переваливаясь и прячась за кресла, на корточках пробрался в гостиную. Сюзи наполовину взбежала по лестнице, но в тот миг, когда Фаррелл увидел ее, вдруг остановилась, повернулась и медленно начала спускаться назад, к Мак-Манусу, стоявшему среди черепков керамической лампы. -- Нет, -- на удивление громко сказала она. -- Нет, почему я должна убегать от тебя? Мак-Манус, до этого целившийся, держа пистолет обеими руками, теперь опустил руку с ним вдоль тела. Впервые облик его стал обликом пьяного человека. Он пожевал кровоточащую губу, посопел и пробормотал: -- Ну хорошо, ладно. Пошли. Но Сюзи покачала головой и к изумлению Фаррелла улыбнулась. -- Нет, -- снова сказала она. -- Нет, Дейв. Иди домой. Я с тобой не пойду и бегать от тебя больше не стану. Я только что поняла, что этого делать не нужно. Это она меня научила. -- Сука, -- прошептал Мак-Манус. -- Сука, сука. Фаррелл едва слышал его, да собственно, слова словно бы адресовались вовсе не Сюзи, но кому-то иному, кого Мак-Манус вдруг вспомнил или представил. -- Она тебя научила. Я ей башку к матери оторву, научила она. Он поднял голову и вдруг улыбнулся, снова подхваченный знобливым током опьянения. -- Я люблю тебя, Сюзи, -- сказал он. -- Ты знаешь, я тебя люблю. Послушай, я выгоню Майка, ей-богу выгоню, насовсем, как ты хотела. Я ему скажу: "Вали отсюда, парень, Сюзи возвращается". Нечто, мелькнувшее в легком пожатии плеч и галантном взлете свободной руки, похожем на чаплинскую отмашку, заставило Фаррелла на миг понять, что могла полюбить в нем Сюзи. -- Но я не возвращаюсь, -- негромко сказала она. Уже спустившись до последней ступеньки, она оказалась на одном уровне с Мак-Манусом и смотрела ему в глаза с хрупким, полным сострадания достоинством. -- Побереги себя, Дейв, -- сказала она, -- и все будет хорошо. Она неожиданно наклонилась, поцеловала Мак-Мануса в щеку и шагнула мимо него в сторону кухни. -- У меня еще уборка, -- сказала она, -- полы надо вымыть. Впоследствии Фаррелл решил, что если бы не поцелуй, все могло бы кончиться миром. Мак-Манус поморгал ей вслед и, казалось, не столько ушел, сколько осел в себя, потирая челюсть, что-то бормоча и поворачиваясь к дверям. Но тут его рука добралась до места, в которое Сюзи поцеловала его, и он развернулся назад, рывком подняв пистолет и прицелясь ей в спину. Фаррелл завопил, а Сюзи, оглянувшись, крикнула: -- Мама, помоги! Звук от выстрела был такой, словно кто-то саданул бейсбольной битой по полу гостиной. Фаррелл прыгнул через кофейный столик, но Мак-Манус уже рухнул, не дождавшись его -- вцепившись в собственную ногу и завывая так, будто полоскал чем-то ужасным горло. В гостиной запахло подгоревшими тостами. Сюзи бросилась к мужу, едва не наступила на пистолет и замерла, будто олень под фарами, уставя взгляд куда-то мимо Фаррелла. На верху лестницы стояла Зия. В длинном цветастом платье, свисавшем с нее, как скатерть, и с красным пластмассовым гребешком в руке. Воздух сгустился вокруг уставившегося на нее Фаррелла, словно бы обернув его в дрянные пропотевшие простыни. Лицо Зии было пустым, а голос ее, когда она обратилась к Мак-Манусу, показался бесцветным и тихим: -- Встань. Встань на ноги. Собственные ее ноги были босы, расставлены широко, ступни стояли плоско, как хлебные доски. -- Он не может, -- протестующе сказала Сюзи. -- Он же поранился. Ему нужен врач. Она опустилась на колени рядом с задыхающимся, постанывающим Мак-Манусом, делающим над собою усилия, чтобы не схватиться за рану руками. Далекий тихий голос сказал: "На ноги", -- и Фарреллу почудилось, что два эти слова скрежещут, притираясь одно к другому, как мельничные жернова. Мак-Манус примолк. -- Встань, -- еще раз сказала Зия, и Мак-Манус каким-то образом ухитрился подняться, напряженно перекосив раскрытый рот, как будто его вот-вот вырвет. Пуля, судя по всему, пробила ему икру, крови натекло относительно мало. Он слабо шевельнул губами, выговорив: -- Пистолет. -- Прочь отсюда, -- сказал голос. -- Никогда больше не приближайся к этому дому. Никогда больше не приближайся к ней. Она под моей защитой, и если ты потревожишь ее, ты умрешь. Она -- одна из моих. А теперь уходи. И снова вскрикнула Сюзи: -- Но он же не может, разве ты не видишь? Он не может идти. Нужно вызвать врача. Однако Зия как будто не слышала ее; она качнула непричесанной головой, и Мак-Манус, точно марионетка на пружинках, сделал один кренящийся шаг к двери. Лицо у Мак-Мануса было белым, как творог, резкий запах его боли жег Фарреллу ноздри. В дверях гостиной объявился вдруг полноватый мужчина, за которым на цыпочках следовала Брисеида. Фаррелл признал в нем одного из клиентов Зии. -- Дверь была открыта, так что я вот... -- произнес он, вглядываясь в сцену с подобием равнодушного интереса, какое видишь иногда на морде жвачного животного. Ничто в его круглом, веснушчатом, немного сморщенном, точно вчерашний воздушный шарик, лице не позволяло даже на миг предположить, будто он унюхал порох или увидел разбитую лампу и кровь. Фаррелл, Мак-Манус и Сюзи, приоткрыв рты, уставились на него, но Зия кивнула и совершенно нормальным голосом произнесла: -- Здравствуйте, Роберт, заходите. Она отступила в сторону, пропуская его, и он, не оглядываясь, поднялся по лестнице. Никто не сказал ни слова и не шелохнулся, пока наверху не хлопнула дверь приемной Зии. Сюзи, желая помочь, подобралась к Мак-Манусу, но он с силой оттолкнул ее и, собрав воедино всю свою оглушенную мужественность, сделал шаг по направлению к Зие. Сюзи он бросил через плечо: -- Ты бы лучше поднималась наверх, мужчина ждет. Фаррелл с полной уверенностью ожидал, что он с голыми руками бросится на Зию, но Мак-Манус, бесстрашно глядя на нее, лишь произнес медленным от боли и одиночества необъятной ненависти голосом: -- Одна из твоих. Что же, готов поспорить, она освоила пару новых фокусов с тех пор, как ты ее получила. Слушай, я бы тоже не прочь выучить их, у меня найдется, чем заплатить. Нога его подвернулась, хоть Фаррелл и не видел ничего, на чем бы он мог подскользнуться, и Мак-Манус грохнулся перед Зией на колени у подножия лестницы. Фарреллу померещился запах сырой земли, смятой травы, чего-то похожего на кофе, похожего на мех мертвого животного. Он услышал, как кто-то поскуливает, и поначалу решил -- Брисеида, но тут же понял, что звук исходит из его собственного горла. Остановиться он не мог. Теперешние его ощущения не походили на оставленные в нем отражением огромной женщины с головою собаки: может быть, сама Зия в этих ощущениях и вовсе отсутствовала, ибо даже сознанию Фаррелла она представлялась истершейся и истончившейся почти до прозрачности. Но на какое-то поистине непереносимое мгновение -- миг, на протяжении которого всякая вещь оставалась еще не названной -- он сознавал ее присутствие в мире с большей силой, нежели свое. Он чувствовал, как она мерно дышит в лестнице и в досках пола под его ногами; она обступала его своими стенами и комнатами, шевелилась в камнях камина, глядя осколками лампы, разговаривая каракулями солнца на ковре гостиной. Вне дома ее присутствие только сгущалось, да и вовнутрь себя спрятаться от него не удавалось, ибо и там тоже была она, хохочущая в его остове, дразнящая его атомы, заставляя их дробно биться друг о друга, подобно игральным костям. К чему бы он ни обратился, всюду он натыкался на ее страшную суть. Рядом с ним Мак-Манус все более распластывался по полу, вытягивая руки и ноги, словно гигантская стопа вдавливала его в пол. Затем, на глазах у Фаррелла, нажим как будто ослаб, Мак-Манус медленно поднялся и полузаковылял, полузапрыгал к выходу из дома, на каждом шагу с трудом втягивая воздух. Сюзи дернулась -- помочь, но женщина на лестнице взглянула на нее, и Сюзи, прижав ко рту ладони, ушла на кухню. Фаррелл слышал, как Мак-Манус, спотыкаясь, бессильно сквернословит под окнами, потом зарычал двигатель "понтиака". -- Я так и не смог понять, что случилось, -- сказал он. -- С пистолетом. Зия, похоже, пребывавшая в легком замешательстве, улыбнулась ему. -- Она назвала тебя мамой, -- сказал Фаррелл. Зия одернула спереди платье -- нервная привычка слишком полной женщины. -- Мне надо идти утешать бедного Роберта, -- сказала она. -- Он теперь половину времени будет извиняться за то, что вошел, не постучав. Чем застенчивей человек, тем с большей надменностью он взирает на себя самого. Она шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороною ладони, -- уже пару дней ее мучил насморк. Фаррелл смотрел, как она поднимается по лестнице, по-отдельности одолевая каждую из ступенек, -- добравшись доверху, она остановилась и сердито вздохнула. Подошедшая Брисеида сунула морду ему в ладонь. Фаррелл рассеянно потрепал ее по носу и сказал: -- Все в порядке, не бойся. Но Брисеида чуяла порох и кровь и потому просто плюхнулась на пол, слишком умученная сложностями человеческого существования, чтобы найти в себе силы хотя бы скулить. Фаррелл посоветовал ей: -- Не думай об этом и все. Бери пример с меня: будь просто собакой. Он вывел ее наружу, оба присели на переднем крыльце, Брисеида сразу отыскала любимое полотенце и несколько раз придушила его, пока Фаррелл играл ей одну из песен Генриха VIII. VII Рекорд взаимотерпимости составлял у Джулии с Фарреллом немногим меньше пяти дней кряду -- они установили его почти восемь лет назад в Нантакете. Шестой их совместный день они отпраздновали, снова отправившись в марокканский ресторан, где ели кус-кус и пили теплое, горьковатое шампанское. Первую половину обеда Фаррелл занимался тем, что играл пальцами Джулии и улыбался, а вторую бурно и беспорядочно рассказывал, насколько хватало слов, о Бене, Зии и человеке, пришедшем навестить Сюзи. Джулия слушала его молча, внимательно, но с ничего не выражающим лицом, слушала, пока Фаррелл не прикончил шампанское и не исчерпал изобретательности по части обхождения с ее пальцами и фраз, пригодных для описания Зии, стоящей на лестнице босиком и в цветастом платье. -- Она просто-напросто живет во всех комнатах сразу, -- сказал он. -- Везде и всюду. Джулия медленно произнесла: -- А ты, значит, после этого помылся, надел чистую рубашку, встретился со мной, и мы пошли обедать. И говорил ты все время только о нас с тобой. Господи-Боже, ты балабонил о "Барни Миллере" и о том, как повстречал бывшего мужа моей сестры... -- Я думал, ты мне не поверишь, -- сказал Фаррелл. -- Ты поверила? Ну, скажи, что ты вправду поверила хоть одному слову из всей этой белиберды, которую я на тебя вывалил? Это же почище летающих тарелок. Ну, хотя бы одному слову? Ему пришлось еще раньше отпустить ее пальцы, чтобы с пущим удобством размахивать руками. Теперь Джулия, перехватив их, с серьезным видом окунала его пальцы в кус-кус и грациозно облизывала один за другим, не спуская глаз с лица Фаррелла. Она сказала: -- Я не верю словам. Я верю тебе. Это разные вещи. -- То есть я галлюцинирую, но не вру. Замечательно. Умница, Джевел. -- То есть ты перетрусил, -- сказала она. -- Я еще ни разу не видела тебя испуганным, даже в Лиме. Не то чтобы ты был таким уж отчаянным героем, но обычно происходящее до того тебя занимает, что страха ты просто не замечаешь. А на этот раз ты его заметил. И то, что ты видел, ты видел на самом деле. Фаррелл вздохнул и пожал плечами. -- Может и так, но я теряю подробности. Что-то такое я знаю, но оно ускользает от меня, уползает все дальше от моего сознания, норовя возвратиться к ней. Сейчас я уже не помню, как все происходило, знаю только -- случилось то-то и то-то, да и представление о случившемся тоже уже изменилось. Не знаю я, что я там видел. -- А как насчет Сюзи? -- спросила Джулия. Фаррелл горестно закатил глаза. -- Она была ошеломлена, она была в ужасе, у нее была истерика, и кроме того, каждый раз, как случалось что-нибудь важное, она смотрела в другую сторону. Так она, во всяком случае, говорит, и сейчас я уже верю, что это чистая правда. Джевел, на тебя люди смотрят. Джулия с удовлетворением покивала, улыбаясь, насколько позволяли его пальцы. Оффициант в тюрбане, словно играя в фрисби, смахнул с их стола тарелки и мгновение спустя, прилетел назад с чашечками кофе, горячего и тягучего, как лава. Фаррелл сказал: -- Пистолет сам собой повернулся у него в руке. Он не выпускалего и, видит Бог, держал крепко. Сюзи крикнула: "Мама", и пистолет вильнул, нацелился и прострелил ему ногу. Я все жду, когда я и это забуду. -- А что случилось с пистолетом потом? -- Фаррелл снова пожал плечами. Джулия нетерпеливо и требовательно спросила: -- Ну хорошо, что вообще происходило потом? Пять дней прошло, они хоть раз говорили об этом, хотя бы за завтраком? Может, соседи что-то слышали, полицию кто-нибудь вызвал? Я не могу поверить, что все так и стали жить дальше, как ни в чем не бывало. -- Вот именно так, точка в точку, -- сказал Фаррелл. -- Ни тебе полиции, ни соседей и никаких перемен. Бен просто-напросто заявил, что его там не было, Сюзи сделала вид, что ее там не было, а старушка Зия молчит и все. И уверяю тебя, никто за столом этой темы не касается, -- Джулия выпустила его руки. Фаррелл продолжал: -- С кем бы мне действительно хотелось поговорить, так это с Брисеидой. Она видела все и уж она-то своим глазам верит. Она к Зие и близко не подходит. Джулия попросила: -- Расскажи мне о ней. Не о собаке, о Зие. Фаррелл молчал, переглядываясь с оффициантом, который уже встречал в дверях двух новых посетителей и указывал им на столик Фаррелла с Джулией. В конце концов он сказал: -- У нас в зоосаде есть медведь, гризли. Поразительно, насколько маленьким и неуклюжим он ухитряется выглядеть, пока не начнет двигаться. -- Она притягивает тебя? -- Фаррелл в изумлении разинул рот. -- Оставляя меня в стороне -- и Бена, и все прочее. Ты бы лег с ней в постель? -- Господи, Джевел, -- сказал он. Джулия легонько пнула его под столом по ноге. -- С чего бы это ты вдруг заговорил о медведях? Фаррелл продолжал, очень медленно: -- Самое удивительное в гризли, что ему не положено никаких пределов. Ты можешь какое-то время наблюдать за ним, размышлять о нем и все равно не поймешь, где начинается и где кончается его сила. Он толстый, брюхастый, в морде что-то свинячее -- и все равно нечто притягательное в нем есть. Он и не пытался рассказать ей про ночь, когда наслаждение, которое Зия испытывала в другой комнате, вынудило его тело к тайному посягательству на чужое добро. -- Нечто притягательное, -- повторил он. -- Подобная сила всегда притягательна, особенно когда на ее обладателе красивый серебристо-коричневый мех и движения его похожи на человеческие. И все-таки это медведь. Джулии захотелось пройтись, так что они неспеша миновали два квартала, намереваясь взглянуть на отель "Ваверли". Отелю исполнилось уже восемьдесят семь лет, но он и своим современникам казался не менее причудливым, чем теперь. Предполагалось, что образцом для него послужил бургундский замок, и действительно, на замок он походил в большей мере, нежели на что-либо иное. Круглые и квадратные башни украшали его, стрельницы в остроконечных колпаках, мавританские арки и галереи, действующие опускные решетки и воротца для совершения вылазок на неприятеля, автомобили же, въехав в него подъемным мостом, попадали в мощеный плитами замковый двор, размеченный парковочными полосами. Каждые несколько лет отель менял владельцев, но оставался весьма популярным в качестве места для проведения разного рода конференций и съездов. В ясные ночи "Ваверли" можно было разглядеть с Парнелл-стрит -- огромный и сонный мыльный пузырь, розовый, лиловый, зеленый, неторопливо всплывал, пробуя взмыть над холмами. Фаррелл с Джулией шли, обняв друг дружку за талии, тесно прижавшись и предаваясь любимой игре, состоявшей в том, чтобы горланить на два голоса какое-либо немыслимое сочетание двух песен. Фаррелл заунывно выводил "Il йtait une bergиre[*]", а Джулия с ликованием в голосе изничтожала песенку "Доброго утра, милая школьница". Очутившись перед "Ваверли", оба примолкли. Они стояли под опускной решеткой, марципановое сияние било им прямо в глаза. Лишь несколько разрозненных машин разглядел Фаррелл на автостоянке и несколько человек, стеснившихся у боковой двери, но и при этом отель словно бы источал переливы звука и света, подобно акации порой медосбора. Джулия, ткнувшись носом ему в плечо, сказала: -- Вот бы где тебе дать как-нибудь концерт. Лучшей обстановки для музыки не придумаешь. Фаррелл не ответил, и она, подняв голову и удивленно глядя на него, сказала: -- Ну вот, я тебя расстроила. Я чувствую, как ты помрачнел внутри. В чем дело, Джо? -- Да ни в чем, -- ответил Фаррелл. -- В общем-то я больше не даю концертов, особенно в хорошей обстановке. От нее музыка кажется еще мертвее, чем она есть, а мне этого не нужно. Что она мертва, я и без того уже знаю. -- Старый дружок, -- сказала она. -- Нежная страсть моей юности и луна моего наслаждения, мне больно ранить твои чувства, но ты далеко не единственный, кто исполняет в этом городе ренессансную музыку. Пока я не переехала сюда, я в жизни не видела такого количества классических гитаристов, контр-теноров и маленьких ансамблей, что-то пиликающих по вторникам в студиях звукозаписи. Да тут камень кинь на первом уличном углу и попадешь в человека, который играет Дауленда. Каким это образом она может быть мертва, если едва ли не все на ней помешались? -- А таким, что мир, в котором она звучала, исчез, -- ответил Фаррелл, -- тот мир, в котором люди, прогуливаясь, насвистывали эту музыку. И все певцы мадригалов в нашем мире не способны снова сделать реальным тот, другой. Это как с динозаврами. Мы можем восстановить их до тонкостей, кость за костью, но мы все равно не знаем, как они пахли, или насколько большими казались, когда стояли в траве под ископаемыми гигантскими папоротниками. Даже солнечный свет мог тогда быть другим, даже ветер. А что могут сказать тебе кости о ветре, который больше не дует? С улицы вывернула машина, загрохотала по дурацкому подъемному мосту, они отступили в сторону, пропуская ее. Вид у водителя был кислый и смущенный. Джулия сказала: -- Никакой мир не вечен. Ты что же, хочешь, чтобы люди не играли больше Моцарта по той причине, что они уже не способны слышать его музыку так, как слышали уши, для которых он ее предназначал? -- Я не совсем это имел в виду, -- начал Фаррелл, но перебил сам себя: -- Да Господи, пожалуй, именно это. Музыка должна быть частью обыденной жизни. И исполнение сочинений любого композитора следует прекращать со смертью последнего человека, знавшего, какой смысл этот композитор в них вкладывал. Последнего, кому были знакомы шумы. В том, что я играю, присутствуют колокольчики на ногах ловчих птиц, мельничные колеса, копья, все разом втыкаемые в землю. Выливаемые из окон ночные горшки. Рядами бьющие воду весла. Люди, орущие, когда палач поднимает над головой чье-то сердце, чтобы они его увидали. Я же не могу услышать эти шумы, я просто играю ноты. Следует запретить. Джулия, немного нахмурясь, сбоку разглядывала его. -- Самого главного, -- сказала она, -- никто в тебе не заметил, верно? Ты вовсе не склонный к компромиссам, легко приспосабливающийся тип. Ты озверелый фанатик. Пурист. -- Нет, -- сказал он. -- Это как с моими разъездами. Куда бы я ни заехал, меня везде изводит одно и то же желание. Везде -- в Ташкенте, в Калабрии, в Восточном Цицеро. Мне каждый раз хочется родиться здесь, вырости, узнать об этих местах все, что можно, и умереть, проведя жизнь в диком невежестве. А так -- приехал-уехал -- это мне не по сердцу. Наверное, то же и с музыкой. Запахи, шумы. Я понимаю, это глупо. Давай вернемся к тебе. Джулия взяла его под руку. Фаррелл ощутил, как она вдруг беззвучно хмыкнула, и ему показалась, будто этот смешок, словно воздушный змей, норовит сдернуть его с места. В сиянии "Ваверли" почти черные глаза ее стали золотистыми и прозрачными. -- Ладно, -- сказала она. -- Пойдем. Я отведу тебя туда, где звучат шумы. Дома, пока Фаррелл стоял, почесывая в затылке, она вихрем пронеслась по стенным шкафам и с той же живостью принялась рыться в ящиках и сундуках, выбрасывая на кровать за своей спиной яркие, мягкие одеяния. Фаррелл изумленно копался во все растущей куче трико и туник, двурогих головных уборов, богато изукрашенных чепцов; длинных, отделанных мехом и фестонами платьев с разрезами от талии до подруба, с колоколообразными рукавами; тупоносых туфель и туфель с загнутыми носами; плотных, похожих на мулету, пелерин. Он примерил высокую, с круглой тульей шляпу, что-то вроде мехового котелка, и снял ее. -- Мне нравятся костюмированные вечеринки, -- решился он, наконец, -- но это не совсем то, о чем я говорил. Джулия ненадолго прервала свою бурную деятельность и взглянула на него поверх радужных кип, по лицу ее знакомым всплеском пронеслось приязненное раздражение. -- Это не костюмы, -- сказала она, -- это одежда. Она швырнула ему рейтузы -- одна штанина в белую и черную вертикальную полосу, другая ровно белая. -- Примерь-ка для начала вот эти. -- Ты все это сама сделала? -- он присел на кровать, чтобы снять полуботинки, слегка повредив при этом похожую на мечеть шляпу. -- Не дешевые у тебя хобби, любовь моя. Джулия ответила: -- Они совем не такие экстравагантные, какими кажутся. Большая часть тканей -- синтетика, я очень часто использую махровую ткань, кое-что делаю из одеял и грубой фланели. Хотя есть там и бархат, и шелк, и тафта, и обивочная парча. Беру, что есть под рукой, разве только находятся люди, готовые заплатить за нечто особенное. Нет, это трико на тебе мне, пожалуй, не нравится. Попробуй лучше коричневый жупан. -- Коричневый кто? -- Джулия ткнула пальцем в мантию с высоким воротом, широкими рукавами с черным подбоем и с полами, которые застегивались на эмалевое кольцо. Послушно втискиваясь в нее, Фаррелл спросил: -- Что за люди такие? Для кого ты все это делаешь? -- Все тебе, дорогой, открою, -- ответила Джулия хриплым цыганским шепотом. Некоторое время она, покачивая головой, отрешенно созерцала Фаррелла, словно он был эскизом костюма, наброском линий и складок. -- Пожалуй, ничего, хотя нет, не знаю. Жалко терять твои ноги. Нет. В конце концов, она остановилась на однотонных рейтузах и темно-синем дублете, расшитом зелеными ромбами и лилиями. К талии дубл