Какой еще Мученик? - потянулся Коля. Ему было легко и приятно.
Кровать была мягкой и нежной, простыни пахли Раисой и лавандой,
собственное тело было ловким и послушным.
- Ну тот, который с мамой на кухне разговаривает. Он раньше на этой
кровати спал.
- Вместе с мамой? - спросил Коля.
- А то как же, - сказал Витенька. - На всех разве напасешься? У нас
другой кровати нету. Вот и приходится думать - то ли со мной спать, то ли
с мамкой, а со мной нельзя - раздавите.
Вошла Раиса, в халате, волосы распущены до пояса, от двери ловко
дотянулась до Витеньки, дала ему подзатыльник.
- Елисей Мученик приходил, - сказала она. - Все политикой занимается.
Я ему говорю - на что вам, евреям, политика? Ведь погромят потом. А он
хи-хи да ха-ха. В Ялту уезжает. Говорит, по торговым делам, а я знаю -
агитировать.
- Витенька сообщил мне, - сухо сказал Коля, садясь на кровать и
спуская ноги.
- Уж он-то сообщит, - ответила Раиса, - недорого возьмет. А ну, кыш
отсюда!
Раиса присела на кровать рядом с Колей, поцеловала его в щеку мягкими
губами. Коля отстранился.
- Не ревнуй, - сказала Раиса, - и пойми: я тебе не жена и не
любовница. Ты ведь тоже ко мне приехал, потому что квартира нужна. А
Елисей добрый, солидный, эсдек, может, после революции будет большую роль
играть. Так что я ему не говорила, что ты у меня есть.
- И на том спасибо, - мрачно сказал Коля. Неприятно было сознавать,
что Раиса кругом права. Если бы она прибежала с утра, воскликнула бы, как
она любит Колю, предложила бы жить здесь, обещала бы свою верность - ему
тоже было бы неприятно. Менее всего он намеревался привязывать себя к
этому сложенному из плит, под черепичной крышей белому домику, сопливому
мальчику Витеньке и мягкой шелковой наседке Раисе. Но неожиданная в ней
трезвость и даже жесткость, освобождая Колю от обязанностей, чем-то
унижали.
- И только не вздумай, - сказала Раиса, искренне и весело улыбаясь, -
попрекать меня. У меня после мужа никого, кроме тебя и Мученика, не было.
На что мне? Вставать будешь? Завтрак на столе.
- Что в городе? - спросил Коля за завтраком.
- Елисей говорит, - ответила Раиса, намазывая ломоть булки ломким, из
погреба, маслом и кладя сверху шмат ветчины, - что немцев резать будут.
Одного уже зарезали. Или застрелили. А я его спросила: а как вам, евреям?
Ведь вас всегда в первую очередь? А он смеется и говорит - нас погодят,
потому что мы Россию немцам не продавали.
Коля представил себе этого Мученика, из анекдота - длинноносого, с
пейсами, обсыпанного перхотью и говорящего с глупейшим акцентом.
- Говорят, - продолжала Раиса, - что патрули у всех документы
проверяют. Как увидят немецкую фамилию - сразу к стенке.
Она посмотрела на Колю, склонив голову. И Витенька, подражая маме,
тоже склонил голову. Раиса знала, что фамилия Коли - Беккер - куда как
немецкая.
- Я документы дома оставлю, - сказал Коля.
- Ты далеко не уходи, - сказала Раиса. - Неладен час, кто заподозрит.
- Я буду осторожен, - сказал Коля. Он понимал, что нельзя сидеть,
держась за юбку этой женщины. Революцию не пропускают, даже если кто-то
охвачен шпиономанией.
У Раисы были пиджак и пальто, оставшиеся от мужа. Коле уже
приходилось в них ходить по улицам, когда он не хотел встречи с патрулем.
Но на этот раз наряжаться шпаком в городе, где две трети мужчин - военные,
не захотелось.
- К обеду будешь? - строго спросил Витенька, которого собирали гулять
на улицу.
- Буду, буду, - сказал Коля, уже не сердясь на Раису.
Та почувствовала, что Коля не сердится, и сказала ему тихо:
- Я Елисею сказала, что теперь ты у меня. Чтобы он больше не
надеялся.
Она поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в губы.
У Раисы Федотовны еще недавно был супруг. Этому большому, деловитому
мужчине нравилось что-нибудь делать руками. Он всегда чинил, строил и
почитал своим долгом оберегать Раю от тяжелого труда. Муж был крепким,
вечным, и Раиса ночами просыпалась от счастья, потому что можно было
потянуться и всем своим мягким телом обволочь это теплое сопящее бревно.
Она прижималась к мужу и боролась со сном - казалось греховным тратить на
сон минуты такого счастья.
Год с лишним назад муж умер - за несколько минут умер, от разрыва
сердца. Раиса так до конца и не поверила в то, что его больше никогда не
будет, но первые недели брала с собой в постель Витеньку, так страшно было
спать одной. Последнее время у нее появлялись любовники - правда, было их
немного, чтобы соседи не особо злобствовали. Ходил Мученик, который
говорил, что сделает революцию и станет министром, приезжал прапорщик Коля
Беккер. Мученик, как местный, никогда не оставался ночевать, хоть и был
вдов. Коля - ночевал. И порой Раиса просыпалась ночью от счастья, что
вернулся муж, но оказывалось, что это - Коля. И хоть Коля был вдвое моложе
мужа и куда лучше его телом и лицом, никакого счастья не получалось - от
Коли не исходило защиты и надежности. Раиса поднималась, шла на кухню и
там плакала.
Коля вышел на улицу - хотел сначала дойти до Нахимовского, купить там
газет.
На скамейке у ворот Раисиного дома сидел гладкий, благородный молодой
человек романтической внешности - орлиный нос, курчавые черные волосы,
карие блестящие глаза. Человек был в широкополой шляпе и крылатке и при
всей непохожести на Максима Горького казался почти его близнецом.
При виде Коли человек вскочил и пошел рядом с ним, отставая на
полшага.
- Прошу прощения, - сказал Коля, - вы хотите что-то сказать?
- Вы обо мне должны были слышать, - сказал уверенно романтический
человек. - Я - Мученик, Елисей Мученик. Я должен вам сказать, что люблю
Раису Федотовну, да и давно люблю. Потому я попрошу вас покинуть этот дом,
чтобы не ставить под сомнение репутацию дамы моего сердца.
Мученик был гневен, он махал длинными руками, не думая, что его могут
услышать прохожие, и в любой момент, как показалось Коле, в его руке мог
сверкнуть булат.
В то же время он был нестрашен, как распустивший перья чибис,
старающийся отвести от гнезда куда более крупного хищника.
- Простите, - Коля не выносил, когда ему начинали указывать, особенно
те, кого он считал стоящими ниже себя, - какое вы имеете право так
разговаривать со мной?
- Право любви! - воскликнул Мученик. - Право страданий!
В своем пафосе Мученик был забавен, и Коля великодушно простил его.
- Не суетитесь, - сказал он. - Я уеду. Кончу дела и уеду. Мое
отношение к Раисе чисто приятельское - она приютила меня на несколько
дней.
- Вы даете мне слово? - воскликнул Мученик. - Вы искренне не
претендуете на ее руку? Вы не увезете ее с собой?
Театральность этих восклицаний выходила за пределы разумного. Или
Мученик был сумасшедшим, или ломал комедию.
- Слово джентльмена, - сказал Коля, полагая, что Мученику приятно
такое выражение, ибо джентльмены дают слово только себе подобным.
- Замечательно, - заявил Мученик куда более трезвым голосом. - Видите
лавочку, мы сейчас посидим на ней и выкурим по папироске. У меня хорошие
папиросы - я только что привез их из Керчи. Мне приходится немало ездить.
Они уселись на лавочку под каштаном. Было тихо, мирно, никакой
революции в этом садике не намечалось.
- Я человек двухслойный, - признался Мученик. - Внешне я солидный и
респектабельный торговый посредник. В душе - страстный революционер и
романтик. Я еду делать свои дела и зарабатывать деньги. Это для обычных
людей. Затем я переодеваюсь, меняю личину и оказываюсь одним из самых
страшных революционеров Крыма!.. О нет, не смотрите на меня так, господин
прапорщик! Я сам никогда никого не убил, но я организатор. Люди
подчиняются мне, не подозревая чаще всего, что оказываются игрушками в
моих руках.
И Мученик показал Коле свои руки - руки музыканта или хирурга. Очень
красивые руки.
- У меня прекрасные руки, - сказал Мученик. - Меня долго учили
музыке. Считается, что ребенок из небогатой еврейской семьи должен учиться
музыке. Я ненавидел ее. Я перекусывал струны в пианино. Я уже в пять лет
стал из-за этого революционером. В десять я устроил котел с супом, который
упал на голову учителю музыки. Его увезли в больницу с тяжелыми ожогами.
Вот так.
- Сколько вам лет?
- Тридцать. Но я проживу еще шестьдесят. В моем роду все страшно
живучие.
- А Раиса согласна?
- Она обязательно согласится, - сказал Мученик, запуская пальцы в
буйную вороную шевелюру. - Я люблю ее. Я люблю ее безумно и готов ей все
простить. Такого тела я еще не трогал! И поэтому я на ней женюсь, чтобы ни
один мальчишка вроде вас - вы меня, конечно, простите за резкость - не
смел трогать ее грязными руками!
- Но она православная, а вы иудей, - сказал Коля, который совсем не
обиделся на Мученика.
- Потому я утроил свои усилия и приблизил революцию. Революция
очищающим девятым валом сметет все условности рас и наций, она отменит
ваши замшелые религии и предрассудки. Вы хотите жениться на дочке султана
- прошу вас, сделайте милость! Раисочка обвенчается со мной в храме
революции! Их построят на всех углах.
Ну и хватит, подумал Коля. Он мне надоел. Он и в самом деле думает,
что я хочу жениться на этой медузе. А у него, наверное, была толстая мама
или горничная, за которой он подсматривал в уборной. Читайте Фрейда и все
поймете.
- Желаю успеха, - сказал Коля.
- Вы мне симпатичны, - сказал Мученик. - Я возьму вас к себе! Мы с
вами далеко пойдем. Сейчас людям с нерусскими фамилиями лучше числиться
среди победителей.
- Вы имеете в виду немцев? - спросил Коля.
- Немцев? А почему бы и нет? В конце концов должны когда-нибудь
взяться за немцев! Почему надо преследовать только евреев?
- Может, это только слухи?
- Слухи? Нет, на этот раз это не слухи. Сегодня ночью чуть было не
взорвали "Императрицу Екатерину".
- А при чем тут немцы?
- Злоумышленник мичман Фок покончил с собой, - сообщил Мученик
торжественно, будто о кончине императора.
А так как Коля не задал следующего вопроса, а Мученику не терпелось
рассказать - не на каждом шагу встречаются слушатели, которые еще не знают
самого главного, то Мученик сам продолжил:
- Он спустился в бомбовый погреб, и тут его схватили матросы.
Распростившись с Мучеником, Коля пошел в центр города, полагая там
узнать новости. Газет в киосках не было, и газетчиков тоже не видно.
Очевидно, все раскупили раньше.
На улицах было много бездельного народа - правда, матросов почти не
встречалось. В большинстве ходили солдаты, гимназисты, чиновники и просто
люди разного звания.
Проехал открытый черный автомобиль "Руссо - балт". На заднем сиденье
сидел вице-адмирал, еще нестарый, с сухим острым лицом, фуражка надвинута
на брови. Адмирал был сердит, не смотрел по сторонам и, когда в толпе
раздались приветственные крики, даже не обернулся на них.
Рядом с адмиралом сидел морской офицер, с черной бородкой и
выпирающими красными щечками. Офицер что-то говорил, склонившись к
адмиралу, крики удивили его, он прервал свою речь и стал оглядываться, не
понимая, что происходит.
Картинка промелькнула и исчезла.
- Это кто? - спросил Коля у путейского чиновника, скучного и
согбенного, но с красным бантом на груди и красной повязкой на засаленном
на локте рукаве шинели.
- Вы не знаете? - удивился чиновник. - Адмирал Колчак. Командующий
флотом. Надежды нашей революции связаны именно с ним.
И чиновник вызывающе посмотрел на Колю, будто вызывая его на спор.
Впереди были слышны крики, звук клаксона. Беккер понял - что-то
случилось с машиной командующего флотом. Он поспешил туда и был не одинок
- звук возбужденной толпы, вместо того чтобы отвратить обывателей, еще
непривычных к насилию и исчезновению городового как последней инстанции
при беспорядках, влек зевак к себе. Людям хотелось смотреть - первый этап
любой революции театрален, и люди, независимо от степени участия, спешат
использовать свое право увидеть и послушать, как делается история, хотя не
видят в этом саженцев будущих тюрем и казней.
Беккер увидел, что автомобиль адмирала остановился, потому что улица
была перекрыта толпой, в которой черные матросские бушлаты соседствовали с
серыми солдатскими шинелями и партикулярными пальто. Правда, шинелей было
более всего.
Шофер адмиральского авто нажимал на клаксон, но толпа не желала
пропускать его, и тогда адмирал Колчак встал, держась тонкими пальцами за
переднюю спинку. Голос у него был высокий, в промерзшем воздухе
пронзительный.
Крики и требования толпы были уже понятны адмиралу, и он готовился
ответить ей.
- Господа! - крикнул в толпу Колчак. Он поднял непропорционально
длинную руку. Под ярким мартовским солнцем видно было, что кожа у него
матовая, оливковая, и Коле он показался схожим с римским патрицием -
крупный с горбинкой нос, темные глаза, узкие губы. Будто видел этот
портрет в зале римских копий в Эрмитаже. - Господа, я сейчас же
направляюсь на "Екатерину"!
Толпа замолчала, схватив машину в плотное кольцо.
- Я так же, как и вы, огорчен известием о смерти мичмана Фока!
Толпа неприязненно загудела.
- Я повторяю - огорчен, потому что этот молодой человек куда больше
принес бы пользы Отечеству, если бы сложил голову на поле боя.
- Какому Отечеству? - выкрикнул из толпы солдат в папахе набекрень. -
Немецкому небось?
- Какой дурак решил, что мичман Фок - немецкий шпион? Кто подсунул
вам эту зловредную сплетню? Ну! Я вас спрашиваю!
Разумеется, толпа не отвечала, но несколько оторопела.
Беккер удивился, увидев, какие плохие зубы у адмирала - они, должно
быть, его всегда мучают, - даже на расстоянии двадцати саженей видно было,
что в верхней челюсти справа остались лишь черные пеньки. Коля не
подозревал, что беда адмирала - следствие голодных, изнурительных
путешествий в Ледовитом океане.
- Я даю слово офицера и русского дворянина, - кричал Колчак, - что
Павел Иванович Фок такой же русский, как и мы с вами! Он происходит из
старой дворянской семьи в Пензенской губернии. Там и сейчас живут его
родители и невеста. Они не подозревают еще, что осиротели. Они посылали
сюда защитника Отечества и честного офицера. А такие, как вы, затравили
его и довели до самоубийства!
Толпа молчала, но за этим скрывалось глупое рычание, почти беззвучное
недовольство пса, которого порет хозяин, а пес не может взять в толк, за
что на него такие напасти - он же рвал брюки гостю, защищая дом!
- Если мы будем устраивать здесь травлю честных людей, потому что нам
не нравятся их фамилии или форма носа, это будет на пользу только
настоящим немецким шпионам. Фамилия у настоящего шпиона скорее всего будет
Федоренко или Иванов. Сейчас, когда Россия переживает годину тяжких
испытаний, нас сможет спасти только единство и строжайшая дисциплина.
Тогда мы сделаем то, к чему толкает нас историческая справедливость. Мы
ударим по проливам, по Константинополю. Перед вами откроются золотые
ворота Османской империи... Но если вы будете убивать честных людей - вас
возьмут голыми руками. Вперед, к победе! Да здравствует свободная Россия!
- Урра! Да здравствует! - вопила раздавшаяся под напором автомобиля
толпа.
Беккер несколько успокоился - в адмирале было некое качество,
дававшее ему право распоряжаться людьми. То есть существование Колчака в
Севастополе давало надежду на торжество порядка.
Коле захотелось поглядеть на флот, на те корабли, что стояли на
якорях на рейде. Если повезет, он увидит, как катер адмирала подлетит к
"Екатерине".
Стоя на бульваре, перед открывшимся видом на море, Коля понял, что
отсюда ему никогда не догадаться, какой из кораблей "Екатерина", а какой
"Севастополь". На таком расстоянии размеры съедались и все корабли
казались игрушечными. Между кораблями сновали катера, на серой воде
замерли ялики рыбаков. В бухту сел неизвестно откуда взявшийся гидроплан.
Он затормозил, приподняв носы поплавков, а с кораблей, нагнувшись, глядели
на него блохи - матросы.
- Прапорщик! - окликнули над самым ухом.
Коля вздрогнул, резко обернулся. Рядом стоял морской кондуктор, за
ним - два солдата-артиллериста.
- Чего надо? - Коля машинально ответил в тон окрику. Он не желал
казаться наглым. Так получилось.
- Надо нам твои документы, - сказал один из солдат, и от того, как
плохо слушались его губы и какая зловещая, но неуверенная улыбка блуждала
на его губах, Коля понял, что он пьян.
- Вы не патруль, - сказал Коля. Получилось посередине - между
вопросом и утверждением.
- А вот это тебя не касается, - сказал солдат.
- Простите, - вмешался менее пьяный кондуктор. - У нас революция,
господин офицер... Вы тут стоите, смотрите на боевые силы флота с
неизвестными намерениями, что вызывает наши опасения.
- Разве мне нельзя смотреть?
- Покажешь документы и будешь тогда смотреть, - сказал второй солдат,
скуластый, узкоглазый, похожий чем-то на Борзого и потому особо неприятный
Коле.
Первый солдат снял с плеча винтовку. Лениво снял, будто это движение
не имело отношения к Беккеру, но в то же время показывая, что именно
против Беккера и было оно направлено.
- Нет у меня с собой документов, - сказал Коля. - Зачем мне их
таскать, правда? - Ему было неприятно услышать собственный голос, на
октаву выше, чем обычно, заискивающий голос.
- Не повезло тебе, прапорщик, - сказал кондуктор. - Хотел ты - не
хотел, но как немецкого шпиона и пустим в расход.
- Ну ладно, пошутили, и хватит, - сказал Беккер.
- А мы не шутим.
- Если вам деньги нужны, у меня немного совсем...
- А вот это усугубляет твою вину, - сказал скуластый солдат.
Кондуктор толкнул Колю в спину, и тот послушно пошел по бульвару.
Немногочисленные прохожие смотрели мельком, стараясь не поворачивать
головы, не привлечь к себе внимания.
- В экипаж? - спросил первый солдат.
Голос его донесся издалека, словно Коля шел в стеклянном стакане, а
все люди, и его солдаты, и те, кто ходил по бульвару, - все остались за
пределами этого стакана.
- А может, выведем к морю и капут? - спросил второй солдат. - Очень
мне этот прапорщик не нравится.
- Отведем в экипаж, - сказал уверенно кондуктор. - Пускай все будет
по закону. Обыщут, если немец или шпион - в расход.
Хоть эти слова тоже долетели издалека, они пронзили тупую покорность
Коли. Тот молодой и жаждущий жить человек, который спрятался за сердцем,
услышал и понял, что именно этого допустить нельзя.
Между тем время шло и надо было придумать спасение, раньше чем они
дойдут до экипажа. Но в голове ничего не было - пусто. Будто он, Коля
Беккер, прыгал вокруг запертого дома, стучал в дверь, в окна, но никто не
отзывался.
- Ты чего молчишь? - Кондуктору надоело идти молча. Он догнал
Беккера. - Тебе что, жить не хочется?
- А что делать? - спросил Коля заинтересованно, искренне, будто
кондуктор был доктором, могущим спасти от тяжкой болезни.
- Как что делать? Дать нам документы, доказать, что ты не немец и не
шпион ихний - простое дело! Где у тебя документы?
- Где?.. Дома, - сказал Коля. - Дома лежат. Я же не знал.
- Врет, что не знал, - сказал скуластый, - как же это в военное время
в Севастополе без документов? Его нынче из Турции перекинули. - И он
засмеялся, словно сказал что-то очень смешное.
- А где живешь? - спросил кондуктор, он и в самом деле почему-то
проникся к Коле симпатией, а может, был добрым человеком.
Коля уже знал, что он сделает.
И оттого, что он представил себе собственные действия, стало легче,
словно он их уже совершил.
- Есть у меня документы, - сказал Коля, - все есть, только дома
лежат. Не верите - два шага пройдем, покажу.
Тут же завязался долгий и пустой спор между конвоирами, потому что
одному из солдат лень было идти, он вообще хотел в экипаж. Второй
склонялся к тому, чтобы Колю расстрелять. Говорил он об этом громко, чтобы
слышали прохожие. А кондуктор решил было отпустить пленника. Но, на
несчастье Коли, к ним тут прибился худой телеграфист с красным бантом,
который стал требовать соблюдения революционной дисциплины. В конце концов
один из солдат отстал, а его место занял телеграфист.
Телеграфист стал рассказывать, как мичман Фок взорвал "Екатерину", и
хоть слушатели отлично знали, что "Екатерина" стоит у стенки и ничего
плохого ей мичман Фок не сделал, слушали они внимательно, будто хотели
этим показать: знаем-знаем, на этот раз не удалось, а на следующий - мы не
допустим.
У Коли был ключ от квартиры Раисы. Он открыл дверь. Витеньки, к
счастью, не было дома, самой ей рано было возвращаться.
- Погодите здесь, - сказал Коля, - натопчите.
- Нашел глупых, - обиделся телеграфист. - Мы тут будем стоять, а ты
через окно - и бежать.
- Тогда снимайте сапоги, - сказал Коля. - Это не мой дом.
- Ничего, - сказал телеграфист, который был агрессивнее остальных,
потому что не был уверен, что его принимают всерьез. - Вымоешь.
И он решительно пошел в гостиную. Там осмотрелся и заявил:
- Богато живете!
Раиса жила небогато, каждому ясно, но телеграфист был готов увидеть
богатое шпионское лежбище и увидел его.
- Давай неси, - сказал кондуктор. Они с солдатом остались у дверей,
чтобы не наследить. Но от телеграфиста остались грязные следы на половиках
и половицах.
Коля прошел в спальню, там на стуле стоял его саквояж.
Он вынул документы и протянул их кондуктору.
Когда кондуктор читал их, из залы вернулся недовольный телеграфист.
- Сколько можно ждать? - спросил он.
У Коли мелькнула мысль, что телеграфист задерживался, чтобы
что-нибудь реквизовать. То есть свистнуть. Но некогда было выяснять -
кондуктор рассматривал документы. Что-то ему не понравилось.
- А фото? - спросил он наконец.
- Фотографию у нас не клеят. С будущего года обещают.
- Покажи-ка, - велел телеграфист. Он поднес к носу, обнюхивал
по-собачьи книжку в серой обложке, взятую Колей в синей папке - деле об
убийстве Сергея Серафимовича. - Студенческий билет. Ясно. Берестов, Андрей
Сергеевич.
- Чужие документы, - сказал солдат. Он их не читал, даже не глядел на
них. Может, ему хотелось уйти, может, расстрелять Колю.
- А что еще? - спросил кондуктор.
- Ну вот, вы же видите - проездной билет. Единый. На мое имя.
Московский трамвай.
- А кто подтвердить может, что ты - это ты? - спросил кондуктор.
- Сейчас никого дома нет. А вы приходите вечером.
- Вечером он предупредит, - сказал телеграфист, продвигаясь к двери.
- Вечером он всех подготовит.
- Ну что я могу поделать? - Коля обезоруживающе улыбнулся кондуктору,
которого выделял и уважение к которому подчеркивал.
- Пошли, - сказал кондуктор. - Чего мы к человеку пристали.
- Я в Симферополе живу. В Глухом переулке.
- И в самом деле, - сказал телеграфист.
"Что же он уволок? - думал Коля. - Ведь Раиса подумает на меня".
- Нет, я думаю, раз уж столько времени потеряли, - сказал солдат, -
поведем его в экипаж. Там проверят.
Этот момент нерешительности разрешила своим неожиданным появлением
Раиса.
Она открыла дверь в прихожую и увидела, что там стоят незнакомые
люди.
Ей бы испугаться, но законы революции, позволяющие вооруженным людям
входить в любую дверь и брать, что им вздумается, включая жизнь любого
человека, эти законы еще не были усвоены Раисой. Впрочем, они еще не стали
законами и для тех, кто привел Колю.
Коля от звука ее голоса сжался. Еще мгновение, и она убьет его.
Убьет, не желая того. Сейчас она скажет: "Коля".
- Это я! - почти закричал Беккер. - Это я, Андрей. Ты слышишь, Рая?
Это я, Андрюша! Меня на улице задержали, документы потребовали, а у меня с
собой не было.
Сейчас она удивленно скажет: "Какой еще Андрюша?"
Но Раиса скорее чутьем, чем умом, угадала, что надо молчать. В доме
опасность. Угроза.
Телеграфист уже вышел в прихожую и, задев Раису, пошел к двери. Та
отстранилась, чтобы пропустить его.
И тогда солдат, самый недоверчивый, спросил:
- А как будет фамилия твоего постояльца?
- Чего? - спросила Раиса.
И в тот момент Коля понял, что же взял телеграфист.
И в этом было спасение.
- Держи вора! - закричал он. - Держи вора! Он серебряную сахарницу со
стола унес!
А так как видимость законности еще сохранялась, то телеграфист
кинулся к двери и замешкался, спеша открыть засов. Раиса сразу сообразила
- вцепилась ему в плечо. И тут уж было не до документов, потому что
телеграфист выскочил на улицу и побежал, высоко подбрасывая колени. Раиса
неслась близко за ним, но все не могла дотянуться, а Коля бежал за ней,
понимая, что с каждым шагом удаляется от опасности. Правда, и кондуктор с
солдатами топали сзади, но Коля понимал, что не он уже - цель их погони.
Впереди показался господин в распахнутой шубе, похожий на Шаляпина,
он ринулся к беглецу, чтобы помочь преследователям. Телеграфист увернулся
и выкинул сахарницу. Сахарница была круглая, без крышки - крышку потеряли
уже давно. Она покатилась по камням мостовой, Раиса побежала за ней, а
кондуктор и солдат обогнали Колю и скрылись за углом, преследуя
телеграфиста.
Коля дошел до угла и увидел, что они все еще бегут, огибая встречных.
Раиса стояла, тяжело дыша, прижимала сахарницу к груди.
- Зря я тебе ключи дала, - сказала она.
- Скажи спасибо, что я живой остался, - сказал Коля.
- Спасибо, только не тебе, а мне. Может, еще чего в доме украли?
Оказалось, что ничего больше телеграфист украсть не успел, зато
наследил, и Раиса была недовольна, даже не смеялась, когда Коля попытался
юмористически рассказать, как воспользовался случайно найденными
документами какого-то Берестова. Коля стал целовать Раису, но та
уклонилась от ласк, сказав, что сейчас из киндергартена придет ее
Витенька.
Но ближе к вечеру они помирились.
x x x
5 марта командир "Екатерины" напечатал в "Крымском вестнике" письмо,
в котором сообщал, что мичман Фок Павел Иванович - чистый русак из
Пензенской губернии. Там же говорилось, что в ночь с третьего на
четвертое, будучи на вахте, мичман проверил часовых в подведомственной ему
носовой орудийной башне. Затем он хотел спуститься в бомбовый погреб, но
часовой, не доверяя немцам, не пустил Павла Ивановича. Часовой был напуган
недавним взрывом на "Императрице Марии", взрыв был именно в бомбовом
погребе. Говорили, что это дело рук немецких шпионов.
Павел Иванович, получив такой грубый отказ, счел свою офицерскую
честь полностью погубленной. Он поднялся к себе в каюту и тут же
застрелился. Но застрелился не потому, что в самом деле испугался
разоблачения, как говорили досужие сплетники в городе, а в глубоком
душевном расстройстве.
Более того, командир дредноута сообщил, что торжественные похороны
мичмана Фока по постановлению команды состоятся 6 марта в десять утра.
Следовало пережить 5 марта.
Пережить - значит выиграть партию в игре, где ставка - Россия.
Окно выходило на площадь, было раннее утро - даже бездельников и
зевак на площади еще не было - соберутся через час-другой.
Перелом в судьбе должен был свершиться именно сегодня. Все, что
делалось дальше - по мере свободы и инициативы, - было задумано другими, и
славу тоже делить с другими. Когда приехавший якобы на отдых генерал
Жанен, соглядатай Клемансо, воодушевляясь, слушал планы Колчака и по карте
следил за воображаемыми движениями флота и десантов к Константинополю, он
делал вид, что заслуга в этом плане принадлежит именно деятельности и
энергии Александра Васильевича, но тот-то знал, что решения принимаются
даже не в Петрограде - скорее в Париже.
Сегодня будет не только испытание его силы и умения управлять людьми,
но и его стратегического чутья.
В России два флота - Балтийский и Черноморский. Остальное - флотилии,
не стоящие упоминания. Даже если они называются Тихоокеанским флотом, так
и не пришедшим в себя после Порт-Артура. Балтийский флот вроде бы главный
- под боком императора, на виду. Но всю войну простоял на якорях. Кроме
экипажей субмарин да тральщиков, мало кто нюхал порох. Флот без цели -
флот, наверняка уже разагитированный социалистами, готовый к слепому
бунту, и в будущем - страшная опасность для порядка в государстве - за три
года безделья и мужеложства по кубрикам и гальюнам из балтийских моряков
создались отряды черных убийц. Об этом Александр Васильевич говорил Жанену
и Ноксу, старался убедить их. Но союзные представители только вежливо
кивали, не давая себе труда задуматься. Согласился только генерал
Алексеев, но станет ли он реально главковерхом - одному Богу известно.
На Черном море он, Александр Васильевич, сознательно и
последовательно проводил в жизнь разработанную программу. У него была
великая цель, цель настоящего флотоводца и вождя - отнять у Турции
проливы. То, что не удалось князю Олегу, удастся Александру Колчаку. Этой
идее Колчак был предан с момента своего вступления в командование
Черноморским флотом и до последнего дня на этой должности. В отличие от
десятков куда более заслуженных и высоких чинами генералов и адмиралов,
князей и министров, Александр Васильевич отлично понимал, что страна
движется к пропасти и единственное, что может остановить ее от падения, -
это победа в войне. Победа спишет все - после побед революций не бывает. И
если удастся выиграть эту гонку - они толкают к пропасти, а мы оттягиваем
оттуда, - будет спасена империя. Империя, республика - не суть важно, хоть
Колчак и не считал себя демократом, рассуждая, что демократия хороша для
европейских стран, где хабеас корпус и прочие законы о личности уже
пятьсот лет как существуют и любой швейцарец скорее поставит яблоко на
головку сорванцу, чем поступится свободой. В России нужна твердая рука.
Рука, которая приведет к порядку, потому что даже в Англии сначала был
Вильгельм-завоеватель, а лишь через много лет - парламент.
Поэтому Александр Васильевич завел на флоте строгие порядки и
поддерживал их неуклонно, добиваясь одного: матрос должен быть сыт, но
занят, занят так, чтобы ни минуты свободной, чтобы отработал - только
спать! Но сыт.
Флот был поделен на отряды. Отряды поочередно уходили в крейсерство,
до самых турецких и болгарских берегов, несли охранение, проводили
стрельбы. Как только возвращались в Севастополь, тут же начиналась
погрузка боеприпасов и угля, уборка и ремонт - и так до следующего выхода
в море. Матросы редко выходили на берег - это объяснялось войной. И не
бунтовали. И даже не было среди них столько агитаторов и недовольных, как
в пятом году, когда восстал "Князь Потемкин". Правда, Александр Васильевич
был не столь наивен, чтобы полагать, будто на флоте все идеально и что
Севастополь, бастион порядка, устоит в море бунтов, готовых охватить
Россию. В частности, адмирал с опаской поглядывал на город, где словно
тифозные микробы вылезали на свет мастеровые многочисленных морских и иных
фабрик и мастерских, запасники и резервисты, а также солдаты береговых
частей. Так что водораздел проходил не только между Севастополем и
Россией, но и внутри Севастополя - между флотом и берегом.
Печальный инцидент с мичманом Фоком, хоть и был улажен, на самом деле
ничего еще не решал. Вечером Колчаку доложили, что в городе происходят
аресты лиц, коих подозревают в немецком происхождении. В городе
подготовлены манифестации. Именно завтра и следует противопоставить
анархии порядок.
Чепуха, чепуха... Александр Васильевич все стоял у окна, не замечая,
как течет время. Всю жизнь он презирал Романовых, всегда надеялся на то,
что скоро они исчерпают свою карму и падут, потому что веревки, которыми
привязаны эти гири к ногам народа, уже сгнили. И уж кого-кого, но
Александра Васильевича нельзя было заподозрить в приспособлении к
обстоятельствам. Милая, ласковая, талантливая Аня Тимирева может
подтвердить, что еще в конце прошлого года он писал ей, "что готов был
приветствовать революцию, которая установила бы республиканский образ
правления, отвечающий потребностям страны". Он был искренен - он всегда
был искренен с возлюбленной. Но не всегда договаривал до конца. Колчак был
убежден, что России нужен республиканский строй, чтобы он успел ворваться
в Дарданеллы и прибить свой червонный щит к вратам Царьграда: красный цвет
- цвет власти.
Придется стать паладином революции - раз уж нет иных на эту
должность. Еще несколько дней назад даже для себя самого эти мысли были
табу - запечатаны семью печатями. А сегодня? Сегодня можно спокойно и
трезво взвесить шансы на будущее основных деятелей России. Сила человека
определяется не только и не столько его способностями и амбициями, как той
поддержкой, на которую он может рассчитывать. Корнилов популярен в армии,
в ее правом крыле, но за исключением ударного полка не имеет частей,
непосредственно ему подчиненных и верных. Рузский и Брусилов - штабные
полководцы, скорее исполнители, чем вожди. Вице-адмирал Максимов,
командующий Балтийским флотом? Он ничем не командует... А вожди
политические? Лидеры эсдеков - говоруны либо темные лошадки, скрывающиеся
по Ментонам и Базелям, - вряд ли у них есть поддержка более чем нескольких
сот таких же заговорщиков. Эсеры - Чернов? Спиридонова? Крестьяне могут
клюнуть на их призывы отдать землю, но крестьянство - слишком расплывчатая
категория. В России оно ни на что не способно, кроме вспышек слепого
бунта. Остаются правые. Дума. Родзянко. Милюков. Гучков. О либералах вроде
Львова и Керенского можно и не думать - они ничтожны...
Как ни поверни - в России нет лица, имевшего бы организованную и
дисциплинированную поддержку, подобную той, что имеется у Колчака в
Черноморском флоте. У Колчака. Он думал о себе в третьем лице,
отстраненно, будто читал книгу о жизни великого человека... А не поздно?
Тебе сорок семь, Александр Васильевич, у тебя неладно со здоровьем, в тебе
нет того задора и силы, как десять лет назад.
Но отказаться от исторического шанса спасти Россию, повернуть ее
историю в спасительном направлении - значит не выполнить предначертания
судьбы, а за это судьба жестоко отомстит.
- Жребий брошен, - сказал Александр Васильевич вслух и оглянулся - не
слышит ли кто. Но он был в кабинете один.
Александр Васильевич взял со стола колокольчик. Звон его был
мелодичен, но проникал за много стен. Адъютант тут же появился в дверях.
- Все ли в порядке? - спросил Колчак.
- Как вы приказали, Александр Васильевич, - ответил адъютант.
- Через час?
- В десять ноль-ноль, - сказал адъютант.
В десять ноль-ноль утра 5 марта вице-адмирал Колчак и прочие высшие
чины Севастополя и Черноморского флота закончили слушать литургию,
совершаемую в Николаевском соборе епископом Сильвестром. После этого
процессия крестным ходом двинулась от собора на Нахимовскую площадь, к
Графской пристани.
Здесь уже были выстроены для парада сводные команды кораблей,
запасной полк, а также отряды гимназистов и реалистов. Народу собралось
множество. Хоть о параде стало известно лишь в восемь утра, но народ в
городе уже несколько дней ждал какого-то большого праздничного события,
которое было бы достойно революции и душевно бы соответствовало ей.
Именно потому Колчак и устроил парад с молебном и оркестрами.
Инициатива в решениях должна была исходить от него, потому что в ином
случае нашлись бы желающие взять власть в свои руки.
Мартовский день выдался солнечный, даже припекало. Зеленая трава
выбивалась на косогорах и на бульваре... Солнце отражалось в воде, и было
весело.
Там же, на Графской пристани, епископ Сильвестр отслужил молебен во
славу народного революционного правительства и всего российского воинства.
Затем, когда священнодействие закончилось, он позволил адмиралу перейти к
следующему этапу праздника.
Александр Васильевич пошел вдоль строя матросов и солдат,
останавливаясь, и громко, высоким, пронзительным, слышным по всей площади
голосом, выкрикивал:
- Народному правительству - ура! Верховному главнокомандующему - ура!
Матросы, солдаты, а особенно гимназисты весело и дружно подхватывали:
"Уррра! Уррррааа..."
Завершив обход войск, Александр Васильевич поднялся на ступени
Морского собрания, откуда и принял парад. Оркестр играл церемониальный
марш, части с различной степенью выучки разворачивались и проходили по
площади мимо адмирала. Колчак стоял на шаг впереди остальных генералов и
офицеров, держа ладонь под козырек черной фуражки. Тонкие губы были тесно
сжаты.
Обывателям, которых накопилось уже несколько тысяч, зрелище парада
было по душе. Многие стояли, украшенные красными бантами и розетками, над
толпой виднелись два или три красных флага. Но ни Колчак, ни иные лица,
принимавшие парад, никаких бантов и ленточек себе не позволяли - тем более
что пока и не было указаний из Петрограда по части дальнейшей судьбы
армейского церемониала.
Когда последний отряд реалистов, сопровождаемый оркестром, прошел
мимо собрания и площадь опустела, если не считать зрителей, не спеша
расходившихся по домам, потому что было уже около часа и пора обедать,
Колчак обратился к стоящим ближе прочих генералу Веселкину и епископу
Сильвестру и произнес благодушно:
- Кажется, мы успели.
Глупый Веселкин хохотнул, не поняв, чего же успели, и сказал:
- Пора, пора, желудок пищи просит!
И сам захохотал.
- Свой долг перед революцией мы сегодня выполнили, - заметил ехидный
Сильвестр, и остальные вокруг засмеялись.
- Впрочем, вы правы, - позволил себе улыбнуться Колчак. - Мы
заработали обед. Революционерам уже поздно начинать демонстрации.
Он был уверен, что достаточно долго отвлекал внимание горожан и
нижних чинов.
В час уехали обедать к Веселкину, полагая, что праздником революция
завершилась. Но не учли, в том числе и умный Александр Васильевич, что
дальнейшие события могут включать иных участников, вовсе не тех, что
прошли парадом или отхлопали в ладоши.
Пока шел обед, сложилась иная ситуация.
Бухта была буквально наполнена шлюпками, катерами, яликами, баркасами
- шло первое воскресенье после революции, и если в будний день матроса
можно заставить красить палубу или грузить уголь, воскресный день - святое
дело, отдых. На то есть закон и порядок.
Всю неделю матросы на кораблях питались слухами и случайными
новостями. Все жаждали узнать - что же случилось. Ведь если революция -
это нас касается или нет?
Матросы сходили на Графской пристани, встречали знакомых из других
команд и экипажей, мало кто спешил на свидание - наступал день политики, а
не любви. Даже для самых от политики далеких, даже не знавших, что такое
политика, новобранцев.
Обычно матросы, сходя на берег, на Графской пристани или Нахимовском
не остаются - зачем маячить на глазах у начальства? Они переходят туда,
где тише, - на Исторический бульвар, а то в Татарскую слободку или на
Корабельную сторону, к полуэкипажу.
К полуэкипажу тянулось больше всего народу. Там, на громадном плацу,
окруженном казармами, и оставались. В полуэкипаже народ самый
осведомленный, они не грузят уголь, к ним попадают газеты - они на берегу.
Почему-то Александр Васильевич, который все старался предусмотреть,
объединяющей роли полуэкипажа не учел, как не учел и святости воскресного
дня. Впрочем, если бы учел - может быть, задержал бы течение революции в
Севастополе на день-два. А потом все равно колесо судьбы, катившее по
России, взяло бы свое - и закрутило бы и Севастополь, и Черноморский флот,
и весь Крым так же, как это случилось во всех других городах и гарнизонах.
Часам к трем во дворе полуэкипажа скопилось несколько тысяч человек -
большей частью матросов. Но было немало солдат и портовых рабоч