царицынскому воеводе! - Во, вот! - Гей, пысарь, пиши. - Прямо пиши в Царицын! - А бумага у его? - Атаманы-казаки, не шукать бумагу, - весь справ с собой. Кое-кто вылез из-за стола, сняли с полки свечи, поставили, опростали место, обступили писаря плотно. Корней-атаман, сверкая золотой жуковиной на большом пальце правой руки, заговорил: - "Во 174 году в мае 5 дне царицынскому воеводе и боярину Андрею Унковскому Великое войско донское и их атаман Корнило Яковлев доводит: жили мы с азовскими людьми в миру, и тот мир хотел рушить наш войсковой казак Стенько Разин с товарищи, - удумал идти на море с боем, да по нашей отписке он с моря воротился, ничего не чинив азовцам, а прогребли Стенько с товарыщи мимо Черкасского вверх по Дону. Мы, атаман и войско, посылали за ними погонщиков, да их не сошли..." - Так, батько! - Дуже! - "И ведомо нам нынче учинилось, что Стенько Разин пошел воровать на Волгу-реку..." - Вот, вот! Пошел... - "И еще до ухода на азовских людей сказывал мне, атаману, тайно, что-де моего, Стенькина, отца извели бояры и на моих-де глазах, когда я был есаулом в Зимовой станице, с атаманом Наумом Васильевым, на Москве же в Разбойном приказе засекли брата Ивана. Про умысел свой воровской на Волгу и на море он, Стенько, мне, атаману, таил - не говаривал!" - Дуже укладно! - Так, батько! - Все ли ладно у пысаря? - До слова исписал, батько! - Гей, все ли согласны с грамотой? - Дуже, дуже! - Тогда завтра припечатаем - и гонца к Унковскому. И еще, казаки, слово к вам есть. - Сказывай, батько. - Казаки-атаманы! Я, Корней, черкас, приказую вам снять с церковного строения, что от Москвы делается, плотников и землекопов и чтоб они нам служили. Харч едят наш... Церковь пождет, в старину мы и часовнями веру справляли - ништо... Снять, сказываю я, плотников и землекопов, указать им крепить Черкасск. Все видели вы, что частокол городской снизился, а башни и раскаты избочились. Надобе поднять вал, укрепить тын, выкопать новые рвы. Все то на случай ратного приходу, от кого бы он ни был, - будет от своих, да и от азовских людей и ордын береженье не лишне. Вода круговая иссыхает в жару, подступы к городу легки, острогов не возведено... - Так, батько! - Давно то справить надобно! - Так... На днях поднимем город! - Поднимем, батько! - А теперь же скажу: пейте, ешьте, сколь душа примет. Мало вина - еще дадут. Да вот: ни чаш, ни яндовых не прячьте по себе, - жинка у меня скупая, иной раз наши пиры в дому не пустит... - Чуем. Не схитим, батько! - Веселитесь без меня, а я... Ото бисовы дити жартують... Атаман грузно вылез из-за стола, стуча каблуком и подошвой, слыша музыку за стеной, припевал: А татарин, братец, татарин, Продав сестрицу за талер, Русую косочку за шестак, А било лыченько пишло и так! Ушел в другую половину светлицы. <b>4</b> Разлив - словно зеркало, в котором отразилось все небо, зеркало, прикрепленное лишь по ночам золотыми гвоздями рыбацких огней, и тогда, когда загорятся огни, вспоминаются невидимые берега, - то разлив Волги-реки и Иловли, бесконечно раскинувших свое водное поле... Через это поле светлой ночью даже луна бессильна от берега до другого перекинуть дорогу, засыпанную трепетно-мелким серебром сияния. На этом поле люди кажутся пятнами - серыми днем, черными ночью, а далекий берег с деревянным городком, окруженный гнилым бревенчатым тыном, с косыми башенками, отрезанный водой и небом, похож на игрушку, старую, давно заброшенную. И город тот зовется Паншином. На самой далекой ширине разлива - бугор, малозаметный днем. По ночам бугор светится огнями. Иногда с бугра стукнет выстрел, предупреждая рыбаков, чтоб не подплывали к бугру, где, обходя ряд боевых челнов, опутанных по бокам камышом, ходит казацкий дозор. Человек незаметен здесь, лишь голос его значителен и звонок. Каждую ночь на бугре слышится окрик дозора: - Не-е-ча-й!.. То пароль вольного Дона, пароль гулебщиков-охотников. Пошло то слово от имени запорожца, батьки Нечая. Атаман голутьбы не раз, не два громил на морях кизылбашские бусы, имал ясырь - тезиков [персов] и турок. Богатыря Нечая с товарищами не единожды видел под своими мраморными стенами Константинополь. Пожары турецких селений на широкое пространство зыряли в море, выделяя на воде черные челны и лица казаков в рыжих запорожских шапках. В Паншин часто стали наезжать посланные от воевод царицынского и астраханского. Бугор на разливе Волги - бельмо в глазу властной, загребистой Москвы. Иногда на заре утром паншинцы слышат громовой голос: - Гей, Паншин-город, московских лазутчиков гони, да не держи тех казаков, кои идут ко мне с донских городов - бойся-а! Это гудит по воде: - ...о-о-й-ся-а... Каждый в Паншине слышит страшный голос. Молчат в ответ паншинцы. Когда же приезжают к ним от воеводы послы, то говорят им: - Челны дадим, поезжайте! Голову, должно, переставить надо? У нас она на месте, мы не едем на бугор... Дальше Паншина лазутчики воевод не едут. С воеводской печатью, на узком, склеенном из полос листе, воеводы пишут в Москву царю: "Умысла-де воровских Козаков не дознались мы, но живем денно и нощно с великим бережением... Наших людей паншинцы не перевозят, а Стенько Разин с товарыщи стоит под Паншином на буграх Волги-реки и не чинит грабежей - смирен". Пригнали на конях в Паншин выборные с Дона, от войсковой старшины, - атаман и два есаула, усатые, с чубами, в малиновых жупанах. Паншин зашевелился. Ходил глашатай, старый хромой казак, стучал палкой по подоконью. Собрались паншинцы - ответили: - Без припасов огнянных и людей донских мы не едем, пущай войско донское пришлет челны с казаками, тогда и мы едем с вами. И учините то, что нам сказали: "Чтоб Стенька Разин под Царицын и иные государевы городы не ходил", - сами мы не мочны. Донские выборные грозили паншинцам: - Доведем царю, что и вы с воровскими казаками заедино! Уехали на Дон, и о них слухов не было... Иногда сотнями, а то и больше, с верхнего Дона в Паншин сходилась голутьба. - Паншин, челны давай - к батьку Степану едем! Паншинцы не отвечали сразу, посылали своего человека по городу выслушать и высмотреть настрого - нет ли в городе чужих? Узнав, что нет никого из воевод, сажали в челны голутьбу, перевозили на бугор и тут же, не выходя на берег, торговали водкой, хлебом, харчем и порохом. Дозору, окликающему с бугра, многими голосами отвечали: - Не-е-чай едет! <b>5</b> Далеко по волжским островам-буграм слышны то скрип весел в уключинах, то заунывная песня гребцов, заглушаемая бранью начальников. Когда под брань и хлесткие удары плети затихала песня, то по воде неслось гнусавое монастырское пение... В белесом прохладном тумане за широкими низинами начиналась заря. На бугре от челнов дозорный казак шагнул к палатке атамана. Разин сидел в черном бархатном кафтане, золотом отливал желтый зипун под кафтаном. Сидел атаман на обрубке дерева, грел над углями большие руки. - Караван, батько! - Давно чую... Багры, фальконеты и люди - готовы ли? - Справно все! - Сдай дозор маломочным - и к веслам! От стрелецких кафтанов Лопухина [Лопухин - стрелецкий голова; его стрельцы носили голубые кафтаны] приказа голубела вода. Дальше голубого, растекаясь серебром, прыгали отражения бердышей. В голове каравана торопливо, скрипя уключинами, шел царский струг - паруса свернуты. Ветра не было. За царским стругом, колыхая в волнах черные пятна, тянулся струг патриарший - на его палубе гнусавые голоса все явственнее выпевали: "Благоверному государю и великому князю всея Руси..." Над головами монахов на мачте тихо покачивался флаг с образом нерукотворного: по золоту черный лик. Гребцы вновь запели: Гей, приди, удалой. Мы поклон учиним, Воевод укроти-и-м. Голоса гребцов скрыли голоса монахов, а покрывая все голоса, кто-то басил: - Ма-ать! пере-ка-ти поле-е... В Астрахани ужо, сво-ло-о-чь колодная! За стругами тянулся ряд серых низкопалубных судов. На ладье, ближней к стругам, один визгливо всхлипывающим голосом молился вслух звонко: - Го-о-споди-и! Пронеси-и, пронеси-и... Другой торопил гребцов: - Наддай, ребята! Не порвись от государевых! Еще голос твердил одно и то же: - Водкой ужо-о! Водкой, не отставай от колодников делом... Как будто Волга раскрыла утробу, и со дна ее раздался голос, заглушивший на миг пенье гребцов, ругань, мольбу и молитвы: - Гей, сарынь, на взле-ет! Тут же щелкнул выстрел из фальконета, другой, третий, и свист, долгий, пронзительный. Сотни весел сверкнули. Басистый голос с переднего струга надрывно гудел. - По-о-што: мы госуда-а-ревы-ы... по-ошто? - Нечай! - Не-е-чай! - Кру-у-ши-и! - Сарынь, сбивай со стругов, ладьи топи! Стук багров и топоров. Тысячи отзвуков вторили короткому бою: утки торопливо делали светлые шлепки по воде к низким берегам, а над побоищем, деревянным стуком стуча, кружилась крупная черная птица - кру-кру! кру-кру! Стреляя и хватаясь за топоры, отбиваясь и нападая, люди перестали молиться, плакать, а стук топоров низко над самой водой делался все слышнее - ладьи одну за другой глотала Волга. - Стрельцы! - Эй, ра-а-туйте! На царском струге лязг железа, выстрел и крик: - Стрельцы, в ответ станете! - Сторонись, пузатой черт! Голубея кафтанами, перебегая, стрельцы разбивали колодки и цепи гребцов. - Что чините? Эй, стрельцы! - Васька, заткни ему горло! Удар топора, и шлепнуло в воду тело в боярском кафтане... <b>6</b> Вставало солнце. С низин потянуло над Волгой запахом травы и соли... На носу царского струга сорван флаг с образом казанской, вместо него висит широкое полотно - "печать круга донского" [голый казак, в одних штанах, верхом на бочке, в правой руке сабля, в левой трубка, а на бочке перед ним чаша с вином]. На носу царского струга бочка с водкой, закиданная боярскими кафтанами, на бочке сидит, обнажив саблю, Разин. Казаки подводят стрелецких начальников. - Того вешай! Секи того... Вешай - за ноги! Мачты струга становились пестрыми от боярских котыг и цветных кафтанов стрелецких голов. Разин видит: волокут кого-то, звенит в ушах режущий крик, подведенный ползет к ногам атамана. - Батюшка, мы холопи подневольные! - Батюшка, не губи-и! - Гей, кто вы? - Вековечные должники купцу. - Приказчики богача Шорина! - Спущу для ябеды царю? - Батюшко, на пытке уст не разомкнем! - Вот те пресвятая, ей-богу! - Спусти их, казаки, пущай утекают. - Вот тя бог храни-и! Широко крестятся и, дрожа, лезут с борта вниз. - А вот, батько, голодраной народ - ярыжки! - Пихай в лодку! - Да, вишь, иные с нами идти ладят. - Кто с нами - бери. На подтянутом плотно к царскому стругу другом, патриаршем, еще не умолк бой и шум. Ругань, стоны и крики: - Чего глядишь? Из пищали-и! Среди красных шапок мелькали черные колпаки, сверкали топоры, выше всех голов голова с длинными волосами, и голос трубит: - Не гнись, братие-е! Яко да Ослябя-инок (*43), поидоша на враги-и! Взметнулся черный кафтан, сверкнул на солнце желтый атласный зипун - Разин шагнул на патриарший струг, перед ним расступились свои. - Дьявол! Мелькнула сабля, повисла от удара сабли рука высокого монаха с топором. - Черт, не пил с Волги? За бортом плеснула вода, монаха сбросили. - Закрутилси-и... удал был! - Батько, вона еще сатана твоего суда ждет: "Знает меня атаман, пущай сам", - так и сказал, не смели без тебя... - А ну - ведите! К атаману толкнули боярского сына в алой котыге, лицо густо заросло курчавой черной бородой, длинные кудри спутались, закрыли глаза. Разин нахмурился, рука пала на саблю. - Старое приятство, сатана! В Москве у бани с бабой?.. - Тот я... секи, твой. - Эй, дайте ему попа, коли какой жив! - Попа мне не надо, атаман! Хоша я патриарший, да к черту... - Открутите с него веревки! - Эх, руки-ноги на слободе - дайте шапку, голоушим неохота помереть! - Забыл я твое имя, парень. - Еще раз скажу тебе, атаман, - зовусь Лазунка Жидовин! Боярский сын расправил левой рукой курчавую бороду, из правой текла кровь. Разин глядел сурово, опустил голову, будто силясь что-то вспомнить, вздохнул, ткнул концом сабли в палубу, залитую кровью. - Дайте ему шапку! - Атаман поднял голову, лицо повеселело, когда на боярского сына нахлобучили монашеский колпак. Он шагнул вперед и выдернул саблю... - Гей, казаки! Как бился он, сильно? - Сатана он, батько! Бьет из пистоля не целясь и цельно, будто так надо... Подвернулся еще казак: - Много он наших в Волгу ссадил - хотели первым вздыбить, да сказался, вишь, что к тебе, батько! - За удаль в бою не судят! На то бой. - Разин поднял саблю, боярский сын глядел смело в глаза атаману, подался грудью вперед. - Шапка ладаном пахнет... чужая, монашья... Секи, атаман. Разин засмеялся, опустил саблю, спросил: - Как ты служил боярам? - Служу, не кривлю душой. - Письменный ты? - С детских годов обучен в монастыре, потому патриарший. - Сатана ты! Побежишь от меня или будешь служить? - Чей хлеб ем, от того не бегу! Разин вложил саблю. - Живи, служи мне. - И то спасибо. - Гей, дайте ему руку окрутить - кровоточит! - Раз, два! Робята-а... заворачивай стру-у-ги-и! Струги с песнями повернули к бугру. На палубах их голубели кафтаны приставших к казакам стрельцов. Небо светлело, белесый туман осел в низины, по серебру простора плескало размашисто голубым, отсвечивало красным вслед челнам с гребцами в запорожских шапках. Все гуще несло по воде запахами трав с широких лугов, где бродили кочующие стада кобылиц хищного Ногая. Черные птицы с деревянным карканьем садились на мертвые тела, укачиваемые исстари разгульной Волгой... <b>7</b> С ордынской стороны от берега Волги две косы песчаных, на них чернеют смоляными боками обсохшие, покинутые струги. На горе над Волгой кабак, с версту в просторных полях голубеют в знойном тумане бревенчатые стены города с воротной деревянной башней. Город четырехугольный, на углах его, кроме воротной, башен нет... За стенами города монастырь, стены церквей высятся - белеют штукатуркой, окна церквей узкие, главы жестяные. На берегу в кабаке прочная из двух половин дверь распахнута - гудят голоса питухов и бабьи взвизги хмельные. У угла кабака на камне, прислонясь спиной к толстой жерди с кабацким знаком - помелом наверху, сидит стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане. В глаза стрельцу с Волги бьет белым блеском, стрелец жмурится, бороздит по песку острием бердыша. Ему хочется делать то же, что перед ним шагах в пяти на откосе делают два солдата с короткими саблями в пыльных епанчах. Солдаты обхватили пьяную краснощекую бабу, пыля песок, грузно впахиваются в него стоптанными лаптями, и, потные, хмельные, бормочут: - Ты укройся, миляга, в япанчу... Шалая! Она сдох даст и младеню твому - вишь, палит небушко!.. У бабы на руках в тряпье ребенок посинел от бесполезного плача и больше не издает звука, лишь шевелит ртом. - Ты титьку ему сунь! И покеда суслит... я тя... сама знаешь... сласть! Баба мотает головой. - Ой, косоротой! Мне ище ране мамонька заказала: мужиков-псов любить с младенем у титьки - бешеной буде младень-от... - Истинно! То мужиков, а мы с Васем - солдаты... Баба пьяно смеется: - Солдат не к месту! А хто для солдата миронью запас? - Во што, чуй! У солдата в кажинной бабе доля... Вась, лапай младеня - я жонку япанчей укрою! - Краше тогда в кабаке, за бочками. - За ноги выволокут, не дадут, плоть твою всю огадят. Япанча - она те что баня. Держи, Вась! Солдат тащит у бабы ребенка, передает, другой держит ребенка вверх ногами. Первый широкой епанчей окручивает себя и бабу - оба валятся в песок, от них пахнет потом, водкой, и пылит кругом... - О, черт! Умял-таки бабу... Стрелец расплывается в улыбку, прибавляет громко, бороздя песок оружием: - Эх, солдаты, вам ужо на ужину батоги-и. - Молчи, мать твою перекати, разбойничий кафтан! - Ты, полой рот, поправь младеня, заклекнется! Я на тя тогда послух у судьи - в ответ хошь стать? Солдат поправил ребенка, качает его на руках, а стрельцу говорит: - Бабу тебе жальче - не робенка? - Жалеть? Хи! Немало их под вами валяется. - На-кось, курь! Не на Москве, носов за курево не режут. Солдат тащит из глубокого кармана епанчи трубку и кисет. - Запасливый ты! - Стрелец курит, смотрит на Волгу. С насадов безмачтовых и низких судовые ярыги таскают в прибрежные амбары мешки с мукой и зерном. Голые спины потны, отливают бронзой - спины ярыжек в шрамах, рубцах и царапинах. Рабочие в крашенинных портках, босые, переваливаясь, идут, согнувшись, по длинным плахам. Тощий, загорелый, в валеной шляпе, на корме одного насада стоит приказчик, в руке плеть, время от времени кричит и бьет плетью по голенищу сапога: - Спускай ровно, не дырявь ку-у-ли! По берегу Волги едко несет соленой рыбой, пахнет дымом. У берега костром сложены бочки. Недалеко от бочек с рыбой, у самой воды, бледный при ярком дне огонь. Трое каких-то босых, лохматых, без шапок, жарят на коле барана. - Робята, нет ли у кого для жарева натодельной жилизины? - Век мясо не сжарить - горит палочье... - На зубах дойдет! Мякка баранина-т... - Самара! В ней воеводы да бояра - мать их в каленую печь, - ворчит казак в синей куртке, синих штанах, в сапогах, запыленных и рыжих. Казак у того же костра кипятит воду в деревянном ковше. У огня калит камни и, накалив, осторожно опускает в ковш. - Ты чего это, станишник? - А вот согрею воду да толокна ухлебну. - Тебе дольше кипятку добыть, чем нам баранины укусить. - Я скоро! Казак, нагревая камни, взглядывает на гору. На двойном фоне, снизу желтом, сверху ярко-голубом, на горе, над берегом, видна конная фигура: лошаденка мохнатая, на ней татарин, подогнувши ноги, без стремян, за спиной саадак [футляр, в котором помещается колчан со стрелами], обтянутый верблюжиной, набит стрелами, и лук - рыжеет шапка островерхая, опушенная мохнатым мехом. Изредка казак кричит одно и то же: - Кизилбей-мурза, гляди коня! И так же однообразно отвечает татарин: - Кардаш урус! Ту коня, ту... Казацкий конь стоит смирно, лишь мотает хвостом, к его седлу приторочены узел и ружье с саблей. В кабаке все слышнее шум и ругань. Пьяные солдаты играют в карты, сидя на грязном полу в кругу. Кабацкий ярыга, служка в дерюжном фартуке, в опорках на босу ногу, пристает к солдатам: - Заказано, служилые, на царевых кабаках лупиться в кости, в карты тож! - Крою! Ядрена с паволокой! - А не лжешь? Во он - туз! - Туз не туз - крою червонным пахлом! [валетом] - В кои веки пахол идет выше туза? - Эй, служилые! - Ты поди! Б...ня тож заказана, а их вон - ну-ко всех? Умаешься! Ярыга идет к целовальнику. - Гонил я, Иван Петрович, да неймутся солдаты. За прочной темной стойкой целовальник теребит широкую бороду, не слушает ярыгу, кричит на баб: - Эй, стервы! Кто такой удумал казну государеву убытчить? За приставы возьму! Бабы носят худым котлом с Волги воду, полощут винные бочки и, опрокинув посудину, лежа на животах, пьют. Одна, озорная, пьяная, шатаясь, идет к целовальнику, повернувшись к стойке, задрав лохмотья, показывает голый зад: - Эво-ся, борода, твои напойные деньги - зри-кось! - Гони ее, стерву, в хребет - дуй! - кричит целовальник. Ярыжка хватает бабу, не дав ей поправить подол, волокет на воздух. Два солдата вскакивают на ноги, из кучи играющих кричат целовальнику: - Мы те покажем, как жонок из кабака! - Не гони баб, коли бороду жаль! Целовальник кричит слуге: - Кинь ее, Федько, не трожь! Поди ко мне. Ярыга подходит, нагибается к целовальнику через стойку, целовальник косит глазом на солдат, шепчет: - Бона стрельцы! Може, уймут солдат - скажи... Ярыга идет к стрельцам. Рыжие кафтаны в углу за столом пьют пенное, бердыши кучей приставлены в угол, лица красны, шапки сдвинуты, говорят стрельцы вполголоса, оглядываясь: - Век и служи... Побежал - имают, бьют кнутом на торгу, в тюрьму шибают... - Из тюрьмы да битой сызнова служи, а отощал - ни земли тебе, ни торга, ни жалованья... - В старости за собаку пропадай! - Эх, в черной обиде, браты, жисть волочим. - А что, коли щастье изведать, как лопухинцы? - Во, во - сказывают, на Иловле Лопухин приказ весь сшел к Разину. - Гляди, робяты, много слухов идет, нюхать надо... - Оно и то - може, слух ложной? Ярыга, тебе чего? К нашим словам причуеваешься? - Я? Нет! Я, государевы люди, на солдат - унять бы картеж? - Не мы начальники! У их маэр. - Не трожь, парень! На то кабак, чтоб, значит... - Драка заваритца. - Сойдут подобру. Худче будет, как погонишь: кабацкое питье изольют, изобьют и целовальника... Ярыга отошел. К целовальнику с вестями сунулся приказчик с волжских насад: длинный, перегнулся через стойку и, чтоб не замочить узкую, мочалкой, русую бороду, забрал ее в кулак. - Тебе ба, царев слуга, Иван Петров сын, наладить малого, - кивнул на ярыгу, - к воеводе... - Пошто, Клим Митрич? - А вот - тут, за кабаком, на горе, поганой в справе стоит с двумя коньми, с поганым заедино казак, да у огня трое гольцов барана жарят... Народ, по всему, пришлой, воровской. Пожога бы, грабежа какого ради упреждение потребно... У гольцов же рубы худы, портки кропаны, обутки нет. Барана жарят! Не укупной баран, сквозит грабеж. - По ряду сказываешь, да вишь мой муравельник: без слуги меня затамашат. Я же пуще головы берегу казну государеву! С кого, Клим Митрич, - с меня ведь сыщут пропойные деньги, пропажа - лишь отвернись... Людей у тебя немало, выбери, за мое спасибо, верного кого, да и к воеводе... а? - Правду баю, Иван Петров сын, судовые казаки теи ж гольцы, народ с Волги - почесть все были в тюремных сидельцах до Волги-т!.. Шепни-кось - головы не сыщешь. Про воеводу - беда... Подошедший солдат стукнул кулаком по выгнутой спине приказчика. - Спрямься, жердь! Душа пенного ищет, а ты застишь... Приказчик отскочил от стойки: - Без причины хребет ломишь, разбойник! Ужо начальству доведу... - Доводи. По доскам ходишь? Волга-т глубока, не мерил? - Грозить? Утоплением грозить? Ужо вот целовальник в послухи, я тя укатаю... - Крича, махая валеной шляпой, приказчик выбежал из кабака. - Ярыги, робяты-и, пихни вашего захребетника в Волгу-у! - крикнул солдат из дверей кабака, а в ответ с Волги послышался громовой голос: - Вты-ы-кай челны, браты! В кабаке стрельцы, схватив бердыши, кинулись на берег Волги. - Разин! - С пожогом ли, с грабежом? - Гуляй, народ! У черного люда крест да вошь - и живот весь... С Волги голос, какого не было окрест, прогремел: - Не бежи, пропойной люд! Без худа в гости идем! Целовальник перекрестился и бестолково засевался у стойки, бормоча под нос: - Ой, матушка, казна государева, - быть мне биту кнутом [цареву кабаку было задание от казны - "собрать напойных денег по ряду без убытка"; за недобор целовальников били кнутом]. Смерть моя, ой! Ярыжка вбежал за стойку, приткнулся к бороде целовальника. - К воеводе? В город? - Подожди ты - уловят! Солдаты спрятали игру, привалились к стойке, стуча кулаками. - Пожжем бороду - или бочонок пенного ставь! - Приехали гости - пить зачнем! - К черту маэра! За солдатами лезли бабы, пьяные, растрепанные, рваные, голые руки тянулись к солдатам. - Не обходи чаркой! Нам питья, питья! Золотился желтый атласный зипун, черный кафтан висел на одном плече. Разин вошел в кабак. Солдаты и бабы от стойки хлынули в сторону. - Столы на середь кабака! Столы мигом передвинули. Кабацкий ярыга обтер фартуком верх столов, приставил скамьи. - На скамьях питухи, а мы - соколы! Разин сел на стол. На другой, рядом, поставили бочонок с водкой и железные кружки. - Гей, стрельцы! Пейте. Стрельцы по очереди подходили, принимали из рук Разина кружку с водкой, пили и, кланяясь, отходили, уступая другим место. Когда выпили все, старший из стрельцов выступил вперед, поклонился: - А вот мы, атаман-батько! Я за всех своих сказываю: надоела неволя боярам служить, воли занадобилось спытать... Хотим с тобой головы положить - бери нас! Мы твои. Служить зачнем, не кривя душой. - Будете мне служить, то еще пейте. А солдаты? Или с нами бою хотят? Гей, солдаты! - А нет, атаман! Зорю мы прогуляли, и ныне, если к полку придем, будут нам батоги... - Так не пойму: воли вы иль батогов норовите? - Воли хотим, атаман! С тобой идем! Стрельцы по тебе, и мы по ним... - Добро - пейте и вы! С Волги казаки привели троих парней, поставили к атаману. - Куда ваш путь, браты? - Куда глаза и ноги ведут... Шли искать работы - не сошли ее... Голодно, съели с себя все! - А нынче? - Нынче на наше счастье пало - ты пришел, возьми с собой: к пищали не свычны, в греби гожи. - В греби сядете - пищали обучим. Ну, гуляй! Пришел казак с берега Волги. - Ты отколь слетел, куркуль? - Сам ты куркуль - я с Дона, сокол! Мне к батьку. - Вот он - батько! - Ты отколь? - От Ивана Серебрякова, атаман. С мирным мурзой все за тобой по берегам гоняли - лошадей умаяли, и оводно местом - беда! - Ну? - Погнал нас за тобой, батько, Иван Серебряков, наказать велел: "Донской-де голутьбы верховиков с тыщу под Царицын привел", да Мишка Волоцкой в верхних городках набрал столь же и больши охотников, ведет... Под Царицыном челны и струги захватили... В островах на Волге тебя ждут... - Пей, не зря гонил! У меня нехмельному место узко. Разин сам налил казаку кружку водки. - Пей и гони с мурзой в обрат - упредишь нас, скажи Серебрякову: "Кто конной, пущай гонит берегом на Черной Яр, да ордынским с конями ходить днем не можно - ночью ладнее: озер много, овод, изрону в конях немало будет". - Чую. Извещу по-твоему, батько, спасибо! - Тебя как зовут? - А Федько Шпынь! - Ты завсегда в есаулах ходил с Васькой Усом? - Тоже собирается к тебе! Казак ушел. Бабы, продираясь сквозь солдат, полезли к водке. Атаман глянул на них через головы, сказал: - Жонки в походе и нехмельные - навоз. Гоните этих, да чтоб ни одна из них в город до солнца не пошла! - По слову справим, батько! - А как дозор на дороге и в полях? - Учинен... без отзыва никого... Выступил один из стрельцов: - А так что, батько, один из наших в город утек! - Эге-ге! Когда? - А так что, когда ты с Волги в челнах шел, он сидел на камени у кабака, а к берегу стал, ен и утек! - Ну, я б его матку и бабу старую! Справится воевода - дадим бой... Нынь же пить, гулять - и за дело, по которое пришли. - Какое укажешь! - Поднять с кос кинутые струги, починить в ночь, оснастить, побрать муку с анбаров, рыбу, и в ход с песнями. А где приказчик? - С насадов приказчик, батько, в Волге плавает. Как лишь ты в кабак сшел, ярыги того приказчика в петлю, да кончили и в воду... Лютой был с работной силой! Ярыги теи нынче у воды костры жгут, все к тебе ладят... - Добро! Гуляйте, браты... Разин иногда вскидывал глаза на целовальника, видел, как ярыжка сунулся к нему, и целовальник что-то сказал. Разин окинул кабак взглядом - ярыжки не было. Когда гнали баб, он исчез в суматохе. - Гей, кабатчик! Пущай твой ярыга кружки сменит. - Да где он? Не ведаю, вот те Христос. - Христос у тебя в портках! Ты ярыгу угнал с поклепом? Целовальник начал теребить себя за бороду и бормотать: - Народ вольный, атаман... я не ведаю... слова не несет... наемной, едино слово - ярыга! - Сатана! Жди суда, ежели окажется поклеп. У кабака зашумели, плачущий голос ярыги взвыл: - Да, казаки-браты, я за хлебом сшел в город! Кабатчик задрожал и сел на ящик за стойкой. Разин крикнул, когда втолкнули в кабак ярыгу: - Перед кабаком накласть огню, еще сыщите железину! - Батьке! - сказал один рабочий с Волги. - Мы тут барашка жарили на кольях и все тое жилизины добирались, потом-таки нашли - у костра лежит. - Волоки! Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки против дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить. Ярыгу держали стрельцы. - Скиньте ему портки! - приказал Разин. - Вот, парень, ежели ты не скажешь правды, пошто потек в город, мы тебе спалим то место, без коего мужик бабе негож. - А-яяй-яй! - Ярыга начал сучить ногами. - Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо. Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал: - Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил! - С каким? - Молви-де воеводе скоро: "Пришли-де воровские казаки, сам Стенько Разин с ими, кабацкое-де питье пьют безденежно, не платя николи, да разбой, пожог чинить собираются". - Киньте железо! Парень все сказал. - Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь? Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом, где сидел Разин, заговорил: - Мутится разум, атаман вольный, разум мой помешался... Послал парня - мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано: хучь помереть, правду молвю - бьют за нее кнутом. Царю крест целовал беречь деньги, кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно ни отцу, ни брату, ни родне какой не давать. - Поди на свое место! Мы подумаем, как быть. Гей, товарыщи, за дело - струги волоки! - Чуем, батько! Кабак опустел, остались лишь Целовальник за стойкой, ярыга в углу, натягивавший крашенинные портки, да у двери в карауле два стрельца с бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга не говорили ни слова. Стрельцы были угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал: - А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело - за нуждой к тыну, и то голова едва спущает. Другой курил и молчал. С высот за Самарой на Волгу понесло вечерней синевой, за высотами спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном. На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди. - Ма-ма-ть! - Тащи, закрой гортань. - Под днище за-а-води-и! - Подкрути вервю, лопнет! - Ду-у-бину-шка-а! Трещит гулко дерево. - Не ломи-и! - Все одно - починнвать! - Гей-гей, товарищи, справляй! Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду, через насад по сходням ярыжки таскают из анбара обратно на Волгу мешки с мукой, иные катают бочки с рыбой. Треск и уханье. - Берегись - ты-ы! - Размать твою, по ногам, черт! - Подбирай, на чем ходишь! Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя Волга серебрится просветами, посылает к далекому и ближнему берегам белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как бы повторяют тревожный говор питухов кабака. - Ра-а-зин! - Ра-а-зин при-шо-о-л! Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а струги, снятые с отмелей, законопаченные, подшитые по смоляным бокам белыми заплатами дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан и слышался голос: - Береги, собака, цареву каз-ну-у. Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана. Рассвело. На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке, набитом медными деньгами, голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана веревка. Человек с широкой рыжеватой бородой дрожал и крестился. На сундуке сбоку виднелась надпись: "Тот вор и пес, кто убытчит казну государеву, питий не пьет на кабаке, а варит на дому без меры". <b>8</b> Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты: - "Июлия во второй день воеводи Митрию Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-три-ны на десять а-лт-ын". Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками - воевода всхрапнул. Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. За длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи. Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Еще почесался и, не открывая глаз, начал шарить рукой под рубахой. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая: - Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут. Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая волосатые ляжки. Воевода залез руками в портки. - Эк, жрут!.. - Нащупав клопа, оскалил зубы. - Я тя на пытку, дьявол... на, - и раздавил клопа. На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела - резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе: - Малая животина, а как пес, столь кусает... И с чего зародится? Даже удивление - от духу... Как же без духу быть? На корм просился у государя и обонял - от него шел тот дух. И коли же царь испущает, так нам как без оного? А, черт! Я те, а-а, на! Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В сенях становилось шумно. Крикнул: - Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает! Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка: - Прости, отец воевода, тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе. - Пошто ему? - С тайными-де вестями. - А ну коли - пусти! Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане, без бердыша, поклонился поясно: - Челом бью воеводе. - Ты пошто лез ко мне? - С вестями, боярин. - Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги. - Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах... - Ну-у? - ...воровские казаки - Разин с товарыщи пристали. - Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень! Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил по избе, портки волочились за красными сапогами, из-под рубахи свешивался низ сизого живота. - Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь - брюхо режет... Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай... - Только не все ведаю, боярин. - Таить? Я-те порву твою сивую бороду - мотри! Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц. - Стервы! Так молышь - Разин? А нынче где? - Должно, уплыл вниз... - Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а? - А вот, боярин, был я у кабака на Камени... - Сказываю, величай полностью. - Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу - плывут теи казаки... - Воры! - Плывут воры... Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить? - Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги - сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям - дай! Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый. - Я, воевода-отец, лежу и чую: "Снимем с луды струги, починим - да к Царицыну". И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги. - Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том? - Мекаю я, - сошли на Волгу, боярин... - ...и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно... не люблю отписок. - Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят - дву человека... Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало - топить. - А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг! - Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались... - Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты? - Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли... - Картеж заказан - целовальника к ответу! - Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат... В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал. - Стать-то стал, да худо знаешь... Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь - слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет - бери караул и волоки... Где целовальник? А ярыга где? - Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник - водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож... - Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье... Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей... Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал. <b>9</b> В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину. - Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? - Воеводша подняла голову. Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс: - Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть? - Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова. - Жир, вишь, занял место... - Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл - не я, я еще не чревата... Вот маэрша, то она чревата есть... - Мне вот думается... - О чем много думается - кинь! - А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют... - Не по нонешний год гуляют - пошто думать? - Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть... сниматься надобно будет... Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит... глядит зло. - Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом... Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть. - Зову недаром! С посулами [посулы - подарки, подношения], да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой? Воевода потянул носом: - Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел - понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе? - Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись - нет покою... - Вот ладно, боярыня! Ты гляди! Воевода распахнул полы кафтана. - Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит - пошто так? - С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко - не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом - тебе вот тоже неладно зреть. - Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: "Воеводе портки-де шей ладом!" Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу - должно, о женихах затевает. - О женихах - то ладно! Холопы закупные - рабы и холопьи дети - наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится... - Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку. - Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит. Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать. - Ты не вставай, не трудись - чуй! - Чую, хозяин. - Сей день довел мне стрелец, что