Ну-ка навались нынче наскоком!.. Ты говоришь, девять приказов стрельцов? Стрельцы те, вишь, все почесть с Сенькой в море ушли, на пятьдесят стругах; полторы тыщи их всего в Астрахани. Залетели нынче сокола - глядел ли? Крылья золотые. Ты думаешь, вечно служить стрельцам не в обиду? Скажешь, глядючи на казаков, они не блазнятся? Половина, коли затеять шум, сойдет к ворам. Глянь тогда, пропала Астрахань, а с ней и наши головы! Нет, тут надо тихо... Узорочье лишне побрать посулами да поминками, сговаривать их да придерживать, а там молчком атамана словить, заковать - и в Москву: без атамана шарпальникам нече делать станет под Астраханью... Вот! А ты руками, ногами скешь, саблей брячешь... Ой, Михаиле! Я не таков... Пойдем-ка вот до дому да откушаем. Святейший митрополит придет тож: вот голова - на плечах трясется, слово же молвит - молись! Лучше не скажешь. Воевода с братом ушли из Приказной. У крыльца им подали верховых лошадей. По дороге воевода приказал развести по подворьям купцов разинский полон - беков и сына ханова. <b>3</b> Дни стояли светлые, жаркие. Чуть день наставал, в лагерь казаков приходили горожане из Астрахани, а с ними иноземцы, взглянуть на грозного атамана. Слава о Разине ширилась за морем. Пошла слава от турок, которые, слыша погром персидских городов, крепили свои заставы, строили крепости. Всем пришедшим хотелось увидать персиянку; говорили, что княжна невиданная красавица; иные прибавляли, что "персиянка - дочь самого шаха Аббаса Второго, оттого-де шах идет войной к Теркам". Разин стоял в большом шатре, разгороженном пополам фараганским ковром. Иноземцы, зная, что атаман любит пировать, несли ему вино. За хмельное Разин отдаривал кусками шелка, жемчугами и парчой. Народ ахал, оглядывая подарки атамана. Сказки о его несметном богатстве росли и ширились. Вплоть до татарских становищ на Волге за Астраханью по берегу теснились люди, где на особенно раздольной ширине волжской качались атаманские струги, убранные коврами, шелком и цветной материей. Один из стругов был обтянут сплошь красным сукном, с мачтами, окрученными рудо-желтым шелком; на мачтах два золотых паруса из парчи. Любопытные спрашивали казаков: - Кто такой живет на диковинном стругу? - Царевич! - коротко отвечали казаки. - Заморской царевич-от? Иные, не зная, но желая ответить, говорили: - Да, царевич, вишь, Лексей от царя, бояр сбег к атаману! - Вишь ты! Атаман - он за правду идет противу воевод. - Пора унять толстобрюхих, бором, налогой задавили народ! - То ли еще узрим! Сегодня особенно яркий день с ветром, доносящим от моря с учугов запах рыбы и морских трав. Волга здесь пахнет морем. К атаману в шатер пришли три немчина. Один сказался капитаном царского струга, другой - послом, третий, особенно длинноволосый, в куцем бархатном кафтане, в мягкой шляпе без пера, - художник. Первые двое при шпагах, третий принес с собой черный треножник, ящик плоский да тонкую доску. Вошел в шатер атамана, сбросил на землю шляпу, недалеко от входа поставил треножник, сказал Разину: - Их бин малер [я живописец]. Хотель шнель писаит. На треножнике укрепил доску, окрашенную бледной краской. - Чего тому, сатане? Лазунка улыбнулся атаману. - Он, батько, парсуну исписать с тебя ладит... Я их на Москве много глядел: ходят, списывают ино людей, ино стены древние, мосты. А то один пса намарал: как живой пес вышел, лишь не лает... - О, то занимательно! Пущай марает, не прещу. - Гроссер казак! Штэен [Большой казак! Стоять надо] нада. Немчин отбежал в сторону, упер левую руку в бок, правую вытянул вперед, надул щеки и выставил, как бы сапогом хвастая, правую ногу. - Алзо зо [вот так]. - Ха! Стоять перед чертом потребно? Ну, коли стану. Лазунка, дай булаву! Лазунка подал булаву. Разин встал. - Ты скоро, волосатый? - Вас? [Что?] Атаман отдернул запону отверстия, в шатер хлынул свет. - Гутес лихт! [Хороший свет!] Карош... карош... - Немец хмурился, вглядываясь в фигуру атамана, слегка прислоненную к фараганскому ковру - по красному узорчатые блестки. Рука художника, накидывая контур, бегала быстро, уверенно по доске. Разин был одет в голубой бархатный зипун с алмазными пуговицами. Красная бархатная шапка сдвинута на затылок, седеющие кудри упрямо лезли на высокий хмурый лоб. В прорехах шапки золотые вошвы [вшитые куски дорогой материи] с жемчугом. Поверх шапки намотана узкая чалма зеленого зарбафа с золотыми травами, на конце чалмы кисти, упавшие одна на плечо, другая за спину. Длинные усы, черные, сливались, падая вниз, с густо седеющей бородой. Вглядываясь в его впалые смуглые щеки, обветренные морем, рисуя острый, нечеловеческий взгляд под густыми бровями, немец, работая спешно, бормотал одно и то же: - Страшен адлер блик! [Страшен орлиный взгляд!] С левого плеча атамана спускалась золотая цепь, на ней сзади сабля. Опоясан был Разин ярко-красным шелком с серебряными нитями. Петли с кистями висели от кушака до колен. - Како он марает, сатана? - Разин двинулся. Художник взмахнул волосами, погрозил ему кистью, запачканной в краску: - Штэен блейбен [надо стоять]. - Черт тя поймет, ха! Грозит пером, а у меня в руке булава... Скоро мажь. - Нынче мож... - Фу! Устал... Худче много, чем бой держать, стоять болваном. Отдавая Лазунке булаву, Разин не успел взглянуть на портрет, полы шатра распахнулись; отстраняя чмокающие удивленно на работу художника лица казаков, в шатер пролезла высокая фигура богатырского склада в стрелецком кафтане. - Месяц ты ясный, а здорово-ко, Степан Тимофеевич! Разин хмурый сел на ковры, на прежнее место, молчал, наливая в чашу вино, и, не глядя на стрельца, сказал: - Сам пришел, палач Петры Мокеева? - Мокеева, батько, чул я, шах кончил, не я... - Шах оно шах, а ты пошто руку приложил? - Не навалом из-за угла - игра такая, играли во хмелю оба - сам зрел! - Чикмаз, с Петрой, кабы жив, воеводу просто за гортань взяли: сдавай Астрахань! - Захоти, батько, Астрахань твоя! Молодцов нарочито по тому делу привел: надо, так хоть завтре иди бери... - Годи, парень, кричать: немчины близ, да един в шатре: то воеводины гости. - Много кукуй смыслят! Эй, ты, куричий хвост, поди отсель, скоро! Чикмаз взмахнул длинной рукой, задел мольберт и чуть не опрокинул работу немца. - Хальт! Мейн готт, гробер керл! [Стой! Боже мой, грубый парень!] - Немец в ужасе замахал одной рукой, другой схватил портрет. - У нас скоро, иди! - Жди, Чикмаз, дай гляну, что волосатый пес марал. Разин встал. Немец показал ему работу. - Ото, выучка человечья великая, и что она деет: как воочию я, едино лишь немотствую да замест булавы - палка в руке... - Тю... маршаль штаб! [маршальский жезл] Маршаль... - Лазунка, дай ему, волосатому, жемчугу пригоршню - заслужил... Лазунка в углу из мешка достал горсть жемчуга, всыпал в карман немцу, тот поклонился и, продолжая внимательно разглядывать атамана, словно стараясь запомнить могучую фигуру его, сказал: - Другой парсун пишу - даю тебе. Художник, бережно приставив портрет к стене шатра, спешно собрал мольберт, забрал работу и еще спешнее пошел, забыв на земле в шатре шляпу. Лазунка догнал художника, нахлобучил ему шляпу. Разин сел, приказал: - Садись, Чикмаз! Нече споровати - пить будем, не Персия здесь - Астрахань. А в своем гнезде и ворон сокола клюет. Унес ноги - ладно, червям не угодил на ужин. - Тое ради могилы утек я, батько! Наливая Чикмазу вина, Разин спросил: - Скажи все, что мыслишь о своем городе и людях. Чикмаз выпил вино, утер привычно размашисто рукавом длинную сивую бороду, ответил: - Перво, батько Степан, знай мою душу! Не с изменой, лжой пришел я. И тогда не кинул ба поход, да посторонь тебя были люди, кои застили мою любовь к тебе, - Петра, Сергей, Серебряков Иван... Нынче не те - иные удалые надобны. А я от прошлого с тобой - буду служить. Надо на дыбу? Пойду! - Верю! И люди надобны. - Привел я Ивашка Красулю, Яранца Митьку, да в Астрахани ждет тебя удалой еще - Федька Шелудяк (*58). Этих четырех нас покудова буде... Заварим кашу - Красуля стрелецкой сотник. - Добро! - И еще - от себя дозволь совет тебе дать, батько. - Сказывай! - С воеводой Львовым Семеном пей, гуляй. Не знай страху - прямой человек! Прозоровских же спасись. - То я ведаю. - Гей, Красулин! Яранец! Атаман кличет. На голос Чикмаза вошли двое, приземистый, широкоплечий Яранец и высокий, узкий, с длинной редькообразной головой рыжий Красулин. - Лазунка, дай еще чаши. - Пьем за здоровье Степана Тимофеевича! - Сил наберись, батько, да скоро и в Астрахань воевод судить. - Много довольно им верховодить, кнутобойствовать с иноземцами! - Зажали стрельцов! - Стрельцы все твои, они шатки царю. - Робята! Силы батько Степан скоро наберется. Людей по листам подметным идет немало, иные идут по слуху... Чуял я, Степан Тимофеевич, - обратился к Разину Чикмаз, - Ус Василий казаков ведет, не дальне место видали их. Да за казаками идут калмыцкие - многие улусы. Все к тебе, и долго Астрахани не быть под воеводами. Навались только. - Вот что я мыслю, соколы! Бунчук, знамена и пушки, кои мне не надобны, да ясырь перский сдал воеводе. Нынче по уговору к царю шлю послов бить головами и вины наши отдать. Ране ведаю: царь у бояр в руках, а бояре вин моих не дадут царю спустить, только все до конца вести надо. Замордует царь моих или обидит - гряну я на город! Вы же мне верны будьте, неторопко и тайно подговаривайте стрельцов, потребных ко взятию Астрахани. Я же подметные письма пущу шире да пришлых людей зачну обучать к пищали... - То и будет так, Степан Тимофеевич! - сказал Чикмаз. - Будет так, батько, клянемся! - прибавил Красулин. Яранец взмахнул кулаком: - Эх, за все беды воздадим воеводам с подьячими! - Знай, Степан Тимофеевич, мы твои до смерти. - Добро, соколы! Стрельцы ушли, и вдали черневшая слобода скрыла их фигуры. Безоблачное небо сине. Из-за Волги, с крымской стороны, по равнине, голой, бесконечно просторной, все шире и ярче золотели стрелы встающего месяца. <b>4</b> В ту же ночь пять казаков собрал Разин в своем шатре. - Обещал воеводе шесть, да одного не подберу. Лагунка сказал: - Пошли меня, батько! - Люблю, Лазунка, когда ты приходишь и без просьбы служишь мне... Совет твой тож люблю... - Я скоро оборочу, батько! - Дай подумать. Сядьте, соколы! - Казаки сели. - Ты, Лазарь Тимофеев, - обратился Разин к пожилому худощавому казаку с хитрыми глазами, - опытки знаешь, шлю тебя, чтоб глядел зорко и слушал, как будут говорить в пути стрелецкие головы. А чуть узнаешь беду к вам - беги в Астрахань! Ближе будет - на Дон. Дон сбеглых не выдает. - Увижу, батько. - И все так: ежели худое тюремное над собой услышите, бегите кто как может... Бояр я ведаю: зовут лестью, да ведут к бесчестью... Казак ли, мужик для них не человек, едино что скотина та, которая пашет и их кормит. Теперь же пейте на дорогу - да в ход. Лазунка, вина царевым посольцам! Выпили вина. Разин продолжал: - Сряжайся, Лазунка! Буду я здесь время коротать со сказочником, дидом Вологжениным. Казаки-послы ушли. Разин спросил Лазунку: - Тебе пошто, боярская голова, на Москву поохотилось? - Невесту позреть, батько! Чай, нынче ее сговорили за другого! Мать тоже глянуть надо... люблю ее... - Кто же не любит мать? А я вот не упомню мати своя... Знай, на Москве матерых казаков в станицах, пришлых, от царя кормят, вином и медом поят и пивом; становят во двор и ходить не спущают никуда без приказу... Старым атаманам лошадь с санями дают, коли зима... Я же не глядел на царское угощенье, от дозора стрельцов, что у караула станицы были, через тын лазал, а пил-ел в гостях. И тебе велю - не становись на дворе под стражу... Тут они тебя, коли зло на разум им падет, возьмут, как квочку на яйцах... Там у меня в Стрелецкой слободе, от моста десную с версту, на старом пожарище, в домике, схожем на бурдюгу, жонка живет, зовут Ириньицей... Сыщи ее. Коли дома тесно - она укроет. Только пасись от сыщиков... Про меня ей скажи все и про княжну скажи - поймет... Гораздо меня любит, и будешь ты ей родней родного. Еще не ведаю, жив ли дедко ее, юрод? Древний старец был... Тот, должно, помер... Мудрой был, книгочей, все бога искал... Возьми что надо, да спеши: казаки, вишь, на коней садятся. Коли имать будут - беги сюда! - Будь здрав, батько! Прости-ко, Степан Тимофеевич! - Не блазнись, коли служить царю потянут. Разин на дорогу обнял Лазунку и вышел за ним из шатра. А за Волгой, со стороны Яика-городка, широко чернело, шевелилось, слышался скрип колес, в мутном лунном тумане на телегах передвигались сакли киргизов, доносился их крик: - Жа-а-ксы-ы! [Хорошо!] - Бу-я-а-рда! [Здесь!] - Бар? [Да?] - Бар! Разин, прислушиваясь, понимал далекий крик степных людей: недаром он был в молодости от войска к ним послан. Лишняя морщина прорезала высокий лоб атамана. Вспомнилось ему далекое прошлое. И первый раз за всю свою жизнь он скользнул мыслью с легким сожалением, что с детства не знал отдыха: на коне, или в челне, или был в схватке, в боях. Подумал, уходя в шатер: "О, несказанно тяжела ты, человечья доля! Свобода ли, рабство, богатство и почесть венчаются кровью... Пируешь за столом, тебе говорят красные речи, а за дверями на твою голову топор точат..." <b>5</b> Смешанным говором лопочет многоголосая Астрахань. Жжет солнце, знойное, как летом. Люди теснятся, переругиваются, шумят между каменных лавок армян, бухарцев и персов. Толпа проплывает с базара по улицам, застроенным каменными башнями, церквами и деревянными домами с крыльцами в навесах и столбиках. У церквей нищие в язвах, в рядне и полуголые, усвоив московскую привычку клянчить, тянут: - Православные, ради бога и великого государя милостыньку, Христа ради! Хотя в толпе православных мало. В углу базарной площади серая пытошная башня. Из ее узких окон слышны на площадь крики, визг и мольбы. Казаки, смешавшись с толпой, выделяются богатой одеждой и шапками в кистях из золота, говорят: - В чертовой башне те же песни поет наш брат! Стрельцы, зарясь на наряд казаков, идя обок, отвечают: - То, браты, по всей Русии ведется... В какой город ни глянь - услышишь... Ежели пытошной в нем нет, то губная изба правит, и тот же вой! - Да, воеводские суды - расправы! Разин идет впереди с есаулами в голубом зипуне, на зипуне блещут алмазные пуговицы, шапка перевита полосой парчи с кистями, на концах кистей драгоценные камни. Сверкает при движении его спины и плеч золотая цепь с саблей. Если атаман не подойдет сам, то к нему не подпускают. Есаулы раздают тому, кто победней, деньги. - Дай бог атаману втрое чести, богачества! - принимая, крестятся. Нищие кричат: - Атаман светлой! Дай убогим божедомам бога деля-а... - Помоги-и!.. - Дайте им, есаулы! Нищих все больше и больше, как будто в богатом городе, заваленном товарами, широко застроенном, кроме нищих и нет никого. Оборванец подросток тоже тянет руки: - Ись хочу! Мамку, вишь, пытать имали... - Пошто мамку-т, детина? - За скаредные про царя слова, тако сказывали... - Мальцу дайте! Пущай и он про царя говорит похабно. Разин, махнув рукой, проходит спешно дальше. На площади среди каменных амбаров, рядов, казаки, идущие в хвосте, дуваном и одеждой торгуют. Из казацких рук в руки купцов переходят восточные одежды, куски парчи, шелка, золотые цепочки и иное узорочье. Армяне в высоких черных шапках, в бархатных халатах бойко раскупают кизылбашское добро. Один из армян, с желтым лицом, испуганными глазами, тряся головой в сторону соотчичей, кричит хрипло: - Гхаркавор-э пхахэл аистергиц, цахэлу хэтевиц мэн к тала нэн! [Продадут, потом нас ограбят! (армянск.)] Над ним смеются, плюют в его сторону, хлопая по карманам халатов. - Аксарьянц, инчэс вахум? Мэнк аит мартканцериц к гхарустананк! [Чего боишься? Мы от этих людей разбогатеем! (армянск.)] Многие из разинцев, спустив в царевых кабаках Астрахани деньги, вырученные за дуван, продают с себя дорогое платье, напяливая тут же под шутки толпы вшивое лохмотье, за бесценок взятое у нищих, а иногда и из лавок брошенное до того замест половиков. Мухи разных величин лепятся на голые потные тела, бронзово-могуче сверкающие, то опухшие от соленой воды или тощие, как скелеты, от лихорадок. - Козаку тай запорожцу усе то краки [кусты] та буераки - гая [леса] ж нема! - Козаку все одно - лезть в рядно! - Верх батько даст, низ едино все в бою изорвется. - Тепло! Без одежки легше. Вот целый ряд узкоглазых, смуглых, скуластых, в пестрых ермолках, в чалмах, потерявших цвет; глядит этот ряд на казаков, сверкая глазами и ярко-белыми зубами в оскаленных ртах. - Нынче на Эдиль-реку ходым? - Волга! Кака-те Етиль? - Нашим Эдиль-река! - Куда, козак? Зачим зывал на Астрахан булгарским татарам? - Лжешь, сыроядец! То калмыки. - Булгарским кудой, злой, не нашим вера, не Мугамет... Булгарским булванам молит! - К батьку идет всяк народ! Всяка вера ему хороша... - Акча барабыз [деньги есть? (татарск.)], козак? - Менгун есть: перски абаси, шайки... талеры. - Купым! Дешев! Наша вера не кушит кабан, кушит карапус [арбуз]. - Вам не свыня - жру коня? - Бери менгун! Нам кабан гож. Почти не спрашивая цены, за бесценок казаки тащат в становище убитых кабанов... <b>6</b> На крыльце деревянного широкого дома, с резьбой, с пестрыми крашеными ставнями, стоит веселый, приветливый воевода Семен Львов, гладит рыжеватую курчавую бороду. Становой кафтан распахнут, под кафтаном желтая шелковая рубаха, шитая жемчугами, отливает под солнцем золотом. - Иди, иди-ка, дорогой гость! Жду хлеба рушить. - Иду, князь Семен, и не к кому иному, к тебе иду. Едино лишь дума!.. - О чем дума, Степан Тимофеевич? - Вишь, не обык к воеводам в гости ходить: а ну, как звали на крестины, да в сени не пустили?.. Не примут-де, так остудно с пустым брюхом в обрат волокчись. - Звал, приму! Не то в сени - в горницы заходи. - На том спасибо! А вот и поминки тебе. - Разин обернулся к казаку сзади: - Дай-кось, Василий! Взяв у казака крытую золотой парчой соболью шубу, Разин, ступив на крыльцо, накинул шубу воеводе на плечи: - Носи, да боле не проси! Держу слово... - Ой, то неладно, Степан Тимофеевич! Разин нахмурился. - Уж ежели такая рухледь тебе, князь Семен, негожа, то уж лучше нет. - Шуба-т дивно хороша! Эх, и шуба! Да вишь, атаман, народу много, в народе же холопы Прозоровского есть, а доведут? И погонят в Москву доносы на меня... - Чего Прозоровскому доносить, князь Семен? Сам он имал мои поминки! Не един ты... - А жадность боярская какова, ведаешь, Степан? - Я еще подумаю... будет ли срок ему доносить. - Ой, не надо так, атаман удалой, пойдем-ка вот в горницы да за пир сядем, и народ глазеть перестанет на нас. <b>7</b> От многих огней светел большой дом воеводы Прозоровского. Сам он стоит посреди палаты в новом становом кафтане из золотой парчи, даренном Разиным. Слуги наливают вино, мед и водку в серебряные чаши. Когда открывается дверь вниз, в людские горницы, то видно по лестнице шагающих слуг с блюдами серебряными и лужеными. Воевода по очереди подходит к столам, заставленным кушаньями, по очереди и чину подает гостям из своих рук чаши с хмельным. Каждый гость, принимая чашу, кланяется в пояс хозяину. За столом среди иноземцев сидит брат воеводы Михаил Семенович Прозоровский, кричит воеводе хмельные хвалебные слова. У горок с серебром, между боковыми окнами, седой дворецкий в черном бархате и двое слуг в синих узких терликах, считая, выдают столовое серебро, чаши, если кому из гостей не хватает. В углу палаты, ближе к выходным дверям, слуга на ручном органе, большом ящике на ножках, играет протяжные песни; орган гремит и тренькает. Несогласные со звуками музыки голоса военных немцев, англичан и голландцев звучат, спорят, хвалят хозяина; едят из небольших блюд руками. Кравчий с двумя слугами с серебряным котлом обходит столы, золоченой лопаткой прибавляет в блюда гостей кушанья. - Здравит, храбрый князь! - Много лет жить воеводе, богато и крепко! - Русское спасибо, дорогие гости! Вкушайте во здравие, служите честно великому государю моему, и милостью вас царь-государь не обойдет. - Рады служить! Воевода обводит мутными глазами гостей, при огне глаза Прозоровского зеленоваты, лицо его осунулось, проседи в длинной бороде как будто больше, князь задумчив и невесел. - Да сядь же ты, братец Иван Семенович! Трудишься, а сам ничего не вкушаешь. - Да, да, капитан. Место князю и воеводе... - Зетцт ер зих и радует унзэрн блик! [Пусть сядет и радует наши очи!] К органу пристали трубачи, голоса гостей среди медного гула музыки едва слышны. Орган смолк, но к трубачам присоединились сопельники. От музыки дребезжат зеленоватые пузырчатые стекла в рамах окон: князь Иван ими недавно заменил слюду. Скамьи под гостями крыты ковром. На одну такую скамью за столом вскочил длинноногий, тощий немец в синем узком мундире, капитан Видерос. Воевода только что наполнил его чашу хмельным медом. Видерос кричит, тяжелая чаша мотается в его длинной, тонкой руке, обтянутой узким рукавом, густые капли меда падают из чаши на ковер и головы пьяных гостей. Музыканты дуют в трубы, ответно трубам гудят сопели. Капитан махнул свободной рукой и, топыря редкие рыжие усы, крикнул, багровея в лице: - Эй, музик, тихо! Я зкажет слово! Капитэнэ, все ви да слушит! Музыка затихла. Капитан обтер пот со лба большим платком, на его узкой голове оттопырились потные белобрысые волосы, он продолжал, повизгивая на высоких нотах: - Иноземцы! К вам будет мои злова - немцы, голландцы и англитчане... О, я должен говорить на иноземном, но хочу сказать русски, чтоб дорогой хозяин Иван Земеновитч понял мой реч... Да, знаю я, между вами есть лейте, ди эльтер зинд альс их [люди старше меня], я говорю и ви ошен прошу слушит меня, вот! Я, Видерос унд Видрос, злужу русской цар и всегда хочу умерет за них... Цар любит иноземец! О, я много то видал и вас, деутше [немцы], прошу злужит русский цар, злужит до конец жизни... И глядел я, почему наш либер [дорогой] хозяин, воевода Иван Земеновитч, ист них хейтэр [невесел]. А вот почему задумчив он! Под Астрахан сел воровской козак Расин, о ду либер химмель [о небо], - то великое нешастье, и я, как золдат и стратег, знаю, что зие ошен опасно и надо от того крепит штадт Астрахан. Это я знаю... многий фольк [народ] дикий зтекает к Астрахан. Расин им гехэйм руфт ан [тайно призывает] рабов и дикарей из степ Заволжья; он им, склавен [рабам], обещал дать поместья звоих господ - бояр. Я знаю: козак унд рейбер [казак и разбойник] - едино злово, едино дело и не от нынче одер морген [или завтра] они, козаки, грабят торгови люд на Волга. Мужик русский из веков - раб, он не может быть иным и жить без господина, ер ист шмутциг унд унгебильдет [он грязен и невежествен]; как черв, мужик роет в земле и навозе, добывая зебе пропитание, а господину своему золото... Вир, эдле деутше унд андерэ ауслендер [нам, благородным немцам и иным иностранцам], не может идти з рабом. Я знаю, что вы, эдле капитэнэ [благородные капитаны], не пойдете з рабами, но все ж, чтоб никто из нас вэре нихт ферфюрт фон рейберн [не пошел бы с разбойниками]. Вам всем, эдле капитэнэ, известно: кто из нас идет ханд ин ханд [рука об руку] с чернью, тот гибнет. Дас ист дас шикзаль [такова участь] римлянина Мария и других благородных, кто пошел с толпой рабов. Наша честь велит нам идти всегда за цар и бояра. Эс лебе хох унзер бунд дер ауслендер! [Да здравствует наш союз иностранцев!] Да будем мы крепок меж себя! Пуст наши тапферн кригер [храбрые воины] успокоят хозяина и воеводу, да глядит он, что мы его шутц унд хофнунг [оплот и надежда]. Пью здоровье князя Ивана Земеновитча! - Виват, воевода! - Браво, Видрос! Капитан, мотнув клочковатой головой, сошел со скамьи, выпил мед, поклонился Прозоровскому и сел. Воевода сидел на своем месте выше других, он встал, подошел и, обняв, поцеловал Видероса. - Благородный капитан Видерос заметил сумление моего лица. Мы пируем здесь, Разин же чествуется моим товарищем, другим воеводой - князем Семеном Львовым! - Еще более гнусавя, Прозоровский прибавил, понизив голос: - Сместить Семена Львова без указу великого государя я не мочен, но знаю - крамола свила гнездо в его доме... Какие речи ведут они меж собой, нам неведомо! Воровской же атаман задарил воеводу поминками многими, и, кто ведает, может статься, князь Семен, прельстясь дарами, продает Астрахань врагу? К Разину стеклось много народу, и Астрахань нам неотложно крепить надо... как говорит благородный капитан Видерос. Тому же меня поучает и святейший митрополит Астраханский: "Потребно, княже, затворить город, крепить его, пока не поздно!" То слова преосвященного. - Братец Иван Семенович! А забыл ты свои слова, когда говорил, принимая в палате воровских послов? - Какие слова, Михаиле, забыл я? - А те - "что взять атамана, заковать и в Москву послать... шарпальникам под Астраханью тогда нече делать будет"?! - Так говорил я, князь Михаиле, то подлинно... - Хочешь не хочешь, я, дорогой мой брат, учиню самовольство, а таково: Стенька Разин, вор, нынче в Астрахани. В городе, минуя шатких стрельцов, есть солдаты полковника пана Ружинского, народ надежный, подчиненный капитанам. Храбрые же иноземцы, брат воевода Иван Семенович, не сумнюсь, - они слуги великого государя и мне помогут на пользу Астрахани. Я же буду рад исполнить твое давнишнее желание - я захвачу атамана, сдам, за крепкий караул заковав! О его сброде мужицком да калмыках и думать не надо - без воровского батьки сами разбредутся семо и овамо... - Эх, Михаиле Семенович! Брат, ты не подумал, что у Сеньки-князя, не договорясь с ним, ничего взять не можно. - Возьмем и Сеньку, коли зачнет поперечить да разбойничьим становщиком стал! - Эх, брат Михаиле! Сенька-князь - боевой воевода. Ему и стрельцы послушны, к ему посадские тянут - сила он... Иное мыслю - укрепить город. А как с атаманом быть - о том не на пиру сказывать. - Не удастся нам? Что ж такое! Пошлешь вору улестную грамоту: "Брат-де мой учинил в пьянстве". - Идем, фюрст Микайло, берем золдат, идем!.. Михаил Прозоровский вышел из-за стола, поклонился брату, подошел к Видеросу, подал капитану руку, и оба они исчезли. Мало-помалу с пира уходили все иноземцы, кланяясь хозяину; иные ушли тайно. Бояре и жильцы еще пировали, хозяин ходил по палате с озабоченным лицом, подходил к окнам, всматривался в темноту. За кремлем в сумраке, все более черневшем, зажглись факелы собиравшейся дружины, потом явственно ударил набат. - Пошел-таки? Не дай бог! Воевода приказ-ал зажечь в углу перед образом лампаду, встал на колени и начал молиться. Гости тихо, не прощаясь с воеводой, расходились. Окруженный слугами с факелами, на широком резном крыльце стоял князь Семен Львов. Под темным кафтаном сверкал панцирь, на голове воеводы шлем с прямым еловцом [еловец - шпиц шишака шлема], рука лежала на рукоятке сабли. Кругом крыльца пылают факелы, толпятся вооруженные люда, впереди всех до половины ступеней лестницы остановился с обнаженной саблей Михаил Прозоровский, ветер треплет его черную бороду, глаза блестят, он кричит: - Князь Семен, подай нам вора-атамана, Разина Стеньку! - В моем дому воров нет! - спокойно ответил и еще раз повторил воевода Львов, не меняя положения. - Подай вора, князь Семен! - Князь Михаиле Семенович! Разину Степану великим государем вины отданы, и казакам его отданы ж, а посему до указа государева, как быть с казаками впредь, лезть во хмелю навалом с воинскими людьми к моему дому - стыд, позор и поруха государева указа... Я же того, кто прощен, хочу и чествую как гостя, и гостя в моем дому брать никому не попущу... Не от сей день служу я государеву службу. Не жалея головы, избывая крамолу... Ты же, князь Михаиле, своим бесправьем, хмельной докукой сам кличешь на город войну! - Подавай вора, Сенька-князь, или ударим с боем на тебя, заступника разбойного дела! - А ударишь с боем, Михаиле, будем биться, пытать - чья возьмет, да особо судим будешь государем! - В кольчугу влез? Эк ты возлюбил воровские поминки! Гей, солдаты! - Есаулы! Примите бой! Мои холопы да караульные стрельцы оружны и готовы! Во двор ко Львову вбежал раненый солдат, крикнул: - Вороти в обрат, князь Михаиле! Слободские мещане пошли на нас, да кои стрельцы с ними заедино балуются с пищалей. За воротами двора во мраке шла свалка - крики заглушались пальбой. Воевода Львов исчез с крыльца... В горенке князя при свечах слуги, торопливо убирая, таскали серебряную посуду со стола. Разин встал, когда подступили к крыльцу люди и раздались голоса. Он постоял у окна, глядя на огни факелов и лица солдат на дворе, двинул чалму на шапке и, берясь за саблю, шагнул из горенки. За порогом в сумраке воевода встретил атамана: - Вертай-ка, гость, в избу! - Хочу помочь тебе, князь Семен! Не по-моему то - хозяина бить будут, а я зреть на бой. - В таком бою твоих есаулов будет, тебе не надо мешаться - охул на меня падет, пойдем-ка! Воевода взял свечу, идя впереди, лестницами и переходами вывел атамана в сад. Свеча от ветра погасла. Воевода шел в темноту, пихнул ногой в черный тын, маячивший на звездном небе остриями столбов, - открылась дверь. - Лазь, атаман! Дай руку и ведай: не я на тебя навалом пошел. Прозоровских дело... На пиру согласились тебя взять! Разин пожал, нащупав, руку воеводы. - Молыть лишне! Знаю, князь. Есаулов тож проведи. - Уйдут целы. Прощай! За тыном перед глазами, за черным широким простором, стлалось за линией каймы с зубцами широкое пространство, мутно-серое, посыпанное тусклыми алмазами. - Волга? Кто-то, осторожно обнимая, придержал Разина. - Тут ров, батько! - А, Чикмаз! - Е-ен самый! Мы как учули набат и давай с Федьком Шелудяком орудовать, слободу подняли, допрежь узнали, что Прозоровский Мишка иноземцев с солдатами взял тебя имать, мы в пору к солдатам приткнулись, да из темы - раз, два! - пищальным боем и в топоры ударили... Наши из темы не видны. Прозоровского люди все огнянны... Тут, батько; мост, сквозь мост лазь и будешь за городом. - Добро, Чикмаз! Мыслю я к Астрахани приналечь. Скоро, чай, твоя помога надобна будет. - Того ждем, батько! Пролезая путаные, влажные в мутных отсветах балки поперечин моста, Разин сказал: - Иди в пяту, не попадись Прозоровского сыщикам. Я угляжу берег, дойду! - Путь-дорога, Степан Тимофеевич! <b>8</b> Широкий простор Волги отсвечивает звездной россыпью на много верст... Под ногами земля мутно-серая... Маячат ближние сакли татар на длинных хребтах повозок, чернеют лошади, отпущенные кормиться. В темноте лошади сторожко задирают черные головы, жмутся к жилью. Палатки казаков серы и тусклы. Где-то проходит дозор, слышен негромкий окрик: - Гей, кто-о? - Нечай! В большом шатре атамана сквозь полотно расплывчатые пятна огней. - Шемаханская царевна ждет? Атаман тихо шагает, чтоб поглядеть на персиянку: как, оставшись одинокой, она живет в шатре. Прошел дозорный казак, узнал атамана. Разин, прислушиваясь к звукам своего жилья, подумал: "Поет ли, говорит что?" - подошел к шатру. Чуть приподняв полотнище, заглянул: на сундуках горели свечи, на атаманском месте на ковре и подушках полусидел длинный, черноусый, с калмыцкими, немного раскосыми глазами, с черными, прямо на лоб и шею, без завитков, падающими волосами. На его плечо прилегла голыми руками, положив на руки голову, княжна в шелковой тонкой рубахе. Персиянка жадно слушала казака; казак говорил по-персидски. Разин поднял ногу шагнуть и медленно опустил. "Жди, Стенько!" Казак говорил, покуривая трубку; докурив, вынул изо рта трубку, сунул в карман синего кафтана, повернул к княжне лицо, что-то спросил - она не ответила; тогда казак обхватил ее голову с распущенными косами левой рукой, на которой лежала девушка, поцеловал ее в глаза - она не отворачивалась; а когда казак ее отпустил, персиянка заломила смуглые руки, глядя вверх, заплакала, редко мигая, начала что-то полушептать, видимо жалуясь. Казак погладил рукой по голове княжну, но она не изменила положения. Он ударил себя кулаком по колену, сказал, как говорят клятву, какое-то незнакомое слово. "Сторговались - в сани уклались!" - почему-то отозвалось в голове у Разина много лет назад у Ириньицы в Москве сказанное юродивым, и он ответил тому далекому голосу: "Да, сторговались!" Откинув завесу, шагнул в шатер. Казак быстро встал на ноги, княжна не шевельнулась, не взглянула на атамана: она так же сидела, заломив руки. - Зейнеб, уходи! Понимая много раз слышанное приказание господина, персиянка быстро, как и не была, исчезла. Казак, здороваясь, протянул руку. Разин не пожал руки, сел на свое место: сидя, открыл ближний сундук и, вытащив кувшин с вином, две чары серебряных, налил. - Сядь, Лавреев, - пей! Васька Ус сел, сказал, берясь за чару: - Много скорбит, батько, девка по родине... Спустить ее надо, увезти, - не приручить к клетке вольную птицу. - Не я имал, Василий. Имал княжну Петра Мокеев, любимой-памятной: спустить - память Мокеева забвенна станет... Пей! Едино есть, с Мокеевым мы сошлись на Волге... Разве что Волгу поспрошать - быть как? Ус, опорожнив чару, заговорил просто, не хвастливо: - Я для тебя Царицын занял, батько... Шел с казаками, стал под городом. Царицынцы затворились, мекали - ты идешь с боевым табором, потом пытали, - где ты? Я сказал: "Пошел-де Разин калмыков зорить"; сказ за сказом, глядят, мы - мирные, зачали ходить на Волгу за водой и, к колодцам выходя, караул ставили, чтоб казаки врасплох город не взяли... У меня же казакам наказано: "Не шевелить вороха малого!" Стал я с посадскими беседы вести, с торговыми торговать без обману... Обыкли... Водкой поить стал их, медами украинскими, чую - жалобят на воеводу. "Так вы чего, - говорю, - кончайте лиходея!" - Пей, Василий! - "Заведите нас в город, коли самим не управиться с воеводскими захребетниками, а мы город не тронем..." Тайком привели попа - крест поцеловал, что не трону город. Они ночью караул разогнали, замок с ворот сбили и нас завели. Воеводу мы повесили - Тургенева Тимоху. Головы стрелецкие стрельцов повели на Царицын, а мы тех стрельцов со стены в пушки взяли; голов, кто не сдался, утопили, иных повесили. - То ладно, Василий! Еще Астрахань возьмем, и будет нам с чем зиму зимовать. Худо вот - девку ты метишь в Кизылбаши повести. Но одну спустить - кумыки, а пуще лезгины полонят... устьманцы. - Одну не можно спустить, батько! - Ежели ты уйдешь с ней, где ж я такого найду, как ты? Удалых мало - Сергей в Ряше сгиб, Серебрякова Ивана да Петру шах кончил, ты же посторонь идти норовишь... Думай, сам гляди! Народ бежит к нам - народ простой, без боевой выучки, с топором, луком да стрелой... С боярами дело будет крепкое, не все время нам посадских подговаривать. У царя с боярами иноземцы, орудийные мастеры, капитаны да огнеприметчики. Выучка у иноземцев заморская, новая, а надобно нам ихнее изломить, свой зарок сполнить: на Москве у царя наверху подрать грамоты кляузные, с народа же поместную крепость снять! - Знаю, батько! Тяжелое наше дело... - Нелегко, да взялись - пятить некуда... Идет, ждет, дела просит народ! Ты же с бабой в Кизылбаши и там перекрасишься в перса. - Не таю, батько Степан: с жалости слово ей дал - увезти... - Дать-то дал, да меня забыл? Все ж хозяин ясыря я... Как же ты, ведаешь ведь, атаманский дуван дается особой, любой - никто руки к ему не тянет, из веков так: любое атаману! Как и Сергей, - названой брат ты... Сергей за меня голову сложил - надо было. За него, не думая, и я сложил бы, в том сила наша... Ты же не тот, - что значит чужая кровь: не впусте твоя мать была турчанка... - Не турчанка, батько Степан, - персиянка... Учила меня суру читать, да кабы не отец, я был бы мухаммедан... - Вот-то оно - чужой ты! - Как брату, батько, думал я, ты дашь девку: она и я смыслим друг друга... Мне с ней путь один! Тебя она - прости - не любит... - Княжну не жаль! Любви к ней нет... Удалого же человека потерять горько. Горько еще то, что ты, как Сергей, ничего не боишься, какой хошь бой примешь и удал: когда я шатнусь, атаманить можешь, не уронишь дела... - Отдай мне персидку, батько! Люблю я ее... Полюбил, вот хошь убей. - Приискал в шатрах место? - Да, есть! - Поди! Проходить будешь ближний к солончакам шатер Степана Наумова, прикажи ему ко мне. - Прощай, Тимофеич! <b>9</b> Разин сидел, глубоко задумавшись. Локти уперлись в колени, большие руки зарылись в кудри. С виду второй Разин, только сутулее и уже в плечах, тронул атамана за локоть садясь. - На зов твой, батько! - Да, Степан, да, да, да... - Разин надел шапку, тряхнул головой, налил два ковша крепкого меду, один выпил, другой поднес есаулу. - Пей, атаман Степан Тимофеевич! - Пошто?! Я Наумыч, батько! Разин сказал упрямо: - Ты Степан Тимофеевич, знай! - Что с тобой, батько? Пришел в становище удалой - Васька Ус... Казаков с тыщу привел; по пути Царицын, сказывают, заняли. Сила твоя что ни день растет, слава ширится, а ты как не в себе - вид твой скорбен. - Понял так, будто я с глузда сполз? Нет, есаул. А вот: наряжу я тебя в свою сбрую, дам чекан, которой много казаки знают, шапку с челмой, с золотыми кистями, вот эту, нахлобучишь и замест меня на Дон поедешь с честью... За тобой - хо! - потянут царевы лазутчики, доносить будут царю с боярами: "То-де да это угодует Стенька Разин!" - Степан! Я, тут сидючи, влезу в есаульскую рухледь, зачну носить кафтан с перехватом, сбоку прицеплю плеть, булаву тебе дам... Бороду, коли занадобится, сбрею - не голова, отрастет борода. Буду ведом атаманом втай, своим, ближним; для черни слыть есаулом атаманским... Сказки, вишь, идут про царевича: от царя, бояр сбег к атаману, оттого-де заказное слово у Разина "нечай"; не чаете, как царевича узрите. И то нам ладно. А тут еще я: подбавил сказки - наказал обволокчи черным сукном речной струг, посадил в черной однорядке с крестом на груди попа сбеглого, схожего с расстригой Никоном, коего на Москве зрел в патриархах, схож бородой и зраком - на черта нам Никон, да сказки прибавит... Тебе же, когда досуг падет на долю, глянуть истинного Никона придется, шагнуть в Ферапонтов, спытать его - не загорится ли злобой на бояр? Ох, то ладно было бы! Всю бы Русь с им от женска рода до старческа подняли. Да нет, чую, сердцем и слухом чую - потух старик. Бояра, царь и многая приспешная царю сволочь путает, лжет, сказки пущает в народ, и мы зачнем лгать. - Не осмыслил я, батько, тебя сразу... Ты затеял ладно... - Нынче так! Пушки кол в струги на дно кинем, паздерой да соломой засыплем, а тех, что не скрыть, ответишь воеводе: "Надобны-де нам теи пушки от немирных сыроядцев - пойдем степью с Царицына на Дон!" Уволокешь за собой речные струги, паузки плоскодонны и челны. В греби народу тебе хватит, мужиков-топорников сошлось много... Худо то, есаул: бойцы наши сплошь сермяжны, лапотны, к бою пищали несвычны, им не давалась пищаль - запрет от бояр, помещиков, оттого, как цель держать, огнем дуют - оба ока заперты. Обучать их - гляди, бояра времени не дадут... Ну, черт с ним! Ваших голов мне жаль - своя на то идет... По Волге наплывешь, Степан, стрельцов ли, солдат в колодках - сбивай путы, мани с собой. Всяк дорог, кто к пищали свычен. Они и сами, колодники, шибутся на твой струг, пойдут... На Дон придешь - в Черкасск не бувай, матерым казакам не кажись: много с детства знают меня. Стань ты при входе Донца в Дон на остров меж Кагальницкой да Ведерниковой. Остров большой. Кинь шатры, немедля строй на острове бурдюжный город, окопай рвом, роскаты наруби, тут те