естал.
Сырцов молча и долго переваривает мысль и тихо изрекает:
- Сволочь ты все-таки, Миша! Не любишь нас.
Разговоры такого плана уже не раз возникали между командиром полка и
его начальником штаба, и виноват в этом был Сырцов - он первым лез на рожон,
ибо от природы страдал чрезмерным любопытством и любознательностью.
Вначале он задавал вопросы довольно наивные и бесхитростные, но чем
ближе узнавал Дольникова, тем больше ему доверял, тем глубже и политичнее
становились его вопросы. А когда однажды на совещании в штабе корпуса
поручик возразил самому Думенко, заявив: "Вы можете не уважать меня лично,
но считаться с моим мнением обязаны", поверил окончательно и за вечерним
чаем спросил:
- Ты веришь в бога?
- Крещеный, - не понимая, что означает столь странный вопрос, ответил
Дольников.
- И я крещеный, - вздохнул Сырцов. - Меня бабка в церковь водила.-Он
встал, подошел к окну и долго тяжелым, немигающим взглядом смотрел на
деревенскую церквушку со сбитыми колоколами и покосившимся от взрыва
крестом, оборудованную Советами под склад для хранения зерна. - Понимаешь,
Миша, я все-таки командир, ко мне часто бойцы обращаются - что да как... А
я, как баран... Да и самому хотелось бы до кой-чего докопаться, смысл,
значит, понять.
- Можешь. Ко мне обращаться.
- Спасибо, - сказал Сырцов. - Вот ты, я заметил, книжки всякие там но
истории читаешь, зачем?
- Тоже хочу смысл понять.
Сырцов сел, стиснул косточками пальцев виски и закачал головой.
- Я под станицей Каменской одного вашего до хребта развалил, стою,
значит, над ним и кумекаю: где ж у тебя, милый, правда - в башке или ногах?
В башке, думаю, башка ноги водит. Так что правда, Миша, одна. А вот
добираемся мы до нее разными путями. Вы - своим, а мы - своим!
"А ведь он прав", - подумал тогда Дольников. И когда вскоре взяли
небольшой уездный городишко, пригласил Сырцова в библиотеку, чтобы отобрать
для него книги по истории.
Они шли по городу, и Сырцов старательно не замечал того, на что
Дольников взирал с преувеличенным вниманием - на взломанные и разграбленные
лавки, магазины, квартиры...
- Твои работали, - язвительно проговорил он. - Разве это бойцы?
Варвары! Жители от вас как от чумных шарахаются! Нос из дома не высунут!
- Не жители - буржуяки, Миша, - возразил Сырцов. - А этих сволочей не
грех и грабануть. - Он указал рукой па розовый особняк с колоннами. -
Смотри, какие хоромы себе понастроили!
Дольников внимательно осмотрел дом, но восхищения не выразил. Сказал:
- Дом как дом. У меня много лучше. И пруд рядом, и березовая роща. - И
затих, ожидая взрыва пролетарского гнева. Но Сырцов, как ни странно, не
разразился проклятиями, более того, проявил обыкновенное человеческое
сочувствие.
- Разграбили? - спросил мягко.
- Наверное.
- Жалко?
- Вас жалко. Облик человеческий теряете.
- Ты как Ворошилов, - хохотнул Сырцов. - Он чуть что: "Гады! Мародеры!
Расстреляю, вашу мать!",..,
- Я бы на его месте давно с десяточек к стенке поставил.
Сырцов сделал вид, что не расслышал реплики.
- А Буденный ему в ответ: "Климент Ефремыч, та нехай хлопцы побалуют,
нехай буржуяков грабанут!"
- Так это ты с его слов поешь?
- Я, Миша, Семен Михайловича уважаю...
- Слепой ты, Федя, - перебил его Дольников. - Семен Михайлович глупость
сморозил, а ты повторяешь... А бойцы за ваши речи будут башкой
расплачиваться - Ворошилов умеет слово держать.
Сырцов всей пятерней помял твердые, как камень, монгольские скулы.
- Да, с Думенко он строго обошелся...
Рядовой царской армии Думенко командовал корпусом. Бойцы его
боготворили: и рубака лихой, и в обращении прост. И не строг - на многие
шалости своих подчиненных смотрел сквозь пальцы, ибо от природы сам был
шаловлив, - и выпить не дурак, и до женского пола большой любитель.
Но и Ростове Думенко хватил через край, и, чтобы остановить разбойного
атамана, к нему в штаб прибыл комиссар корпуса Микеладзе. И погорячился.
Надо бы разбор на утро оставить, когда Думенко, мучаясь совестью и сгорая от
стыда за содеянное, обычно падал перед иконами на колени и бился лбом об
пол, замаливая грехи. Но Микеладзе, увидев, что гуляет весь штаб, что
гулянию этому и конца не видно, не выдержал, грохнул куликом но столу,
заорал, сверкая белками изумрудных восточных глаз:
- Пьянку прекратить!
Может быть, Думенко и послушался бы - мужик он, в общем-то, был
покладистый, - но подлила масла в огонь юная гимназистка, которую хлопцы
пустили по рукам. Выскочив и слезах из соседней комнаты, она, прикрывая
руками обнаженную грудь, истошно завопила: "Помогите!"
Микеладзе бросился на помощь, но путь ему преградил Думенко.
- Здесь я командую! - Он ухватил гимназистку за волосы и ткнул
библейским личиком в миску с квашеной капустой. - Свои порядки у меня не
заводи. - И, обложив комиссара тр╕хэтажным матом, указал на дверь. - Вон!
- Повтори! - Микеладзе потянулся за револьвером, но Думенко опередил -
выстрелил первым...
Утром по приказу Ворошилова Думенко был арестован и препровожден в
местную тюрьму.
- Как думаешь, его расстреляют? - спросил Сырцов.
- Расстреляют, - кивнул Дольников.
- Но ведь Троцкий ему лично золотые часы вручал - "Лучшему солдату
Красной Армии".
- А теперь расстреляет - дисциплина! - Дольников остановился перед
входом в библиотеку. - Ну вот, мы, кажется, у цели. - Он вошел в просторный
вестибюль, осмотрелся. Весь пол устилали порванные книги. - И здесь твои
хлопцы поработали...
- Не мои - местные жители, - сказал Сырцов. - Им топить нечем.
Дольников нагнулся, поднял книгу с пожелтевшими от сырости страницами -
"Король Лир".
- Хорошая? - поинтересовался Сырцов.
- Серьезная, - сказал Дольников, вскинул голову и прислушался. - Кто-то
скачет!
Они вышли на крыльцо, и Сырцов, заметив двух всадников, моментально
признал в одном из них командира полковой разведки Петра Лысенкова. И
помрачнел.
- Никак, стряслось что, - подумал вслух.
Лысенков подскакал первым, осадил коня и, ткнув нагайкой в сторону
незнакомца, молоденького солдата с выражением горделивой ответственности за
порученное
дело на широкоскулом лице, сказал:
- До вас, командир!
- Вы товарищ Сырцов? - спросил солдат.
- Я.
Солдат вытащил из-за пазухи и протянул Сырцову
пакет.
- Из штаба дивизии.
Сырцов разорвал пакет, прочитал бумаги, и в глазах его отразилось
недоумение.
- А что па словах велено передать?
- Всех сельских учителей расстреливать без суда и
следствия.
- За что? - изумился Сырцов.
- Они агитаторы. Входят в агитационный отдел военного совета Махно.
Сырцов протянул бумаги Дольникову, отпустил солдата и долго молчал,
хмуро разглядывая свои заляпанные грязью сапоги. Затем сказал:
- Махно что блоха - прыгает и прыгает... Так что пусть начштаба думает,
как его изловить, а мы... Петро, завтра с утра дуй в разведку. Лоб разбей,
но выясни, куда сгинули эти гады!
Сырцов вторую неделю преследовал кавалерийский полк противника, но
догнать не мог. Сильно потрепанный, уставший, он уходил из-под самого носа,
ловко уходил: то петлял, как заяц, то по-волчьи огрызался - оставлял в самых
неожиданных местах засады. На одну из таких засад и нарвался посланный в
разведку конный разъезд Сырцова. Белые пропустили их, ударили с тыла и ушли,
оставив на снегу девять теплых красноармейских трупов. Сырцов озверел - это
были его лучшие разведчики, - поклялся отомстить. И вот вторую неделю как
догоняют и никак не могут догнать этот неуловимый белогвардейский полк.
- Ушли они, - сказал Дольников. - В Новороссийск умотали. И мой совет
тебе: оставь ты их в покое, они уже отвоевались.
- Как же, отвоевались! - Сырцов сузил глаза в две щелочки. - Где ни
пройдут - кровь! Нет, я им, сволочам, своих ребят не прощу!
Шифротелеграмма. Совершенно секретно.
Ставка В. С. Ю. Р. Часть разведывательная.
Настоящим докладываю:
1. Красные части хоть и прорвались к Дону, но их положение в данный
момент крайне тяжелое. В боях за Новочеркасск и Ростов 8-я армия и 1-я
Конная потеряли более тр╕х тысяч штыков и сабель. Эти потери дополнили
страшнейшая эпидемия тифа и дезертирство...
В тылу полнейший хаос. Нет подвоза снарядов, продовольствия,
медикаментов. Железные дороги разрушены. Между армией и центром образовалась
пропасть в 400 в╕рст. Красные войска, предоставленные самим себе, живут
исключительно местными средствами. Мародерство, грабежи, пьянство достигли,
апогея. Ворошилов телеграфировал Сталину - взывает о помощи. И помощь
будет - Тухачевский. 20 января он прибыл из Сибири и принял
командование Южным фронтом.
2.Советское командование предписало Махно перейти с его армией на
польский фронт. Махно отказался, и Троцкий объявил его вне закона. Ангел.
ГЛАВА IV
В баньке было темно и жарко. Федя вынул из кадушки с горячей водой
распаренные веники, поднял над головой, просушивая, и взмахом руки приказал
Вышеславцеву перебираться на полок.
Полковник ткнулся носом в горячее дерево, глубоко вздохнул и только тут
понял всю прелесть этой деревянной постройки - пахло лесом, смолой, хвоей. У
него приятно закружилась голова, и он, вытянув руки, блаженно застонал. Федя
взмахнул вениками, но не ударил, прошелся вдоль тела, нагоняя горячий
воздух. Полковник не выдержал, завертелся ужом, но в этот момент Федя смачно
хлестанул его по спине. Полковник охнул и затих и, уже не помня себя,
крикнул: "Давай!"
Федя парил его минут двадцать, а затем полуживого, обессиленного окатил
холодной водой и проводил в предбанник. Полковник рухнул на скамейку,
промочил
горло хлебным квасом, которым их снабдила заботливая хозяйка, шумно
выдохнул:
- Хорошо!
- Хорошо, - согласился Федя. - Теперь мой черед. - Он ловко сграбастал
свое и полковничье нижнее белье. - Заодно и с насекомыми разделаюсь. Не
возражаете?
- Это ты вшей так деликатно называешь?
- Ну а кого же? Я думал, они только мужиков грызут, а вчерась смотрю, и
вы... того, почесываетесь.
- Вши, Феденька, и крысы - бесплатное приложение гражданской войны. Как
только в стране заваруха - они тут как тут.
Федя задумался.
- Тоже, что ль, от голода звереют?
- А черт их знает! - Полковник набросил на плечи махровое полотенце и
принялся яростно, с удовольствием растирать свое еще крепкое,
сорокадвухлетнее тело.
- Гнида - она и есть гнида, - подвел итог своим размышлениям Федя. -
Знает, когда на халяву можно кровь чужую попить. - И, не дожидаясь ответа, в
котором впрочем, и не нуждался, снова нырнул в горячую темень баньки,
плеснул на камушки и, напевая: "Папа
- турок, мама - грек, а я русский человек", полез на полок.
- Папа - турок, мама - грек... - непроизвольно повторил полковник,
улыбнулся и подумал, что в этой забавной присказке, которую Федя распевает и
в горькие, и в радостные минуты жизни, заложена великая правда их
белогвардейского лозунга: "За Единую и Неделимую!" Действительно, как же ее,
Россию, можно разделить?
Расчленить? Ведь она приютила и взяла под свое крыло многих - и татар,
и немцев, и греков, и грузин... Да несть числа всем этим племенам и
народностям! И все эти племена за последние сто-двести лет вступали друг с
другом в кровное смешение. И выходит, что дети этих племен и есть Россия! А
ее - на части! Рвут на части, как голодные псы кусок мяса! Да разве такое
возможно?!
Настя накрывала на стол - квашеная капуста, солененькие грибочки,
нарезанная аккуратными кусочками холодная свинина. И - мой бог! - блины
горкой! Полная тарелка!
Нестеренко сидел у печки и, разомлев то ли от выпитого стакана
самогонки, то ли от огня - полковник этого так и не понял, - наблюдал за
хозяйкой. В глазах - откровенная похоть мартовского кота.
- С легким паром! - сказала Настя, когда Вышеславцев шагнул в комнату.
Нестеренко живо вскочил, помог полковнику снять шинель и заметался, не
зная, куда ее пристроить.
- На кровать положите, - Настя отдернула занавеску. - Вот на эту,
справа... И спать теплее будет и... Они повернулась к Вышеславцеву лицом: -
Как мне вас величать-то?
- Владимир Николаевич.
- Владимир Николаевич, - повторила Настя, поправляя волосы. - Садитесь
к столу, Владимир Николаевич. После баньки и выпить не грех.
- Рюмочку можно. - Полковник взглянул на часы, затем на Нестеренко,
который, исполнив свои обязанности, снова развалился возле печки, и подумал,
что вахмистр все-таки приличная свинья. Даже Федя, несмотря на свое мужицкое
происхождение, крайне тактичен и почтителен ~ знает за столом свое место, а
этот... Этот безграмотный вахмистр, которого от Феди отличает лишь городское
происхождение - сын приказчика, - откровенно презирает последнего - мужик! -
с офицерами держится слишком вольно, почти на равных, и это неумение держать
дистанцию частенько выходит ему боком. ("Куда ты лезешь... со свиным рылом в
калашный ряд?")
- Нестеренко!
Вахмистр мгновенно вытянулся.
- Передай Задорожному и Крымову, чтобы удвоили караулы. Смена часовых -
каждые два часа. И обоих пригласи ко мне... К одиннадцати. Понятно?
- Так точно, господин полковник.
Вместо привычного "исполняй" Вышеславцев брезгливо повел кистью руки, и
Нестеренко кубарем выкатился за порог.
- Строги вы, - улыбнулась Настя, ловко переворачивая на сковородке
очередной блин.
- Это не строгость - дисциплина, - сказал Вышеславцев, с удовольствием
рассматривая хозяйку - крепкие, стройные ноги, бедра, изгиб шеи, руки...
Руки составляли как бы отдельную часть тела. Они двигались легко и свободно,
как у Феди, но в движении начисто отсутствовала его услужливость, которая
иногда приводила Вышеславцева и бешенство, поэтому наблюдать за работой
Настиных рук было радостно и... страшно - к ним тянуло.
- Сегодня праздник, можно и без дисциплины.- Настя полезла в шкафчик,
вытащила и поставила на стол бутылку николаевской водки. - Вот, берегла, -
сказала смущенно, быстро проглатывая слова. - К празднику берегла.
Полковник недоверчиво повертел в руках бутылку - царский все-таки
налиток! - хотел было отказаться, но, сообразив, что жест этот будет
истолкован превратно -
от чистого сердца ведь предлагают, - открыл и налил себе полстакана.
- За ваше здоровье!
- Спасибо.
Но он так и не выпил. Остановился на полдвижении
поставил стакан на стол и снова взялся за бутылку.
- Прошу вас... Выпейте со мной! - Голос дрогнул, глаза смотрели с
непривычной нежностью. - Я даже не помню, когда последний раз пил с
женщиной.
- Хорошо, - чуть слышно произнесла Настя, одарив его светлой улыбкой.
Они выпили. Вышеславцев потянулся за грибком, закусил. Настя торопливо
отошла к печке, чтобы продолжить свои хозяйственные дела. И он, и она
молчали. И обоих долго не покидало чувство, что совершили они тайный и
великий грех.
Неловкое молчание нарушил свалившийся с печки дед. Охая и постанывая,
потирая ушибленное плечо, с трудом поднялся (все попытки Насти помочь ему
пресек в корне, крикнув: "Не мешайся! Сам!") и, не обращая внимания на
полковника, которому, правда, уже был представлен, уставился белесыми, давно
плохо видевшими
глазами на роскошный стол.
- Праздник, что ль?
- Масленица! - рассмеялся Вышеславцев.
- Масленица? - Дед подтянул штаны. - Надо
отметить.... Настя!
- Чего тебе?
- Одеваться!
Настя бросила на полковника испуганный, виноватый взгляд.
- Вы не против, Владимир Николаевич?
- Старость надо уважать!., - не зная, что ответить
сказал Вышеславцев.
Минут через десять из-за занавески в старенькой, застиранной до
белесого цвета рубашке "времен Очакова и покорения Крыма" довольно бодро
выкатился дед. На груди - два "георгия", третьей и четвертой степени.
- Где ж ты отличился, дед? - с почтением спросил Вышеславцев.
- В Крымскую. И в Турецкую.
- А у кого служил?
- Донская конно-казачья 7-я батарея. В Крыме дрались под начальством
генерала Багратиона Ивана Константиновича...
- На Дунае? В 1853 году?!
- Число не помню, вашблагородь. А вот что на Дунае точно. Я и в
Турецкую на Дунае дрался, с генералом Драгомировым. Вот только имя его
запамятовал...
- Михаил Иванович.
- Верно, Михаил Иванович, - оживился дед. - А вы что, знали его?
- Знать не пришлось, но слышал много.
- Здоров он?
- Лет пятнадцать, как умер.
- Царство ему небесное, - сказал дед, осенив себя крестным знамением. -
Хороший был человек. У города Зимницы, когда переправу наводили, помню, идет
берегом и туркам кулаком машет, кричит: "Забыли, паразиты, как Суворов вас
лупил? Так я вам сейчас напомню! - Вытащил шашку и: - Вперед, братцы!" Ну мы
и поперли... Всыпали им, крепко всыпали!
Вышеславцев чуть не прослезился. Перед ним стояла сама история - дед
воевал вместе с Драгомировым, Драгомиров - выученик Суворова, Суворов - это
Екатерина
Великая, это победы Потемкина, Алексея Орлова - славная Чесменская
битва, а от не╕, Екатерины, до Петра рукой подать! И Вышеславцев, - забыв,
что перед ним простой солдат, обуреваемый восхищением и благодарностью,
неожиданно для себя встал, крепко обнял старика и трижды, по-русски,
расцеловал.
- Садись, дед, выпьем с тобой во славу русского
оружия!
Они выпили по стопке, нацелились по второй, но им помешали - пришел из
баньки Федя, подъехали в сопровождении Нестеренко Задорожный и Крымов. И
сразу же в избе стало тесно, шумно, пропала атмосфера доброжелательства и
домашнего уюта, по которой так соскучился Вышеславцев, и он пожалел, что
устроил это дурацкое застолье, подумал: "Напрасные хлопоты... Мне их уже не
взбодрить, боевой дух не поднять. Они столько
видели, столько натворили, что противны друг другу".
- Военный совет или проводы зимы? - спросил Крымов, расхаживая вокруг
стола и восторженно щелкая пальцами. - Ба-а! Николаевская! Я почему-то был
уверен, что буду пить сегодня николаевскую. Нюхом чувствовал.
- Нюх у тебя собачий, - кивнул Вышеславцев. - Присаживайтесь.
- Спасибо. - Крымов, чтобы подчеркнуть свое отношение к Задорожному,
сел рядом с Федей. - Нюх у меня действительно есть. Только не собачий, а на
собак. Люблю собак! Псарня была - вся округа завидовала!
- Вы откуда родом? - спросил Вышеславцев.
- Родился в Пензе, детство провел в родовом имении, Саранском уезде.
- Усадьба цела?
- Сожгли.
- Жалко?
- Собак жалко.
- Так они что, и собак? - вскинул брови Федя.
- И собак, - вздохнул Крымов. - Вой стоял верст на десять.
Федя нашел глазами иконку, перекрестился.
- Человека... я понимаю - скотина! Но собаку за что?
- За родословную, - бухнул Нестеренко.
- Жаль, что у тебя ее нет, - ужалил Федя.
Нестеренко умел работать на зрителя. Вскочил, заиграл желваками,
изображая обиду, но выложиться не успел Вышеславцев властным движением руки
усадил его на место, обвел взглядом стол, и ему стало смешно и грустно:
более разношерстной, не понимающей и не принимающей друг друга публики ему
видеть еще не приходилось.
- Господа, - сказал он, - сегодня праздник - масленица, последний день
зимы. Встретили мы ее, голубушку, в девятнадцатом, а провожаем - в
двадцатом. Встретили с радостью, как великую заступницу, а провожаем...
Впрочем, не будем ее винить за наши неудачи - история есть история, ее не
переделаешь, давайте выпьем за то, что она, уходя, оставила нам надежду,
надежду любить, смеяться и верить, что все окончится благополучно, что
Россия еще увидит светлые дни... За Россию!
Федя выпил, закусил огурчиком и затих - склонил
голову, смиренно сложил на коленях тяжелые, натруженные руки.
"Стесняется, - пожалел его Крымов. - Не привык с офицерами за одним столом
сидеть". Он взял тарелку, наложил от души блинов, свинины, не забыл и
огурчик и строгим голосом скомандовал:
- Ешь!
- А вы? - смутился Федя.
- Я наелся. Хозяйка накормила.
- Хорошо устроились? - спросил Вышеславцев, с умилением наблюдая сию
картинку: впервые видел, как офицер ухаживает за ординарцем.
- Неплохо, - сказал Крымов. - Хозяин самогон гонит, хозяйка блины
печет, дочка - лет двадцать стерве, пышная, как тесто, - на картах гадает.
- И что же она вам нагадала?
- Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь.
Озорная девка! - И, заметив, что Настя внимательно
прислушивается к его словам, спросил: - Озорная?
- Гулящая.
- Я так и подумал: пальцы - в кольцах, в ушах -
серьги... Не подкатишься!
- А почему хозяин не и армии? - спросил Вышеславцев.
- Без руки он. Говорит, Буденный отхватил,
- Это где же? - поинтересовался Задорожный.
- А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. |
- А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел
взял, а мы - Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж...
- А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один
марш-бросок остался, марш-бросок - и в шашки! Молчите? - В глазах Крымова
вспыхнули злые, волчьи огоньки. - Тогда я скажу... У Май-Маевского -
очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой
обоз в шестьдесят верст
тянется? Вот и рванули казачки но домам - награбленное делить да
самогон жрать!
- Вы казачков не трогайте, - сдавленным от бешенства голосом процедил
Задорожный. - Вы на Дону не были и не знаете, что там творилось.
- Везде творилось...
- Творилось, да не такое! - Лицо Задорожного исказила гримаса боли. -
Там не усадьбы жгли - станицы! Да что там станицы, вся донская земля пылала!
Запретили носить фуражки, штаны с лампасами, станицы переименовали в
волости, хутора - в деревни, казаков насильно выгоняли из куреней, а в их
дома вселяли пришлых, тоже насильно. Кто не согласен - к стенке! У белых
служил - к стенке! Расстреливали но шестьдесят - семьдесят человек в день!
Семьями уничтожали! И стариков, и детей, чтобы за родителей, надо понимать
не мстили!.. Вот поэтому казаки и повернули к дому - сам себе не поможешь,
никто не поможет!
- Это верно: сам себе не поможешь - никто не
поможет, - вяло согласился Крымов, - Только вот что я вам скажу,
есаул... Самому себе можно помочь только сообща, объединившись, иначе...
Иначе краснопузые как куропаток, перестреляют.
- К тому дело и идет, - неожиданно подал голос Федя. - Мы уже все у них
на мушке,
По спине Крымова гусиными лапками побежали
мурашки. Он вдруг вспомнил своего егеря деда Тимоху,
который однажды, крепко выпив, полез на крышу -
поправить подгнивший конек. И свалился. Да так неудачно, что сломал
несколько ребер. Все думали - отлежится, и Крымов так думал и, когда ему
сказали, помирает, не поверил - слишком много охотничьих верст протопал со
стариком, знал его силу и выносливость, бесстрашие и твердую руку - зимой на
спор с вилами на медведя ходил и вдруг - помирает!
Дед Тимофей лежал на кровати, сухой, неестественно длинный, в лице - ни
кровинки, и, глядя в потолок, отдавал домашним последние указания - какой и
из
чего смастерить гроб, где похоронить, кого звать на поминки, как жить
дальше, жене. детям, внукам. Говорил он спокойно и деловит, от этой
спокойной деловитости, рассудительности, обыденности происходящего Крымову
стало страшно. Он неловко сунул и руку хозяйке сотенную и незаметно
удалился.
Именно такой рассудительностью и спокойной делвитостью дохнуло на
Крымова и от слов Феди. "Как будто крышку гроба забил", - подумал,
поеживаясь.
- Глупый ты, Феденька, человек, - сказал Нестеренко, расценив заявление
Машкова как опасное, оскорбительное для общества. - Чтобы взять нас на мушку
надо голову иметь.
Федя старательно прожевал кусок свинины, посмотрел на Нестеренко.
Взгляд был не злобен, но насмешлив, с хорошо выраженной издевкой.
- Я тебе не Феденька, а Федор Иванович. Запомнил?.. И еще одно запомни:
пуля... она, конечно, дура, но дурака всегда найдет!
- Это ты к чему?
- К тому.
Нестеренко задохнулся, пошел красными пятнами.
- Господин полковник, прикажите ему замолчать! - завизжал он фальцетом.
- Я в конце концов старше его по званию и не позволю себя... оскорблять!
"И на кой черт я усадил их за один стол? Хотел как лучше, а вышло..." -
Вышеславцев нахмурился, посмотрел в окно, за которым выл ветер, и, пока
слушал его
свирепые переливы, случилось таинственное. Настя, мышкой шмыгнув в
сени, поманила за собой Федю. Он кивнул, выскочил следом, а через минуту,
сунув в дверь свою
рыжую голову, пробормотал:
- Господин вахмистр, выйдь на час.
На "господина" Нестеренко откликнулся моментально. Вытер ладонью губы,
встал, развернув плечи, смело, с достоинством вышел. И больше его не видели.
Ни его, ни Федю.
- Куда вы их спровадили? - настороженно спросил Задорожный, когда
хозяйка вернулась в комнату и вновь засуетилась у печи.
- В баньку, -ответила Настя. -Дала им бутыль самогона и отправила в
баньку. Там сухо, тепло...
- Что тепло - понятно. ~ Задорожный вцепился в нее зоркими, круглыми,
как у птицы, глазами. Усталое лицо напряглось, обозначив резкое, хищное
выражение. -
Но когда им хмель в голову ударит... Нельзя им вместе пить -
передерутся.
- Не волнуйтесь! - вспыхнула Настя. - Это они, перед вами
выпендриваются, а когда вдвоем... Хорошо им вдвоем, они ж с одной грядки.
"Вот тебе и баба, вот тебе и неграмотная крестьяночка", - подумал
Вышеславцев, пораженный, с какой убийственной простотой и ловкостью Настя
распутала им же завязанный гордиев узел...
- И на одной грядке разные овощи растут, - возразил Задорожный.
Вышеславцев заинтересованно вскинул голову.
- Поясните вашу мысль, есаул.
- Пожалуйста, господин полковник... Федя вам предан, а Нестеренко.,.
Его бог обидел - вспыльчив, заносчив, злопамятен. Случай подвернется -
отомстит. Федя это чувствует, поэтому не допускает его до себя,
остерегается... А что в баньку с ним пошел... Так это он вам любезность
сделал.
- Нестеренко не ангел, согласен, - сказал Вышеславцев. - Но солдат он
храбрый, в бою на него можно положиться.
- А на него и красные могли бы положиться?
- А вы лишнего не хватили, есаул? - Крымов щелкнул указательным пальцем
по бутылке.
- Нет.
- Тогда объяснитесь. За такие слова надо отвечать.
- Отвечу. - Задорожный решительно тряхнул чубом - Я вместе с Буденным
служил... И в японскую, и в германскую - Приморский драгунский полк.
Наездник он замечательный и рубака лихой, но тщеславия необыкновенного -
спал и видел себя генералом. И когда такая возможность представилась,
воспользовался - ему одни черт за кого воевать, лишь бы конь под ним был
белый.
- Завидуете?
- Я крестьянину завидую, который землю пашет, а вот Нестеренко... Оп
локти кусает: Буденный - командарм Первой Конной, а он как был вахмистр, так
им и остался.
- Интересная мысль. - Крымов неторопливо закурил, помял широкий
раздвоенный подбородок. - А где моя белая лошадь?
- Ускакала, - улыбнулся Вышеславцев.
- А ваша, Настя?
- Зачем мне лошадь? Мне бы мужика хорошего да детишек кучу. - Настя
присела на березовый чурбачок, что стоял у печки, подперла кулаком щеку,
пригорюнилась.
- Не грустите, - успокоил ее Крымов. - Скоро эта свара кончится. И
будет у вас муж, дети, полный дом счастья. - Сказал и сам не поверил в то,
что сказал,
смутился и, чтобы скрыть смущение, принялся разливать по стаканам
водку. - За ваше здоровье, Настя!
- Спасибо. На добром слове спасибо.
Крымов выдохнул, глянул в последний момент на деда и расхохотался -
дважды георгиевский кавалер спал. Сидя спал. Спал, выпятив грудь, изобразив
на лице полную боевую готовность.
- Вот так они, паразиты, на посту и дрыхнут, - процедил сквозь зубы
Задорожный,
- А вы проверьте, - усмехнулся Крымов.
- Придется, - кивнул Задорожный, не уловив иронии, опрокинул в себя
водку, легко поднялся. - Разрешите идти, господин полковник?
- Подождите, - Вышеславцев вытащил из полевой сумки карту, отодвинув
посуду, разложил ее на столе, - Пора из "мешка" выбираться... Настя, до
станции далеко?
- Верст двенадцать-тринадцать.
- Есаул, необходимо выяснить, кто там и что... Какие части, куда
двигаются и так далее... А вы, ротмистр, прощупайте соседние деревеньки.
Если железнодорожный узел захватили красные, нам придется отходить именно в
этом направлении...
- К Новороссийску?
- Да.
- А дальше? - сухо спросил Задорожный.
- Небольшое морское путешествие, - шутливо заметил Крымов.
- Меня это не устраивает.
Вышеславцев оторвался от карты. Задорожный поймал его взгляд, и
какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в
зрачок: первый - властно
и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни была,
второй - с явным недоумением и замешательством, как будто хотел сказать: "Ну
что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал".
Вышеславцев снова склонился над картой, ноготь большого пальца уперся в
Крымский полуостров.
- По всей вероятности, сюда.
Задорожный заметил все: и непривычную растерянность полковника, и его
нерешительность, когда он склонился над картой, и безразличие Крымова,
очевидно смирившегося с положением загнанного зверя, но виду не подал,
щелкнул каблуками, спросил;
- Разрешите идти?
- Идите.
Есаул вышел, и через минуту с улицы донесся дробный, приглушенный
снегом перестук копыт сорвавшейся в галоп лошади.
- А он умнее, чем я думал, - сказал Крымов. - Здраво рассуждает и... У
него есть стержень - знает, что ему делать.
- Ну и что же он, по-вашему, будет делать? - спросил Вышеславцев,
почесывая невесть откуда взявшуюся кошку, которая примостилась у него на
коленях.
- Не знаю. Но решение он принял.
- А вы?
- А что я? ~ вздохнул Крымов. - Я свой выстрел сделал. И промахнулся.
Теперь очередь за противником. - Он встал, задумчиво прошелся по комнате,
заметив на стене гитару, сиял, осторожно тронул струны. Звук понравился.
- Чья? - спросил.
- Мужа, - ответила Настя, вздрогнув от резкого и требовательного стука
в окно.
- Кто? - вскинулся дед. Посторонний звук подействовал на него, как
револьверный выстрел.
- На печь лезь! - зыкнула па него Настя, набросила
Полушубок и скользнула за дверь. Через минуту вернулась, бледная, с
широко распахнутыми, испуганно блестевшими глазами.
- До вас, Владимир Николаевич!
- Кто?
- Жид.
- Жид? - переспросил Вышеславцев, думая, что
ослышался.
- В барском доме жиды остановились, беженцы; а ваши их... того!
- Зови! - Вышеславцев, догадываясь, что произошло, раздраженно махнул
рукой.
В комнату расторопно вкатился высокий, неопределенного возраста человек
- заячья, потерявшая форму шапка, ветхое драповое пальто до пят, шарфик из
гаруса, из-под которого светилась длинная, худая, грязно-желтая шея. Глаза
смотрели напряженно и заискивающе. Так смотрят дворовые собаки - дадут или
не дадут кусок мяса.
- Я вас слушаю, - сказал Вышеславцев.
- Помогите, господин... - Кадык дернулся, шея плоско, точно у кобры,
расширилась, образовав по бокам глотки две напряженные жилы с провалом
посередине. - Простите, я не разбираюсь в званиях...
- Полковник.
Старик неожиданно рухнул на колени.
- Помогите, господин полковник! Дочек насилуют, а
младшей только четырнадцать...
- Встаньте! - Вышеславцев натянул шинель, взглядом поторопил Крымова и
выскочил на заднее крыльцо.
- Машков! Нестеренко!
Из баньки вывалился Федя.
- Коня!
Черное, усыпанное яркими звездами небо... Дивная березовая роща...
Белый двухэтажный каменный дом, похожий на собирающегося взлететь лебедя...
Идиллия!
Патриархальная Русь!
Вышеславцев пришпорил коня, подъехал ближе и только тут обнаружил, что
лебедь смертельно ранен: правый флигель разрушен, парадные днери вырваны,
зияющие провалы окон озарены пламенем. Вместо с пламенем рвалась на свободу
зажигательная мелодия знаменитого еврейского танца.
- Гоголь! Мистика! - пробормотал Крымов, соскакивая с коня и
прислушиваясь. - Вы знаете, что они поют?
- Сейчас узнаю. - Вышеславцев обернулся, взмахом руки велел Машкову и
Нестеренко следовать за собой.
Посреди огромной, очевидно парадной, залы полыхал костер. Вокруг него,
взявшись за руки, кружился хоровод - мужчины, безусые юнцы, женщины. Баянист
наяривал "Семь сорок", а хор, дружно отплясывая, чеканил: "Бей жидов, спасай
Россию!" Руководил этим смешанным хором взводный второго эскадрона подъесаул
Колодный. Он стоял в центре, дирижировал и то и дело орал: "Веселе-ей!" И
для устрашения размахивал шашкой. Острый клинок, отливая серебром, разгульно
свистел над головами танцующих.
- Это не Гоголь - Вальпургиева ночь! - сказал Вышеславцев и, чтобы
прекратить вакханалию, выстрелил в потолок.
Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян,
хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям.
- Они там, - тронул Вышеславцева за рукав старик - Мои девочки там! -
Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. - Помогите, я боюсь,
что...
Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился:
тьма - руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились
впечатлениями:
"Ну как?" - "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!"
- Федя, посвети. - Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку
револьвера.
Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул - полковника, по-видимому, узнали, -
бросился бежать.
- Быстро, однако, - сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. -
Не догонишь. - Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив
слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую
комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка
- коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней
прилежно трудился юный прапорщик.
"Ей только четырнадцать, - вспомнил Вышеславцев слова старика. - По
всей вероятности, это она, его дочь..."
- Встать, скотина! - рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от
слепой, безудержной ярости, грудь.
Прапорщик удивленно замер - кто это, мол, решился побеспокоить? -
приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека.
- Я сказал: встать! - Вышеславцев вскинул револьвер.
- Он пьян, - проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего
на бок прапорщика. - Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть
знать - за что.
Вышеславцев сунул револьвер в кобуру.
- Машков, в сарай его, под замок!
"В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, - думал
Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные
языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя
против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные
полки, шкаф и прочая домашняя утварь - все, что некогда служило украшением
этой старинной русской усадьбы. - Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и
пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного.
- Выверните карманы!
Подъесаул икнул - то ли спьяна, то ли со страха, - и на пол выпали
янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца...
- Кого ограбили?
- Я не грабил - менялся, вашблагородь.
- С кем?
- А вот с этим... - Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с
окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами.
- И что же вы ему предложили в обмен?
- Консервы.
- Вы считаете обмен равноценным?
Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал
плечами:
- Так ведь жид, вашблагородь!..
- Более точнее свою мысль выразить не можете?
- Куда ж точнее... Жид он и есть жид.
Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно
выросли две тени - Машков и Нестеренко.
- В холодную его. Вместе с прапорщиком.
- Вашблагородь! - истошно взвыл подъесаул. - За что? - Но было поздно;
Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие.
Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на
покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера
лежали
мрачные, тяжелые тени.
Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей
вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных
частушек.
- Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! - выругался Машков,
придерживая своего дончака. - Нестеренко, у нас в баньке чего осталось?
- Есть еще.
- Ну и ладно, и мы щас погуляем.
Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль
озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли
рядом, ротмистр неожиданно спросил:
- Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил;
"Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более
яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать?
Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая
усыпанное звездами небо.
- Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что
такое еврей?
- Национальность.
- А сионизм?
- Политическое движение.
- Правильно. Сионизм - политика. А политика и национальность... -
Вышеславцев пожал плечами. - Это разные вещи. И путать их нельзя.
- Но ведь путают, - возразил Крымов. - А если путают, то, значит,
кому-то это выгодно. Кому?
- Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как
раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же
сионистом может быть и русский.
- Но во главе этого движения, если я вас правильно
понял евреи, так?,
- Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали
внушать русскому народу - через прессу и устно, на митингах - сословный
разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству,
грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру,
семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской
честью, любовью к Родине...
- А куда же смотрела власть?
- А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он
столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не
угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об
условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали
социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид - вместе с полицией, - что
не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято
и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз -
ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах...
- Этому я сам свидетель, - кивнул Крымов. - В сентябре пятого года я
гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с
балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную
мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик:
"Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление...
- И не только в Киеве - по всем городам и весям России, - язвительно
проговорил Вышеславцев. - Сионисты это светопреставление спровоцировали, а
расплачивается за эту провокацию... - Он снял перчатку, растер ладонью
раскрасневшееся от мороза лицо.
Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей,
и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать
дорогу.
- Еще один вопрос, - сказал Крымов. - Вы, как и я, человек военный, и
политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в с