ся,
в горнице-то вкупе были. Вот оказия".
Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки.
Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
"Сколь же тут? Поди, много".
Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные
монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза
лихорадочно заблестели.
"Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."
Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась
буйная радость.
"Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку
на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни
недолго..." (Гостиная сотня - наиболее привилегированная часть
русского купечества.)
С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко,
по-разбойному забухал в калитку.
- Открывай, хозяин!
- Будет спать-ночевать!
- Впущай, да живо!
В страхе перекрестился, заметался по чулану.
"Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"
- Впущай, хозяин! Ворота сымем!
Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в
ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался
встревоженный Гаврила.
- Чуешь, Евстигней Саввич?
- Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
- Поднялись мужики.
Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа -
буйная, дерзкая, неотступная.
- Навались, ребятушки! Неча ждать.
Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил
тихо:
- Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы пограбят.
(Живот - имущество, богатство.)
Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
- Огнем встречу.
Но Изоська перехватил его руку,
- Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на
дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
- Кто будете, милочки?.. Я щас.
- А-а, проснулось, красно солнышко.
- Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
Евстигней шагнул еще ближе.
- Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
- Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и
волынки, загремели тулумбасы. И вновь наступила тишина. (Тулумбас -
старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.)
- А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил
Евстигней.
- Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
- Щас, милочки, щас, родимые.
Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый
медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" -
хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
- Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из
калитки могутный детина.
Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила
в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
- Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
- Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.
В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У
медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью,
которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.
Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили,
обрадовавшись теплу.
- Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.
- С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
- Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том
спасибо.
- Бесхлебица ныне. Голодую.
Вожак повернулся к ватаге.
- Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь
ли, сирому?
- Помочь, помочь, Сергуня!
- А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней
дернул его за рукав, поспешно закричал:
- Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане
какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
- Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
- Помогай, милок.
- А Варька? Подымусь, кликну.
- Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку
ораву накормить надо.
Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного
поставил.
"Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу,
боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали
- да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"
Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался
наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
"Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".
Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив
подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
- В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок
проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
- Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня
широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни
на зорьке.
Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными
мужиками.
- А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.
Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
- Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с
ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил
сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
"Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
- Чару бы, хозяин.
- Налью, милок, налью.
Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать
ватагу.
- Вставай, веселые. В путь!
Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
- Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не
поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.
- С богом, с богом, милочки.
Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
- С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
- Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу,
разорили. Губные же старосты стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг
гостевать. (Губной староста - начальник Губной избы, ведавший
уголовными делами в своем округе - губе.)
- Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,
Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот
сновал по горнице и сыпал проклятия:
- Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел
на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом
поднял кудлатую башку на Евстигнея.
- Че орешь?.. Тащи квасу.
Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
- Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то
новехонький, суконный. Намедни справил.
Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза
безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
- Квасу, грю, тащи.
- Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
- Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.
- Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да
ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими
мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел.
У-у, лиходей!
- Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
Мужики появились в дверях.
- Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.
- Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.
- Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их
тут улегся, - пояснил Изоська.
Федотка сунул руку под изголовье.
- Кушак... Где кушак? - заорал он.
Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело,
борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
- Где кушак? Куды кушак подевался?
С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
- Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал...
Отчепись!
Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
- Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
- А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор
не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина
побили и хоромы пожгли.
Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его
остановился на мужиках.
- А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди,
сведаете кнута!
- Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в
горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.
- Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был,
а вы трезвы сидели. Запорю!
- Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак
справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? -
попытался утихомирить Федотку Евстигней.
- Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А
вы че рты разинули? Запрягайте коня!
Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава,
начал облачаться в сермягу.
- Куды ватага сошла?
- К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
- Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу,
никуды не денутся. Догоню татей!
- Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
- Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной
сотни. Даст!
ГЛАВА 5
ВАСЮТА
Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья
цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
- Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?
Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли
огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка
слабо отмахнулся.
- Не надо. Зазябнешь.
- Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот
лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с
охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно
было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми
глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в
сапоги, на голове - суконный колпак.
- Как звать, друже?
- Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, -
словоохотливо промолвил парень.
- Это от вас на Москву рыбу возят?
- Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На
озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к
огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый
кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
- На, пожуй.
Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и
принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с
пучком ивняка.
- Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот
лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое
облако пропало, растворилось.
- Ходишь за мной. Из ямы вызволил...
- Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно
ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.
Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его
потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"
- Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.
- Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?
- Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.
- А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
- Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
- Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет
повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи.
Лихоманку разом не выгонишь.
Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по
темным вершинам.
Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка
прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
- О чем ты?
- О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела.
Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая,
ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору
она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка,
милый... Как я ждала тебя".
"Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село.
Свадьбу сыграем".
Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему
суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе
поджидала беда...
Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
- Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет,
благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
- Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.
- Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль
пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка,
одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою
бывальщину...
Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали:
кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
- Невод тяни-и-и!
Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу
из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.
- Старцы кличут.
- Пошто?
- О том не ведаю. Идем, парень.
Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые,
согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.
- Звали, отцы?
Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой,
опершись на посох, молвил:
- Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко
господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей
поведать, кому справлять в храме требы?
- Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.
Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг
к Васюте.
- Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
Васюта опешил, попятился к двери.
- Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод
тянуть.
Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
- Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка
надобен.
- Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.
- Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арефий возложил трясущуюся
руку на плечо Васюты. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен,
один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка
святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в
сане духовном. (В XVI веке специальных духовных учебных заведений, где
бы готовились священники не существовало. Обычно, по смерти попа, мир
снаряжал к патриарху (митрополиту) грамотного человека, который мог бы
читать богослужебные книги. Человек этот, после благополучных смотрин,
"благословлялся на приход".)
- Нет, отцы, не пойду!
Арефий повернулся к тиуну.
- Скликай мир, Истома.
И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.
Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны
с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
- Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь -
ватаман, - гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный
бор.
- Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика
Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит
его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?
"Чудят старцы. Иного не могли сыскать?"
На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.
"Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом
благообразен. Пущай несет в мир божье слово".
Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против,
шапки оземь:
"Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка
он, рот до ушей. Не пойдем в храм!"
Но старцы их словам не вняли.
"Веселье не грех, остепенится".
Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
"И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не
поозоруй. Докука!"
Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса.
Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую
темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая.
У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под
разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута,
шиши да тати. Лихое время! (Шиш - вор, грабитель.)
- Помоги, осподи! - истово крестился возница и тихо ворчал. -
Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину
разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в
железа посадит.
Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда
лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
- Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет
на постой. К мужикам пойдем кормиться.
В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под
соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
- Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался?
Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было
пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот
стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
- Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.
Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям,
глянул на мужика.
- Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.
Мужики подхватили деда за руки, подняли.
- Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете.
Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка
уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
- Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
- Не, родимые, на покой пора.
- А где ж народ, отец?
- Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка
сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли.
Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли
деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта
протянул ему ломоть хлеба.
- Пожуй, отец.
Старик вяло отмахнулся.
- Не, сынок. Нутро не принимает.
- Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и
повелел скликать мужиков.
Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
- Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой
Егор. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не
пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе
Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули.
Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев
повар съел рыбину да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим
объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали.
Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья
отравного? Так и загубили человека.
- Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц.
- Худое, братцы, - поддакнул Егор. - Я с теми подводами тоже
ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул.
Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева
града ехал - кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не
протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!
Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не
шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и
безжизненной. Широко перекрестился.
- Преставился наш дед. Надо могилу рыть.
- Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, - молвил Егор.
Мужик из Угодич кивнул на Васюту.
- В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.
- Вона как, - протянул Егор. - Так проводи упокойника, христов
человек.
- Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам
не погребал, да и нельзя без духовного сана, - растерялся Васюта.
- Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину
пойдем ладить.
Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни
не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил
нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия
Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.
Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие
леса; однако до Переяславля ехали спокойно - ни с одной разбойной
ватагой не встретились - и все же в верстах тридцати от Москвы
пришлось взяться за топоры.
Налетели скоморохи - хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз,
оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина,
вспрыгнул на переднюю подводу.
- Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!
- Людишки мы малые, шли бы себе, - зажав в руке топор, хмуро
бросил большак.
Детина шмякнул дубиной по чану.
- Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!
- Не тронь. Рыбу везем.
- Ай, врешь. Глянем, ребятушки!
Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.
- Винцо ли, Сергуня?
- Стрекава, веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу. (Стрекава -
крапива.)
Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.
- Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?
- Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы
царевы.
- Так бы и сказывал, - улыбнулся Сергуня. - Мы-то думали,
купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь,
веселые!
Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с
земли выбитое днище, заворчал незлобливо:
- Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.
Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.
К Сретенским воротам Скородома подъехали в полдень. С высокой, в
два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в
красном кафтане. (Скородом - деревянный город, выстроенный в Москве в
1591 г.)
- Что за люд?
- С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! -
крикнул большак.
- Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать
не велено. Жди.
Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: -
Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка...
Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.
- Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и
свидимся.
- И ты, смотри, не плошай, - хлопнул его по плечу большак. -
Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь
добрый.
Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по
Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие
боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его
сильно двинули в бок.
- Посторони, раззява!
Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта
погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и
потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки
бараньи сапоги.
- Бери, парень. Задарма отдам.
Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец
держал крепко, не выпускал.
- Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.
Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.
"Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели,
велели казисто одеться", - подумал он, разматывая онучи.
Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку:
сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.
- Гуляй боярином... Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя,
сафьянны-я-я!
Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку, за которым
возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым.
Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке. (Рундук - в
данном случав прилавок; ларь, крытая лавка; крыльцо, сени, мост.)
- Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять
алтын, - молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается
шагнуть к сапожной лавке. - Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют.
Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет.
Ты, знать, из деревеньки?
- Угадал, отец. Как прознал?
- Эва, - улыбнулся старичок. - Селян-то за версту видно. Вон как
по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?
- Впервой, - простодушно признался Васюта. - Лепота тут. И церква
и хоромы дивные.
- Красна Москва-матушка, - кивнул старичок и повел рукой вправо.
- То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны -
царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им,
поодаль - Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.
Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая
торговые ряды звонким, задорным кличем:
- Сбитень горяч! Вот сбитень, вот горячий - пьет приказный, пьет
подьячий! (Сбитень - горячий напиток, приготовленный из воды, меда и
пряностей.)
- Поговористый парень, - сказал Васюта,
- Этого знаю - провор! Железо ковать, девку целовать - везде
поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.
Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к
бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:
- Царев сродник едет!.. Боярин Годунов! (Родная сестра Бориса
Годунова - Ирина - была выдана замуж за царя Федора.)
Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть.
От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых
кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая
плетками. Васюта сунулся было наперед - хотелось поближе посмотреть на
ближнего царева боярина - но любопытствовал недолго: плечо ожгла
стрелецкая плеть.
- Осади-и-и! Гись!
Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же
приземистый старичок в дерюжке.
- Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.
А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским
тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его
несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта
успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль,
бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной
дорогими каменьями, вились черные кудри.
"Статен боярин и ликом пригож", - подумал Васюта.
- Злодей... Убивец, - услышал за спиной горячий шепот.
- Царевича невинного загубил, - вторил ему другой тихий голос.
И отовсюду заговорили - зло, приглушенно, под дробный цокот
конских копыт.
- Сотни угличан сказнил, ирод.
- Царицу Марью в скит упрятал.
- С ведунами знается.
- Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.
- Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что - и на дыбу.
Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:
- Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!
Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки, искали дерзкого
посадского. Сыщут - и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.
(Земский ярыжка (ярыга) - в Московском государстве XVI-XVII вв. -
низший служитель в приказах, выполнявший полицейские функции.)
"Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились", - подумал
Васюта. Обернулся к старичку:
- Далече до Патриаршего двора?
- Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя... Да
ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там
спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.
В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта
вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку
на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда
не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:
- Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?
Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.
- То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.
Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского
подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в
голубых кафтанах.
- Куда? - пытливо уставился на него десятник.
- К владыке для посвящения. Допусти, служилый.
Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту. Один из них
проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул
стрельца широким плечом.
- Не лезь, служилый!
- Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи
одежу.
- Ишь, чего удумал, - усмехнулся Васюта. - Гляди.
Распахнул кафтан, вывернул карманы.
- Ладно, ступай, - буркнул десятник и повелел открыть ворота.
Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.
- С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?
- Принес, отче.
Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему
казначею; вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои. В темном
пристенке толкнул сводчатую дверь.
- Ожидай тут. Покличем.
В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой.
Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая
лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.
Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней
дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним
шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными
бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами,
а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.
Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по
цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился
на образ.
В келью неслышно ступил молодой послушник - позвал Васюту в малую
трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка
два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за
посвящением.
Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох,
пироги с капустой, запивали киселем.
Подле Васюты, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в
темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к
Васюте.
- Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя
пришел к святейшему.
Васюта крутнул головой: сторонушка - самая глушь, за тыщи верст
от стольного града.
- Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают.
- Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник
вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп.
Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них...
- Грешно срамословить! - пристукнул посохом седобородый келейник,
надзиравший за трапезой.
Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву.
Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками
каждого богомольца.
- Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь
путано, - заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно
заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта
прыснул, а дотошный келейник тут как тут.
- Зело весел, отрок. На молитве!
- Прости, отче, - унимая смешинку, повинился Васюта.
На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все
стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый
клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями, на
груди темного золота панагия с распятием Христа, унизанная жемчугом и
изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и
серебром по древку. (Скрижаль - в данном случае нагрудник на мантии
архиерея. Панагия - икона, носимая архиереями на груди.)
Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен;
казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле,
сверкая золотыми одеждами.
"Первый после бога... Святой. Должно, все грехи мои ведомы.
Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась... Не угожу в батюшки", -
подумалось ему.
Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка
кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной
рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.
- Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий...
Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я
Паисия.
Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он
ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых
собинных пастырей.
В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания
святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата
и вновь устремил свой взор на Вастоту.
- А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?
Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и
великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре
Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы?
Нигде не услышишь такого малинового звону.
И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя
тронула легкая улыбка.
- Добро речешь, сыне... А еще чем славна земля твоя? Кто из
великих чудотворцев осчастливил Русь православную?
- Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла.
Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре
начало положил.
- Хвалю, отрок... Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.
Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая
окладистой бородой, прочел:
"Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего
духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой
владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием
и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек
добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит;
в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали".
Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.
- А поведай, сыне, что держит землю?
- Вода высока, святый отче.
- А что держит воду?
- Камень плоск вельми.
- А что держит камень?
- Четыре кита, владыка.
- Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте?
Подай ему псалтырь, Мефодий.
Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал
читать.
- Довольно, сыне. Прими мое благословение.
Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени.
Иов высоко воздел правую руку.
- Во имя отца и сына и святого духа! - истово промолвил он и,
широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.
В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в
священники.
Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.
ГЛАВА 6
СКИТ
Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо.
Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то
улыбался во сне.
- Вставай, друже. Пора.
Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по
лицу его все еще блуждала улыбка.
- Эх-ма... Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, -
потягиваясь, весело проговорил он.
- Аль где на пиру был?
- Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая!
Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой.
Умыл лицо.
- Экая благодать седни... Не полегчало, паря?
- Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле
слабость.
В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви
матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми
макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не
видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала
их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною
с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
- Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка.
- Чуден, паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка
пожуем малость.
Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили
птицы, радуясь погожему утру.
- Дорогу ведаешь? - спросил Иванка.
- Не шибко, - признался Васюта. - Айда на восход, а там, версты
через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
- Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто
к Багрею пристал?
- А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
- Это где же?
- Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли
кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с
ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а
меня оставили.
- Чем же ты Багрею поглянулся?
- Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в
подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не
доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по
христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли
накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали,
стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все
посмеивался: "Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей
ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои
потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером
стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не
дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи
продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли.
Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж
поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: "Душегуб
ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а
ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду.
Что татя в железах держать?" Но сам все же упредил: "А коли уйти
надумаешь - патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских,
разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе
некуда". Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову
одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ. (Шестопер -
старинное холодное оружие - род булавы с головкой из шести
металлических перьев (шипов).)
- Не заробел уйти?
- А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь,
родной матери не пожалеет. Страшный человек!
- Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда?
- Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне
теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то
далече ли?
- Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
- Никак, заплутали, Иванка.
Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
- Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
- А, может, напрямик? - предложил Васюта.
- Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился
все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта
вздрогнул, перекрестился.
- Сгинь, нечистый!
Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
- Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда
пришли.
- Были мы тут, - кивнул Иванка.
- Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь
осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать
кушак с зипуна.
- Ты чего, друже?
- Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая
зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он
сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны,
приговар