ивая:
     - Отведи,  господи,  нечистого!  Помоги рабам твоим  от  лесовика
выбраться. Помоги, господи!
     Иванка тоже перекрестился:  поди,  и впрямь лесовик закружил.  Не
зря  когда-то  отец сказывал:  "В каждом лесу леший водится.  Только и
ждет мужика,  чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и
плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то
и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
     - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
     Но плутали еще долго,  не сразу их лешак отпустил.  И вот,  когда
вконец  уморились,  лес чуть посветлел,  а вскоре и вовсе раздвинулся,
дав простор горячему солнцу.
     - Передохнем малость,  - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал
вновь выворачивать зипун.
     - Передохнем,  - согласился Иванка.  Ему опять стало хуже, голова
была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
     Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
     - Кабы не совершил обряд - сгинули.  Мужик наш из Угожей убрел  в
сенозорник  в  лес,  да  так  и  не  вернулся.  Захороводил его леший.
(Сонозорник - июль.)
     Болотников огляделся,   заприметил  буерак  у  молодого  ельника,
поднялся.
     - Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
     Спустился в буерак,  с головой утонув в духовитом  ягельнике,  но
овражек  оказался  без  ключа.  Выбрался,  поманил  рукой Васюту.  Тот
подошел, ахнул:
     - Горишь ты, паря. Худо тебе.
     - Пройдет. Вот бы водицы испить.
     - Ты лежи, а я найду водицы.
     - Вместе пойдем.
     Пошли вниз  по  угору,  усыпанному  редким  ельником;  Болотников
ступал впереди, хмуро думал:
     "Сроду недуга  не  ведал,  а тут скрутило.  Остудил ноги.  Чертов
Мамон!..  Лишь бы дорогу сыскать,  а там до яма добредем,  да и Ростов
будет  недалече".  (Ям  - селение на почтовом тракте,  где проезжающие
меняют лошадей.)
     После ельника вышли на простор,  но он  не  радовал:  перед  ними
оказались болота,  поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале
идти было легко,  ноги пружинили в красном сухом мху,  но  вскоре  под
лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не
было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
     - Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка.
     - Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше.
     Сделал несколько  шагов и тихо вскрикнул,  провалившись по пояс в
трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
     - Не  шевелись!  -  крикнул  Иванка,  поспешно  скидывая  с  себя
опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
     - Держи крепче!
     Что было сил,  побагровев лицом,  потянул Васюту из трясины;  тот
выползал медленно,  бороздя грудью тугую,  ржавую жижу.  У Болотникова
вздулись вены на шее,  опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и
тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
     Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул
его за плечо.
     - Спасибо,  Иванка.  Не жить бы  мне.  Отныне  за  родного  брата
будешь.
     Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
     - Вспять пойдем, друже.
     - Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
     - Округ угора попытаем.
     Повернули вспять,  но  мхи  следов  не  сохранили,  да  и  солнце
упряталось за тучи.  Иванка запомнил:  когда вступали в болота, солнце
грело в затылок.
     - Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился
Васюта.
     - Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло.
- Айда на брусничник.
     Тронулись к  ягоднику.  Здесь  было  суше,  мягкий податливый мох
вновь приятно запружинил под ногами.
     - Стой,  чада!  Впереди  -  погибель,  - вдруг совсем неожиданно,
откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
     Оба опешили,  холодный  озноб  пробежал по телу.  Саженях в пяти,
из-за  невысокого  камыша  высунулась  лохматая  голова  с   громадной
серебряной бородой.
     - Водяной!  - обмер Васюта.  - Сгинь,  сгинь,  окаянный! - срывая
нательный крест, попятился.
     - Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
     - Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка.
     - Христов человек,  пустынник Назарий...  А теперь  зрите  на  те
кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
     Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и  ужаснулись,  увидев
на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
     - Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка.
     - Воистину бог, - молвил отшельник.
     Был он древен,  приземист,  и видно,  давно  уже  его  пригорбила
старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
     - Ступайте за мной, чада.
     У старца   -   переметная   сума  с  пучками  трав,  на  ногах  -
лапти-шелюжники.  Повел парней вперед,  в  самое  непролазное  болото.
(Шелюжники - лапти из коры тала.)
     - Да  куда  же  ты,  дед!  -  воскликнул Васюта.  - Там же сплошь
трясина. Не пойду!
     - Не  дури!  - осерчал старец.  - Не выбраться тебе из болота.  А
ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
     - Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка.
     - Ступайте за  мной  вослед,  -  молвил  отшельник  и  больше  не
оглянулся.
     Шли долго,  осторожно,  мимо трясинных  окон,  где  жижа  заросла
тонкой  зеленой  ряской,  мимо  коварных булькающих зыбунов,  поросших
густой тернавой.  Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет
пути-возврата.
     Затем потянулись высокие камыши,  через которые продирались еще с
полчаса,  а  когда  из  них  выбрели,  взору  Иванки и Васюты предстал
небольшой островок в дремучей поросли.
     - Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
     Несколько минут шли глухим лесом  и  вскоре  очутились  на  малой
поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами.
Старец снял у порога суму,  толкнул перед собой дверь и молча шагнул в
келью.
     Болотников устало привалился к стене,  осунувшееся лицо его  было
бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей,
и вековые ели,  тесно сгрудившие поляну,  и сам Васюта,  в изнеможении
опустившийся на землю.
     Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
     - Выпей, отрок.
     Иванка жадно припал к ковшу,  а старец окинул его долгим взором и
промолвил:
     - Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
     Обернулся к Васюте.
     - Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
     В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий
уложил Болотникова и запалил лучину в светце.  В избушке - малая печь,
щербатый  стол,  поставец,  лавки  вдоль стен,  в правом углу - темный
закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
     - Помолимся,  чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на
колени.
     - О чем молиться, старче?
     - Никогда не пытай о том,  отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись!
Молись Богородице.
     Васюта встал рядом,  помолчал,  а потом надумал просить пресвятую
деву  Марию,  чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему
Ивану".
     После истового  богомолья  Назарий неслышно удалился из кельи,  в
Васюта подсел к Болотникову.
     - Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря?
     Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
     - Подай воды.
     Васюта метнулся было к  кадке,  но  его  остановил  возникший  на
пороге отшельник.
     - Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
     В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
     - Выпей, чадо, и спи крепко.
     Иванка выпил и смежил тяжелые веки.

        ГЛАВА 7
                          ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ

     Проснулся рано.  Возле похрапывал Васюта,  а  из  красного  угла,
освещенного  тускло горевшей лучиной,  доносились приглушенные молитвы
скитника.  Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные  поклоны,
по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
     - Проснись, чадо.
     Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
     - Прими зелье. На семи травах настояно.
     Иванка приподнялся, выпил.
     - Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
     Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до
тех пор, пока Иванку не одолел сон.
     Минула еще  ночь,  и  Болотникову полегчало;  старец дозволил ему
выходить из кельи.
     - Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться.
Чую, нужен ты на земле богу.
     - Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
     - Не мои - божьи,  - строго  поправил  отшельник.  -  Все  вокруг
божье:  и травы,  и леса,  и ключ-вода,  кою ты жаждал.  Молись творцу
всемогущему...
     Васюта оба  дня  ходил  на  охоту;  добыл стрелой трех глухарей и
дюжину уток.  Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом.
Назарий же к мясу не притронулся.
     - Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
     Скитник сердито нахмурил брови.
     - Не искушай, чадо. Не божья то пища.
     Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и
только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
     - Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
     - Божьим,  отрок,  - немногословно изрек старец и вновь встал  на
молитву.
     Парни переглянулись.  На другой день они пошли на  охоту;  лук  и
колчан со стрелами взяли у Назария.
     В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто
видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
     - Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
     Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
     - Мать честная.  Нива!  - ахнул Иванка и шагнул к полю в  молодой
темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
     - Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. -
Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
     Настреляв дичи,  вернулись к избушке.  Васюта заглянул в открытую
дверь, но в келью не пошел.
     - Молится Назарий. Устали не знает.
     Отшельник вышел  из  кельи не скоро,  а когда наконец появился на
пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
     - Замолил ваш грех, чада.
     - Какай грех, старче?
     - Много  дней  и  ночей  провел в сей пустыни,  но живой твари не
трогал.  Вы же,  - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель
ступить, божью тварь смерти предали.
     - Но как же снедь добывать, старче?
     - Все  живое - свято,  и нельзя то насильем рушить.  Всяка тварь,
как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
     - А чем чрево насытить?
     - Чем?..  Ужель  человек  так  кровожаден?  Разве  мало   господь
сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
     Назарий зачем-то трижды обошел вокруг  скита,  затем  в  минутной
раздумчивости постоял у ели,  обратившись лицом к закату;  от всей его
древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
     - Ступайте в келью, - наконец молвил он.
     Стол в избушке был уставлен  яствами.  Тут  был  и  белый  мед  в
деревянных  мисках,  и  калачи,  и  уха рыбья,  и моченая брусника,  и
красный ядреный боровой рыжик,  и белый груздь  в  засоле  и  сусло  с
земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
     - Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка.
     - Трапезуйте, чада. Все тут богово.
     Помолились и  сели  за  стол.  Васюта  макал  калачи  в   мед   и
нахваливал:
     - И калач добрый и мед отменный.
     Не удержался, спросил:
     - Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
     - Так  бог  повелел,  молодший.  Перед  тем,  как идти в обитель,
сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву".
     - Без сохи и коня?
     - Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
     - А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников.
     - Давно,  сыне.  Сколь лет минуло - не ведаю.  Ушел я в ту  пору,
когда царь Иван ливонца начал воевать.
     Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
     - Тому  ж  тридцать  лет,  Назарий!  - Васюта даже ложку отложил.
Встал из-за стола и земно поклонился  скитнику.  -  Да  ты  ж  святой,
старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
     - Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
     - А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
     На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу;  он повернулся  к
иконе,  как бы советуясь с Богоматерью.  Долго сидел молчком,  а затем
заговорил тихим, глуховатым голосом:
     - Поведаю вам,  чада,  да простит меня господь...  Был я в младых
летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца
небесного  и  в  молитвах  был усерден.  Перед кончиною своею духовную
грамоту написал.  Собрал нас,  холопей,  во дворе и волю свою изъявил.
"Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом".
Через седмицу преставился боярин,  и побрели мы новых  господ  искать.
Недолго бродяжил в гулящих.  Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину
Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил:
"Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня".
     А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась.  Татары ее
под  Рязанью  схватили.  На деревеньку набежали,  избы пожгли,  старых
побили,  а девок в степь погнали.  Не видать бы им волюшки, да в Диком
Поле  казаки  отбили.  Вернулась  Настена  в деревеньку,  а там затуга
великая,  по пожарищу псы голодные бродят и  сплошь  безлюдье,  нет  у
девки  ни  отца,  ни  матери  - поганые посекли.  С торговым обозом на
Москву подалась,  там сородич ее проживал.  Да токмо не довелось ей  с
братом  родным  свидеться.  Занедужила  в  дороге,  а  тут  - поместье
Грязнова.  Купцы девку в людской оставили  -  и  дале  в  Москву.  Тут
впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
     Как поправилась,  дворянка Настену при себе  оставила,  в  сенные
девки определила.  Мне в ту пору и двадцати годков не было.  Все ходил
да на  Настену  засматривался,  пала  она  мне  на  сердце,  головушку
туманила.  Да  и  Настена  меня  средь  челяди  выделяла.  В перетемки
встречались с ней,  гуляли подле хором. Настена суженым меня называла,
отрадно  на  душе  было.  На  Рождество надумали Грязнову поклониться,
благословения просить.
     Вечером пришли  мы с Настеной к дворянину.  Тот был наподгуле,  с
шутами балагурил,  зелена вина им подносил.  Увидел  Настену,  кочетом
заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!"
В ноги ему поклонился:  "Дозволь,  батюшка, в жены Настену взять. Мила
душе моей.  Благослови,  государь".  А тот все вокруг Настены ходит да
приговаривает:  "Ух,  красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не
ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови,
батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать.
"Недосуг  мне,  Назарка,  поди  вон!"  Взял  я  Настену  за руку - и в
людскую.  Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам.
Всю  ночь  в  затуге  был.  Ужель,  думаю,  не отдаст за меня дворянин
Настену?  Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы
скалит:  "Обабили твою девку,  Назарка". Услышал - в очах помутнело, к
Настене кинулся.  Та на лавке  в  слезах  лежит.  Схватил  топор  и  к
дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем
пистолет заряжал.  Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я
же вскричал:  "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял,
а Грязное  из  пистоля  выпалил.  Сразил  меня  дворянин.  Очухался  в
подклете,  кафтан кровью залит.  Думал, не подняться, да видно господь
ко мне милостив,  послал  мне  старца  благонравного.  Привратником  в
хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки.
Пошел я в светелку к сенным девкам,  чаял Настену повидать,  а там мне
молвили:  "Со  двора  сошла  блаженная о Христе Настасья.  А куда - не
ведаем".  "Как блаженная?!" - воскликнул.  И тут поведали мне, что как
прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
     Погоревал и надумал к царю податься,  на Василия  Грязнова  челом
бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали
да еще плетьми крепко попотчевали,  весь кафтанишко изодрали. Три года
по  Руси  бродяжил,  кормился  христовым  именем,  а засим в Варницкий
монастырь постригся,  где в малых летах жил великий чудотворец  Сергий
Радонежский.  Да  и  там не нашел я покоя и утешения.  Сердце мое было
полно горечи и страданий.  Чем  доле  пребывал  я  средь  монастырской
братии,  тем более роптала душа моя.  Оскудели святыни благочестием. В
кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в
храмах   дерутся  меж  собой.  Кругом  блуд,  скверна  и  чревоугодие.
(Варницкий монастырь - в трех верстах от Ростова,  на реке Ишне,  близ
Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.)
     Многие годы скорбела душа моя:  в миру - неправды,  в святынях  -
богохульство  великое.  Где  бренное  тело успокоить,  где господу без
прегрешений взмолиться?  Принял на себя епитимью,  надел вериги и весь
год  усердно  в  постах и молитвах служил богу.  Взывал к всемогущему:
"Наставь,  царь небесный,  укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне
создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир
греховодный.  Там ты найдешь покой и спасение".  И  я  пошел  немедля.
Набрел  на  сей остров,  поставил скит и начал молиться богу.  Здесь я
нашел душе утешенье. (Епитимья - церковное наказание или самонаказание
верующего с целью искупления грехов.)
     Старец умолк и устало опустился на ложе.
     - Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
     Иванка и Васюта вышли из избушки,  встали на крыльце.  Дождь  все
лил,  прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе
молвил:
     - Горька жизнь у старца,  и путь его праведен. Великий богомолец!
Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него
вся жизнь - епитимья.
     Однако Болотников его восторга не разделил.
     - Слаб Назарий.  Все его били,  а он терпел.  Нет, я волю свою на
молитвы и вериги не променяю.  Нельзя нам,  друже,  со  смирением  под
господским кнутом ходить.
     - Вот ты каков,  - хмыкнул Васюта,  - старцу об этом не сказывай.
Обидишь Назария.
     Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
     - А что же ты,  старче,  обидчику своему простил? Он девушку твою
осрамил,  из пистоля тебя поранил,  а ты за его злодеяния - в чернецы.
Пошто смирился?
     - Не простил,  сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от
господа, и я покорился его повелению.
     - Покориться злу и неправде?
     - Зло  не  от бога - от темноты людской.  Ежели бы все ведали и с
молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все
люди были братьями.
     - Но когда то будет?
     - Не ведаю,  сыне,  - глухо отозвался скитник.  - Поди,  никогда.
Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
     - Вот видишь,  старче!  А ты призываешь к смирению.  Но ужель всю
жизнь уповать на одну молитву?
     - Токмо в службе создателю спасение человека.
     - А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
     - Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
     - Да что нам от их покаяния!  Возрадоваться каре  божьей  на  том
свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
     - В чем радость свою видишь, сыне?
     - Чтоб  вольным быть,  старче.  И чтоб ниву пахать на себя,  а не
боярину.  И чтоб не было сирых и убогих.  В том вижу радость, Назарий.
Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
     - Но что может раб пред господином?
     - Многое, старче!
     Болотников поднялся,  шагнул к отшельнику,  в глазах его  блеснул
огонь.
     - Господ - горсть,  а мужиков да холопов  полна  Русь.  Вот  кабы
поднять тяглецов да ударить по боярам.  Тут им и конец, и пойдет тогда
жизнь вольготная, без обид и притеснений.
     - Побить бояр?..  Христианину поднять меч на христианина? Пролить
реки крови?
     - Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
     Отшельник истово закрестился.
     - Предерзок ты,  сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то
попадешь под гнев всемогущего.  Дьявол в тебя  вселился.  Молись  царю
небесному  и  знай,  как  многомилостив человеколюбец бог.  Мы,  люди,
грешны и смертны,  а ежели кто нам  сделает  зло,  то  мы  готовы  его
истребить  и  кровь пролить.  Господь же наш,  владыка жизни и смерти,
терпит грехи наши,  в которых мы погрязли, но он показал, как победить
врага нашего - дьявола.  Тремя добрыми делами можно от него избавиться
и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
     - Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул
Болотников, и кровь прилила к его щекам.
     Скитник стукнул посохом.
     - Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие
породит  лишь  новые  злодеяния.  Так  богом  создано,  чтоб жил раб и
господин,  жил с Христом в душе и без кровопролитий.  Иного не будет в
этом мире. То гиль и безбожие.
     - Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать
боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
     - Замолчи, молодший! Не гневи бога!
     - Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь
боярское решето взирает.
     - Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.

        ГЛАВА 8
                            ХРИСТОВЫ ОНУЧИ

     Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись
в тяжкую власяницу,  старец молился. (Власяница - грубая одежда в виде
длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо  другой  шерсти,  которую
носили аскеты на голом теле.)
    Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и
дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
     "Русь не боярином - народом сильна.  Не мужик ли  от  татар  Русь
защитил?  Кто  с  Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал?  Все тот же
пахарь да слобожанин.  А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и
терпи.  Худо речешь,  Назарий,  изверился ты в народе,  в силе его. Да
ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец  боярским
неправдам..."
     Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
     - Прости его,  господи...  Млад,  неразумен...  Дьявол смущает...
Тяжек  грех,  но  ты  ж  милостив,  владыка  небесный...  Прости  раба
дерзкого. Наставь его, господи!..
     "Старец о душе моей печется.  Не будет в  сердце  моем  покаяния.
Никогда  не  смирюсь!  Скорее бы в Дикое Поле.  Там простор и братство
вольное".
     Поутру чинили с Васютой кровлю.  Старец же,  казалось, не замечал
стука топора он отрешенно лежал на лавке и  что-то  скорбно  бормотал,
поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
     На другой день,  как и предсказывал Назарий,  дождь  кончился,  и
сквозь  поредевшие тучи проглядывало солнце.  Подновив кровлю,  Иванка
вошел в избушку.
     - Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
     - Провожу,  чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох
и  повел  к болоту.  Когда вышли на сухмень,  скитник указал в сторону
бора.
     - Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
     - Зрим, старче.
     - К  ней  и ступайте.  А как дойдете,  поверните от древа вправо.
Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к
царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю
вас. Да храни вас господь, молодшие.
     Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с
версту,  оглянулись.  Отшельник,  опершись на посох,  все стоял  средь
пустынного болота и глядел им вслед.

     Шли к Ростову Великому.
     Шли молча,  занятые  думами.  Пройдя  с  десяток  верст,  присели
отдохнуть.
     - Скрытный ты,  Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься?
- нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
     - Не люблю попусту балаболить, друже.
     - Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
     - Да ты  не  серчай,  -  улыбнулся  Иванка.  -  Не  каждому  душу
вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
     Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
     - Сам  я  из  вотчины  Андрея Телятевского.  Знатный князь,  воин
отменный,  но к мужику лют.  В Богородском - селе нашем,  почитай, без
хлеба остались.  Барщина задавила,  оброки.  Лихо в селе, маятно. Отец
мой так и помер на ниве...
     Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко;  чуть больше
поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
     - После  в  Дикое Поле бежать надумал.  Хотел к Покрову у казаков
быть,  но не вышло.  В селе Никольском мужики  противу  князя  Василия
Шуйского  поднялись.  Пристал  к  ним.  Челядь оружную побили,  хоромы
княжьи пожгли.  Шуйский стрельцов прислал,  так в поле  их  встретили.
Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры
да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков
кликнул.  Согласились:  все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы
нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и
схватили:  староста стрельцов навел.  В Москву,  в Разбойный приказ на
телегах повезли.  Ждала меня плаха,  но удалось бежать по дороге.  Три
дня  один  брел,  потом скоморохов встретил и с ними пошел.  Но далече
уйти не довелось:  вновь к стрельцам угодил.  Скоморохи где-то боярина
Лыкова  пограбили,  вот  нас  и  настигли.  Привели  в  боярское село,
батогами отстегали и на смирение в железа  посадили.  Пришлось  и  мне
скоморохом  назваться.  Через  седмицу  боярин  наехал,  велел  нас из
темницы выпустить и на кожевню  посадить.  Там  к  чанам  приковали  и
заставили кожи выделывать.
     Всю зиму маялись.  Кормили  скудно,  отощали  крепко.  А  тут  на
Святой,  по вечеру,  приказчик с холопами ввалился.  Оглядел всех и на
меня  указал:  "Отковать  -  и  в  хоромы".  Повели  в  терем.  "Пошто
снадобился?" - пытаю.  Холопы гогочут:  "Тиун медвежьей травлей удумал
потешиться.  Сейчас к косолапому тебя кинем". Толкнули в подклет, ковш
меду поднесли: "Тиун потчует. Подкрепись, паря". Выпил и ковш в холопа
кинул,  а тот зубы скалит:  "Ярый ты,  однако  ж,  но  медведя  те  не
осилить.  Заломает  тебя  Потавыч!" Обозлился,  на душе муторно стало.
Ужель, думаю, погибель приму? (На Святой - в пасху.)
     А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули - и
к дверям.  Суматоха в тереме,  крики:  "Боярин из Москвы  пожаловал!..
Поспешайте!" Все во двор кинулись.  Остался один в подклете. Толкнулся
в дверь - заперта,  хоть и кутерьма,  а замкнуть не забыли.  На крюке,
возле оконца,  фонарь чадит.  Оконце волоковое,  малое,  не выбраться.
Вновь к двери подался,  надавил - засовы крепкие,  тут  и  медведю  не
управиться.  Сплюнул в сердцах,  по подклету заходил и вдруг ногой обо
что-то споткнулся.  Присел - кольцо в полу!  Уж не  лаз  ли?  На  себя
рванул.  Так  и  есть  -  лаз!  Ступеньки  вниз.  Схватил фонарь - и в
подполье.  А там бочки с медами да винами.  Смешинка пала.  Надо же, в
боярский  погребок  угодил,  горькой - пей не хочу.  Огляделся.  Среди
ковшей и черпаков  топор  заприметил,  должно,  им  днища  высаживали.
Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено,
откуда-то ветер дует.  Не киснуть же боярским  винам.  Поднял  фонарь,
побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум,
вся челядь высыпала боярина встречать.  Фонарь загасил:  как бы холопы
не  приметили.  Затаился.  Вскоре боярин в покои поднялся,  и на дворе
угомонились,  челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы
в  подклет  вернутся.  Решетку  топором  выдрал - и на волю.  На дворе
сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю,
на волюшке.  Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им,
так и сгниют в неволе.
     Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь
замчище на двери.  Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей
отковал - и в боярский сад.  Вначале в лесах укрывались, зверя били да
сил набирались.  Потом  на  торговый  путь  стали  выходить,  купчишек
трясти.  Веселые  в  город засобирались,  посадских тешить.  Наскучила
лесная жизнь.  Уговаривал в Дикое Поле податься - не  захотели.  "Наше
дело  скоморошье,  на  волынке играть,  людей забавить.  Идем с нами".
"Нет, - говорю, - други, не по мне веселье. На Дон сойду". Попрощался,
надел  нарядный  кафтан,  пристегнул  саблю  -  и  на коня.  На Ростов
поскакал,  да  вот  к  Багрею  угодил.  (Торговый  путь  -  Москва   -
Архангельск через Переславль, Ростов, Ярославль и Вологду.)
     - На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.
     - А  так  ближе,  Васюта.  Лесами  идти  на Дон долго,  да и пути
неведомы. А тут Ростов миную - и в Ярославль.
     - Ну и что?  Пошто в Ярославль-то?  - все еще не понимая, спросил
Васюта.
     - На Волгу,  друже.  Струги да насады до Хвалынского моря плывут.
Уразумел? (Хвалынское море - Каспийское.)
     - А  ведь  верно,  Иванка,  так  гораздо ближе,  - мотнул головой
Васюта.
     - Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать... Идем
дале, Васюта.
     Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел
и показалась большая деревня.
     - Деболы, - пояснил Васюта.
     С древней,  замшелой колокольни раздавался веселый  звон.  Васюта
перекрестился.
     - Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!
     Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие
собаки.
     - А где же селяне?
     - Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят... Да вон они в рощице.
     Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли
в лес;  несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком.
Пировали  там  до  перетемок,  а  затем раскидывали печево:  дрочену и
пироги - на снедь Христу,  блины - Христу на онучи,  а лесенки -  чтоб
мирянину  взойти  на  небо.  Девки в этот день завивали березки.  Было
поверье:  если венок не завянет до  Пятидесятницы,  то  тот,  на  кого
береза  завита,  проживет  без  беды  весь год,  а девка выйдет замуж.
(Пятидесятница - Духов день.)
     Дошли до березняка, поклонились миру.
     - Здорово жили, мужики.
     Мужики мотнули бородами,  а потом обернулись к дряхлому кудлатому
старику в чистой белой рубахе.  Тот поднял голову,  глянул  на  парней
из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.
     - Здорово, сынки. Поснедайте с нами.
     Мужики налили из яндовы по ковшу пива.
     - Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.
     Парни перекрестили   лбы,  выпили  и  вновь  поясно  поклонились.
Трапеза была скудной:  ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни
лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста
да пиво.
     - Знать,  и  у  вас  худо,  -  проронил Иванка.  - Сколь деревень
повидал, и всюду бессытица.
     - Маятно  живем,  паря,  -  горестно вздохнул один из мужиков.  -
Почитай, седьмой год голодуем.
     - А что ране - с хлебом были?
     - С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной
жили,  един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму
пожаловал.  Вконец забедовали.  Владычные старцы барщиной да  поборами
замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.
     - И помногу берет?
     - Креста  нет,  парень.  Четь  хлеба,  четь  ячменя да четь овса.
Окромя того барана дай,  овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по
весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой
ковыряй.  Лютует  владыка.  Вот  и  выходит:  худое  охапками,  доброе
щепотью.
     - Нет счастья на Руси, - поддакнул Васюта.
     - Э-ва,  - усмехнулся мужик. - О счастье вспомнил. Да его испокон
веков не было.  Счастье,  милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля
его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.
     - Верно,  Ерема.  Не будет для мужика счастья.  Так  и  будем  на
господ спину гнуть, - угрюмо изрек старик.
     - Счастье  добыть  надо.  Его  поклоном  не   получишь,-   сказал
Болотников.
     - Добыть? - протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.
     - Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи - всюду нужда и
горе. Продыху нет.
     - Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут,
-  ввернул  лысоватый  селянин  в  дерюжке,   подпоясанной   мочальной
веревкой.
     - А ежели топоры повернуть?
     - Энта куды, паря?
     Болотников окинул взглядом мужиков - хмурых, забитых - и в глазах
его полыхнул огонь.
     - Ведомо куда.  От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без
робости, во всю силу.
     - Вон ты куда,  парень...  дерзкий,  - молвил старик. И непонятно
было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.
     Ерема уставился на Иванку вприщур,  как будто увидел перед  собой
нечто диковинное.
     - Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?
     - Разбоем тать промышляет.
     - Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?
     - А боярские неправды терпеть мыслимо?  Они народ силят,  голодом
морят - и все молчи?  Да ежели им поддаться,  и вовсе ноги  протянешь.
Нет, мужики, так нужды не избыть.
     - Истинно,  парень.  Доколь  на  господ  спину  ломать?  Не  хочу
подыхать  е голоду!  У меня вон семь ртов,  - закипел ражий горбоносый
мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.
     - Не  ершись,  Сидорка,  -  строго  вмешался  пожилой кривоглазый
крестьянин с косматыми,  щетинистыми бровями.  - Так  богом  заведено.
Хмель в тебе бродит.
     - Пущай речет,  Демидка.  Тошно! - вскричал длинношеий, с испитым
худым лицом крестьянин.
     Мужики загалдели, затрясли бородами:
     - Бог-то к боярам милостив!
     - Задавили поборами! Ребятенки мрут!
     - А владыке что? На погосте места всем хватит.
     - Старцы владычные свирепствуют!
     - В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.
     - Гнать старцев с деревеньки!
     - Гнать!
     Мужики все  шумели,  размахивали  руками,  а  Болотникову   вдруг
неожиданно подумалось:
     "Нет, скитник  Назарий,  неправедна  твоя  вера.  Взываешь  ты  к
молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный
приказчик - не побоятся огневить,  прогонят его с деревеньки. Не хочет
народ терпеть, Назарий. Не хочет!"
     И от этих мыслей на душе посветлело.
     Мужики роптали  долго,  но  вскоре на рощицу набежал ветер,  небо
затянулось  тучами,  и  посеял  дождь.  Селяне  поднялись  с  лужайки,
разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.
     Сидорка подошел к парням.
     - Идем ко мне ночевать.
     Лицо его было смуро,  с него не сошла еще озлобленность, однако о
прохожих он не забыл.
     Сидорка привел парней к обширному двору на две  избы.  Одна  была
черная,  без печной трубы;  дым выходил из маленьких окон, вырубленных
близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая,
связанная с черной общей крышей и сенями.
     - Добрые у тебя хоромы, - крутнув головой, проговорил Васюта.
     - Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом
промышлял,  вот и разбогател малость.  Дочь моя за его  сыном  Михеем.
Отец летось помер,  а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит.
И Фимка с ним...  А моя избенка вон у  того  овражка.  Вишь,  в  землю
вросла?
     - Выходит,  зятек к себе пустил?  -  с  улыбкой  спросил  Васюта,
подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.
     - Впустил покуда.  А че двору пустовать?  Да и не жаль ему  избы.
Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.
     - А ежели владыка нового мужика посадит?
     - Где его взять мужика-то?  - с откровенным удивлением повернулся
к Васюте Сидорка.  - Это в  старые  времена  мужик  в  деревеньках  не
переводился.  Сойдет  кто  в Юрьев день - и тут же в его избенку новый
пахарь.  А ноне худое время,  мужик был да вышел.  Безлюдье,  бежит от
господ пахарь.  В Андреевке,  деревенька в двух верстах,  сродник жил.
Ходил к нему намедни.  А там сидят и решетом воду меряют.  Ни  единого
мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!
     Сидорка протяжно вздохнул,  сдвинул колпак на глаза  и  пригласил
парней  в  избу.  Изба  была  полна-полнешенька  ребятишек  - чумазых,
оборванных.  Тускло  горела  лучина,  сумеречно  освещая   закопченные
бревенчатые стены,  киот с ликом Божьей матери,  щербатый стол,  лавки
вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.
     Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным
лицом;  на ней - старенький заплатанный сарафан,  темный убрус, плотно
закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.
     В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе
его  ползали  тараканы,  но  старик,  скрестив руки на груди,  покойно
похрапывал, топорща седую патлатую бороду...
     Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала
сучить пеньковую нитку.  Ребятишки,  перестав возиться,  уставились на
вошедших.
     - Присаживайтесь,  - сказал Сидорка и кивнул  хозяйке.  -  Собери
вечерять.
     Хозяйка отложила пряжу  и  шагнула  к  печи.  Поставила  на  стол
похлебку  с  сушеными  грибами,  горшок  с  вареным горохом,  горшок с
киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного
хлеба, скорее похожего на глину.
     - Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, - молвил Сидорка.
     - Ситник  у  боярина столе,  - усмехнулся Иванка.  - Князь Андрей
Телятевский собак курями кормил.
     - А  че  им не кормить?  Собаку-то пуще мужика почитают,  - хмуро
изропил Сидорка  и  толкнул  за  плечо  старика.  -  Подымайся,  батя.
Вечерять будем.
     Старик перестал  храпеть,  свесил  ноги   с   лавки,   потянулся,
подслеповато прищурив глаза, посмотрел на зашельцев.
     - Никак, гости у нас, Сидорка?
     - Гости, батя. Заночуют.
     Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.
     - Далече ли путь, ребятушки?
     - На Дон, отец, - ответил Болотников.
     - Далече...  Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен
редьки не слаще.
     - Скажешь,  отец. На Дону - ни владык, ни бояр. Живут вольно, без
обид.
     - Ишь ты,  - протянул старик.  Помолчал. В неподвижных глазах его
застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот
убеленный сединой дед с чем-то не согласен.
     - А как же своя землица,  детинушка?  Нешто ей впусте лежать? Ну,
подадимся  в  бега,  села  покинем.  А  кто ж тут будет?  На кого Русь
оставим, коль все на Украину сойдем?
     - На  кого?  - переспросил Болотников и надолго замолчал.  Вопрос
старика был мудрен,  и что-то тревожное закралось в душу.  А ведь  все
было  ясно  и просто:  на Руси боярские неправды,  они хуже неволи,  и
чтобы избавиться от них,  надо бежать в Поле...  Но как же сама  Русь?
Что  будет  с ней,  если все уйдут искать лучшую долю в донские степи?
Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива...
     И это неведение смутило Болотникова.
     - Не знаю, отец, - угрюмо признался он.
     - Вот и я не знаю, - удрученно вздохнул старик.
     Болотников глянул на Сидорку.
     - Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.
     Светя фонарем,  Сидорка проводил гостей в  горницу.  В  ней  было
чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На
лавках лежали постилки, набитые сеном.
     - Сюды,  бывает,  Михейка  с  дочкой  наезжает.  По  грибы али по
малину. Вот и ноне жду... Скидай обувку, ребята.
     Глянул на Иванкины лапти, покачал головой.
     - Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать?
     - Ничего, как-нибудь разживусь, - улыбнулся Болотников.
     - Долго ждать, паря. На-ко вот прикинь мои.
     Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке.
     - А сам без лаптей будешь?
     - Э-ва,  парень,  -  по-доброму  рассмеялся  Сидорка.  -  Деревня
лаптями царя богаче. Бери знай!
     - Ну спасибо тебе,  друже.  Даст бог,  свидимся, - обнял за плечи
мужика Болотников.

        ГЛАВА 9
                           ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА

     По селу  брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами.
Шли с молитвами,  заунывными  песнями,  с  иконами  святой  Параскевы.
Заходили в каждую избу - суровые,  с каменными лицами;  зорко, дотошно
обшаривали дворы, амбары, подклеты.
     Из избенки   Карпушки   Веденеева  выволокли  на  улицу  хозяйку.
Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан.
Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав
мужичок.
     - Не встревай, нечестивец! - грозно сверкнула черными очами бабья
водильщица - статная,  грудастая,  с плеткой в руке.  - Женка  у  тебя
презорница. Покарает ее господь.
     На дороге  столпились  мужики,  крестили  лбы,  не   вмешивались.
Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки.  Ведал:  никто за
женку не заступится, быть ей битой.
     Каждые пять-десять    лет    по    пятницам,    в   день   смерти
Христа-Спасителя,  приходили в село божьи пророки.  Рекли у храма, что
является  им  святая Параскева-пятница и велит православным заказывать
кануны.  Они же рьяно следили,  чтобы бабы на деревне в этот священный
день  не  пряли  и  никакой  иной  работы не делали,  а шли бы в храм,
молились да слушали на заутрене и вечерне церковные  песни  в  похвалу
святой