улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на
Васюту.
- Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе
крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на
другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой
встречаться?
- Да когда ж я тебя подводил! - вскричал Васюта и, распахнув
драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. -
Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой
буду!
- Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы,
но коль откажет - не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело
полюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день.
Повстречал его у Войсковой избы.
- Ваську Шестака ведаешь? - без обиняков приступил к разговору
Болотников.
- Как не ведать, - хмыкнул Солома. - Он что у тебя совсем
рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
- Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя
дюже поглянулась, жениться надумал.
Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза
построжели.
- О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за
Ваську дите малое?
- Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
- Все били - и стар, и мал.
- Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
- Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески
пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не
чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто
говаривал:
- Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху
бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни
ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
- А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из
меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
- Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, -
молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость.
Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая,
кричала отцу:
- Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем
владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
- Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и
бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из
родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
- Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем
Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
- Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а
замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под
венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не
до перестарок же ей сидеть.
- Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни
в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
- Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и
в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по
душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все
едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти
кусает".
А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал.
Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на
Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
- Что с тобой, дочь? Аль неможется?
- Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
- Отчего ж худо тебе? Не таись.
- Ты Василия прогнал... Люб он мне.
- Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
- И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне
жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
- Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку,
христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили
участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу,
протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
- Люб, гутаришь, Васька?
- Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
- Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь
мать.
ГЛАВА 4
СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали:
ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного,
другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
- Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед
Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и
чтоб язык был как помело.
- Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать
неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
- Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
- Секира? - вопросили казаки.
И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку.
Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и
проронил:
- А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
- Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого
свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
- А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив
из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
- Не пойду сватом.
- Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
- Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
- Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
- Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил?
Я того не слышал. А вы слышали, дети?
- Не слышали! - хором закричали казаки.
- Добрый сват Секира!
- Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
- Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
- Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное
плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня
небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище,
шапка - отрепье, сапоги развалились.
- Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги
по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для
Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую
шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными
подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной
шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани,
богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая -
глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась
радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую
красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала
на сердце.
"Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к
Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
- Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! -
досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
- Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал
Секира.
- Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да
кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по
душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
"Баюн и бадяжник. Ужель другого казака не сыскали?" - с
недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.)
Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и
толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать.
Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво
обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде
палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах
ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и
Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул:
дело к согласию.
- Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по
обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на
красный угол.
Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды
земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же
Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич
прикрикнул:
- Буде, мать!
Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже
сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки
отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб
не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
- Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную
грамотку.
Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула,
поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
- Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал,
то и купцу-молодцу жалуем.
- Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело
вскричал Секира.
Григорий Матвеич нахмурился.
- Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с
матерью не нищеброды.
Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать
приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась".
Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в
смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
- Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел.
Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны
были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в
"гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы
угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало
слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
- Что за свара?
Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем
дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
Пришлось унимать казаков Болотникову.
- Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но
всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится.
На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть
десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
- Любо, батько!
Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и
смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на
смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол
накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову
Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись
несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
- О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу
глянуть.
- Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких
чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити.
Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась,
коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили:
- Добра невеста! Гарная дивчина!
Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
- С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи
свою стать.
Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка
Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
- Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать,
видели, нет в ней порчи.
- Цыц! - прикрикнул на дружка сват Секира. - Не встревай, коль
обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой
грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
- И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
- Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла
ли ныне пироги, девка?
- Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые
куски.
- Откушайте, гостюшки.
Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и
вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки,
жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы
облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
- Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто
месила, да не она ли в печь ставила?
- Сама, Настасья Карповна.
- Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки
сготовить? - пытала девку Настасья.
- Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да
пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой - калачи
братские, из пшеничной да ржаной - калачи смесные. Напеку пирогов,
Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их
говядиной с луком, творогом да с яйцами...
- Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
- Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену
ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через
сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в
печь!
- Любо! - закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к
которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и
только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай
невесту тормошит:
- И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и
печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка,
ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в
избу войти?
- Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В
грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей
же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и
высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в
светлый рай приходил.
- Любо! - вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу:
хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
Сдалась смотрильщица.
- Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не
грех, казаки.
И подняли!
После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к
жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно
промолвил:
- Ну, мать, теперь готовь свадебку.
- Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы
надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
- Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в
Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не
очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь
выдавать придется. Да и станица просит.
- Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по
стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь
нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да
вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
- Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон
Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые,
опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
- Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из
Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
Болотников глянул и похвалил казаков:
- Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.
Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной
матерыо - Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили
в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы
выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками - Нечайку Бобыля да
оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были
выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и
"каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул
Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и
чародейства.
А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие
казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли,
мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили
на столы пиво, меды, вина.
Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась
с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные
песни. Глянув на мать, запричитала:
- Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке
твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я
сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая
Любавину косу, приговаривали:
- Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй,
погорюй, подруженька.
- Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое
делорукодельице чужим людям на поруганьице, - еще пуще залилась
слезами Любава.
- Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День
плакать, а век радоваться, - говорили девки, распуская невестины
волосы по плечам.
В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу
вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль.
Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и
молвил:
- Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве
Григорьевне и шлет ей дар.
Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него
шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец
темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не
подала, продолжая кручиниться.
- А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
- Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни
князя молодого, - протяжно завела Любава.
- Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать
на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и
ахали:
- Ай да перстенек, ай да сережки!
Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую
розгу.
- А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у
дверей Нечайку.
Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь,
пробасил:
- А это, княгинюшка, тебя потчевать.
- Меня?.. За какие же грехи?
- За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом
строптива.
- Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и
передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она.
Но Домна Власьевна тотчас поправила:
- Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене - отец, муж -
голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном.
- Уж коль так заведено, - вздохнула Любава и отвесила дружке
земной поклон. - Мил мне подарок князя.
Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из
светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым
тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за
ними - сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины"
подружки.
Поднялась сваха, молвила:
- Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.
Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене.
Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами
в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У
"княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.
- Пропустите князя ко княгинюшке! - закричал набольший дружка
Болотников.
- Уж больно тароваты! - закричали за воротами девки. - Много ли
вас да умны ли вы?
- Много, молодец к молодцу. И умны!
- Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка
разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.
Первую загадку дружка угадал легко:
- Светец да лучина, девки!
- Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи
парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест,
ни птица не клюет.
Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и
наконец молвил:
- Горшок, девки!
- Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по
дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.
Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за
воротами да посмеиваются:
- Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.
Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане
носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять,
да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из
стороны в сторону.
- Сито, девки!
Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь
ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником
и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.
- Что говорено, то и привезено.
Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.
- Прими злат ковш, сваха, а место опростай!
- Ишь ты, - улыбнулась сваха. - Уж больно ты проворен, князь. У
меня место не ковшевое, а столбовое.
Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из
невестиных дружек:
- Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.
- Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не
поскуплюсь!
- Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали
дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".
- Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! -
весело прокричал "князь".
И одарили!
Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между
новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не
касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал
молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и
"укручивать" невесту.
Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для
счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:
- Кику княгине!
Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на
голову невесты.
А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня
похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
- Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои
лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в
разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь
сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
- Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват
Секира.
- Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати
лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет.
От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
- Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж
никто тебя и не греет?
- Никто, хлопец.
- А чего ж чару тянешь?
- А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя
утеха. Один бес, помирать скоро.
- Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да
выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
- Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу,
абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну -
и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
Секира захохотал, крепко обнял деда.
- Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли,
застолица?
- Люб! - закричали казаки.
Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к
родителям невесты.
- Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых,
вести к венцу.
Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна
благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами,
молвили:
- Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и
оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и
волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в
повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых
лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
- Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить
кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
- Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку
Болотников.
- Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в
дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
- Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не
горюй, отче! - весело произнес Болотников.
Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не
перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был
в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное
подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у
"врат".
Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему
закрытая покрывалом, направилась к "храму".
- Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
- Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась
грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
- Мне беременеть, тебе прихоти носить.
Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и
полушки.
- Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни"
набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять -
дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом
обручальное кольцо - не к доброму житью; свеча затухнет - скорая
смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их
разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу:
не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от
усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным
поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды
отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся
растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и
женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли
молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных
дожидались посаженные родители.
- Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив
их, молвили:
- Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато
жить.
А жениховы дружки закричали:
- Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все
честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова
набольшего дружки. А тот молвил:
- Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь
без княгини на место не садится. Милости прошу!
Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и
накрыла место молодых шубою.
- Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу,
князь да княгиня.
Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые
прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и
тут не сплоховали.
Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
- Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою,
поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда
осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и
никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару,
крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
- Гу-у-ляй!
И начался тут пир веселей прежнего!
В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и,
получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей
благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник.
Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери
и, передавая ее жениху, напутствовал:
- Держи жену в строгости да в благочестии.
Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна,
в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула.
Васюта облобызал ее и весело произнес:
- Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь
глядеть на нас да радоваться.
- Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами
на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко
целуя Любаву, Васюта молвил:
- Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, -
поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула,
сказала с улыбкой.
- Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка
наказывала?
- Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили
мне эти обряды.
- Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой,
на лавку.
Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та
ухватилась за другую ногу.
- Левый сниму.
Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава
рассмеялась.
- Везучая я, муженек!
- Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.
А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого
дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню.
Ухмыляясь, вопросил:
- Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
- Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
- Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и
Домна Власьевна.
Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости
молвила:
- Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
"Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и
прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и
вновь возвратились к гостям.
А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в
сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах
держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень
богатырски захрапел.
Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать:
вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
- Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову.
- Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному
куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо,
сказала:
- Хорошо мне с тобой, Иванушка.
Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет
от ее близости, от жаркого тела.
Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а
Болотников шагнул к двери.
- Пойду я... На баз пойду.
- Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно
блестели.
- Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко
запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это
прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался
отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
- Федька же у тебя... Федька.
- Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой,
Иванушка!..
ГЛАВА 5
ОРАТАЙ
В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали
караульные с дозорных курганов.
- Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две
тыщи коней свели!
Донцы взроптали:
- Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной
одежде.
- Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
- Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие
пали, - удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
Казаки еще пуще закипели:
- Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду
передохнем!
- В города не пропущают, казаков казнят!
- То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами
обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
- Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над
трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и
хлеб добудем!
- Айда на Азов!
- Айда на Волгу!
Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан
Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще
огневались.
- Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь
нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков,
будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в
долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не
остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы
недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не
получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов.
Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница
вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже
невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не
удержишь.
В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к
походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы,
шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
- На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские
крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью
удаль султану!
Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка
стругов готовились выйти в море.
- А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
- Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
- Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И
куда ж ты хочешь снарядиться?
- На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
- А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
- Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
- Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
- Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал
Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто
запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в
крови потопить. Ужель терпеть?
- Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы,
и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил
и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом
Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
- Уходишь, сокол?
- Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
- Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался
бы. Уж так бы тебя любила!
- Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе
за привет и ласку.
Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
- Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил,
счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты
мне люб, Иванушка!
- Прости, Агата, казаки ждут.
- А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу.
Возьми, сокол!
- Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка
кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
- С богом, донцы!
Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась
рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы,
говорила:
- Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и
возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
- Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у
самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться
- и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не
останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да
степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону -
казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и
попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
- Да пусть выпадет вам хабар, атаманы-молодцы! - радушно
напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и
участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман! (Хабар -
барыш, взятка.)
Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом
прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит.
Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев
вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
- Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой
коня. - За мной, донцы!
Казачье войско вылилось в ковыльную степь.
Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по
сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные
маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и
степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее
радостным ликованьем.
"Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая
чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут
забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты
содругов, и незарубцевавшиеся раны...
Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом
подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да
богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл
медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта,
пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали
затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными
бабами.
Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и
повернули на Самарскую Луку.
- Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед
Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса
непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой
повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие
караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и
казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
- Здесь и ночлегу быть.
Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся
вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
- Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
- Ты сначала налови.
- И наловлю, батько!
Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный
невод, окликнул казаков.
- Добудем рыбки, станишники!
Болотни