т. Мне больше никогда не придется узнать такого преклонения
перед моим обаянием, молодостью, грацией, потому что никто другой не увидит
во мне этих черт. Он любил меня и гордился мною, - а кроме него, ни один
мужчина не будет испытывать ко мне подобных чувств. Но куда унеслись мои
мысли и что я говорю, а главное - чувствую? "Что лучше, - спрашивала я себя,
- быть рабыней своего господина и тешить себя мнимым блаженством где-нибудь
под Марселем, предаваясь коротким часам обманчивого счастья, а потом
заливаться горькими слезами раскаяния и стыда, или же быть сельской
учительницей, свободной и честной, в овеваемом горными ветрами домике, в
самом сердце Англии?"
Да, теперь я знаю, что была права, когда склонилась на сторону долга и
закона и победила соблазны безрассудной минуты. Господь помог мне сделать
правильный выбор. Я благодарю его за мудрое руководство!
Когда вечерние размышления привели меня к такому выводу, я поднялась,
подошла к двери и стала смотреть на закат летнего солнца и на мирные поля
перед моим коттеджем, который, так же как и школа, отстоял на полмили от
деревни. Птицы допевали свои последние песни.
Был воздух чист, роса была бальзамом...
Созерцая природу, я мнила себя счастливой и очень удивилась, вдруг
заметив, что плачу. Отчего? Оттого, что судьба разлучила меня с моим
хозяином, - ведь я больше никогда его не увижу, оттого, что я страшилась,
как бы отчаяние, скорбь и безудержная ярость, вызванные моим уходом, не
увлекли его слишком далеко от правильного пути. Эти мысли заслонили от меня
прекрасное вечернее небо и пустынную долину. Я говорю пустынную - потому что
в этой части Мортона не видно было ни одного здания, кроме церкви и
церковного дома, полускрытых деревьями, и совсем вдали - Вейлхолла, где жил
богач мистер Оливер со своей дочерью. Я закрыла лицо руками и прислонилась
головой к притолоке; однако вскоре легкий шум у ограды, отделявшей мой садик
от окрестных лугов, заставил меня поднять глаза. Пойнтер мистера Риверса,
старый Карло, толкал носом калитку, а сам Сент-Джон стоял, опираясь на нее и
скрестив руки; его брови были нахмурены, строгий, почти недовольный взгляд
был устремлен на меня. Я пригласила его войти.
- У меня нет времени; я принес вам этот сверток, который сестры
оставили для вас. Я полагаю, там ящик с красками, карандаши и бумага.
Я подошла, чтобы взять сверток, - это был желанный дар. Сент-Джон
сурово всматривался, как мне показалось, в мое лицо: на нем были, без
сомнения, еще очень заметны следы слез.
- Ваша работа в первый день утомила вас больше, чем вы предполагали? -
спросил он.
- О нет! Напротив, я думаю, что со временем вполне налажу занятия с
моими ученицами.
- Может быть, вы ожидали иных условий жизни... ваш коттедж, его
обстановка... по правде сказать, они довольно убоги...
Я перебила его:
- Мой домик опрятен и защищает меня от непогоды; мебели вполне
достаточно, и она удобна. Все, что я вижу вокруг себя, родит во мне
благодарность, а не печаль. Я не такая дурочка и не такая сибаритка, чтобы
сожалеть об отсутствии ковра, дивана и столового серебра; к тому же пять
недель назад у меня не было ничего, - я была всеми отверженной нищей,
бродягой, а теперь у меня есть знакомые, пристанище, работа. Я дивлюсь
доброте божьей, великодушию моих друзей, милости судьбы. Я не ропщу.
- Так, значит, вас не угнетает одиночество? Ведь этот домик так темен и
пуст.
- У меня до сих пор еще не хватает времени, чтобы насладиться покоем, а
не то что тяготиться одиночеством.
- Хорошо. Надеюсь, вы действительно испытываете удовлетворение, о
котором говорите; во всяком случае, здравый смысл подскажет вам, что еще
рано поддаваться колебаниям и страхам, подобно жене Лота. Я не знаю, что вы
покинули, перед тем как прийти к нам, но рекомендую вам решительно
противиться всякому искушению и не оглядываться назад; идите твердо по
своему новому пути - хотя бы несколько месяцев.
- Я так и собираюсь поступить, - отвечала я.
Сент-Джон продолжал:
- Это трудная задача - сдерживать свои желания и преодолевать свои
наклонности. Но что это возможно, я убедился на собственном опыте. Бог
даровал нам известную власть над своей судьбой; и когда наши силы жаждут
деятельности, в которой нам отказано, когда наша воля стремится к пути,
который закрыт для нас, мы не должны предаваться отчаянию; нам следует лишь
поискать другой пищи для нашей души, столь же существенной, как и запретный
плод, которого она жаждет вкусить, но, быть может, более чистой, и проложить
для наших дерзаний дорогу, быть может, и более тяжелую, но такую же прямую и
широкую, как та, которая преграждена нам судьбой.
Год назад я сам был крайне несчастен, мне казалось, что, став пастором,
я сделал ошибку; мои однообразные обязанности смертельно утомляли меня. Я
страстно стремился к деятельной жизни, к волнующим трудам литературного
поприща, к судьбе художника, писателя, оратора - какой угодно, только не
священника. Да, сердце политика, солдата, искателя славы, честолюбца,
властолюбца билось под скромной одеждой священника. Я говорил себе: моя
жизнь так тяжела, что я должен изменить ее или умереть! Однако после периода
мрака и борьбы блеснул свет и явилось спасение. Моя замкнутая жизнь внезапно
развернулась передо мной, как безбрежная даль, мой дух услыхал призыв с неба
- встать, собрать все свои силы, развернуть крылья и воспарить ввысь.
Господь возложил на меня некую миссию, и для того, чтобы достойно ее
выполнить, требуются умение и сила, мужество и красноречие - лучшие качества
солдата, государственного мужа и оратора.
Я решил стать миссионером. С этой минуты мое душевное состояние
изменилось, оковы души распались, и все мои силы освободились; от прежней
скованности осталась лишь саднящая боль, которую может излечить только
время. Правда, отец противился моему решению, но после его смерти на моем
пути не осталось ни одного серьезного препятствия; устроить кое-какие дела,
найти покупателя на Мортон, разрубить или отсечь кое-какие отношения,
рожденные чувственными соблазнами, - последняя схватка с человеческой
слабостью, в которой, я знаю, я должен победить, ибо клялся победить, - и я
покидаю Европу и еду на Восток.
Он говорил все это своим особенным, глухим и вместе патетическим
голосом; замолчав, он взглянул не на меня, а на заходящее солнце, на которое
смотрела и я. Оба мы стояли спиной к дорожке, что вела через поле к калитке,
и не слышали шагов по заросшей травою тропе; баюкающее журчанье ручейка в
долине - вот единственные звуки, доносившиеся до нас; и мы оба вздрогнули,
когда раздался веселый голос, певучий, как серебряный колокольчик:
- Добрый вечер, мистер Риверс! Добрый вечер, старый Карло! Ваша собака
быстрей узнает своих друзей, чем вы, сэр; она насторожила уши и замахала
хвостом, когда я была только на краю поля, а вы все еще стоите ко мне
спиной.
Это была правда. Хотя мистер Риверс я вздрогнул от этого музыкального
голоса так, как будто молния пронзила тучу над его головой, однако он
по-прежнему продолжал стоять в той же позе, в которой его застигла
говорившая, - положив руку на калитку и повернув лицо к западу. Наконец он
не спеша обернулся. Мне показалось, что рядом с ним возникло видение. В трех
шагах от него стояла девушка в ослепительно белой одежде, юная и грациозная,
чуть полненькая, но стройная; сначала она наклонилась, лаская Карло, затем
подняла голову, откинув длинную вуаль, и перед нами расцвело лицо
совершенной красоты. Выражение "совершенная красота" обязывает, однако я не
отказываюсь от него: более гармоничных черт еще не создавал умеренный климат
Альбиона, более чистых оттенков цвета роз и жасмина не лелеяли его влажные
ветры и облачные небеса. Все в ней было очаровательно, без единого
недостатка. У молодой девушки были правильные, изящные черты лица; глаза той
формы и окраски, какие мы встречаем на картинах старинных мастеров, -
большие, темные, выразительные; длинные густые ресницы, придающие глазам
томную прелесть; тонко обрисованные брови, которые сообщают лицу особую
ясность; белый гладкий лоб, дышащий покоем и оттеняющий живую игру красок;
овальные щеки, свежие и гладкие; такой же свежий, алый, сочный,
восхитительный ротик; безукоризненно ровные, блестящие зубы; маленький
подбородок с ямочкой; пышные, густые косы - словом, все элементы, которые,
соединяясь вместе, дают воплощение идеальной красоты. Я дивилась, глядя на
прекрасное создание; я восхищалась ею от всей души. Природа, без сомнения,
создала ее с явным пристрастием и, позабыв о своей обычной скупости мачехи,
наделила свою любимицу дарами с царственной щедростью.
"Как относится Сент-Джон к этому ангелу?" - естественно задала я себе
вопрос, когда увидела, что он обернулся и смотрит на нее; и так же
естественно я стала искать ответа на этот вопрос в выражении его лица. Но он
уже отвел взор от дивной пери и смотрел на кустик скромных ромашек, росших
возле калитки.
- Чудесный вечер, но слишком поздно, чтобы вам гулять одной, - сказал
он, давя ногой белоснежные головки закрывшихся цветов.
- О, я вернулась домой из С... (она назвала большой город, милях в
двадцати отсюда) только сегодня днем. Папа сказал, что вы открыли школу и
что приехала новая учительница; и вот я, после чая, надела шляпу и прибежала
познакомиться с ней. Это она? - спросила девушка, указывая на меня.
- Да, - сказал Сент-Джон.
- Как вы думаете, вам понравится Мортон? - обратилась она ко мне с
простотой и наивностью, хотя и детскими, но пленительными.
- Надеюсь, что понравится. У меня все основания верить в это.
- Ваши ученицы были внимательны?
- Безусловно.
- А вам нравится ваш домик?
- Очень.
- Хорошо я его обставила?
- Очень хорошо.
- И удачно выбрала вам служанку - Алису Вуд?
- Вполне. Она способная и расторопная.
"Так вот это кто, - сообразила я, - мисс Оливер, наследница, наделенная
дарами фортуны так же щедро, как и дарами природы. Поистине она родилась под
счастливой звездой".
- Я буду иногда приходить к вам и помогать на уроках, - прибавила она.
- Для меня будет развлечением посещать вас, а я люблю развлекаться. Мистер
Риверс, как весело я провела время в С... ! Вчера танцевала до двух часов
ночи, или, вернее, утра. Там из-за всех этих беспорядков расквартирован
Н-ский полк, и офицеры такие все душки! Смотреть не захочешь на наших
точильщиков и паяльщиков - да разве это молодежь!
Мне показалось, что у мистера Сент-Джона, слушавшего молодую девушку,
как-то странно перекосилось лицо. Он крепко сжал губы, отчего нижняя часть
его лица стала казаться необычно суровой и тяжелой. Отведя взгляд от
ромашек, он устремил его на мисс Оливер. Это был строгий, многозначительный,
испытующий взгляд. Она вновь отвечала ему смехом, и этот смех так шел к ее
юности, розам щек, ямочкам и блестящим глазам!
Сент-Джон все еще стоял перед ней, безмолвный и строгий; она принялась
ласкать Карло.
- Бедный Карло любит меня, - говорила она, - он не угрюм и не
сторонится своих друзей; если бы он мог говорить, он бы не стал смотреть на
меня букой.
Когда она, гладя Карло по голове, склонилась с естественной грацией
перед его молодым, но суровым хозяином, я увидела, как вспыхнуло его лицо. Я
увидела, как его мрачные глаза зажглись огнем и заблистали неудержимым
волнением. И в этот миг он, оживший и порозовевший, показался мне красавцем
почти в той же мере, в какой она была красавицей. Его грудь бурно
вздымалась, как будто его пылкое сердце, наскучив деспотической властью ума,
ширилось и рвалось к свободе. Но он, видимо, укротил его, подобно тому как
отважный всадник укрощает храпящего скакуна. Ни словом, ни движением не
отвечал он на нежные намеки, которые ему делались.
- Папа говорит, что вы к нам глаз не кажете, - продолжала мисс Оливер,
взглянув на него. - Вы совсем забыли Вейлхолл. Сегодня вечером он один и не
так здоров, - вернемся вместе, проведайте его!
- Время слишком позднее, чтобы беспокоить мистера Оливера, - отвечал
Сент-Джон.
- Кто вам сказал, что слишком позднее? А я вам говорю, оно самое
подходящее. Это как раз то время, когда папа больше всего нуждается в
обществе. Фабрика закрывается, и ему нечем заняться. Пойдемте же, мистер
Риверс. Почему вы такой дикарь и нелюдим? - Она старалась заполнить словами
пропасть, созданную его молчанием.
- Ах, я совсем забыла! - воскликнула она, вдруг качнув прелестной
кудрявой головкой и словно негодуя на себя. - Я так легкомысленна и
рассеянна! Простите меня. Я и позабыла, что у вас есть серьезные основания
не быть расположенным к болтовне со мной. Ведь Диана и Мери покинули вас,
Мурхауз заперт, и вы так одиноки. Право же, мне жалко вас. Пойдемте,
навестите папу.
- Не сегодня, мисс Розамунда, не сегодня. Мистер Сент-Джон сказал это
почти машинально, он один знал, каких усилий ему стоили эти отказы.
- Ну, если вы так упрямы, то я ухожу, я не решаюсь дольше оставаться
здесь: уже выпала роса. Добрый вечер!
Она протянула ему руку. Он едва коснулся ее пальцев.
- Добрый вечер! - повторил он голосом тихим и глухим, как эхо.
Она отошла, но через мгновение вернулась.
- А вы не больны? - спросила она.
Вопрос был вполне уместен: лицо Сент-Джона стало белее ее платья.
- Вполне здоров, - отозвался он и с поклоном отошел к калитке. Мисс
Оливер направилась в одну сторону, он - в другую. Она дважды обернулась и
поглядела ему вслед, перед тем как исчезнуть, подобно волшебному видению, в
сумраке долины; а Сент-Джон удалялся решительными шагами и ни разу не
оглянулся.
Это зрелище чужих страданий и внутренней борьбы отвлекло мои мысли от
моей собственной печальной участи. Недаром Диана Риверс сказала о своем
брате: "Неумолим, как смерть". В ее словах не было преувеличения.
Глава XXXII
Я продолжала преподавать в сельской школе со всем усердием и
добросовестностью, на какие была способна. Вначале это был тяжелый труд.
Прошло некоторое время, прежде чем я, наконец, научилась понимать своих
учениц. Глубоко невежественные, с непробужденными способностями, они
казались мне безнадежными и, на первый взгляд, все одинаково тупыми; но
вскоре я обнаружила, что заблуждалась. Они отличались друг от друга так же,
как и образованные люди; и когда я ближе познакомилась с ними, а они со
мной, это отличие стало выступать все ярче. Исчезло изумление, вызванное
мною, моим языком, моими требованиями и порядками; и некоторые из этих
неповоротливых разинь превратились в умненьких девочек. Многие оказались
услужливыми и любезными; я нашла в их среде немало и таких, которые
отличались врожденной вежливостью и чувством собственного достоинства, а
также незаурядными способностями, пробуждавшими во мне интерес и восхищение.
Скоро этим девочкам уже доставляло удовольствие хорошо выполнять свою
работу, содержать себя в чистоте, регулярно учить уроки, усваивать скромные
и приличные манеры. В иных случаях быстрота успехов была прямо изумительной,
и я по праву гордилась своими ученицами; к некоторым из лучших я
привязалась, а они - ко мне. Среди моих питомиц было несколько дочерей
фермеров - почти взрослые девушки, они уже умели читать, писать и шить, их я
обучала основам грамматики, географии, истории, а также более изысканным
видам рукоделия. Я встретила среди них натуры, достойные уважения, девушек,
жаждавших знаний и склонных к совершенствованию, и с ними я провела немало
приятных вечеров у них дома. Их родители обычно осыпали меня знаками
внимания. Мне доставляло удовольствие принимать их простодушное
гостеприимство и отвечать им уважением, к чему они, вероятно, не привыкли; и
это нравилось им и служило им на пользу, так как поднимало их в собственных
глазах и внушало желание стать достойными такого отношения.
Я чувствовала, что меня начинают любить в этих местах. Когда я выходила
из дому, меня встречали повсюду сердечными приветствиями и дружескими
улыбками. Жить среди всеобщего уважения, пусть даже уважения рабочего люда,
- это все равно, что "сидеть на солнце в тихий день"; безмятежные чувства
пускают ростки и расцветают под лучами этого солнца. В те дни мое сердце
чаще бывало переполнено благодарностью, чем унынием. И все же, читатель,
признаюсь, что в разгар этого спокойного, этого полезного существования -
после дня, проведенного в прилежных занятиях с моими ученицами, и вечера,
посвященного рисованию или чтению в приятном одиночестве, - я обычно
погружалась ночью в страшные сны; сны яркие, тревожные, полные мечтаний,
взволнованные, бурные; сны, где среди необычайных эпизодов и приключений,
среди романтических перипетий и опасностей я вновь и вновь встречала мистера
Рочестера, и всякий раз в самый волнующий критический момент; и тогда сила
его объятий, звук его голоса, взгляд его глаз, прикосновение его руки и
щеки, любовь к нему, сознание, что я им любима, и надежда провести всю жизнь
рядом с ним воскресали во мне со всей первоначальной силой и жаром. Когда же
я просыпалась и вспоминала, где и в каком положении нахожусь, я вставала с
своей кровати без полога, взволнованная и дрожащая, и только тихая темная
ночь была свидетельницей то припадков отчаяния, то взрывов страстной тоски.
А на следующее утро, ровно в девять часов, я начинала занятия в школе -
спокойная, сдержанная, готовая к обычным дневным трудам.
Розамунда Оливер сдержала свое обещание наведываться ко мне. Это
происходило обычно во время ее утренней прогулки верхом. Молодая девушка
подъезжала галопом к дверям школы на своей лошадке, в сопровождении грума.
Трудно себе представить более пленительную картину, чем эта всадница в
пурпурной амазонке и черной бархатной шляпке, грациозно сидевшей на длинных
локонах, которые ласкали ее щеки и развевались по плечам; в таком наряде она
входила в скромное здание сельской школы и легко скользила между рядами
восхищенных крестьянских девочек. Обычно она являлась в те часы, когда
мистер Риверс давал урок катехизиса. Боюсь, что взор прекрасной
посетительницы пронзал насквозь сердце молодого пастора. Какой-то инстинкт,
казалось, предупреждал Сент-Джона о ее приближении, и если она появлялась в
дверях даже в то время, когда он смотрел в противоположную сторону, его щеки
вспыхивали, и его словно изваянные из мрамора черты, хотя и сохраняли
неподвижность, все же непередаваемо изменялись; несмотря на внешнее
спокойствие, в них сквозил какой-то затаенный жар, и это было красноречивее,
чем порывистые движения и пылкие взгляды.
Розамунда, конечно, сознавала свою власть над ним; а он был не в силах
скрыть от нее свои чувства. При всем его христианском стоицизме достаточно
было ей приветливо, весело, даже нежно ему улыбнуться, как его рука начинала
дрожать и глаза загорались. Он как будто говорил своим печальным и
решительным взглядом то, чего не говорили его уста: "Я люблю вас, и знаю,
что вы отдаете мне предпочтение перед другими. Не страх получить отказ
заставляет меня молчать. Предложи я вам свое сердце, вы, вероятно, приняли
бы его. Но это сердце уже возложено на священный алтарь; костер уже разведен
вокруг него. Скоро от этой жертвы останется только пепел".
Тогда она надувала губки, как обиженное дитя; облако задумчивости
омрачало ее лучезарную веселость; она поспешно выдергивала свою руку из его
руки, и, затаив обиду, отворачивалась, предпочитая не видеть этот лик героя
и мученика. Сент-Джон, без сомнения, отдал бы все на свете, чтобы броситься
за ней, вернуть, удержать ее, когда она его так покидала; но ради нее он не
хотел пожертвовать ни одним шансом на вечное спасение и не отступился бы
ради ее любви ни от одной из своих надежд на истинное блаженство. Кроме
того, предавшись единой страсти, он не мог бы удовлетворить тех разных
людей, которые жили в его душе, - скитальца, правдоискателя, поэта,
священника. Он не мог, он не хотел отречься от своего бурного пути
миссионера ради уюта и тишины Вейлхолла. Я узнала обо всем этом от самого
Сент-Джона, когда однажды мне удалось вызвать его, несмотря на всю его
сдержанность, на откровенный разговор.
Мисс Оливер удостаивала мой коттедж частых посещений, и я вполне
изучила ее характер, в котором не было ничего затаенного и фальшивого; она
была кокетлива, но не бессердечна, требовательна, но не слишком эгоистична.
Она была избалована с самого рождения, но не окончательно испорчена;
вспыльчива, но добродушна; тщеславна (что же было ей делать, когда каждый
взгляд, брошенный в зеркало, показывал ей расцвет ее очарования), но не
жеманна; щедра и не кичилась своим богатством; естественна и в меру умна;
весела, жива и беззаботна. Она казалась прелестной даже такой безучастной
наблюдательнице, какой была хотя бы я; но в ней не было ни подлинной
значительности, ни способности вызывать глубокое впечатление. Это было
существо совсем другой породы, чем, например, сестры Сент-Джона. Тем не
менее она мне нравилась почти так же, как моя воспитанница Адель, хотя к
ребенку, которого мы наблюдаем и воспитываем, у нас возникает более интимная
привязанность, чем к постороннему для нас человеку, взрослой особе, хотя бы
и очень привлекательной.
В силу какой-то прихоти Розамунда заинтересовалась мною. Она уверяла,
что я похожа на мистера Риверса (но только он, конечно, в десять раз
красивее; хотя я и премилое создание, но он - сущий ангел). Тем не менее я
была, по ее словам, добра, умна, замкнута и решительна, так же как он. Она
находила, что для сельской учительницы я lusus naturae [игра природы
(лат.)], и уверяла, что мое прошлое должно быть увлекательней всякого
романа.
Однажды вечером, когда мисс Оливер со свойственной ей ребячливой
предприимчивостью и легкомысленным любопытством рылась в буфете и ящике
стола в моей маленькой кухоньке, она обнаружила две французские книги, томик
Шиллера, немецкую грамматику и словарь, а затем мои рисовальные
принадлежности и несколько набросков, в числе которых была сделанная
карандашом головка девочки, одной из моих учениц, хорошенькой, как херувим,
а также различные пейзажи, зарисованные с натуры в мортонской долине и
окрестных лугах. Сперва она была поражена, потом загорелась восторгом.
Это я рисовала эти картинки? Знаю ли я французский и немецкий язык? Что
я за прелесть, что за чудо! Я рисую лучше, чем учитель в лучшей школе С...
Не набросаю ли я ее портрет, чтобы показать папе?
- С удовольствием, - отвечала я, ощущая трепет особой, чисто
артистической радости при мысли, что буду рисовать с такой совершенной и
ослепительной натуры. В этот день на ней было темно-синее шелковое платье,
руки и шея были обнажены, единственным украшением являлись ее каштановые
кудри, которые рассыпались по плечам с прихотливой грацией, присущей только
натуральным локонам.
Я взяла лист тонкого картона и тщательно нанесла на него контур ее
лица. Я заранее радовалась, представляя себе, как буду писать красками, но
так как становилось уже поздно, я сказала ей, чтобы она пришла еще раз
позировать мне.
Она так расхваливала меня своему отцу, что на следующий вечер мистер
Оливер сам явился ко мне с дочерью; это был крупный седой человек средних
лет, рядом с которым его прелестная дочь выглядела, как стройное деревце
подле древней башни. Мистер Оливер казался молчаливым - возможно, потому,
что был горд; однако со мной он держался весьма любезно. Эскиз портрета
Розамунды чрезвычайно ему понравился; мистер Оливер сказал, что я должна
непременно докончить его. Он настаивал также, чтобы я пришла на следующий
день в Вейлхолл и провела с ними вечер.
Я отправилась туда и очутилась в большом красивом доме, где все
говорило о богатстве его владельца. Розамунда казалась чрезвычайно веселой и
довольной. Ее отец был также весьма приветлив; завязав со мной беседу после
чая, он высказал свое одобрение моей деятельности в мортонской школе.
Однако, добавил он, на основании всего виденного и слышанного он опасается,
что я скоро перейду на другое место, более мне соответствующее.
- В самом деле, папа, - воскликнула Розамунда, - Джен так умна, что
вполне может быть гувернанткой в аристократическом семействе!
Я подумала, что предпочту остаться там, где нахожусь сейчас, чем жить в
каком-нибудь аристократическом семействе. Мистер Оливер заговорил о мистере
Риверсе и о всей семье Риверсов с огромным уважением. Он рассказал мне, что
это очень старинный местный дворянский род; что предки Риверсов были богаты;
некогда им принадлежал весь Мортон; и даже теперь, по его мнению,
представитель этого рода мог бы, если бы захотел, сделать самую блестящую
партию. Он очень сожалел, что такой прекрасный и одаренный молодой человек
решил уехать за границу в качестве миссионера; это значит - загубить столь
ценную жизнь. Я поняла, что отец не стал бы чинить препятствий союзу
Розамунды с Сент-Джоном. Мистер Оливер, видимо, считал, что знатное
происхождение молодого священника, старинный род и духовный сан достаточно
возмещают отсутствие денег.
Это было в праздничный день. Моя маленькая служанка, помогавшая мне
прибирать домик, ушла, весьма довольная полученным пенни. Все вокруг меня
было без единого пятнышка и блестело - выскобленный пол, начищенная решетка
камина, вытертые стулья. Я сама принарядилась и теперь могла провести вторую
половину дня, как мне хотелось.
Перевод нескольких страниц с немецкого занял час; затем я взяла палитру
и карандаш и принялась за более легкое и приятное занятие - я стала
заканчивать миниатюру Розамунды Оливер. Головка была уже готова; оставалось
только сделать цветной фон, дописать драпировку, оттенить штрихом кармина
свежие губы, прибавить кое-где мягкий завиток к прическе, придать большую
глубину тени от ресниц под голубоватыми веками. Я была поглощена выполнением
этих деталей, когда, после торопливого стука, дверь отворилась и вошел
Сент-Джон Риверс.
- Я пришел посмотреть, как вы проводите праздник, - сказал он. -
Надеюсь, не в размышлениях? Нет? Это хорошо! За столь приятным занятием вы
не будете чувствовать одиночества. Видите, я все еще не доверяю вам, хотя до
сих пор вы держались мужественно. Я принес книжку для приятного чтения по
вечерам, - и он положил на стол только что вышедшую поэму: это было одно из
тех замечательных творений, которых так часто удостаивалась счастливая
публика того времени - золотого века современной литературы. Увы! Читатели
нашей эпохи далеко не так избалованы. Но не бойтесь! Я не намерена
увлекаться отступлениями, обвинять или негодовать. Я знаю, что поэзия не
умерла, гений не утрачен и Маммоне не дана власть сковать их и убить; поэзия
и гений когда-нибудь снова заявят о себе, они докажут свое право на
существование, свою свободу и силу. Ангелы небесные! Вы только улыбаетесь,
когда низменные души торжествуют, а слабые оплакивают грозящую им гибель.
Поэзия погибла? Гений изгнан? Нет, посредственность, нет! Не позволяй
зависти внушать тебе эту мысль. Они не только живы, но и наделены властью и
искупительной силой; и без их божественного воздействия, распространяющегося
всюду, ты находилась бы в аду - в аду собственного убожества!
Пока я жадно проглядывала блистательные страницы "Мармиона" ["Мармион"
- поэма английского писателя Вальтера Скотта] (ибо это был "Мармион"),
Сент-Джон наклонился, чтобы лучше рассмотреть мой рисунок. Он вздрогнул, и
его высокая фигура снова выпрямилась; однако он не проронил ни слова. Я
взглянула на него, - он избегал моих глаз. Я угадывала его мысли и с
легкостью могла читать в его сердце; в эту минуту я была спокойнее и
хладнокровнее, чем Сент-Джон; я чувствовала, что у меня есть временное
преимущество перед ним, и мне захотелось ему помочь, если это только
возможно.
"При всей его твердости и самообладании, - размышляла я, - он слишком
много берет на себя: прячет в себе каждое чувство, каждую боль, ничего не
показывает другим, ничем не делится, все таит в себе. Я уверена, что ему
будет легче, если он поговорит о прелестной Розамунде, на которой, по его
мнению, ему не следует жениться. Я заставлю его разговориться".
Я начала с того, что сказала:
- Сядьте, мистер Риверс.
Но он ответил, как всегда, что не может остаться.
"Ну, что ж, - заметила я про себя, - стойте, если вам хочется, но
никуда вы не уйдете, я так решила; одиночество столь же вредно для вас, как
и для меня. Я постараюсь затронуть потаенные струны вашего доверия, найти
доступ к этому непроницаемому сердцу и пролить в него, как бальзам, хоть
каплю моего сочувствия".
- Что, этот портрет похож? - спросила я напрямик.
- Похож? На кого похож? Я хорошенько не рассмотрел его.
- Позвольте вам не поверить, мистер Риверс.
Он даже вздрогнул, пораженный моей внезапной и странной настойчивостью,
и изумленно взглянул на меня. "О, это еще только начало, - говорила я себе.
- Меня не смутит эта ваша чопорность; вы от меня так легко не отделаетесь".
И я продолжала:
- Вы рассмотрели его достаточно внимательно и подробно; но я не
возражаю, можете взглянуть еще раз. - Я встала и вложила портрет ему в руки.
- Портрет хорошо сделан, - сказал он, - очень мягкие, чистые тона,
очень изящный и точный рисунок.
- Да, да, все это я знаю. Но что вы скажете о сходстве? На кого он
похож?
После минутного колебания он ответил:
- На мисс Оливер, я полагаю.
- Конечно. Так вот, сэр, в награду за вашу удивительную догадливость
обещаю сделать для вас тщательную и точную копию этого самого портрета, -
если только вы не будете возражать против такого подарка. Мне не хотелось бы
тратить время и силы на подношение, которое не будет иметь для вас никакой
цены.
Он продолжал смотреть на портрет; чем дольше он смотрел, тем крепче
сжимал его в руках, тем, казалось, сильнее желал получить его.
- Да, похож! - пробормотал он. - Глаза прекрасно схвачены. Они
улыбаются. Краски, цвет и выражение переданы превосходно.
- Хочется вам иметь такой портрет или это будет вам неприятно? Скажите
мне правду. Когда вы окажетесь на Мадагаскаре, или на мысе Доброй Надежды,
или в Индии, - будет ли вам приятно иметь его при себе, или же он вызовет
воспоминания, которые только взволнуют и расстроят вас?
Тут он быстро взглянул на меня, в его глазах промелькнули
нерешительность и смятение, затем он снова принялся разглядывать портрет.
- Что я хотел бы его иметь, не отрицаю; другое дело, будет ли это
осмотрительно и благоразумно.
С тех пор как я убедилась, что он действительно нравится Розамунде и
что ее отец, видимо, не стал бы возражать против этого брака, - я, будучи
менее экзальтированной, чем Сент-Джон, почувствовала сильное желание
содействовать этому союзу. Мне казалось, что если бы в его руки перешло
состояние мистера Оливера, он мог бы с помощью этих денег сделать не меньше
добра, чем став миссионером и обрекая свой гений на увядание, а свои силы на
истощение под лучами тропического солнца. Поэтому я сказала без колебаний:
- Насколько я могу судить, самое благоразумное и дальновидное, что вы
можете сделать, это, не теряя времени, завладеть оригиналом.
Сент-Джон уселся, положил портрет перед собой на стол и, подперев
голову руками, любовно склонился над ним. Я заметила, что он не сердится на
мою дерзость и не шокирован ею. Более того, я обнаружила, что беседовать так
откровенно на тему, которой он даже не считал возможным касаться, слышать,
что о ней говорят так свободно, - скорее нравится ему и даже доставляет
неожиданное облегчение. Замкнутые люди нередко больше нуждаются в
откровенном обсуждении своих чувств, чем люди несдержанные. Самый суровый
стоик все-таки человек, и вторгнуться смело и доброжелательно в "безмолвное
море" его души - значит нередко оказать ему величайшую услугу.
- Вы нравитесь ей, я в этом уверена, - сказала я, стоя позади его
стула, - а ее отец уважает вас. Розамунда прелестная девушка, хотя и немного
легкомысленная; но у вас хватит серьезности на двоих. Вам следовало бы
жениться на ней.
- Разве я ей нравлюсь? - спросил он.
- Безусловно; больше, чем кто-либо. Она не устает говорить о вас; это
самая увлекательная тема для нее, тема, которая никогда ей не надоедает.
- Очень приятно слышать, - сказал он, - очень; продолжайте в том же
духе еще четверть часа, - и он самым серьезным образом вынул часы и положил
их на стол, чтобы видеть время.
- Но к чему продолжать, - спросила я, - когда вы, вероятно, уже
готовите ответный удар, намереваясь сокрушить меня своими возражениями, или
куете новую цепь, чтобы заковать свое сердце?
- Не выдумывайте таких ужасов. Вообразите, что я таю и млею, - как оно
и есть на самом деле; земная любовь поднимается в моей душе, как забивший
вдруг родник, и заливает сладостными волнами поля, которые я так усердно и с
таким трудом возделывал, так старательно засевал семенами добрых намерений и
самоотречения. А теперь они затоплены потоком нектара, молодые побеги гибнут
- сладостный яд подтачивает их, и вот я вижу себя сидящим на оттоманке в
гостиной Вейлхолла у ног моей невесты, Розамунды Оливер; она говорит со мной
своим нежным голосом, смотрит на меня этими самыми глазами, которые ваша
искусная рука так верно изобразила, улыбается мне своими коралловыми устами.
Она моя, я принадлежу ей; эта жизнь и этот преходящий мир удовлетворяют
меня. Тише! Молчите! Мое сердце полно восторга, мои чувства зачарованы,
дайте спокойно протечь этим сладостным минутам.
Я исполнила его просьбу; минуты шли, Я стояла молча и слушала его
сдавленное и частое дыхание.
Так, в безмолвии, прошло четверть часа; он спрятал часы, отодвинул
портрет, встал и подошел к очагу.
- Итак, - сказал он, - эти короткие минуты были отданы иллюзиям и
бреду. Моя голова покоилась на лоне соблазна, я склонил шею под его
цветочное ярмо и отведал из его кубка. Но я увидел, что моя подушка горит; в
цветочной гирлянде - оса; вино отдает горечью; обещания моего искусителя
лживы, его предложения обманчивы. Все это я вижу и знаю.
Я посмотрела на него удивленно.
- Как странно, - продолжал он, - хотя я люблю Розамунду Оливер безумно,
со всей силой первой подлинной страсти и предмет моей любви утонченно
прекрасен, - я в то же самое время испытываю твердую, непреложную
уверенность, что она не будет для меня хорошей женой, что она не та спутница
жизни, какая мне нужна; я обнаружу это через год после нашей свадьбы, и за
двенадцатью блаженными месяцами последует целая жизнь, полная сожалений. Я
это знаю.
- Как странно! - вырвалось у меня невольно.
- Что-то во мне, - продолжал он, - чрезвычайно чувствительно к ее
чарам, но наряду с этим я остро ощущаю ее недостатки: она не сможет
разделять мои стремления и помогать мне. Розамунде ли быть страдалицей,
труженицей, женщиной-апостолом? Розамунде ли быть женой миссионера? Нет!
- Но вам незачем быть миссионером. Вы могли бы отказаться от своих
намерений.
- Отказаться? Как? От моего призвания? От моего великого дела? От
фундамента, заложенного на земле для небесной обители? От надежды быть в
сонме тех, для кого все честолюбивые помыслы слились в один великий порыв -
нести знания в царство невежества, религию вместо суеверия, надежду на
небесное блаженство вместо ужаса преисподней? Отказаться от этого? Да ведь
это дороже для меня, чем кровь в моих жилах. Это та цель, которую я поставил
себе, ради которой я живу!
После продолжительной паузы я сказала:
- А мисс Оливер? Ее разочарование, ее горе - ничто для вас?
- Мисс Оливер всегда окружена поклонниками и льстецами; не пройдет и
месяца, как мой образ бесследно изгладится из ее сердца. Она забудет меня и,
вероятно, выйдет замуж за человека, с которым будет гораздо счастливее, чем
со мной.
- Вы говорите с достаточным хладнокровием, но вы страдаете от этой
борьбы. Вы таете на глазах.
- Нет. Если я немного похудел, то из-за тревоги о будущем; оно все еще
не устроено - мой отъезд постоянно откладывается. Сегодня утром я получил
известие, что мой преемник, которого я так долго жду, приедет не раньше чем
через три месяца; а может быть, эти три месяца растянутся на полгода.
- Как только мисс Оливер входит в класс, вы дрожите и краснеете.
Снова на лице его промелькнуло изумление. Он не представлял себе, что
женщина посмеет так говорить с мужчиной. Что же до меня - я чувствовала себя
совершенно свободно во время таких разговоров. При общении с сильными,
скрытными и утонченными душами, мужскими или женскими, я не успокаивалась до
тех пор, пока мне не удавалось сломить преграды условной замкнутости,
перешагнуть границу умеренной откровенности и завоевать место у самого
алтаря их сердца.
- Вы в самом деле оригинальны, - сказал он, - и не лишены мужества. У
вас смелая душа и проницательный взор; но, уверяю вас, вы не совсем верно
истолковываете мои чувства. Вы считаете их более глубокими и сильными, чем
они есть. Вы приписываете мне чувства, на которые я вряд ли способен. Когда
я краснею и дрожу перед мисс Оливер, мне не жалко себя. Я презираю свою
слабость. Я знаю, что она позорна: это всего лишь волнение плоти, а не... -
я утверждаю это - не лихорадка души. Моя душа тверда, как скала, незыблемо
встающая из бездны бушующего моря. Узнайте же меня в моем истинном качестве
- холодного и черствого человека. Я недоверчиво улыбнулась.
- Вы вызвали меня на откровенность, - продолжал он, - и теперь она к
вашим услугам. Если отбросить те белоснежные покровы, которыми христианство
покрывает человеческое уродство, я по своей природе окажусь холодным,
черствым, честолюбивым. Из всех чувств только естественные привязанности
имеют надо мной власть. Разум, а не чувство ведет меня, честолюбие мое
безгранично, моя жажда подняться выше, совершить больше других - неутолима.
Я ценю в людях выносливость, постоянство, усердие, талант; ибо это средства,
с помощью которых осуществляются великие цели и достигается высокое
превосходство. Я наблюдаю вашу деятельность с интересом потому, что считаю
вас образцом усердной, деятельной, энергичной женщины, а вовсе не потому,
чтобы я глубоко сострадал перенесенным вами испытаниям или теперешним вашим
печалям.
- Вы изображаете себя языческим философом, - сказала я.
- Нет. Между мной и философами-деистами большая разница: я верую, и
верую в евангелие. Вы ошиблись прилагательным. Я не языческий, а
христианский философ - последователь Иисуса.
Он взял свою шляпу, лежавшую на столе возле моей палитры, и еще раз
взглянул на портрет.
- Она действительно прелестна, - прошептал он. - Она справедливо
названа "Роза Мира".
- Не написать ли мне еще такой портрет для вас?
- Cui bone? [Зачем? (ит.)] Нет.
Он накрыл портрет листом тонкой бумаги, на который я обычно клала руку,
чтобы не запачкать картон. Не знаю, что он вдруг там увидел, но что-то
привлекло его внимание. Он схватил лист, посмотрел на него, затем бросил на
меня взгляд, невыразимо странный и совершенно мне непонятный; взгляд,
который, казалось, отметил каждую черточку моей фигуры, ибо он охватил меня
всю, точно молния. Его губы дрогнули, словно он что-то хотел сказать, но
удержался и не произнес ни слова.
- Что случилось? - спросила я.
- Решительно ничего, - был ответ, и я увидела, как, положив бумагу на
место, он быстро оторвал от нее узкую полосу. Она исчезла в его перчатке;
поспешно кивнув мне и бросив на ходу: "Добрый вечер", он исчез.
- Вот так история! - воскликнула я.
Я внимательно осмотрела бумагу, но ничего на ней не обнаружила, кроме
нескольких темных пятен краски там, где я пробовала кисть. Минуту-другую я
размышлял