и
готова была во всем признаться.
В бюро пропусков мне выписали пропуск, и началось мое шествие сквозь
ряды охраны. Часовые стояли друг против друга на расстоянии 10-15 шагов, и
каждая пара проверяла пропуск и направляла дальше.
Путь казался необыкновенно долгим. И, наконец, я дошла до нужного
кабинета на 4-м этаже. За столом сидел выхоленный, откормленный человек в
сером костюме. Стал расспрашивать, кто я и откуда, хотя анкету мою, конечно,
до этого изучил.
Мой отец был Георгиевским кавалером, погиб на мировой войне, мать
работала уборщицей. И он, зная об этом, начал говорить о капиталистическом
окружении, враждебном отношении внешних и внутренних врагов, о революционной
бдительности и т. д.
Я пыталась рассказать о своем побеге из Кемерово, но поняла, что это
его совсем не интересовало. Он мне прямо предложил стать секретным
сотрудником. Я отказывалась, как могла, ссылаясь на свой мягкий характер и
что просто не смогу выполнить его задания. Тогда он перешел к посулам,
говоря о льготах, которые я буду иметь: повышенную стипендию, хорошее
общежитие, всяческую помощь при сдаче экзаменов и т. д. И после долгих
уговоров я согласилась.
Что я должна была делать? Слушать враждебные разговоры, запоминать, кто
при этом присутствовал, самой задавать провокационные вопросы. Я должна была
заводить связи с подозрительными лицами. "Не волнуйтесь, - добавил он, -
деньги мы вам заплатим".
Он предложил мне кличку "Таня", дал номер телефона и заставил его
несколько раз повторить - записывать его было нельзя.
Так я вышла из Лубянки "Таней", но тут же сама себе сказала, что
звонить никуда не буду.
И, видимо, он забыл про меня, чему я была несказанно рада. В ноябре
1932 года я вышла замуж за однокурсника, и только примерно в первой половине
1933 года меня нашли снова. Дали мне нагоняй, почему я не звонила и не
проявляла бдительность. Но к тому времени я уже была беременной, и он, в
конце концов, отпустил меня с миром.
Так закончилась, не начавшись, моя карьера стукача. Ну а остальные,
которых вместе со мной вызывали тогда на Лубянку? Не знаю, как они вели
себя. Знаю только, что за время нашей учебы был арестован один студент из
нашего потока и двое преподавателей.
З. П. Былинкина, 82 года".
ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ЮНОША С КИНОСТУДИИ</b>
Нет, нет... Уж чего-чего, а этого я никогда не хотел... Меня абсолютно
не интересовало, кто из людей, которых я знал или с которыми был близок,
одновременно был близок с НИМИ. Кто, покинув наше застолье, набирал лишь ему
известный номер телефона и, захлебываясь от переполнявших его знаний,
пересказывал наши разговоры... Кто, оглядываясь, входил в подъезд, где на
конспиративной квартире ждал его улыбающийся куратор... Кто потом не спал
ночами, проклиная распроклятую свою судьбу, заставившую его пойти к НИМ в
услужение...
Как часто я слышал от своих друзей и знакомых: "Вот бы посмотреть на
свое досье! Вот бы узнать ИХ имена!.."
Нет-нет... Я этого никогда не хотел, больше всего на свете страшась
того, что вдруг имя, которое я там увижу, больно резанет по сердцу.
Да здравствует успокоительное незнание, да здравствует вера в
человечество, и пусть все остальное так и останется по другую сторону
нормального течения жизни, как неопознанные летающие объекты, в
существование которых я не верю и не собираюсь верить, пока сам не пощупаю
их руками и не увижу глазами.
ОНИ представлялись мне безликой толпой, как в метро в часы пик: и сам
ты сваливаешься от усталости и тебе не до того, чтобы рассматривать
прекрасные человеческие лица.
И когда ОНИ впервые (после того газетного обращения) стали переступать
порог моей комнаты на четвертом этаже редакции: инженер, священник, студент,
чиновник, актер, хиппи, - с каким жадным любопытством я рассматривал ИХ.
Почти так же, как в детстве (не избалованном, как сегодня, впечатлениями от
прикосновения к незнакомым чужим мирам), я смотрел на иностранцев, случайно
встреченных на улице: а что, они едят точно так же? что, они ночами спят, а
днем бодрствуют? чувствуют ли они боль от обиды или от тоски, сжимающей
сердце?
Даже когда я привыкну к ИХ лицам, к ИХ словам - то написанным, то
произнесенным, к ИХ слезам, наконец (да-да, и слезы тоже были, правда, лишь
однажды. Впрочем, когда я, чтобы успокоить захлебывающегося в рыданиях
человека, нагнулся над ним и прикоснулся к его плечу, то почувствовал
стойкий запах перегара и понял, что этот мой посетитель мертвецки пьян), - и
то все равно для меня ОНИ оставались все-таки людьми посторонними, никак и
никогда не пересекающимися с собственной моей жизнью.
Да, естественно, они были людьми во плоти и крови, но я их прежде всего
воспринимал в качестве персонажей бесконечно длящегося спектакля, где ОНИ
просто играли написанную для них роль в обличий "Корчагина", "Стерегущего",
"Тани", "Феликса", "Островского", "Синягина", "Алика", "Сергеевой", "Саши",
"Моски", "Кларины", "Московского" и даже "Пушкина", "Достоевского" и
"Чехова" (что это была за страсть у КГБ давать своим секретным агентам имена
классиков отечественной литературы? С "Пушкиным" и "Достоевским" я
познакомился лично, а от "Чехова" получил письмо... Хотя возможно,
существуют и агенты с именами ныне живущих? Агент "Куняев", агент
"Бондарев", агент "Проханов"?)
Да, так было до тех пор, пока пуля, как говорится, не просвистела прямо
возле виска и я не познакомился с личным, можно сказать - персональным
агентом. Стояла уже весна 1992 года...
К этому времени я по уши залез в бесчисленные истории стукачей и
сексотов и иногда, читая или слушая очередную исповедь, ловил себя на том,
что тот первый - нервный и напряженный - интерес к ним уже пропал. Я с
ужасом стал подмечать в себе участливое равнодушие врача, с мимолетным
вниманием отмечающего даже при встрече с человеком, здоровым полностью,
признаки болезни, тихо изъедающей его.
Да, так было до того дня, когда я познакомился с НИМ. Уже с НИМ - моим.
Познакомился - и снова стало близко, горячо... Для меня эта история
началась поздним весенним вечером, да нет, уже за полночь (помню, была
какая-то гнусная слякотная погода за окном), с телефонного звонка.
- Алло... Извините, что звоню домой... Но это важно... Мы не могли бы
сейчас увидеться? - услышал я в трубке молодой голос. - Сегодня, сейчас...
Я привык к неожиданным телефонным звонкам и не боюсь ночных перемещений
по городу: бросок на улицу, такси, дорога, ночная Москва, чужой свет за
окнами, выхваченные фарами лица прохожих - все это давало ощущение жизни
даже тогда, когда казалось, что жизнь начинает затухать.
Но тут я посмотрел за окно, на хлеставшие в стекло крупные капли дождя,
на черное небо - нет, только не сегодня, только не сейчас.
Я почувствовал, что человек, набравший мой номер, разочарован отказом.
- Ну, давайте утром... До утра недалеко... И тогда он произнес слова,
значение которых я в тот момент не понял:
- У меня остался всего лишь один день... - И после паузы:
- Тогда обязательно завтра утром, потому что завтрашний день у меня на
самом деле последний.
И какая-то новая интонация послышалась мне: уже не растерянная, а
твердая, уже не просящая, а требующая. И я, помню, подумал: "О, брат... Да у
тебя стряслось что-то серьезное..."
Потом я долго не мог уснуть, уже сожалея о своем отказе. И даже стал с
нетерпением ждать утра, не подозревая, какой сюрприз оно мне принесет...
Он появился в редакции чуть позже десяти, едва я сам успел переступить
порог своей комнаты. Как я и предполагал, он действительно был молод - лет
двадцать пять, не больше. Интеллигентное лицо медленно взрослеющего юноши из
хорошей семьи.
- Я звонил вам вчера ночью...
- Привет... Ну? Садись...
- Спасибо... - И обернувшись: - Можно закрыть дверь?
- Да закрывай... Что стряслось?
Он закрыл дверь, замер, так и не сев в кресло, судорожно глотнул и
произнес, глядя поверх меня, за окно, где темнели развалины соседнего с
редакцией здания:
- Я хочу, чтобы вы простили меня... Пять лет назад я написал на вас
донос в КГБ.
От неожиданности информации я даже, вспоминаю, засмеялся:
- На меня? Ты ничего не перепутал? Я тебя, парень, вижу первый раз в
жизни...
И он заговорил - быстро, словно опасаясь, что я не дослушаю, прерву на
полуслове:
- Я тогда учился и работал на киностудии Горького... А вы у нас
выступали с лекцией. О молодежном движении. Мне понравилось. Но когда я
рассказал своему куратору о том, что вы у нас были...
Куратору?
- Я стал агентом КГБ, когда еще учился на первом курсе... - И так же,
не глядя на меня, продолжал этот свой странный рассказ:
- Да... И куратор потребовал, чтобы я подробно написал, о чем вы нам
говорили... Я сначала отказывался... Но он меня заставил... Он сказал, что с
вами ничего не сделают... Им просто надо знать... Я написал... А потом я
прочитал статью кинорежиссера Инны Туманян... Она написала, что после
выступления на студии одного известного журналиста его вызвали на ковер. В
горком партии... Я понял, что это о вас... И обо мне... Я тут же бросился к
своему куратору... Я нашел его... Мы увиделись на конспиративной квартире...
Он был не один, а еще с кем-то... Я его спросил: "Вы же говорили, что это
только для вашей информации... Что с ним, то есть с вами, - он облизнул
губы, - ничего не будет!" А они засмеялись... Оба... И куратор сказал: "Что
ты волнуешься! Мы же его не посадили..."
Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и я мог только предположить,
как трудно ему дался и тот, вчерашний ночной звонок, и сегодняшний утренний
визит, и слова, которые он произносит, глядя куда-то поверх меня - туда,
туда, далеко-далеко, в известное лишь ему пространство жизни, где ему
суждено было упасть и в котором ему захотелось подняться. Он замолчал и
потом, после паузы, произнес:
- Завтра утром я улетаю... Я эмигрирую... Наверное, навсегда... Я не
хочу здесь больше оставаться... Я буду жить в Израиле... Наверное, я никогда
вас больше не увижу... Если можно... Простите меня...
Лишь в этом месте я мельком взглянул на него и снова опустил глаза...
Не потому, конечно, что мне было неприятно смотреть на его лицо - лицо
хорошо воспитанного юноши из интеллигентной еврейской семьи. Нет, все совсем
по-другому! И злость не закипела, и презрение не обожгло, то есть ничего
такого трагическо-карнавального в душе не возникло. Скорее всего, я просто
растерялся, как теряешься, не знаешь, что сказать в ответ, когда вдруг
случайный попутчик в поезде неожиданно распахнет перед тобой душу. Да,
парень, ну а что же мне теперь делать?.. То выступление на киностудии имени
Горького и все последовавшее за ним я тут же вспомнил. Хотя сам этот случай
не настолько сильно запечатлелся в памяти, чтобы считать его какой-то вехой
в жизни. Так, какой-то бред.
А суть дела (да, именно "дела", как я потом убедился, увидев в руках у
чиновников, допрашивающих меня, пухлую папку) заключалась в следующем.
Еще в конце занимательной брежневской эпохи я начал исследовать
различные подростковые группировки, которые именно тогда (а с еще большей
интенсивностью - при Андропове, Черненко и в начале горбачевской эры) стали
как грибы вырастать на девственной советской земле. Были бы они просто
хулиганами - было бы все ясно и понятно. Или диссидентами - тоже уже по
привычной схеме разобраться с ними не составляло бы труда. Но они были не
теми и не другими - они были "неформалами", самим названием противопоставляя
себя официальным комсомольским организациям.
Кто только не появлялся, в каких одеждах, под какими названиями, с
какими прическами, прикидами и колокольчиками на штанах! И если с теми же
футбольными фанатами было более-менее все ясно, когда они начинали драки
между собой или переворачивали после матча машины, то когда те же фанаты
устраивали многотысячные демонстрации в центре Москвы, начальству в их
глупых лозунгах, выкрикиваемых многотысячным хором, "Спартак - чемпион!",
чудилось посягательство на существующий строй.
И, в принципе, они не так уж были и не правы.
Как животные в минуты опасности, ОНИ поняли, что естественная смена
поколения (то есть приход первых в советской истории подростков, чьи отцы не
только не воевали, но и не были арестованы; - на арену общественной жизни
выходило "непоротое поколение") неминуемо приведет к их собственному
разрушению. Ведь эти ребята были лишены того, что долгое время являлось
фундаментом Системы, - страха.
И тогда-то все смешалось в домах на Старой площади (там, где
располагался ЦК КПСС), и на Новой площади (там, где ЦК ВЛКСМ), и,
естественно, на площади Дзержинского, в КГБ.
Появление этого нового, странного, непуганого поколения настолько
обеспокоило власти, что в структуре КГБ был впервые создан специальный
молодежный отдел.
Сейчас мы все уже как-то позабыли, что, как говорится, первыми
ласточками свободы стали именно дети, а не отцы. Именно к фанатам, рокерам,
панкам, металлистам, хиппи (сколько их еще тогда, в начале восьмидесятых,
появилось, и каких!) приклеили слово "неформал", а не к "Демсоюзу" или
клубам избирателей!
Дети показали отцам: да, можно выйти на демонстрацию не только в
"майские" или "октябрьские" - и не только с разрешения властей, но и по
собственной воле, слушаясь своего собственного чувства. Это уже потом их
отцы, матери, бабушки и дедушки заполняли улицы и площади на многочисленных
митингах, и тогда-то дети ушли в сторону, как и бывает обычно во все
времена, в вечном противостоянии поколений.
Да, их тусовки не носили политического характера последующих митингов,
да, они не кричали "Долой КПСС", да и самиздат они тоже вряд ли читали, не
доверяя ни тем, ни этим, противопоставляя себя всему, что было вокруг.
Но уже то, что их, новых, становилось все больше и больше и что они
таким ярким пятном выделялись на общем сером фоне, - уже одно это заставило
КГБ посчитать "работу с молодежью" одним из своих главных приоритетов.
Я столкнулся с этим "приоритетом" едва ли не в первый день, когда,
опубликовав в "Литгазете" номер телефона для прямой связи с юными
"неформалами", включил эту "горячую линию".
- Подполковник КГБ Мищенко... - в очередной раз подняв телефонную
трубку, услышал я недовольный голос, принадлежащий явно не хиппи или панку.
И тут же с налету: - Что это вы себе позволяете!? Мы еще с вами разберемся!
Вы что, вздумали создать новый комсомол? - И что-то еще такое,
грубо-истерическое.
Я зло сказал подполковнику, что он ворвался в молодежную линию, и
попросил его положить телефонную трубку, добавив, что если он хочет со мной
о чем-то переговорить, то сможет это сделать в другой день и по моему
городскому телефону. "Мы с вами еще разберемся!" - рявкнул он, и я даже
почувствовал, как шмякнулась на рычаг трубка на том конце провода.
Разбирались ли они - не знаю. Как-то я прочитал в "Московском
комсомольце", что, листая архивы комсомольского оперативного отряда (а это
была официальная школа для стукачей), журналист "МК" наткнулся на документ,
имеющий к этим "разборкам" прямое отношение. Юный сексот сообщал своим
начальникам, что некий студент философского факультета Саша "регулярно
встречается со спецкором "Литературной газеты" Щекочихиным в кафе "Турист" и
там получает инструкции по организации неформального молодежного движения".
Сколько я ни вспоминал, что это за студент Саша, - так и не вспомнил.
Да и где в Москве находится кафе "Турист" - до сих пор не знаю. В общем,
чушь какая-то несусветная.
Но в куда более серьезные приключения попадали сами ребята, на которых
Лубянка положила глаз. Правда, как это обычно у нас происходит, все это чаще
всего принимало фарсовый характер.
Помню замечательную историю Никиты, одного из лидеров спартаковских
фанатов. Когда его призвали в армию, то КГБ тут же не преминул сообщить
воинским начальникам, что за птица залетела под славные знамена Советских
Вооруженных Сил.
Без смеха он не мог потом вспоминать свой первый разговор с московским
военкомом, когда тот долго топал на него ногами и кричал, с трудом
выговаривая непривычные для него слова: "панки", "хиппи", "рокеры",
"металлисты", а потом, откричавшись, сказал ему: "Понял? Так что ты мне эту
гадость в Советской Армии не разводи, а то в бараний рог скрутим!"
И - скрутили.
Мало того, что загнали в какую-то сибирскую Тмутаракань, мало того, что
в стройбат (а всех мало-мальски значимых лидеров в подростковой среде
загоняли в этот самый грязный во всех значениях этого слова род войск), но и
там не оставили в части, а сунули куда-то в лес, в кочегарку, в которой он
должен был постоянно поддерживать огонь, сам не понимая, зачем и почему.
И вот в один прекрасный день, когда Никита тоскливо глядел на
опостылевшую чугунную печь, вдруг на раздолбленной лесной дороге, медленно
переваливаясь, появилась "волга", прекрасная в своей ослепительной черноте.
Из "волги" выпрыгнули аккуратные молодые люди в абсолютно штатских
костюмах и, даже не дав Никите переодеться, засунули его в машину и привезли
в районный отдел КГБ. Там, напоив его чаем с печеньем, отвели в кабинет
районного начальника, который ему откровенно сказал: "Понимаешь, сынок,
здесь нам указание дали работать с этими панками, - сделал он ударение на
первом слоге, - с хиппи всякими и остальными. А кто они такие? С чем их
едят? Ты уж давай расскажи мне, что это такое..."
И Никита в течение часов пяти просвещал обескураженного новым
поручением районного кагэбешного начальника (а городок был маленький,
затерянный в сибирских лесах, и думаю, что появление на его улицах хиппи
было бы воспринято местным населением точно так же, как визит
инопланетянина), почему одни ходят нечесаными, а другие выстригают затылки,
третьи цепляют на штаны колокольчики, а четвертые скандируют: "Спар-так -
чем-пи-он"... В общем, потеха да и только.
Но КГБ относился к этой потехе с маниакальной серьезностью.
И, конечно, мы в редакции не могли это не чувствовать. Трижды снимала
цензура - с подачи "друзей" с Лубянки, конечно, - уже из сверстанной
"Литгазеты" страницу прямых диалогов с разношерстными представителями
молодежных группировок, которую я озаглавил "Алло, мы вас слышим!..", и я
помню тупое отчаяние, которое охватывало меня в те дни, когда я смотрел на
распятую на стене газетную страницу, так и не дошедшую до читателя.
Но, тем не менее, каким-то заметкам об этих новых ребятах удавалось
проскальзывать, и потому, наверное, меня постоянно приглашали рассказать
подробнее, что же происходит сегодня с молодежью.
Одна из таких встреч, отголосок которой вдруг возник пять лет спустя с
визитом этого странного агента КГБ, была именно на киностудии имени
Горького.
Помню, спустя несколько дней после этого выступления меня встретил в
коридоре Олег Прудков, бессменный редакционный парторг. "Что это вы там... -
он сделал многозначительную паузу, - наговорили на киностудии?"
Я куда-то бежал и, особенно не придав значения этим словам, что-то
нечленораздельное буркнул в ответ, скорее всего через минуту и не вспомнив
об этом разговоре.
Но спустя день или два парторг вызвал меня и голосом, в котором
одновременно звучали отчаяние и отвага, произнес:
"Так... Завтра вас вызывают в горком партии. И меня заодно!". О эти
священные слова тех лет: ЦК, горком, партконтроль, парткомиссия! Генеральный
секретарь (да-да, "Генеральный" непременно с большой буквы - если даже сам
забудешь, поправит корректура), член Политбюро (да, и "Политбюро" - тоже с
большой, непременно с большой), "строгий выговор с занесением в учетную
карточку", "партбилет на стол", "прошу принять меня в ряды", "надо очистить
ряды от...", "Ленинский зачет", "доцент кафедры марксизма-ленинизма",
"Партия - наш рулевой", "Коммунизм неизбежен" (из всех виданных мною
лозунгов этот для меня был самым любимым, соперничая, может быть, лишь с еще
одним, который я однажды обнаружил при въезде в кубанскую станицу: "Снесем
миллион яиц!"). А дантовские трагедии из-за потери партбилета, сердечные
приступы при исключении из партии: рассказывали, что на заседаниях Комитета
партийного контроля при ЦК КПСС непременно присутствовала медсестра со
шприцем и камфорой на случай, если кто-нибудь бабахнется в обморок при
словах "партбилет на стол".
Сейчас во все это уже трудно поверить, можно лишь плакать или смеяться
над иллюзиями одурманенных миллионов и миллионов, но я помню, как уже позже
- не у нас, в Польше, - знакомая коллега сказала мне: "Ты знаешь, когда я
поняла, что ЭТО закончилось и не вернется? Когда, вернувшись из какой-то
командировки, взяла газету и на последней) странице увидела набранное мелким
шрифтом сообщение о том, что прошел пленум ЦК ПОРП. Сначала я не поверила
своим глазам, еще раз перечитала текст, даже не вдумываясь в смысл, и
сказала сама себе: "Ну вот, наконец, и все..."
Да, но это там, в Польше. А у нас в стране под ЭТИМ рождалось, жило и
умирало тремя поколениями больше, чем в той же Польше, и уже потому-то
казалось, что по-иному нельзя, невозможно, немыслимо, и жизнь страны
определялась не самими людьми - их чувствами, желаниями, поступками, а
только тем, что скажет один человек в Кремле и что подхватит какая-то жалкая
тысяча в двух шагах от Кремля, в серых громадинах партийных бастионов на
Старой площади...
Так вот, в один из таких домов, который занимал МГК КПСС, мы и шли в то
утро с нашим парторгом.
Бюро пропусков, подъезд, цепкий взгляд гэбистского прапорщика, ковровая
дорожка в лифте, оглушающая тишина в коридоре...
Подробности разговора из памяти выпали. Помню, что нас встретили двое,
что оба - молодые, что говорил один, а другой листал какую-то папку, время
от времени бросая на меня многозначительные взгляды, что мое выступление на
киностудии было пересказано более-менее подробно (это меня несколько
удивило: вот память у людей, я бы сам лучше не пересказал), что снова, как
когда-то от гэбистского подполковника, я услышал несусветную чушь о том, не
собираюсь ли создавать новый комсомол (будто одного, уже дышащего на ладан,
было мало!).
Потом, в конце разговора, мне было сказано что-то вроде:
"Мы вас предупреждаем"...
Но шел уже 1986 год, время первых горбачевских надежд, и потому
серьезно это предупреждение не прозвучало ни для меня, ни для них самих. И
даже мне показалось, что они облегченно вздохнули, когда мы направились к
двери.
Помню только, когда я рассказал об этом вызове на ковер кинорежиссеру
Инне Туманян, она со своим горячим армянским темпераментом переполошила всю
студию, и там долго обсуждали, кто же настучал, греша то на какую-то
неведомую девушку-комсомолку, то на какого-то старика оператора, члена
парткома.
И вдруг, спустя столько лет - этот парень. История его сотрудничества с
КГБ, в принципе, оказалась довольно банальной, хотя и с некоторым чисто
национальным оттенком.
Парень - еврей, и первый его вербовщик (в звании не то подполковника,
не то полковника) был тоже евреем. Разговор при их первой встрече шел о
следующем: "Вы знаете, что такое общество "Память", и оно представляет
опасность для всей страны, но для нас с вами - в особенности. Западные
спецслужбы крайне заинтересованы в дестабилизации нашего государства и для
этого могут пойти на разные провокации и в первую очередь на то, чтобы
воздействовать на еврейскую молодежь, пытаясь вовлечь ее в крайне
националистические, сионистские организации. А это может дать "Памяти" очень
мощный стимул для развития. Потому-то мы и хотим, чтобы вы стали нашим
союзником".
Что-то примерно такое умудренный опытом гэбист внушал
юноше-первокурснику. И внушил. Дело кончилось согласием стать агентом,
подпиской, конспиративной квартирой и так далее.
Но самое интересное, как рассказал мне этот парень, после того как
подписка была взята, больше он с этим полковником ни разу не встречался. И о
"Памяти" больше никто с ним не разговаривал. Вопросы были совсем другие: кто
из профессоров как себя ведет, о чем говорит, какие анекдоты рассказывает,
кто какие вражеские голоса слушает, то есть сообщения о всякой ерунде,
которая, как он сам считает, его кураторов не очень-то и интересовала. И
спрашивали они его об этом, встречаясь то на конспиративной квартире, то на
бульваре больше по обязанности, предписанной инструкцией, чем для какого-то
реального дела.
Так было, когда он еще учился в институте, так продолжалось, когда он
ехал работать на киностудии.
Я чувствовал, что после наших встреч они просто ставили галочку в своих
отчетах и что я им был нужен просто для количества агентов в их архивах, а
не для чего-нибудь стоящего...
Только раз дело, которое ему поручили, оказалось, на его взгляд,
серьезным - по крайней мере из-за последующего эффекта: это мое злополучное
выступление и его донос, и то, что последовало за доносом, из-за чего, по
его признанию, он резко порвал отношения с КГБ.
Порвать-то порвал, но что-то там засело в душе, что-то заставляло
мучиться, переживать, страдать -- и, в конце концов, - набрать номер
телефона, а потом переступить порог редакции.
Вот ведь какая наша жизнь! Что за испытания она вдруг преподносит! В
каком же таком веке мы оказались? В какой стране? В какой эпохе?
И что уж там этот парень!
Он не первый в этой колонне, которая все тянется, тянется, тянется
сквозь годы и десятилетия...
Там, далеко впереди, те, чей прах давно уже истлел в земле, и те, перед
чьим старческим взором вдруг пронесутся тени погубленных ими людей, и те,
кто ищет себе оправдание то в обстоятельствах судьбы, то во времени,
прижавшем его к этой стенке, то просто - в житейских мелочах жизни.
Потому что не верю, что для кого-то общение с НИМИ осталось бесследным.
Что уж там этот парень!..
Не такие ломались, не такие переступали ту черту, за которой (какие бы
оправдания себе ни придумывал) - все равно ночь, одна черная ночь...
Я хорошо представлял, какая буря чувств бушевала в душе этого парня,
когда он, так и отказавшись сесть, стоял передо мной: страх, раскаяние,
презрение к себе, отчаяние - сколько там еще всего, кто посчитает?
О господи, как тяжело чувствовать себя предателем! И я тут же вспомнил
рукопись, которую обнаружил в архиве Гуверовского института в Калифорнии.
Даже не знаю, как она оказалась там: вывезли ли ее из России тогда, давно,
когда, наверное, и отец этого парня еще не родился. Или сам этот человек -
его звали С. Локшин, больше ничего неизвестно - сумел когда-то давно
эмигрировать, чтобы потом рассказать свою страшную тайну? Но судя по всему -
в те годы он был ровесником пришедшего ко мне в редакцию парня и точно таким
же молодым интеллигентом. И все похоже, хотя их разделяет лет шестьдесят или
семьдесят. Правда, я уже никак не мог ни увидеться с ним, ни получить от
него письма.
Вот о чем шла речь в том найденном мною в архиве тексте. В институте,
где он скорее всего преподавал, а может, даже и учился в аспирантуре,
Локшина стал обхаживать некий Кашарский. Вот как об этом сказано в
первоисточнике:
"- Вы же растете, товарищ, - обрызгивал он меня в ажиотаже слюной. И,
как высшая милость олимпийца, устроил мой перевод из закрытого
распределителя литера "Б" в закрытый распределитель литера "А" при Доме
ученых. Я стал, как у нас острили, "литератором". В отличие от ничего не
получавших "литераторов", приносил я счастливой семье два раза в неделю
кислое повидло и в бесконечном количестве лавровый лист. Я чувствовал, что
все это не зря, что меня засасывает в трясину. Но плыл по течению. И доплыл
скоро до приглашения в гости к самому Кашарскому.
Был весь институтский бомонд. Товарищ Красавчик крутила без перерыва
Вертинского. Были вещи, которые я давно уже позабыл: и пироги с мясом и
капустой, и разные консервы, и в изобилии водка и вино. Под утро осовевшие
сановные гости стали расходиться. Но хозяин увлек меня на конец стола, где
сидел некто в синей гимнастерке и заканчивал расправу с большим куском
жареной курицы. Рядом с ним никого не было. Незнакомец уперся мне в лицо
своими пустыми глазами. Хмель сразу сошел с меня. Продолжая жевать, он
сказал:
"Кашарский мне говорил о вас. Давайте познакомимся поближе. Зайдите
завтра на проспект Володарского, 39, в бюро пропусков. А сейчас опрокинем
по-рюмочке за установление единого фронта, как говорится..."
"Неужели это все не сон?"
Я тряс головою, щипал себя, думая сбросить страшную одурь. Но нет, все
было наяву! От этого сознания под коленками противная дрожь. Судорожно
глоталась клейкая слюна. С Невы дул свежий ветер. Но мне не хватало воздуха.
Перед глазами стояла привычная с детства царственная панорама. Но она не
успокаивала, а пугала меня. Я доплелся через мост до памятника
"Стерегущему".
"Стерегущий"! Я сам теперь стерегущи и... Стерегущий пес ненавистных
мне самому режима и людей, в которых, кроме внешности, нет ничего
человеческого.
- Вы, надеюсь, понимаете, что это не шутка - работать в органах
советской разведки, - звенели в моих ушах погребальным звоном слова того, в
синей гимнастерке. - Отныне вы не принадлежите себе. С вашими обычными
чувствами - жалостью, любовью к семье, товарищеской солидарностью, с тем,
что вами считалось честным, - надо расстаться. Вместо всего этого:
неукоснительное выполнение всех заданий, даже если бы это задание повлекло
за собой репрессии против близких. А самое главное: ваши мысли не должны
быть нам неизвестны. Вы можете, понятно, ошибаться, особенно на первых
порах. У вас, интеллигентов, свои предрассудки в отношении нашей почетной
чекистской работы. Но для вас же и для ваших близких безопаснее, если вы
будете откровенны. Лучше заранее признаться в ошибке самому, чем мы поймаем
вас. А все возможности у нас для этого есть. Надеюсь, вы это понимаете? Ну,
тогда подпишите-ка теперь. Это ваше добровольное желание работать у нас
секретным осведомителем и обязательство не разглашать служебной тайны.
Обратите внимание на предупреждение. Вы помните, о чем говорится в этой
статье Уголовного кодекса? Между прочим, ваш коллега доцент Мариинский
отказался работать с нами и имел глупость похвалиться этим "под честным
словом" своему "учителю" профессору Грабе; а сей последний поведал об
этом... Ну, неважно, кому он поведал. Вы их обоих давно ведь не видели? И
никогда не увидите, никогда!
Да, это все наяву... Я спешно срываюсь со скамейки. Издали мелькнули
знакомые фигуры моих сослуживцев. Им надо теперь бояться меня, а я сам, с
бьющимся сердцем, спасаюсь от них бегством.
Новый страх: как прийти домой, посмотреть в глаза своим? За ними тоже
ведь надо шпионить! А завтра на работе?.. Но мозг судорожно цепляется за
гаденькое оправдание: "Ведь иначе нельзя было. Такова судьба. Я должен
спасать своих..."
Дня три я лежал дома, уткнувшись носом в стену, боясь поднять глаза. К
счастью, оказалась маленькая температура и врачиха их амбулатории дала
неожиданно бюллетень. Но это глупая отсрочка. Роковой день все равно
наступил. Как во сне пошел я на назначенную мне "явку". Мойка, 96, квартира
14. Дверь приоткрылась, и я узрел перед собой... Кашарского.
Явно нежилого вида комната. Обои, мебель - все новое, стандартного
типа, но какое-то заплесневелое. Стоит тяжелый дух курева. Окна, видимо,
никогда не открываются.
- С НКВД вы не должны теперь прямо соприкасаться, - получаю я
инструктаж. - Теперь вы будете работать со мной, уполномоченным
ленинградского областного НКВД. Мы с вами будем встречаться регулярно. Вы
будете пока сообщать мне письменно все то, что на работе и в институте вы
услышите критического о Советской власти. Поинтересуйтесь, кто из ваших
знакомых имеет знакомство с иностранцами. Может, кто ходит в "Европейскую"
или "Асторию". Понюхайте, нет ли у кого инвалюты - это можно сделать под
предлогом желания купить что-либо в "Торгсине". Да, нас еще интересуют
анекдоты. Это новая форма антисоветской агитации, и мы должны всяких
остряковсамоучек вывести на чистую воду, как говорится. Вот на первой стадии
ваши задачи. Пока только будьте нашим ухом, активно сами не вмешивайтесь в
антисоветские разговоры. Будете хорошо работать - дадим другое задание.
Будете работать плохо, ну, я не сумею тогда вас защитить. К следующему разу
напишите мне полный список ваших родственников и знакомых с краткими
характеристиками. Ну, не насчет того, какой он - сварливый или ревнивый, а о
его настроениях в отношении к Советской власти и возможности привлечения к
нашей работе. Да, и вам надо для работы иметь другую фамилию, ну
какую-нибудь кличку. Как?
- "Стерегущий", - вспомнил я видение того ночного корабля.
Ну, хорошо, так и запишем.
Началась моя вторая жизнь.
Руки мои были противно липкими, когда утром меня встретило дружеское
рукопожатие моего коллеги Рождественского, милого, скромного, с вечной
заботой о старухе матери. Кашарский в принесенном мною списке отчеркнул
Рождественского синим карандашом и сказал:
С ним хорошо? Это нам и надо. С него же вы и начнете вашу работу. Будем
его мы, чекисты, разрабатывать. Узнайте у него как-нибудь, кто был его отец.
Он пишет в анкетах: врач, а по нашим данным - он брат царского адмирала и
сам прокурор в морском флоте. Для этого вам надо будет ходить к нему домой.
И почаще. А чтобы не скучно было, я вам раздобуду коньячок.
Тогда-то в моей голове возник роковой план. С Рождественским я,
разумеется, не рискнул не встречаться. Все-таки могут проверить. Но об отце
- ни звука. Чекистский коньячок мы с ним распили и мило поболтали. Жить
можно еще, решил я.
И вскоре я явился на очередную "явку" уже не в столь подавленном
настроении.
- Ага, - встретил меня Кашарский, - вы сияете, как золотой грош.
Значит, вы знаете уже, что мне надо от Рождественского?
Для большей правдоподобности своего отчета я упомянул, как
Рождественский критически проезжался насчет "капитального" труда "Победы
социализма в СССР", состряпанного ударными темпами под руководством самого
Кашарского.
- А об отце... - говорю, - оказалось трудным делом... Рождественский не
шел на такой разговор...
- В особенности если вы сами его не заводили! - оборвал меня Кашарский.
Его лицо стало злобным, просто страшным. Он с силой ударил по столу прессом
и заговорил тихо, почти шепотом.
- Вы что же думаете, мы дураки? Вы думаете, можно нас водить за нос?
Так это не так! Так этот номер вам не пройдет! Вы даже не заводили и речь с
Рождественским об его отце. Мы знаем все, вы видите теперь. Я так вам
доверял, все делал для вас, все! И в закрытый распределитель устроил, и
командировку в Москву хотел организовать... А вы! Вы свободны, я не желаю
вас больше видеть. Я пошлю рапорт кому нужно, вам не будет весело. Это
будьте уверены.
Прошла мучительная неделя. Я был уверен, что погиб. Ждал ареста каждую
ночь. К счастью, жены с дочерью не было, они уехали в Озерки, к бабушке. В
институте от Кашарского я бегал, как от огня. Но он и не смотрел в мою
сторону; тут я еще узнал, что Рождественский получил срочное назначение в
Москву. И он одного поля со мной ягода! Кому же верить? Я совсем уже потерял
голову, все спрашивали, что со мною; Кашарский встретил меня в коридоре,
сказал вдруг, чтобы я вечером зашел к нему домой.
Я обещал себе, что расскажу здесь все. Но рука не поднимается все же
передать, что было в этот вечер у Кашарского. Мои нервы не выдержали, я
бился в истерике, валялся в ногах у этого поганца, заклинал не губить семью.
И он снисходительно, наконец, согласился не предавать меня, вернее,
повременить, посмотреть, "исправился" я или нет.
Но вы должны помнить, что только благодаря мне вы уцелели, -
напутствовал меня Кашарский. - Не забывайте этого!
Как все относительно на свете: когда я вышел от Кашарского, я был почти
счастлив..."
Помню, с каким чувством я тогда в Калифорнии отложил этот документ. Да
и Локшин был почти счастлив, сам поражаясь тому, как быстро позволил себя
сломать...
Вот так это начиналось. И с тех пор - тянется и тянется эта колонна.
Почти что с начала XX века. Почти что до самого его конца.
Не матерятся на них конвоиры, не слышен злобный скулеж верных Русланов,
не ослепляет их свет прожекторов, да и не в барак они возвращаются - домой,
и не миску баланды швырнет им в лицо придурок повар.
Но и они - в ГУЛАГе.
В том, другом, однако параллельном настоящему.
Да, нет в этом их ГУЛАГе ни бараков, ни колючки, ни вышек.
Но те же коменданты, но те же конвоиры.
Оставили тело на свободе - взяли душу.
Широки, необозримы просторы этого ГУЛАГа. И во времени, и в
пространстве. Скольких людей поглотил!
"Это сеть, которой была оплетена вся страна, - написал мне К., агент
КГБ. - Войти на любую ступеньку пирамиды власти было невозможно без гласного
или негласного сотрудничества с КГБ. Это - не пустые слова. Это - факт нашей
жизни, реальность нашей страшной жизни.
Раньше я много раз замечал, что если кто-то опрометчиво рассказал
анекдот (а в группе было, допустим, десять человек), то его непременно
вызовут куда-нибудь на собеседование. Следовательно, если 280 миллионов
человек поделить на десять, то получится, что в стране было 28 миллионов
сексотов. Конечно, может быть, это преувеличение, но без миллионных цифр все
равно не обойтись.
Я вырос в нашем удивительном обществе, поэтому мне трудно представить,
как себя чувствует свободный человек..."
Трудно не согласиться с К. Хотя не знаю, да и никто, наверное, не
знает, сколько же людей вместил за эти десятилетия этот параллельный ГУЛАГ.
Людей, ставших доносчиками, осведомителями, стукачами, секретными
агентами, добровольными "помощниками". Оставшихся на свободе и - до конца
своих дней обреченных быть узниками.
Я много о них узнал. Я многих из них узнал...
Сейчас, написав первые страницы этой книги, я еще сам не представляю, к
чему приду. Знаю только, что хочу понять соотношение времени и человека во
времени, случайности поступка и его предопределенности, обманчивой идеи - и
жестокой расплаты за веру в эту идею.
Двадцатый век кончается, и все, что происходило в нем, постепенно
становится историей. Не уверен в том, что этот век оказался лучшим для
человечества, - слишком много жизней было оборвано ракетами, штыками,
напалмом, бомбами или пулями в затылок. Но если миллионы, миллионы и
миллионы насильно оборванных жизней можно объяснить хотя бы
научно-техническим прогрессом, который привел к созданию индустрии убийств,
то как же так случилось, что миллионы, миллионы и миллионы человеческих душ
в XX веке оказались подстреленными на одной шестой части суши безо всякой
пули?
Да, без пули. Только лишь подпиской, образец которой я нашел тоже в
Гуверском архиве:
"Я, нижеподписавшийся, Семенов Петр Иванович, даю настоящую подписку
оперативному отделу НКВД в том, что добровольно изъявляю согласие
сотрудничать с органами по выявлению различных контрреволюционных элементов
и выполнять все даваемые мне задания по работе органами НКВД.
О своей связи с органами, даваемых мне заданиях и выполняемой работе, а
также обо всем, могущем мне стать известным в связи с работой, обязуюсь
никому не разглашать, никогда и ни при каких обстоятельствах, в том числе
своим родным и близким знакомым.
В целях конспирации буду сотрудничать под псевдонимом "Стрела", за
подпись которым несу ответственность наравне как и за подпись своей
настоящей фамилией.
В