, совс<u>e</u>мъ какъ пом<u>e</u>шанный. Ноги, знаете, какъ безъ
костей. Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, сн<u>e</u>гъ таетъ... Темно... Пошелъ я
въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ.
Н<u>e</u>тъ уже Оленьки. Утромъ меня тутъ же у покойницкой арестовали за
поб<u>e</u>гъ и -- на л<u>e</u>соразработки... Даже на Оленьку не дали посмотр<u>e</u>ть...
Старикъ уткнулся лицомъ въ кол<u>e</u>ни, и плечи его затряслись отъ глухихъ
рыдан<u>i</u>й... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, в<u>e</u>роятно, не
разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и на кол<u>e</u>ни. Зубы
трещеткой стучали по краю стакана...
Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.
-- Ну, успокойтесь, голубчикъ, успокойтесь... В<u>e</u>дь вс<u>e</u> мы въ такомъ
положен<u>i</u>и. Вся Росс<u>i</u>я -- въ такомъ положен<u>i</u>и. На м<u>i</u>ру, какъ говорится, и
смерть красна...
-- Н<u>e</u>тъ, не вс<u>e</u>, Борисъ Лукьяновичъ, н<u>e</u>тъ, не вс<u>e</u>... -- {233} голосъ
Авд<u>e</u>ева дрожалъ, но въ немъ чувствовались как<u>i</u>я-то твердый нотки -- нотки
уб<u>e</u>жден<u>i</u>я и, пожалуй, чего-то близкаго къ враждебности. -- Н<u>e</u>тъ, не вс<u>e</u>.
Вотъ вы трое, Борисъ Лукьяновичъ, не пропадете... Одно д<u>e</u>ло въ лагер<u>e</u>
мужчин<u>e</u>, и совс<u>e</u>мъ другое -- женщин<u>e</u>. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки...
Мы, Борисъ Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый в<u>e</u>къ. Зд<u>e</u>сь, въ лагер<u>e</u>, мы
вернулись въ доисторическ<u>i</u>я времена... Зд<u>e</u>сь можно выжить, только будучи
зв<u>e</u>ремъ... Сильнымъ зв<u>e</u>ремъ.
-- Я не думаю, Афанас<u>i</u>й Степановичъ, чтобы я, наприм<u>e</u>ръ, былъ зв<u>e</u>ремъ,
-- сказалъ я.
-- Я не знаю, Иванъ Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки... Я
зам<u>e</u>тилъ -- васъ и оперативники боялись. Я -- интеллигентъ. Мозговой
работникъ. Я не развивалъ своихъ кулаковъ. Я думалъ, что я живу въ
двадцатомъ в<u>e</u>к<u>e</u>... Я не думалъ, что можно вернуться въ палеолитическую
эпоху. А -- вотъ, я вернулся. И я долженъ погибнуть, потому что я къ этой
эпох<u>e</u> не приспособленъ... И вы, Иванъ Лукьяновичъ, совершенно напрасно
вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.
Я удивился и хот<u>e</u>лъ спросить -- почему именно напрасно, но Авд<u>e</u>евъ
торопливо прервалъ меня:
-- Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно,
вамъ очень, очень благодаренъ... Я понимаю, что у васъ были самыя
возвышенныя нам<u>e</u>рен<u>i</u>я.
Слово "возвышенныя" прозвучало какъ-то странно. Не то какой-то не ко
времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая ирон<u>i</u>я.
-- Самыя обыкновенныя нам<u>e</u>рен<u>i</u>я, Афанас<u>i</u>й Степановичъ.
-- Да, да, я понимаю, -- снова заторопился Авд<u>e</u>евъ. -- Ну, конечно,
простое чувство челов<u>e</u>чности. Ну, конечно, н<u>e</u>которая, такъ сказать,
солидарность культурныхъ людей, -- и опять въ голос<u>e</u> Авд<u>e</u>ева прозвучали
нотки какой-то горькой ирон<u>i</u>и -- отдаленныя, но горьк<u>i</u>я нотки. -- Но вы
поймите: съ вашей стороны -- это только жестокость. Совершенно ненужная
жестокость...
Я, признаться, н<u>e</u>сколько растерялся. И Авд<u>e</u>евъ посмотр<u>e</u>лъ на меня съ
видомъ челов<u>e</u>ка, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то
противоестественную поб<u>e</u>ду.
-- Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто
неблагодарная сволочь или сумасшедш<u>i</u>й старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедш<u>i</u>й
старикъ... Хотя я и вовсе не старикъ, -- сталъ путаться Авд<u>e</u>евъ, -- вы в<u>e</u>дь
сами знаете -- я моложе васъ... Но, пожалуйста, поймите: ну, что я теперь?
Ну, куда я гожусь? Я в<u>e</u>дь совс<u>e</u>мъ развалина. Вы вотъ видите, что пальцы у
меня поотваливались.
Онъ протянулъ свою руку -- и пальцевъ на ней д<u>e</u>йствительно почти не
было, но раньше я этого какъ-то не зам<u>e</u>тилъ. Отъ Авд<u>e</u>ева все время шелъ
какой-то легк<u>i</u>й трупный запахъ -- я думалъ, что это запахъ его гн<u>i</u>ющихъ
отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.
-- Вотъ, пальцы, вы видите. Но я в<u>e</u>дь насквозь сгнилъ. У меня сердце --
вотъ, какъ эта рука. Теперь -- смотрите. Я {234} потерялъ брата, потерялъ
жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ этомъ м<u>i</u>р<u>e</u> у меня никого
не осталось. Шп<u>i</u>онажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микроб<u>i</u>ологомъ и
никуда изъ лаборатор<u>i</u>и не вылазилъ. А въ Польш<u>e</u> остались родные. Вы знаете
-- вс<u>e</u> эти границы черезъ у<u>e</u>зды и села... Ну, переписка, прислали какой-то
микроскопъ. Вотъ и пришили д<u>e</u>ло. Шп<u>i</u>онажъ? Это я-то съ моей Оленькой
кр<u>e</u>пости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мн<u>e</u>
-- ужъ совс<u>e</u>мъ нечего было бы скрывать. Теперь -- я былъ бы счастливъ, если
бы этотъ шп<u>i</u>онажъ д<u>e</u>йствительно былъ. Тогда было бы оправдан<u>i</u>е не только
имъ, было бы и мн<u>e</u>. Мы не даромъ отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы
зналъ, что я хоть что-нибудь сд<u>e</u>лалъ противъ этой власти д<u>i</u>авола.
Онъ сказалъ не "дьявола", а именно "д<u>i</u>авола", какъ-то подчеркнуто и
малость по церковному...
-- Я, знаете, не былъ религ<u>i</u>ознымъ... Ну, какъ вся русская
интеллигенц<u>i</u>я. Ну, конечно, разв<u>e</u> могъ я в<u>e</u>рить въ такую чушь, какъ
д<u>i</u>аволъ?.. Да, а вотъ теперь я в<u>e</u>рю. Я в<u>e</u>рю потому, что я его вид<u>e</u>лъ,
потому, что я его вижу... Я его вижу на каждомъ лагпункт<u>e</u>... И онъ -- есть,
Иванъ Лукьяновичъ, онъ есть... Это -- не поповск<u>i</u>я выдумки. Это
реальность... Это научная реальность...
Мн<u>e</u> стало какъ-то жутко, несмотря на мои "кулаки". Юра какъ-то даже
побл<u>e</u>дн<u>e</u>лъ... Въ этомъ полуживомъ и полусгнившемъ математик<u>e</u>, вид<u>e</u>вшемъ
дьявола на каждомъ лагпункт<u>e</u> и пропов<u>e</u>дующемъ намъ реальность его быт<u>i</u>я,
было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спин<u>e</u> проб<u>e</u>гали мурашки...
Я представилъ себ<u>e</u> вс<u>e</u> эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по
двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной полярными
ночами, вс<u>e</u> эти тысячи бараковъ, гд<u>e</u> на кучахъ гнилого тряпья ползаютъ
полусгнивш<u>i</u>е, обсыпанные вошью люди, и мн<u>e</u> показалось, что это не вьюга
бьется въ оконца избы, а ходитъ кругомъ и торжествующе гогочетъ дьяволъ --
тотъ самый, котораго на каждомъ лагпункт<u>e</u> вид<u>e</u>лъ Авд<u>e</u>евъ. Дьяволъ почему-то
им<u>e</u>лъ обликъ Якименки...
-- Такъ, вотъ видите, -- продолжалъ Авд<u>e</u>евъ... -- Передо мною еще
восемь л<u>e</u>тъ вотъ этихъ... лагпунктовъ Ну, скажите по сов<u>e</u>сти, Борисъ
Лукьяновичъ -- ну, вотъ вы, врачъ -- скажите по сов<u>e</u>сти, какъ врачъ, --
есть-ли у меня хоть мал<u>e</u>йш<u>i</u>е шансы, хоть мал<u>e</u>йшая доля в<u>e</u>роятности, что я
эти восемь л<u>e</u>тъ переживу?..
Авд<u>e</u>евъ остановился и посмотр<u>e</u>лъ на брата въ упоръ, и въ его взгляд<u>e</u> я
снова уловилъ искорки какой-то странной поб<u>e</u>ды... Вопросъ засталъ брата
врасплохъ...
-- Ну, Афанас<u>i</u>й Степановичъ, вы успокоитесь, наладите какой-то бол<u>e</u>е
или мен<u>e</u>е нормальный образъ жизни, -- началъ братъ -- и въ его голос<u>e</u> не
было глубокаго уб<u>e</u>жден<u>i</u>я...
-- Ага, ну такъ значитъ, я успокоюсь! Потерявъ все, что у меня было въ
этомъ м<u>i</u>р<u>e</u>, все, что у меня было близкаго и дорогого, -- я, значитъ,
успокоюсь!.. Вотъ -- попаду въ "штабъ", сяду {235} за столъ и успокоюсь...
Такъ, что ли? Да -- и какъ это вы говорили? -- да, "нормальный образъ
жизни"?
-- Н<u>e</u>тъ, н<u>e</u>тъ, я понимаю, не перебивайте, пожалуйста. -- заторопился
Авд<u>e</u>евъ, -- я понимаю, что пока я нахожусь подъ высокимъ покровительствомъ
вашихъ кулаковъ, я, быть можетъ, буду им<u>e</u>ть возможность работать меньше
шестнадцати часовъ въ сутки. Но я в<u>e</u>дь и восьми часовъ не могу работать вотъ
этими... этими...
Онъ протянулъ руку и пошевелилъ огрызками своихъ пальцевъ...
-- В<u>e</u>дь я не смогу... И потомъ -- не могу же я расчитывать на вс<u>e</u>
восемь л<u>e</u>тъ вашего покровительства... Высокаго покровительства вашихъ
кулаковъ... -- Авд<u>e</u>евъ говорилъ уже съ какимъ-то истерическимъ сарказмомъ...
-- Н<u>e</u>тъ, пожалуйста, не перебивайте, Иванъ Лукьяновичъ. (Я не собирался
перебивать и сид<u>e</u>лъ, оглушенный истерической похоронной логикой этого
челов<u>e</u>ка). Я вамъ очень, очень благодаренъ, Иванъ Лукьяновичъ, -- за ваши
<i>благородныя</i> чувства, во всякомъ случа<u>e</u>... Вы помните, Иванъ Лукьяновичъ,
какъ это я стоялъ передъ вами и разстегивалъ свои кольсоны... И какъ вы, по
благородству своего характера, соизволили съ меня этихъ кольсонъ --
посл<u>e</u>днихъ кольсонъ -- не стянуть... Н<u>e</u>тъ, н<u>e</u>тъ, пожалуйста, не перебивайте,
дорогой Иванъ Лукьяновичъ, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая съ
меня кольсонъ, -- вы рисковали своими... можетъ быть, больше, ч<u>e</u>мъ
кольсонами... Можетъ быть, больше, ч<u>e</u>мъ кольсонами -- своими кулаками...
Какъ это называется... безд<u>e</u>йств<u>i</u>е власти... что ли... Власти снимать съ
людей посл<u>e</u>дн<u>i</u>я кольсоны...
Авд<u>e</u>евъ задыхался и судорожно хваталъ воздухъ открытымъ ртомъ.
-- Ну, бросьте, Афанас<u>i</u>й Степановичъ, -- началъ было я.
-- Н<u>e</u>тъ, н<u>e</u>тъ, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, я не брошу... В<u>e</u>дь вы же меня
не бросили тамъ, на помойной ям<u>e</u> девятнадцатаго квартала... Не бросили?
Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью посмотр<u>e</u>лъ на
меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ -- глухо и тяжело:
-- А в<u>e</u>дь тамъ -- я было уже <i>успокоился</i>... Я тамъ -- уже совс<u>e</u>мъ было
отуп<u>e</u>лъ. Отуп<u>e</u>лъ, какъ пол<u>e</u>но.
Онъ всталъ и, нагибаясь ко мн<u>e</u>, дыша мн<u>e</u> въ лицо своимъ трупнымъ
запахомъ, сказалъ разд<u>e</u>льно и твердо:
-- Зд<u>e</u>сь можно жить только отуп<u>e</u>вши... Только отуп<u>e</u>вши... Только не
видя того, какъ надъ лагпунктами пляшетъ дьяволъ... И какъ корчатся люди
подъ его пляской...
...Я тамъ умиралъ... -- Вы сами понимаете -- я тамъ умиралъ... Въ
говорите -- "правильный образъ жизни". Но разв<u>e</u> дьяволъ насытится, скажемъ,
ведромъ моей крови... Онъ ее потребуетъ всю... Дьяволъ соц<u>i</u>алистическаго
строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до посл<u>e</u>дней капли. И онъ ее
выпьетъ всю. Вы думаете -- ваши кулаки?.. Впрочемъ -- я знаю -- вы сб<u>e</u>жите.
Да, да, конечно, вы сб<u>e</u>жите. Но куда вы отъ него {236} сб<u>e</u>жите?.. "Камо б<u>e</u>гу
отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...
Меня охватывала какая-то гипнотизирующая жуть -- въ одно время и
мистическая, и прозаическая. Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на
каждомъ лагпункт<u>e</u> пророчествовать о нашемъ б<u>e</u>гств<u>e</u>, гд<u>e</u>-нибудь не въ этой
комнат<u>e</u>...
-- Н<u>e</u>тъ, вы не безпокойтесь, Иванъ Лукьяновичъ, -- сказалъ Авд<u>e</u>евъ,
словно угадывая мои мысли... -- Я не такой ужъ сумасшедш<u>i</u>й... Я не совс<u>e</u>мъ
ужъ сумасшедш<u>i</u>й... Это -- ваше д<u>e</u>ло; удастся сб<u>e</u>жать -- дай Богъ.
-- Дай Богъ... Но, куда? -- продолжалъ онъ раздумчиво... -- Но куда?
Ага, конечно -- заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ есть... Вы,
можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.
Мн<u>e</u> становилось совс<u>e</u>мъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.
-- Вы, можетъ быть, пройдете -- и предоставите мн<u>e</u> зд<u>e</u>сь проходить
сызнова вс<u>e</u> ступени отуп<u>e</u>н<u>i</u>я и умиран<u>i</u>я. Вы вытащили меня только для того,
объективно, только для того, чтобы я опять началъ умирать сызнова, чтобы я
опять прошелъ всю эту агон<u>i</u>ю... В<u>e</u>дь вы понимаете, что у меня только два
пути -- въ Свирь, въ прорубь, или -- снова на девятнадцатый кварталъ...
раньше или позже -- на девятнадцатый кварталъ: онъ меня ждетъ, онъ меня не
перестанетъ ждать -- и онъ правъ, другого пути у меня н<u>e</u>тъ -- даже для пути
въ прорубь нужны силы... И, значитъ -- опять по вс<u>e</u>мъ ступенькамъ внизъ. Но,
Иванъ Лукьяновичъ, пока я снова дойду до того отуп<u>e</u>н<u>i</u>я, в<u>e</u>дь я что-то буду
чувствовать. В<u>e</u>дь все-таки -- агонизировать -- это не такъ легко. Ну,
прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я поб<u>e</u>гу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...
Я сид<u>e</u>лъ, оглушенный. Авд<u>e</u>евъ ткнулъ было мн<u>e</u> свою руку, но потомъ
какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.
-- Да погодите, Афанас<u>i</u>й Степановичъ, -- очнулся Борисъ.
-- Н<u>e</u>тъ, н<u>e</u>тъ, пожалуйста, не провожайте... Я самъ найду дорогу...
Зд<u>e</u>сь до барака близко... Я в<u>e</u>дь до Кеми дошелъ. Тоже была ночь... Но меня
велъ дьяволъ.
Авд<u>e</u>евъ выскочилъ въ с<u>e</u>ни. За нимъ вышелъ братъ. Донеслись ихъ
заглушенные голоса. Вьюга р<u>e</u>зко хлопнула дверью, и стекла въ окнахъ
задребезжали. Мн<u>e</u> показалось, что подъ окнами снова ходитъ этотъ самый
авд<u>e</u>евск<u>i</u>й дьяволъ и выстукиваетъ жел<u>e</u>зными пальцами какой-то трет<u>i</u>й
звонокъ.
Мы съ Юрой сид<u>e</u>ли и молчали. Черезъ немного минутъ вернулся братъ. Онъ
постоялъ посредин<u>e</u> комнаты, засунувъ руки въ карманы, потомъ подошелъ и
уставился въ занесенное сн<u>e</u>гомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ
черную вьюжную ночь, поглотившую Авд<u>e</u>ева.
-- Послушай, Ватикъ, -- спросилъ онъ, -- у тебя деньги есть?
-- Есть, а что?..
-- Сейчасъ хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчасъ для этой
водки я не пожал<u>e</u>лъ бы загнать свои посл<u>e</u>дн<u>i</u>я... кольсоны... {237}
ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВД<u>E</u>ЕВСКАГО ДЬЯВОЛА
Борисъ собралъ деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то баб<u>e</u>, мужа которой
онъ л<u>e</u>чилъ отъ пулевой раны, полученной при какихъ-то таинственныхъ
обстоятельствахъ. Л<u>e</u>чилъ, конечно, нелегально. Сельскаго врача зд<u>e</u>сь не
было, а лагерный, за "связь съ м<u>e</u>стнымъ населен<u>i</u>емъ", рисковалъ получить три
года прибавки къ своему сроку отсидки. Впрочемъ, при данныхъ услов<u>i</u>яхъ --
прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.
Борисъ пошелъ и пропалъ. Мы съ Юрой сид<u>e</u>ли молча, тупо глядя на
прыгающее пламя печки. Говорить не хот<u>e</u>лось. За окномъ метались сн<u>e</u>жныя
привид<u>e</u>н<u>i</u>я вьюги, гд<u>e</u>-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку
челов<u>e</u>къ со сгнившими пальцами, съ логикой сумасшедшаго и съ
проницательностью одержимаго... Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби?
Ему, въ самомъ д<u>e</u>л<u>e</u>, проще было брести къ проруби. И ему было бы спокойн<u>e</u>е,
и, что гр<u>e</u>ха таить, было бы спокойн<u>e</u>е и мн<u>e</u>. Его сумасшедшее пророчество
насчетъ нашего б<u>e</u>гства, сказанное гд<u>e</u>-нибудь въ другомъ м<u>e</u>ст<u>e</u>, могло бы
им<u>e</u>ть для насъ катастрофическ<u>i</u>я посл<u>e</u>дств<u>i</u>я. Мн<u>e</u> все казалось, что "на вор<u>e</u>
и шапка горитъ", что всяк<u>i</u>й мало-мальски толковый чекистъ долженъ по однимъ
физ<u>i</u>оном<u>i</u>ямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ поб<u>e</u>гу. Такъ я
думалъ до самаго конца: чекистскую проницательность я н<u>e</u>сколько
преувеличилъ. Но этотъ страхъ разоблачен<u>i</u>я и гибели -- оставался всегда.
Пророчество Авд<u>e</u>ева р<u>e</u>зко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить
Авд<u>e</u>евъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли
объясняется Якименская корректность и прочее? Дать намъ возможность
подготовиться, выйти и потомъ насм<u>e</u>шливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли -- и
довольно, пожалуйте къ ст<u>e</u>нк<u>e</u>". Ощущен<u>i</u>е почти мистической безпомощности,
никоего невидимаго, но весьма недреманнаго ока, которое, насм<u>e</u>шливо
прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, -- было такъ реально, что
я повернулся и огляд<u>e</u>лъ темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да,
нервы все-таки сдаютъ...
Борисъ вернулся и принесъ дв<u>e</u> бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь
въ бушлатъ, налилъ въ котелокъ воды и поставилъ въ печку... Разстелили на
полу у печки газетный листъ. Борисъ выложилъ изъ кармана н<u>e</u>сколько соленыхъ
окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изсл<u>e</u>дован<u>i</u>я, изъ посылки
мы достали кусокъ сала, который, собственно, былъ уже забронированъ для
поб<u>e</u>га и трогать который не сл<u>e</u>довало бы...
Юра снова ус<u>e</u>лся у печки, не обращая вниман<u>i</u>я даже и на сало, -- водка
его вообще не интересовала. Его глаза подъ темной оправой очковъ казались
провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.
-- Боба, -- спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ печки, -- не могъ бы
ты устроить его въ лазаретъ надолго?
-- Сегодня мы не приняли семнадцать челов<u>e</u>къ съ совс<u>e</u>мъ отмороженными
ногами, -- сказалъ, помолчавъ, Борисъ. -- И еще -- {238} пять саморубовъ...
Ну, т<u>e</u>хъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.
-- Какъ, и перевязывать нельзя?
-- Нельзя. Что-бъ не повадно было...
Мы помолчали. Борисъ налилъ дв<u>e</u> кружки и изъ в<u>e</u>жливости предложилъ Юр<u>e</u>.
Юра брезгливо поморщился.
-- Такъ что же ты съ этими саморубами сд<u>e</u>лалъ? -- сухо спросилъ онъ.
-- Положилъ въ покойницкую, гд<u>e</u> ты отъ БАМа отсиживался...
-- И перевязалъ? -- продолжалъ допрашивать Юра.
-- А ты какъ думаешь?
-- Неужели, -- съ н<u>e</u>которымъ раздражен<u>i</u>емъ спросилъ Юра, -- этому
Авд<u>e</u>еву совс<u>e</u>мъ ужъ никакъ нельзя помочь?
-- Нельзя, -- категорически объявилъ Борисъ. Юра передернулъ плечами.
-- И нельзя по очень простой причин<u>e</u>. У каждаго изъ насъ есть возможность
выручить н<u>e</u>сколько челов<u>e</u>къ. Не очень много, конечно. Эту ограниченную
возможность мы должны использовать для т<u>e</u>хъ людей, которые им<u>e</u>ютъ хоть
как<u>i</u>е-нибудь шансы стать на ноги. Авд<u>e</u>евъ не им<u>e</u>етъ никакихъ шансовъ.
-- Тогда выходитъ, что вы съ Ватикомъ глупо сд<u>e</u>лали, что вытащили его
съ девятнадцатаго квартала?
-- Это сд<u>e</u>лалъ не я, а Ватикъ. Я этого Авд<u>e</u>ева тогда въ глаза не
видалъ.
-- А если бы видалъ?
-- Ничего не сд<u>e</u>лалъ бы. Ватикъ просто поддался своему мягкосердеч<u>i</u>ю.
-- Интеллигентск<u>i</u>я сопли? -- иронически переспросилъ я.
-- Именно, -- отр<u>e</u>залъ Борисъ. Мы съ Юрой переглянулись.
Борисъ мрачно раздиралъ руками высохшую въ ремень колючую рыбешку.
-- Такъ что наши бамовск<u>i</u>е списки -- по твоему, тоже интеллигентск<u>i</u>я
сопли? -- съ какимъ-то вызовомъ спросилъ Юра.
-- Совершенно в<u>e</u>рно.
-- Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.
-- А ты не слушай.
Юра передернулъ плечами и снова уставился въ печку.
-- Можно было бы не покупать этой водки и купить Авд<u>e</u>еву четыре кило
хл<u>e</u>ба.
-- Можно было бы. Что же, спасутъ его эти четыре кило хл<u>e</u>ба?
-- А спасетъ насъ эта водка?
-- Мы пока нуждаемся не въ спасен<u>i</u>и, а въ нервахъ. Мои нервы хоть на
одну ночь отдохнуть отъ лагеря... Ты вотъ работалъ со списками, а я работаю
съ саморубами...
Юра не отв<u>e</u>тилъ ничего. Онъ взялъ окунька и попробовалъ разорвать его.
Но въ его пальцахъ изсохшихъ, какъ и этотъ окунекъ, силы не хватило. Борисъ
молча взялъ у него рыбешку и {239} разорвалъ ее на мелк<u>i</u>е клочки. Юра
отв<u>e</u>тилъ ироническимъ "спасибо", повернулся къ печк<u>e</u> и снова уставился въ
огонь.
-- Такъ все-таки, -- н<u>e</u>сколько погодя спросилъ онъ сухо и р<u>e</u>зко, --
такъ все-таки, почему же бамовск<u>i</u>е списки -- это интеллигентск<u>i</u>я сопли?
Борисъ помолчалъ.
-- Вотъ видишь ли, Юрчикъ, поставимъ вопросъ такъ: у тебя, допустимъ,
есть возможность выручить отъ БАМа иксъ челов<u>e</u>къ. Вы выручали людей, которые
все равно не жильцы на этомъ св<u>e</u>т<u>e</u>, и, сл<u>e</u>довательно, посылали людей,
которые еще могли бы прожить какое-то тамъ время, если бы не по<u>e</u>хали на БАМ.
Или будемъ говорить такъ: у тебя есть выборъ -- послать на БАМ Авд<u>e</u>ева или
какого-нибудь бол<u>e</u>е или мен<u>e</u>е здороваго мужика. На этап<u>e</u> Авд<u>e</u>евъ помретъ
черезъ нед<u>e</u>лю, зд<u>e</u>сь онъ помретъ, скажемъ, черезъ полгода -- больше и зд<u>e</u>сь
не выдержитъ. Мужикъ, оставшись зд<u>e</u>сь, просид<u>e</u>лъ бы свой срокъ, вышелъ бы на
волю, ну, и такъ дал<u>e</u>е. Посл<u>e</u> бамовскаго этапа онъ станетъ инвалидомъ. И
срока своего, думаю, не переживетъ. Такъ вотъ, что лучше и что челов<u>e</u>чн<u>e</u>е:
сократить агон<u>i</u>ю Авд<u>e</u>ева или начать агон<u>i</u>ю мужика?
Вопросъ былъ поставленъ съ той точки зр<u>e</u>н<u>i</u>я, отъ которой сознан<u>i</u>е
какъ-то отмахивалось. Въ этой точк<u>e</u> зр<u>e</u>н<u>i</u>я была какая-то очень жестокая --
но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился въ огонь.
-- Вопросъ шелъ не о зам<u>e</u>н<u>e</u> однихъ людей другими, -- сказалъ, наконецъ,
онъ. -- Вс<u>e</u>хъ здоровыхъ все равно послали бы, но вм<u>e</u>ст<u>e</u> съ ними послали бы и
больныхъ.
-- Не совс<u>e</u>мъ такъ. Но, допустимъ. Такъ вотъ, эти больные у меня
сейчасъ вымираютъ въ среднемъ челов<u>e</u>къ по тридцать въ день.
-- Если стоять на твоей точк<u>e</u> зр<u>e</u>н<u>i</u>я, -- вм<u>e</u>шался я, -- то не стоитъ и
твоего сангородка городить: все равно -- только разсрочка агон<u>i</u>и.
-- Сангородокъ -- это другое д<u>e</u>ло. Онъ можетъ стать постояннымъ
учрежден<u>i</u>емъ.
-- Я в<u>e</u>дь не возражаю противъ твоего городка.
-- Я не возражалъ и противъ вашихъ списковъ. Но если смотр<u>e</u>ть въ корень
вещей -- то и списки, и городокъ, въ конц<u>e</u> концовъ, -- ерунда. Тутъ вообще
нич<u>e</u>мъ не поможешь... Все это -- для очистки сов<u>e</u>сти и больше ничего.
Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватикъ все тянетъ...
Мн<u>e</u> не хот<u>e</u>лось говорить ни о б<u>e</u>гств<u>e</u>, ни о томъ трагическомъ для
русскихъ людей лозунг<u>e</u>: "ч<u>e</u>мъ хуже -- т<u>e</u>мъ лучше". Теоретически, конечно,
оправданъ всяк<u>i</u>й саботажъ: ч<u>e</u>мъ скор<u>e</u>е все это кончится, т<u>e</u>мъ лучше. Но на
практик<u>e</u> -- саботажъ оказывается психологически невозможнымъ. Ничего не
выходитъ...
Теоретически Борисъ правъ: на Авд<u>e</u>ева нужно махнуть рукой. А
практически?
-- Я думаю, -- сказалъ я, -- что пока я торчу въ этомъ самомъ штаб<u>e</u>, я
смогу устроить Авд<u>e</u>ева такъ, чтобы онъ ничего не д<u>e</u>лалъ. {240}
-- Дядя Ваня, -- сурово сказалъ Борисъ. -- На Медгору вс<u>e</u> кнопки уже
нажаты. Не сегодня-завтра насъ туда перебросятъ -- и тутъ ужъ мы ничего не
под<u>e</u>лаемъ. Твоя публика изъ свирьлаговскаго штаба тоже черезъ м<u>e</u>сяцъ
см<u>e</u>нится -- и Авд<u>e</u>ева, посл<u>e</u> н<u>e</u>которой передышки, снова выкинуть догнивать
на девятнадцатый кварталъ. Ты жал<u>e</u>ешь потому, что ты только два м<u>e</u>сяца въ
лагер<u>e</u> и что ты, въ сущности, ни черта еще не видалъ. Что ты видалъ? Былъ ты
на сплав<u>e</u>, на л<u>e</u>сос<u>e</u>кахъ, на штрафныхъ лагпунктахъ? Нигд<u>e</u> ты еще, кром<u>e</u>
своего УРЧ, не былъ... Когда я вамъ въ Салтыковк<u>e</u> разсказывалъ о Соловкахъ,
такъ Юрчикъ чуть не въ глаза мн<u>e</u> говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то
просто вру. Вотъ еще посмотримъ, что насъ тамъ на с<u>e</u>вер<u>e</u>, въ ББК, будетъ
ожидать... Ни черта мы по существу сд<u>e</u>лать не можемъ: одно самоут<u>e</u>шен<u>i</u>е. Мы
не им<u>e</u>емъ права тратить своихъ нервовъ на Авд<u>e</u>ева. Что мы можемъ сд<u>e</u>лать?
Одно мы можемъ сд<u>e</u>лать -- сохранить и собрать вс<u>e</u> свои силы, б<u>e</u>жать и тамъ,
заграницей, тыкать въ носъ вс<u>e</u>мъ т<u>e</u>мъ ид<u>i</u>отамъ, которые вопятъ о сов<u>e</u>тскихъ
достижен<u>i</u>яхъ, что когда эта желанная и великая революц<u>i</u>я придетъ къ нимъ, то
они будутъ дохнуть точно такъ же, какъ дохнетъ сейчасъ Авд<u>e</u>евъ. Что <i>ихъ
дочери</i> пойдутъ стирать б<u>e</u>лье въ Кеми и станутъ лагерными проститутками, что
трупы <i>ихъ</i> сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ.
Бориса, видимо, прорвало. Онъ сжалъ въ кулак<u>e</u> окунька и нещадно мялъ
его въ пальцахъ...
-- ... Эти ид<u>i</u>оты думаютъ, что за ихъ теперешнюю л<u>e</u>визну, за
славослов<u>i</u>е, за лизан<u>i</u>е Сталинскихъ пятокъ -- имъ потомъ дадутъ персональную
пенс<u>i</u>ю! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!.. Первымъ челов<u>e</u>къ изъ
этой сволочи будетъ тотъ, кто сломаетъ вс<u>e</u>хъ остальныхъ. Какъ Сталинъ
сломалъ и Троцкаго, и прочихъ. Сукины д<u>e</u>ти... Ужъ посл<u>e</u> нашихъ эсэровъ,
меньшевиковъ, Раковскихъ, Муравьевыхъ и прочихъ -- можно было бы хоть
чему-то научиться... Нужно имъ сказать, что когда придетъ революц<u>i</u>я, то
мистеръ Эррю будетъ сид<u>e</u>ть въ подвал<u>e</u>, дочь его -- въ лагерной прачешной,
сынъ -- на томъ св<u>e</u>т<u>e</u>, а заправлять будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что
мы должны сд<u>e</u>лать... И нужно б<u>e</u>жать. Какъ можно скор<u>e</u>е. Не тянуть и не
возжаться съ Авд<u>e</u>евыми... Къ чортовой матери!..
Борисъ высыпалъ на газету измятые остатки рыбешки и вытеръ платкомъ
окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотр<u>e</u>лъ на его руку и опять
уставился въ огонь. Я думалъ о томъ, что, пожалуй, д<u>e</u>йствительно нужно не
тянуть... Но какъ? Лыжи, сл<u>e</u>дъ, засыпанные сн<u>e</u>гомъ л<u>e</u>са, незамерзающ<u>i</u>е
горные ручьи... Ну его къ чорту -- хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ
этомъ... Юра, какъ будто уловивъ мое настроен<u>i</u>е, какъ-то не очень логично
спросилъ, мечтательно смотря въ печку:
-- Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней м<u>e</u>р<u>e</u>, не
будемъ вид<u>e</u>ть всего этого?.. Какъ-то -- не в<u>e</u>рится...
Разговоръ перепрыгнулъ на будущее, которое казалось {241} одновременно
и такимъ возможнымъ, и такимъ нев<u>e</u>роятнымъ, о будущемъ по ту сторону.
Авд<u>e</u>евск<u>i</u>й дьяволъ пересталъ бродить передъ окнами, а опасности поб<u>e</u>га
перестали сверлить мозгъ..
На другой день одинъ изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ ухитрился
устроить для Авд<u>e</u>ева работу сторожемъ на еще несуществующей свирьлаговской
телефонной станц<u>i</u>и -- изъ своей станц<u>i</u>и ББК уволокъ все, включая и оконныя
стекла. Послали курьера за Авд<u>e</u>евымъ, но тотъ его не нашелъ.
Вечеромъ въ нашу берлогу ввалился Борисъ и мрачно заявилъ, что съ
Авд<u>e</u>евымъ все устроено.
-- Ну, вотъ, я в<u>e</u>дь говорилъ, -- обрадовался Юра, -- что если поднажать
-- можно устроить...
Борисъ помялся и посмотр<u>e</u>лъ на Юру крайне неодобрительно.
-- Только что подписалъ свид<u>e</u>тельство о смерти... Вышелъ отъ насъ,
запутался что-ли... Днемъ нашли его въ сугроб<u>e</u> -- за электростанц<u>i</u>ей...
Нужно было вчера проводить его, все-таки...
Юра замолчалъ и съежился. Борисъ подошелъ къ окну и снова сталъ
смотр<u>e</u>ть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...
ПОСЛ<u>E</u>ДН<u>I</u>Е ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ
Изъ Москвы, изъ ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пунктъ Погра со
вс<u>e</u>мъ его населен<u>i</u>емъ и инвентаремъ считать за ГУЛАГомъ, запретить всяк<u>i</u>я
переброски съ лагпункта.
Объ этой телеграмм<u>e</u> мн<u>e</u>, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра, и тонъ у
Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому времени всякими способами были,
какъ выражался Борисъ, "нажаты вс<u>e</u> кнопки на Медгору". Это означало, что со
дня на день изъ Медгоры должны привезти требован<u>i</u>е на вс<u>e</u>хъ насъ трехъ. Но
Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры, Погра -- закр<u>e</u>плена
за ГУЛАГомъ, изъ подъ высокой руки ГУЛАГа выбраться было не такъ просто,
какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК -- въ Свирьлагъ. Значитъ, меня и Юру
заберутъ подъ конвоемъ въ ББК, а Борисъ останется зд<u>e</u>сь... Это -- одно.
Второе: изъ-за этой телеграммы угрожающей т<u>e</u>нью вставала мадемуазель Шацъ,
которая со дня на день могла пр<u>i</u><u>e</u>хать ревизовать свои новыя влад<u>e</u>н<u>i</u>я и
"укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.
Борисъ сказалъ: надо б<u>e</u>жать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ:
нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни б<u>e</u>жать, ни извернуться.
Вечеромъ, въ день получен<u>i</u>я этой телеграммы, Борисъ пришелъ въ нашу
избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ поб<u>e</u>г<u>e</u>,
не пришли ни къ какому соглашен<u>i</u>ю и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у
меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ
сто двадцать: это былъ припадокъ его старинной маляр<u>i</u>и -- вещь, которая въ
Росс<u>i</u>и сейчасъ чрезвычайно распространена. Проектъ завтрашняго поб<u>e</u>га былъ
ликвидированъ автоматически. Сл<u>e</u>довательно, оставалось только
изворачиваться. {242}
Мн<u>e</u> было очень непр<u>i</u>ятно обращаться съ этимъ д<u>e</u>ломъ къ Надежд<u>e</u>
Константиновн<u>e</u>: женщина переживала трагед<u>i</u>ю почище нашей. Но я попробовалъ:
ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотр<u>e</u>ла на меня пустыми глазами и
махнула рукой: "ахъ, теперь мн<u>e</u> все безразлично"... У меня не хватило духу
настаивать.
15-го марта вечеромъ мн<u>e</u> позвонили изъ ликвидкома и сообщили, что я
откомандировываюсь обратно въ ББК. Я пришелъ въ ликвидкомъ. Оказалось, что
на насъ двоихъ -- меня и Юру -- пришло требован<u>i</u>е изъ Медгоры въ числ<u>e</u> еще
восьми челов<u>e</u>къ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себ<u>e</u>.
Отправка -- завтра въ 6 часовъ утра. Сд<u>e</u>лать уже ничего было нельзя.
Сейчасъ я думаю, что бол<u>e</u>знь Бориса была везеньемъ. Сейчасъ, посл<u>e</u> опыта
шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы
бы не прошли. Тогда -- я этого еще не зналъ. Бол<u>e</u>знь Бориса была снова какъ
какой-то рокъ, какъ ударъ, котораго мы не могли ни предусмотр<u>e</u>ть, ни
предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждалъ насъ, и
оставалось только одно: идти по течен<u>i</u>ю событ<u>i</u>й... Утромъ мы сурово и почти
молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились о томъ, что гд<u>e</u>
бы мы ни были -- 28-го <u>i</u>юля утромъ мы б<u>e</u>жимъ... Больше объ этомъ ничего не
было сказано. Перекинулись н<u>e</u>сколькими незначительными фразами. Кто-то изъ
насъ попытался было даже д<u>e</u>ланно пошутить -- но ничего не вышло. Борисъ съ
трудомъ поднялся съ наръ, проводилъ до дверей и на прощан<u>i</u>е сунулъ мн<u>e</u> въ
руку какую-то бумажку: "посл<u>e</u> прочтешь"... Я зашагалъ, не оглядываясь:
зач<u>e</u>мъ оглядываться?..
Итакъ, еще одно "посл<u>e</u>днее прощан<u>i</u>е"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ
-- как<u>i</u>е шансы, что намъ удастся б<u>e</u>жать вс<u>e</u>мъ тремъ? Въ подавленности и боли
этихъ минутъ мн<u>e</u> казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы
шли по еще темнымъ улицамъ Подпорожья, и въ памяти упорно вставали наши
предыдущ<u>i</u>я "посл<u>e</u>дн<u>i</u>я" прощан<u>i</u>я: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ,
на Николаевскомъ вокзал<u>e</u> въ Москв<u>e</u>, въ ноябр<u>e</u> 1926 года, когда Бориса за его
скаутск<u>i</u>е гр<u>e</u>хи отправляли на пять л<u>e</u>тъ въ Соловки...
___
Помню: уже съ утра, холоднаго и дождливаго, на Николаевскомъ вокзал<u>e</u>
собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей и родныхъ т<u>e</u>хъ, которыхъ сегодня
должны были пересаживать съ "чернаго ворона" Лубянки въ арестантск<u>i</u>й по<u>e</u>здъ
на Соловки. Вм<u>e</u>ст<u>e</u> со мною была жена брата, Ирина, и былъ его первенецъ,
котораго Борисъ еще не видалъ: семейное счастье Бориса длилось всего пять
м<u>e</u>сяцевъ.
Никто изъ насъ не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гд<u>e</u> ихъ
будутъ перегружать. Въ т<u>e</u> добрыя, старыя времена, когда ГПУ-ск<u>i</u>й терроръ еще
не охватывалъ милл<u>i</u>оновъ, какъ онъ {243} охватываетъ ихъ сейчасъ --
погрузочныя операц<u>i</u>и еще не были индустр<u>i</u>ализированы. ГПУ еще не им<u>e</u>ло
своихъ погрузочныхъ платформъ, как<u>i</u>я оно им<u>e</u>етъ сейчасъ. Возникали и
исчезали слухи. Толпа провожающихъ металась по путямъ, платформамъ и
тупичкамъ. Бл<u>e</u>дныя, безм<u>e</u>рно усталыя женщины -- кто съ узелкомъ, кто съ
ребенкомъ на рукахъ -- то б<u>e</u>жали куда-то къ посту второй версты, то
разочарованно и безсильно плелись обратно. Потомъ -- новый слухъ, и толпа,
точно въ паник<u>e</u>, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я
усталъ отъ этихъ путешеств<u>i</u>й по стр<u>e</u>лкамъ и по лужамъ, закутанный въ од<u>e</u>яло
ребенокъ оттягивалъ даже мои он<u>e</u>м<u>e</u>вш<u>i</u>я руки, но эти женщины, казалось, не
испытывали усталости: ихъ вела любовь.
Такъ промотались мы ц<u>e</u>лый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около
11-ти, кто-то приб<u>e</u>жалъ и крикнулъ: "везутъ". Вс<u>e</u> бросились къ тупичку, на
который уже подали арестантск<u>i</u>е вагоны. Тогда -- это были только вагоны,
настоящ<u>i</u>е, классные, хотя и съ р<u>e</u>шетками, но только вагоны, а не безконечные
телячьи составы, какъ сейчасъ. Первый "воронъ", молодцевато описавъ кругъ,
повернулся задомъ къ вагонамъ, конвой выстроился двойной ц<u>e</u>пью, дверцы
"ворона" раскрылись, и изъ него въ вагоны потянулась процессы страшныхъ
людей -- людей, изжеванныхъ голодомъ и ужасомъ, тоской за близкихъ и
перспективами Соловковъ -- острова смерти. Шли как<u>i</u>е-то люди въ
священническихъ рясахъ и люди въ военной форм<u>e</u>, люди въ очкахъ и безъ
очковъ, съ бородами и безусые. Въ неровномъ св<u>e</u>т<u>e</u> раскачиваемыхъ в<u>e</u>тромъ
фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизв<u>e</u>стныя мн<u>e</u> лица, шедш<u>i</u>я,
в<u>e</u>роятн<u>e</u>е всего, на тотъ св<u>e</u>тъ... И вотъ:
Полусогнувшись, изъ дверцы "ворона" выходитъ Борисъ. Въ рукахъ --
м<u>e</u>шокъ съ нашей посл<u>e</u>дней передачей, вещи и пров<u>i</u>антъ. Лицо стало бл<u>e</u>днымъ,
какъ бумага, -- пять м<u>e</u>сяцевъ одиночки безъ прогулокъ, свидан<u>i</u>й и книгъ. Но
плечи -- такъ же массивны, какъ и раньше. Онъ выпрямляется и своими
близорукими глазами ищетъ въ толп<u>e</u> меня и Ирину. Я кричу:
-- Cheer up, Bobby!
Борисъ что-то отв<u>e</u>чаетъ, но его голоса не слышно: не я одинъ бросаю
такой, можетъ быть, прощальный крикъ. Борисъ выпрямляется, на его лиц<u>e</u>
бодрость, которую онъ хочетъ внушить намъ, онъ подымаетъ руку, но думаю, онъ
насъ не видитъ: темно и далеко. Черезъ н<u>e</u>сколько секундъ его могучая фигура
исчезаетъ въ рамк<u>e</u> вагонной двери. Сердце сжимается ненавистью и болью...
Но, о Господи...
Идутъ еще и еще. Вотъ как<u>i</u>я-то д<u>e</u>вушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ
юбчонкахъ -- безъ пальто, безъ од<u>e</u>ялъ, безо всякихъ вещей. Какой-то юноша
л<u>e</u>тъ 17-ти, въ однихъ только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова и
туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ од<u>e</u>яломъ. Еще юноша,
почти мальчикъ, въ стоптанныхъ "тапочкахъ", въ безрукавк<u>e</u> и безъ ничего
больше... И этихъ д<u>e</u>тей <i>въ такомъ вид<u>e</u></i> шлютъ въ Соловки!.. Что они,
шестнадцатил<u>e</u>тн<u>i</u>я, сд<u>e</u>лали, чтобы ихъ обрекать {244} на медленную и
мучительную смерть? Как<u>i</u>е шансы у нихъ вырваться живыми изъ Соловецкаго
ада?..
Личную боль перехлестываетъ что-то большее. Ну, что Борисъ? Съ его
физической силой и жизненнымъ опытомъ, съ моей финансовой и прочей
поддержкой съ воли -- а у меня есть ч<u>e</u>мъ поддержать, и пока у меня есть
кусокъ хл<u>e</u>ба -- онъ будетъ и у Бориса -- Борисъ, можетъ быть, пройдетъ
черезъ адъ, но у него есть шансы и пройти и выйти. Как<u>i</u>е шансы у этихъ
д<u>e</u>тей? Откуда они? Что сталось съ ихъ родителями? Почему они зд<u>e</u>сь,
полуголыя, безъ вещей, безъ продовольств<u>i</u>я? Гд<u>e</u> отецъ вотъ этой 15-16-л<u>e</u>тней
д<u>e</u>вочки, которая ослаб<u>e</u>вшими ногами пытается переступать съ камня на камень,
чтобы не промочить своихъ изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ
-- ни одной тряпочки, а въ лиц<u>e</u> -- ни кровинки. Кто ея отецъ?
Контръ-революц<u>i</u>онеръ ли, уже "ликвидированный, какъ классъ", священникъ ли,
уже таскающ<u>i</u>й бревна въ ледяной вод<u>e</u> Б<u>e</u>лаго моря, меньшевикъ ли, зам<u>e</u>шанный
въ шп<u>i</u>онаж<u>e</u> и ликвидирующ<u>i</u>й свою революц<u>i</u>онную в<u>e</u>ру въ камер<u>e</u> какого-нибудь
страшнаго суздальскаго изолятора?
Но процесс<u>i</u>я уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ.
Вагоновъ не такъ и много: всего пять штукъ. Я тогда еще не зналъ, что въ
1933 году будутъ слать не вагонами, а по<u>e</u>здами...
Публика расходится, мы съ Ириной еще остаемся. Ирина хочетъ
продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-как<u>i</u>я вещи
и деньги. Въ дипломатическ<u>i</u>я переговоры съ караульнымъ начальникомъ
вступаетъ Ирина съ потомкомъ на рукахъ. Я остаюсь на заднемъ план<u>e</u>. Молодая
мать съ двумя длинными косами и съ малюткой, конечно, под<u>e</u>йствуетъ гораздо
сильн<u>e</u>е, ч<u>e</u>мъ вся моя сов<u>e</u>тская опытность.
Начальникъ конвоя, звеня шашкой, спускается со ступенекъ вагона. "Не
полагается, да ужъ разъ такое д<u>e</u>ло"... Беретъ на руки свертокъ съ
первенцемъ: "ишь ты, какой онъ... У меня тоже малецъ врод<u>e</u> этого есть,
только постарше... ну, не ори, не ори, не съ<u>e</u>мъ... сейчасъ папаш<u>e</u> тебя
покажемъ".
Начальникъ конвоя со сверткомъ въ рукахъ исчезаетъ въ вагон<u>e</u>. Намъ
удается передать Борису все, что нужно было передать...
И все это -- уже въ прошломъ... Сейчасъ снова боль, и тоска, и
тревога... Но сколько разъ былъ <i>посл<u>e</u>дн<u>i</u>й</i> разъ, который не оказывался
посл<u>e</u>днимъ... Можетъ быть, и сейчасъ вывезетъ.
___
Отъ Подпорожья мы подъ небольшимъ конвоемъ идемъ къ станц<u>i</u>и. Начальникъ
конвоя -- развеселый и забубеннаго вида паренекъ, л<u>e</u>тъ двадцати,
заключенный, попавш<u>i</u>й сюда на пять л<u>e</u>тъ за какое-то уб<u>i</u>йство, связанное съ
превышен<u>i</u>емъ власти. Пареньку очень весело идти по осв<u>e</u>щенному яркимъ
солнцемъ и уже подтаивающему сн<u>e</u>гу, онъ болтаетъ, поетъ, то начинаетъ
разсказывать {245} как<u>i</u>я-то весьма путанныя истор<u>i</u>и изъ своей милицейской и
конвойной практики, то снова заводитъ высокимъ голоскомъ:
"Ой, на гори, тай жинци жн-у-у-ть..."
и даже пытается разс<u>e</u>ять мое настроен<u>i</u>е. Какъ это ни глупо, но это ему
удается.
На станц<u>i</u>и онъ для насъ восьмерыхъ выгоняетъ полвагона пассажировъ.
-- Нужно, чтобы нашимъ арестантикамъ м<u>e</u>сто было. Т<u>e</u>, сволочи, кажинный
день въ своихъ постеляхъ дрыхаютъ, надо и намъ буржуями про<u>e</u>хаться.
По<u>e</u>хали. Я вытаскиваю письмо Бориса, прочитываю его и выхожу на
площадку вагона, чтобы никто не вид<u>e</u>лъ моего лица. Холодный в<u>e</u>теръ сквозь
разбитое окно н<u>e</u>сколько успокаиваетъ душу. Минутъ черезъ десять на площадку
осторожненько входитъ начальникъ конвоя.
-- И чего это вы себя грызете? Нашему брату жить надо такъ: день
прожилъ, поллитровку выдулъ, бабу тиснулъ -- ну, и давай. Господи, до
другого дня... Тутъ главное -- ни объ чемъ не думать. Не думай -- вотъ теб<u>e</u>
и весь сказъ