могилой. Мы вышли обратно. Оказалось, что изба эта
не одна. Въ н<u>e</u>сколькихъ десяткахъ метровъ, надъ зеленью поросли, видн<u>e</u>лись
еще полдесятка крышъ. Я сказалъ Юр<u>e</u>, что это, повидимому, раскулаченная
деревня. Юра подалъ сов<u>e</u>тъ обойти ее -- можетъ быть, найдемъ что-нибудь
врод<u>e</u> оруж<u>i</u>я. Мы прошли по избамъ, такимъ же запуст<u>e</u>лымъ, какъ и первая. Въ
нихъ не было ничего, кром<u>e</u> запл<u>e</u>снев<u>e</u>лыхъ горшковъ, переломанной деревенской
мебели, полусгнившихъ остатковъ одежды и {475} постелей. Въ одной изб<u>e</u> мы,
правда, нашли челов<u>e</u>ческ<u>i</u>й скелетъ, и это отбило всякую охоту къ дальн<u>e</u>йшимъ
поискамъ...
Подавленные и н<u>e</u>сколько растерянные, мы вышли изъ этой заново
отвоеванной л<u>e</u>сомъ деревни... Метрахъ въ ста отъ нея подымался гранитный
обрывъ хребта, на который намъ предстояло взбираться. Пошли вдоль обрыва въ
поискахъ наибол<u>e</u>е подходящаго м<u>e</u>ста для подъема. У подножья обрыва стлались
каменныя розсыпи, на которыхъ даже травка не росла -- только чахлый
карельск<u>i</u>й мохъ покрывалъ камни своимъ с<u>e</u>ро-зеленымъ узоромъ. Юра шелъ
впереди. Какъ-то неожиданно онъ сталъ, какъ вкопанный, и тихо выругался. У
подножья обрыва лежала куча костей, среди которыхъ скалили свои зубы восемь
челов<u>e</u>ческихъ череповъ.
-- А вотъ теб<u>e</u> и сл<u>e</u>ды отъ пуль, -- сказалъ Юра.
На высот<u>e</u> челов<u>e</u>ческой головы въ скал<u>e</u> было около десятка глубокихъ
щербинъ... Картина раскулаченной карельской деревушки получила свой
заключительный штрихъ... Мы обошли груду костей и молча двинулись дальше.
Часа черезъ два ходьбы Юра сказалъ:
-- Давно уже нужно было драпануть...
-- Давно уже и пробуемъ...
Юра передернулъ плечами...
___
Границу мы, повидимому, перешли яснымъ августовскимъ утромъ. Довольно
высок<u>i</u>й хребетъ обрывался на с<u>e</u>вер<u>e</u> крутымъ спускомъ къ озеру, по гребню
хребта шла, довольно основательно протоптанная тропинка. Натолкнувшись на
нее, мы быстро свернули въ кусты. Въ конц<u>e</u> тропинки Юра усп<u>e</u>лъ зам<u>e</u>тить
массивный каменный столбъ; я этого столба не зам<u>e</u>тилъ. Внизу, на западъ отъ
хребта, разстилалось поросшее мелкимъ кустарникомъ болотце, и по болотцу
протекала обычная р<u>e</u>чушка, въ плывучихъ берегахъ, метровъ восемь ширины.
Принимая во вниман<u>i</u>е налич<u>i</u>е тропинки и, в<u>e</u>роятно, пограничныхъ патрулей,
нужно было д<u>e</u>йствовать стремительно и быстро. Я почти на ходу разд<u>e</u>лся,
переплылъ; Юра сталъ перекидывать наши вещи, завернулъ мои сапоги въ рубаху
и брюки и во что-то еще и этакимъ дискоболомъ метнулъ этотъ узелокъ ко мн<u>e</u>.
Свертокъ на лету раскрылся парашютомъ, и все содержимое его плюхнулось въ
воду. Все, кром<u>e</u> сапогъ, мы усп<u>e</u>ли вытащить. Сапоги пошли ко дну. Ругался я
сильно. Хорошо еще, что были запасные футбольные ботинки...
Откуда-то съ юга, съ вершины гребня, хлопнулъ выстр<u>e</u>лъ, и мы,
недоод<u>e</u>вшись и недоругавшись, въ полуголомъ вид<u>e</u> бросились по болоту на
западъ. Хлопнуло еще два выстр<u>e</u>ла, но л<u>e</u>систый берегъ былъ близко, и мы
кинулись въ чащу. Тамъ закончили нашъ туалетъ, сообразили, что пресл<u>e</u>дован<u>i</u>е
можетъ быть не такъ скоро, и пошли дальше, опять перемазывая подошвы нашими
снадобьями.
Никакого пресл<u>e</u>дован<u>i</u>я мы не зам<u>e</u>тили -- в<u>e</u>роятно, мы уже были по
буржуазную сторону границы. {476}
Часа черезъ три ходьбы я зам<u>e</u>тилъ въ трав<u>e</u> кусокъ какой-то рыжей
бумаги. Поднялъ. Бумага оказалась кулькомъ -- двойнымъ кулькомъ изъ кр<u>e</u>пкой
проклеенной бумаги, какой въ сов<u>e</u>тской Росс<u>i</u>и и въ завод<u>e</u> н<u>e</u>тъ. Кулекъ былъ
подвергнуть изсл<u>e</u>дован<u>i</u>ю по методу Шерлока Хольмса. Изъ него были извлечены
крошки б<u>e</u>лаго хл<u>e</u>ба -- явственно буржуазнаго. Края кулька были когда-то
склеены полоской б<u>e</u>лой бумаги. На кульк<u>e</u> видн<u>e</u>лся сл<u>e</u>дъ когда-то
перевязывавшаго его шпагата -- въ буржуазномъ происхожден<u>i</u>и этого кулька не
было никакого сомн<u>e</u>н<u>i</u>я.
Юра торжественно поднялся, торжественно облапилъ меня, и такъ мы
стояли, тыкая другъ въ друга кулаками, и говорили всяк<u>i</u>я хорош<u>i</u>я слова,
непереводимыя ни на какой языкъ въ м<u>i</u>р<u>e</u>. Когда вс<u>e</u> слова были сказаны, Юра
снялъ свой рваный шлемъ, сд<u>e</u>ланный по образцу красноармейскаго изъ куска
стараго од<u>e</u>яла, и, несмотря на все свое свободомысл<u>i</u>е, широко перекрестился.
Однако, я не былъ вполн<u>e</u> ув<u>e</u>ренъ, что мы уже на финской территор<u>i</u>и.
Кулекъ могъ быть брошенъ какимъ-нибудь контрабандистомъ, какимъ-нибудь
тихимъ ид<u>i</u>отикомъ изъ финскихъ коммунистовъ, стремившимся въ
соц<u>i</u>алистическ<u>i</u>й рай, наконецъ, просто пограничникомъ: у нихъ, кто ихъ
знаетъ, как<u>i</u>я отношен<u>i</u>я со всякимъ пограничнымъ народомъ.
Наконецъ, я зналъ и так<u>i</u>е случаи, когда б<u>e</u>глецы изъ лагеря
захватывались пограничниками и на финской территор<u>i</u>и -- съ международнымъ
правомъ "товарищи" не очень ст<u>e</u>сняются...
Вечеромъ мы расположились на ночлегъ на какой-то гор<u>e</u>. Погода все
портилась. Р<u>e</u>зк<u>i</u>й в<u>e</u>теръ шум<u>e</u>лъ соснами, моросилъ мелк<u>i</u>й, холодный дождь.
Юра устраивалъ какое-то логово подъ мохнатыми в<u>e</u>твями елей, я спустился
внизъ добыть воды. Внизу разстилалось озеро, задернутое пеленой дождя, на
противоположномъ берегу озера, н<u>e</u>сколько наискосокъ отъ меня, видн<u>e</u>лось
какое-то большое строен<u>i</u>е. Больше ничего нельзя было разобрать!
Дождь усиливался. В<u>e</u>теръ превращался въ бурю. Мы дрогли всю ночь. На
утро спустились къ озеру. Погода прояснилась. Строен<u>i</u>е на той сторон<u>e</u> было
видно довольно ясно: что-то врод<u>e</u> огромной избы съ какими-то пристройками и
съ открытой настежь дверью. Мы прошли полверсты къ с<u>e</u>веру, ус<u>e</u>лись въ
кустахъ прямо противъ этого строен<u>i</u>я и стали выжидать. Никакого движен<u>i</u>я.
Дверь оставалась открытой, въ ея черной дыр<u>e</u> не появлялся никто. Р<u>e</u>шили идти
къ строен<u>i</u>ю.
Обошли озеро, подошли метровъ на пятьдесятъ и стали ползти --
вслушиваясь въ каждый л<u>e</u>сной шорохъ. Юра ползъ н<u>e</u>сколько въ сторонк<u>e</u> отъ
меня, и вотъ слышу его восторженный голосъ:
-- Никакихъ гвоздей -- Финлянд<u>i</u>я.
Оказывается, Юра наползъ на какую-то мусорную кучу. Тамъ валялись
обрывки газетъ на финскомъ язык<u>e</u> -- правда, газеты могли быть и карельскими
(мы не знали ни того, ни другого языка), -- но зд<u>e</u>сь были консервныя,
папиросныя, кофейныя и проч<u>i</u>я банки, на которыхъ были надписи и на шведскомъ
язык<u>e</u>. Сомн<u>e</u>н<u>i</u>й быть не могло. {477}
ВЪ ФИНЛЯНД<u>I</u>И
Да, конечно, никакихъ сомн<u>e</u>н<u>i</u>й уже быть не могло: мы въ Финлянд<u>i</u>и.
Оставалось неизв<u>e</u>стнымъ, какъ далеко прошли мы вглубь ея территор<u>i</u>и, въ
какихъ м<u>e</u>стахъ мы находимся и какъ долго придется еще блуждать по тайг<u>e</u> въ
поискахъ челов<u>e</u>ческаго жилья. По нашей б<u>e</u>глецкой теор<u>i</u>и -- намъ полагалось
бы попасться на глаза любымъ иностраннымъ властямъ возможно дальше отъ
границы: кто его знаетъ, как<u>i</u>е тамъ неписанные договоры могутъ существовать
между двумя сос<u>e</u>дствующими пограничными заставами. Политика -- политикой, а
бытъ -- бытомъ. Въ порядк<u>e</u> сос<u>e</u>дской любезности -- могутъ и выдать
обратно... Правда, финская граница была въ свое время выбрана, въ частности,
и потому, что изъ вс<u>e</u>хъ границъ СССР -- тутъ можно было расчитывать на
наибол<u>e</u>е корректное отношен<u>i</u>е и наибол<u>e</u>е культурную обстановку, но
опять-таки, кто его знаетъ, какое "обычное право" существуетъ въ этой
таежной глуши? Пока я путано размышлялъ обо всемъ этомъ -- Юра уже
устремился къ строен<u>i</u>ю. Я его попридержалъ, и мы съ ненужной осторожностью и
съ бьющимися сердцами вошли внутрь. Это, очевидно, былъ баракъ л<u>e</u>сорубовъ,
обитаемый только зимой и пустующ<u>i</u>й л<u>e</u>томъ. Баракъ -- какъ баракъ, не на
много лучше нашего медгорскаго -- только посередин<u>e</u> стояли развалины
какого-то гигантскаго очага или печи, а полъ, нары, столы были завалены
всякими буржуазными отбросами. Тутъ Юра разыскалъ сапоги, которые, по
буржуазнымъ масштабамъ, видимо, никуда уже не годились, но которые могли бы
сойти за предметъ роскоши въ СССР, валялись банки отъ консервовъ, какао,
кофе, сгущеннаго молока и пустыя папиросныя коробки. Я не курилъ уже пять
или шесть дней и устремился къ этимъ коробкамъ. На полъ папиросы наскребъ.
Юра разыскалъ н<u>e</u>что, похожее на топленое сало и н<u>e</u>сколько изсохшихъ въ
камень хл<u>e</u>бовъ -- хл<u>e</u>ба у насъ не было тоже уже дней шесть.
-- Сейчасъ устрою буттербродъ со смальцемъ, -- сказалъ онъ. Я попытался
было протестовать -- но слишкомъ былъ занятъ поисками табаку. Юра намазалъ
саломъ кусокъ сухаря и отправилъ все это въ ротъ. Лицо его стало задумчивымъ
и взглядъ устремился, такъ сказать, внутрь.
-- Ну, какъ?
Юра сталъ старательно выплевывать свой буттербродъ.
-- Ну, что? -- переспросилъ я еще разъ -- не безъ н<u>e</u>котораго
педагогическаго злорадства.
-- Лыжная мазь, -- сказалъ Юра д<u>e</u>ланно безразличнымъ тономъ... и
скромно отошелъ въ уголокъ.
Мы вышли изъ барака. Небо казалось вымытымъ какъ-то особенно тщательно,
а таежный в<u>e</u>терокъ -- особенно ароматнымъ. У барака оказался столбъ съ
надписью, которая была намъ непонятна, и со стр<u>e</u>лой, указывавшей на западъ.
Въ направлен<u>i</u>и стр<u>e</u>лы шла полузаросшая травой тропинка. Юра подтянулъ свой
рюкзакъ и даже зап<u>e</u>лъ: "эхъ, полнымъ полна коробушка, плечъ не давитъ
ремешокъ" -- ремешокъ, д<u>e</u>йствительно, не давилъ: во-первыхъ, {478} потому,
что наши рюкзаки за шестнадцать сутокъ пути были основательно облегчены и,
во-вторыхъ, потому, что посл<u>e</u> таежныхъ болотъ, заваловъ, каменныхъ осыпей --
такъ легко было идти по челов<u>e</u>ческой дорог<u>e</u> и, наконецъ, потому, что на душ<u>e</u>
было, д<u>e</u>йствительно, очень весело.
Но это настроен<u>i</u>е было перебито мыслью о Борис<u>e</u>: какъ онъ дошелъ?
-- Nobiscum Deus, -- оптимистически сказалъ Юра. -- Борисъ насъ уже въ
Гельсингфорс<u>e</u> дожидается.
Юра приблизительно оказался правъ.
Часа черезъ два ходьбы мы вышли къ какому-то холмику, огороженному
типичнымъ карельскимъ заборомъ: косо уставленныя еловыя жерди. За заборомъ
былъ тщательно обработанный огородикъ, за огородикомъ, на верхушк<u>e</u> холма,
стояла небольшая чистенькая изба. На ст<u>e</u>н<u>e</u> избы я сразу зам<u>e</u>тилъ бляху
страхового общества, разс<u>e</u>явшую посл<u>e</u>дн<u>i</u>я притаивш<u>i</u>яся гд<u>e</u>-то въ глубин<u>e</u>
души сомн<u>e</u>н<u>i</u>я и страхи. У избы стояло два сарая. Мы заглянули въ одинъ изъ
нихъ.
Тамъ за какой-то работой ковырялась д<u>e</u>вочка л<u>e</u>тъ этакъ 10-11-ти. Юра
просунулъ въ дверь свою взлохмаченную голову и попытался изъясняться на
вс<u>e</u>хъ изв<u>e</u>стныхъ ему д<u>i</u>алектахъ. Его попытки произвели н<u>e</u>сколько неожиданное
впечатл<u>e</u>н<u>i</u>е. Д<u>e</u>вочка ринулась къ ст<u>e</u>нк<u>e</u>, прислонилась къ ней спиной, въ
ужас<u>e</u> прижала руки къ груди и стала судорожно и беззвучно хватать воздухъ
широко раскрытымъ ртомъ. Юра продолжалъ свои лингвинистическ<u>i</u>я упражнен<u>i</u>я. Я
вытащилъ его изъ сарая: нужно подождать.
Мы с<u>e</u>ли на бревно у ст<u>e</u>ны сарая и предались ожидан<u>i</u>ю. Минуты черезъ
полторы-дв<u>e</u> д<u>e</u>вочка стр<u>e</u>лой выскочила изъ сарая, шарахнулась въ сторону отъ
насъ, какимъ-то фантастическимъ "стилемъ" перемахнула черезъ заборъ и,
только подб<u>e</u>гая къ крыльцу избы, подняла неистовый вопль. Дверь избы
раскрылась, оттуда выглянуло перепуганное женское лицо, д<u>e</u>вочка исчезла въ
изб<u>e</u>. Дверь снова закрылась, вопли д<u>e</u>вочки стали раздаваться глуше и потомъ
утихли.
Юра осмотр<u>e</u>лъ меня внимательнымъ окомъ и сказалъ:
-- Собственно говоря, есть чего испугаться -- посмотр<u>e</u>лъ бы ты на себя
въ зеркало.
Зеркала не было. Но вм<u>e</u>сто зеркала, мн<u>e</u> достаточно было посмотр<u>e</u>ть на
Юру: грязная и опухшая отъ комариныхъ укусовъ физ<u>i</u>оном<u>i</u>я, рваное лагерное
од<u>e</u>ян<u>i</u>е, на пояс<u>e</u> -- разбойнич<u>i</u>й ножъ, а на носу -- угрожающе черныя очки.
Да, съ такой вн<u>e</u>шностью къ десятил<u>e</u>тнимъ д<u>e</u>вочкамъ нужно бы подходить
н<u>e</u>сколько осторожн<u>e</u>е.
Прошло еще минутъ десять-пятнадцать. Мы терп<u>e</u>ливо сид<u>e</u>ли на бревн<u>e</u> въ
ожидан<u>i</u>и дальн<u>e</u>йшихъ событ<u>i</u>й. Эти событ<u>i</u>я наступили. Д<u>e</u>вочка съ панической
стремительностью выскочила изъ избы, снова перемахнула черезъ заборъ и
бросилась въ л<u>e</u>съ, поднимая пронзительный и, судя по тону, призывной крикъ.
Черезъ четверть часа изъ л<u>e</u>су вышелъ степенный финск<u>i</u>й мужичекъ, въ такихъ
немыслимо желтыхъ сапогахъ, изъ за какихъ когда-то въ далекомъ {479}
Конотоп<u>e</u> покончилъ свои дни незабвенной памяти Хул<u>i</u>о Хуренито, въ добротной
кожанк<u>e</u> и съ трубкой во рту. Но меня поразили не сапоги и не кожанка. Меня
поразило то, отсутствующее въ сов<u>e</u>тской Росс<u>i</u>и вообще, а въ сов<u>e</u>тской
деревн<u>e</u>, въ частности и въ особенности, исходившее отъ этого мужиченки
впечатл<u>e</u>н<u>i</u>е полной и абсолютной ув<u>e</u>ренности въ самомъ себ<u>e</u>, въ завтрашнемъ
дн<u>e</u>, въ неприкосновенности его буржуазной личности и его буржуазнаго клочка
земли.
Мужичекъ неторопливо подошелъ къ намъ, осматривая насъ внимательнымъ и
подозрительнымъ взоромъ. Я всталъ и спросилъ, понимаетъ ли онъ по русски. Къ
моей великой радости, мужичекъ на очень ломанномъ, но все же внятномъ
русскомъ язык<u>e</u> отв<u>e</u>тилъ, что немного понимаетъ. Я коротко объяснилъ, въ чемъ
д<u>e</u>ло. Подозрительныя морщины въ уголкахъ его глазъ разгладились, мужичекъ
сочувственно закивалъ головой и даже трубку изо рта вынулъ. "Да, да, онъ
понимаетъ... очень хорошо понимаетъ... тамъ, по ту сторону границы, остались
два его брата -- оба погибли... да, онъ очень хорошо понимаетъ..."
Мужичекъ вытеръ свою ладонь о штаны и торжественно пожалъ наши руки.
Изъ за его спины выглядывала рожица д<u>e</u>вочки: страхъ еще боролся съ
любопытствомъ -- со вс<u>e</u>ми шансами на сторон<u>e</u> посл<u>e</u>дняго...
Обстановка прояснилась. Мужичекъ повелъ насъ въ избу. Очень большая
комната съ низкими потолками, съ огромной печью и плитой, на плит<u>e</u> и надъ
плитой смачно с<u>i</u>яла ярко начищенная м<u>e</u>дная посуда, у плиты стояла женщина
л<u>e</u>тъ тридцати, б<u>e</u>лот<u>e</u>лая и хозяйственная, смотр<u>e</u>ла на насъ недов<u>e</u>рчивымъ и
настороженнымъ взглядомъ. Изъ дверей сос<u>e</u>дней комнаты выглядывали как<u>i</u>я-то
д<u>e</u>тск<u>i</u>я рожицы. Чтобы не было слишкомъ страшно, эти рожицы высовывались надъ
самымъ поломъ и смотр<u>e</u>ли на насъ своими льняными глазенками. Во всемъ былъ
достатокъ, уютъ, ув<u>e</u>ренность... Вспомнились наши раскулаченный деревни, и
снова стало больно...
Мужичекъ принялся обстоятельно докладывать своей хозяйк<u>e</u> сущность
переживаемаго момента. Онъ наговорилъ раза въ три больше, ч<u>e</u>мъ я усп<u>e</u>лъ ему
разсказать. Настороженное выражен<u>i</u>е лица хозяйки см<u>e</u>нилось сочувственными
охами и вздохами, и зат<u>e</u>мъ посл<u>e</u>довала стремительная хозяйственная
д<u>e</u>ятельность. Пока мы сид<u>e</u>ли на лавк<u>e</u>, пока Юра оглядывалъ комнату,
подмигивая высовывавшимся изъ дверей ребятишкамъ, и строилъ имъ рожи --
ребятишки тоже начали заигрывать, пока я съ наслажден<u>i</u>емъ курилъ кр<u>e</u>пчайш<u>i</u>й
мужицк<u>i</u>й табакъ и разсказывалъ мужичку о томъ, что и какъ д<u>e</u>лается по ту
сторону границы, огромный об<u>e</u>денный столъ началъ обрастать невиданнымъ не
только для сов<u>e</u>тской деревни, но и для сов<u>e</u>тскихъ столицъ, обил<u>i</u>емъ всякихъ
яствъ. Въ посл<u>e</u>довательномъ порядк<u>e</u> появился кофе со сливками -- какъ
оказалось впосл<u>e</u>дств<u>i</u>и, зд<u>e</u>сь пьютъ кофе передъ об<u>e</u>домъ, -- потомъ уха,
потомъ жареный налимъ, потомъ какой-то пирогъ, потомъ творогъ со сметаной,
потомъ какая-то каша со сладкимъ черничнымъ сиропомъ, потомъ что-то еще; на
все это {480} мы смотр<u>e</u>ли недоум<u>e</u>нно и даже н<u>e</u>сколько растерянно. Юра
предусмотрительно передвинулъ пряжку своего пояса и принялся за д<u>e</u>ло
"всерьезъ и надолго"... Посл<u>e</u> об<u>e</u>да мужичекъ предложилъ намъ проводить насъ
или къ "уряднику", до котораго было верстъ двадцать, или на пограничный
пунктъ, до котораго было верстъ десять. "Да мы и сами дойдемъ". -- "Не
дойдете, заблудитесь".
Посл<u>e</u> об<u>e</u>да мы съ часъ отдохнули. Д<u>e</u>вочка за это время куда-то исчезла.
Долго жали руку хозяйк<u>e</u> и двинулись на пограничный пунктъ. По дорог<u>e</u>
мужичекъ объяснялъ намъ систему и результаты своего хозяйства: съ
нечелов<u>e</u>ческимъ трудомъ расчищенная въ л<u>e</u>су полянка подъ крохотное поле и
огородъ, невода на озер<u>e</u>, зимой л<u>e</u>сныя работы... "А сколько платятъ за
л<u>e</u>сныя работы?" -- "Да 1200-1500 марокъ въ м<u>e</u>сяцъ"... Я уже посл<u>e</u>
подсчиталъ: финская марка по ея покупательной способности чуть больше
сов<u>e</u>тскаго рубля -- значитъ, въ среднемъ полторы тысячи рублей... Да... А по
ту сторону такой же мужичекъ получаетъ тридцать пять... Гд<u>e</u> же тутъ
буржуазной Финлянд<u>i</u>и конкурировать съ пролетарскимъ л<u>e</u>снымъ экспортомъ?
Мужичекъ былъ правъ: безъ него мы бы къ пограничному пункту не
добрались. Тропинка разв<u>e</u>твлялась, путалась между болотъ, извивалась между
каменными грядами, пропадала на розсыпяхъ булыжниковъ. На полдорог<u>e</u> изъ-за
кустовъ выскочилъ огромный песъ и сразу кинулся къ Юринымъ штанамъ. Юра
стремительно отскочилъ въ сторону, защищаясь своей палкой, а я своей уже
совс<u>e</u>мъ собрался было перешибить псу позвоночникъ, когда изъ-за поворота
тропинки послышались как<u>i</u>е-то голоса и выб<u>e</u>жали два финскихъ пограничника:
одинъ маленьк<u>i</u>й голубоглазый и необычайно подвижной, другой постарше,
посерьезн<u>e</u>е и потемн<u>e</u>е. Они отогнали пса и стали о чемъ-то говорить съ
мужичкомъ. Мужичекъ спросилъ, есть ли у насъ оруж<u>i</u>е. Мы показали на наши
ножи. Маленьк<u>i</u>й пограничникъ сд<u>e</u>лалъ видъ, что ему полагается насъ обыскать
-- похлопалъ Юру по карману и этимъ и удовлетворился...
Не нужно было быть великимъ психологомъ, чтобы понять -- оба парня
чрезвычайно довольны встр<u>e</u>чей съ нами: это, во-первыхъ, великое событ<u>i</u>е въ
ихъ, в<u>e</u>роятно, не очень разнообразной жизни и, во вторыхъ, н<u>e</u>кая сенсац<u>i</u>я.
Маленьк<u>i</u>й все время что-то болталъ съ мужичкомъ, потомъ завелъ съ Юрой
оживленный разговоръ, состоявш<u>i</u>й изъ жестовъ, междомет<u>i</u>й и попытокъ выразить
мимикой лица так<u>i</u>я, наприм<u>e</u>ръ, вещи, какъ м<u>i</u>ровая революц<u>i</u>я. Не знаю, что
понялъ пограничникъ. Юра не понялъ ничего.
Такъ, болтая и кое-какъ объясняясь при помощи мужичка, мы подошли къ
неширокому озеру, на другой сторон<u>e</u> котораго видн<u>e</u>лось большое деревянное
здан<u>i</u>е. Переправились на лодк<u>e</u> черезъ озеро. Здан<u>i</u>е оказалось пограничной
заставой. Насъ встр<u>e</u>тилъ начальникъ заставы -- такой же маленьк<u>i</u>й
благодушный и спокойный финнъ, какъ нашъ мужичекъ. Степенно пожалъ намъ
руки. Мы вошли въ просторную чистую комнату -- казарму {481} пограничниковъ.
Зд<u>e</u>сь стояла дюжина коекъ и у ст<u>e</u>ны -- стойка съ винтовками...
Мы сняли наши рюкзаки. Начальникъ заставы протянулъ намъ коробку съ
финскими папиросами. Закурили, ус<u>e</u>лись у стола передъ окномъ. Мужичекъ о
чемъ-то вдумчиво докладывалъ, начальникъ такъ же вдумчиво и сочувственно
кивалъ головой. Пограничники стояли около и о чемъ-то многозначительно
перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамк<u>e</u> двери какая-то женщина, по
вс<u>e</u>мъ вн<u>e</u>шнимъ признакамъ жена начальника заставы. Как<u>i</u>я-то льняныя,
б<u>e</u>лобрысыя д<u>e</u>тишки выглядывали изъ-за косяковъ.
Разговоръ клеился очень плохо. Нашъ мужичекъ исчерпалъ свой весьма
немноготомный запасъ русскихъ словъ, мн<u>e</u> говорить просто не хот<u>e</u>лось... Вотъ
в<u>e</u>дь, мечталъ объ этомъ дн<u>e</u> -- первомъ дн<u>e</u> на вол<u>e</u> -- л<u>e</u>тъ
пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову
на попа -- а сейчасъ, когда, наконецъ, добился, просто какая-то
растерянность...
Женщина исчезла. Потомъ снова появилась и что-то сказала. Начальникъ
заставы всталъ и жестомъ, не лишеннымъ н<u>e</u>которой церемонности, пригласилъ
насъ въ сос<u>e</u>днюю комнату. Это была чистенькая, словно по вс<u>e</u>мъ угламъ
вылизанная, комнатка, посередин<u>e</u> стоялъ столъ, накрытый б<u>e</u>лосн<u>e</u>жной
скатертью, на стол<u>e</u> стояли чашки и дымился кофейникъ... Такъ, значитъ,
"приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.
Мы были такими грязными, опухшими, оборванными, что было какъ-то
неловко сид<u>e</u>ть за этимъ нехитрымъ столомъ, который мн<u>e</u>, посл<u>e</u> свиной жизни
лагеря, казался ч<u>e</u>мъ-то въ высокой степени великосв<u>e</u>тскимъ. Какъ-то было
неловко накладывать въ чашку не свой сахаръ. Неловко было смотр<u>e</u>ть въ глаза
этой женщины, которой я никогда не видалъ и, в<u>e</u>роятно, никогда больше не
увижу и которая съ такимъ чисто женскимъ инстинктомъ старалась насъ
накормить и напоить, хотя мы посл<u>e</u> об<u>e</u>да у нашего мужичка и такъ были сыты
до отвала.
Посид<u>e</u>ли, врод<u>e</u> какъ поговорили. Я почувствовалъ какую-то смертельную
усталость -- реакц<u>i</u>я посл<u>e</u> напряжен<u>i</u>я этихъ л<u>e</u>тъ и этихъ дней. Поднялся.
Вышли въ комнату пограничниковъ. Тамъ на зеркально натертомъ полу былъ
разостланъ какой-то коверъ, на ковр<u>e</u> лежали дв<u>e</u> постели: для меня и для Юры.
Настоящ<u>i</u>я постели, челов<u>e</u>ческ<u>i</u>я, а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ, на
чемъ. Юра бокомъ посмотр<u>e</u>лъ на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его
дери!.."
Ужъ вечер<u>e</u>ло. Я вышелъ во дворъ. Жена начальника заставы стояла на
кол<u>e</u>няхъ у крыльца, и въ ея засученныхъ рукахъ была наша многострадальная
кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизв<u>e</u>стная мн<u>e</u> подпорожская д<u>e</u>вочка
пыталась тепломъ своего голоднаго т<u>e</u>льца извлечь полпуда замороженныхъ
лагерныхъ щей, которая прошла нашъ первый поб<u>e</u>гъ, лагерь и шестнадцать
сутокъ скитан<u>i</u>й по карельской тайг<u>e</u>. Жена начальника заставы явственно
пыталась привести эту кастрюлю въ христ<u>i</u>анск<u>i</u>й видъ. Женщина была вооружена
какими-то тряпками, щетками и {482} порошками и старалась честно. Въ дорог<u>e</u>
мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въ<u>e</u>лась въ мельчайш<u>i</u>я
поры аллюмин<u>i</u>я. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни, о стволы
деревьевъ и отъ многаго другого превратилась во что-то, не им<u>e</u>ющее никакого
адэкватнаго термина даже въ геометр<u>i</u>и Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на
кол<u>e</u>няхъ и треть этотъ аллюмин<u>i</u>евый обломокъ крушен<u>i</u>я. Я сталъ объяснять ей,
что этого д<u>e</u>лать не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила свой, исполненный
приключен<u>i</u>ями, в<u>e</u>къ. Женщина понимала плохо. На крыльцо вышелъ Юра, и мы
соединенными усил<u>i</u>ями какъ-то договорились. Женщина оставила кастрюлю и
огляд<u>e</u>ла насъ взглядомъ, въ которомъ ясно чувствовалась непреоборимая
женская тенденц<u>i</u>я поступить съ нами приблизительно такъ же, какъ и съ этой
кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать. Я
не удержался: взялъ грязную руку женщины и поц<u>e</u>ловалъ ее. А на душ<u>e</u> -- было
очень плохо...
Видимо, какъ-то плохо было и Юр<u>e</u>. Мы постояли подъ потемн<u>e</u>вшимъ уже
небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого д<u>e</u>лать не
сл<u>e</u>довало бы. Конечно, мы, какъ бы тамъ ни обращались съ нами, были
арестованными, и не надо было давать повода хотя бы т<u>e</u>мъ же пограничникамъ
подчеркивать этотъ оффиц<u>i</u>альный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.
Мы ус<u>e</u>лись на склон<u>e</u> холма. Передъ нами разстилалась св<u>e</u>тло-свинцовая
гладь озера, дальше, къ востоку отъ него, дремучей и черной щетиной
поднималась тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не придется
бродить. Еще дальше къ востоку шли безконечные просторы нашей родины, въ
которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.
Я досталъ изъ кармана коробку папиросъ, которой насъ снабдилъ
начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мн<u>e</u>"...
-- "Съ чего ты это?"
-- "Да, такъ"...
Я чиркнулъ спичку. Юра неум<u>e</u>ло закурилъ и поморщился. Сид<u>e</u>ли и молчали.
Надъ небомъ востока появились первыя зв<u>e</u>зды он<u>e</u> гд<u>e</u>-то тамъ св<u>e</u>тилась и надъ
Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медв<u>e</u>жьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ,
только, пожалуй, въ Магнитогорск<u>e</u> на нихъ и смотр<u>e</u>ть-то некому -- не до
того... А на душ<u>e</u> было неожиданно и зам<u>e</u>чательно паршиво...
У ПОГРАНИЧНИКОВЪ
Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушен<u>i</u>я -- the
derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то челов<u>e</u>чье житье,
за право чувствовать себя не удобрен<u>i</u>емъ для грядущихъ озимей соц<u>i</u>ализма, а
людьми -- я, въ частности, по въ<u>e</u>вшимся въ душу журнальнымъ инстинктамъ --
за право говорить о томъ, что я вид<u>e</u>лъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь
поэтически, напрягали свои бицепсы въ борьб<u>e</u> съ разъяренными волнами
соц<u>i</u>алистическаго кабака, -- все было какъ-то просто и прямо... Странно:
самое простое время было въ тайг<u>e</u>. Никакихъ {483} проблемъ. Нужно было
только одно -- идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.
И, словно вылившись изъ шторма, сид<u>e</u>ли мы на неизв<u>e</u>стномъ намъ берегу и
смотр<u>e</u>ли туда, на востокъ, гд<u>e</u> въ волнахъ коммунистическаго террора и
соц<u>i</u>алистическаго кабака гибнетъ столько родныхъ намъ людей... Много
запоздалыхъ мыслей и чувствъ л<u>e</u>зло въ голову... Да, проворонили нашу родину.
Въ частности, проворонилъ и я -- что ужъ тутъ гр<u>e</u>ха таить. Патр<u>i</u>отизмъ?
Любовь къ родин<u>e</u>? Кто боролся <i>просто</i> за это? Боролись: за усадьбу, за
программу, за парт<u>i</u>ю, за церковь, за демократ<u>i</u>ю, за самодержав<u>i</u>е... Я
боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно нужно было
понять, что вн<u>e</u> родины -- н<u>e</u>тъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма,
ни карьеры, ни демократ<u>i</u>и, ни самодержав<u>i</u>я -- ничего н<u>e</u>тъ. Родина -- какъ
кантовск<u>i</u>я категор<u>i</u>и времени и пространства; вн<u>e</u> этихъ категор<u>i</u>й -- пустота,
Urnichts. И вотъ -- проворонили...
И эти финны... Таежный мужичекъ, пограничные солдаты, жена начальника
заставы. Я вспомнилъ финскихъ идеалистическихъ и коммунистическихъ карасей,
пр<u>i</u><u>e</u>хавшихъ въ СССР изъ Америки, ограбленныхъ, какъ липки, и голодавшихъ на
Урал<u>e</u> и на Алта<u>e</u>, вспомнилъ лица финскихъ "б<u>e</u>женцевъ" въ ленинградской
пересылк<u>e</u> -- лица, въ которыхъ отъ голода глаза ушли куда-то въ глубину
черепа и губы ссохлись, обнажая кости челюстей... Вспомнился грузовикъ съ
финскими б<u>e</u>женцами въ Карел<u>i</u>и, въ сел<u>e</u> Койкоры... Да, ихъ принимали не такъ,
какъ принимаютъ зд<u>e</u>сь насъ... На чашку кофе ихъ не приглашали и кастрюль имъ
не пытались чистить... Очень ли мы правы, говоря о русской общечелов<u>e</u>чности
и дружественности?.. Очень ли ужъ мы правы, противопоставляя
"матер<u>i</u>алистическ<u>i</u>й Западъ" идеалистической русской душ<u>e</u>?
Юра сид<u>e</u>лъ съ потухшей папиросой въ зубахъ и глядя, какъ и я, на
востокъ, поверхъ озера и тайги... Зам<u>e</u>тивъ мой взглядъ, онъ посмотр<u>e</u>лъ на
меня и кисло улыбнулся, в<u>e</u>роятно, ему тоже пришла въ голову какая-то
параллель между т<u>e</u>мъ, какъ встр<u>e</u>чаютъ людей тамъ и какъ встр<u>e</u>чаютъ ихъ
зд<u>e</u>сь... Да, объяснить можно, но дать почувствовать -- нельзя. Юра,
собственно, Росс<u>i</u>и не видалъ. Онъ вид<u>e</u>лъ соц<u>i</u>ализмъ, Москву, Салтыковку,
людей, умирающихъ отъ маляр<u>i</u>и на улицахъ Дербента, снесенныя артиллер<u>i</u>ей
села Украины, лагерь въ Чустро<u>e</u>, одиночку ГПУ, лагерь ББК. Можетъ быть, не
сл<u>e</u>довало ему всего этого показывать?.. А -- какъ не показать?
Юра попросилъ у меня спички. Снова зажегъ папиросу, руки слегка
дрожали. Онъ ухмыльнулся еще разъ, совс<u>e</u>мъ уже д<u>e</u>ланно и кисло, и спросилъ:
"Помнишь, какъ мы за керосиномъ <u>e</u>здили?"... Меня передернуло...
Это было въ декабр<u>e</u> 1931 года. Юра только что пр<u>i</u><u>e</u>халъ изъ буржуазнаго
Берлина. Въ нашей Салтыковк<u>e</u> мы сид<u>e</u>ли безъ св<u>e</u>та -- керосина не было.
По<u>e</u>хали въ Москву за керосиномъ. Стали въ очередь въ четыре часа утра.
Мерзли до десяти. Я принялъ на себя административныя обязанности и сталъ
выстраивать {484} очередь, всл<u>e</u>дств<u>i</u>е чего, когда лавченка открылась, я
наполнилъ два пятилитровыхъ бидона вн<u>e</u> очереди и сверхъ нормы. Кое-кто сталъ
протестовать. Кое-кто пол<u>e</u>зъ драться. Изъ за десяти литровъ керосина, изъ-за
пят<u>i</u>алтыннаго по "нормамъ" "проклятаго царскаго режима", были пущены въ ходъ
кулаки... Что это? Росс<u>i</u>я? А какую иную Росс<u>i</u>ю видалъ Юра?
Конечно, можно бы ут<u>e</u>шаться т<u>e</u>мъ, что путемъ этакой "прививки" съ
соц<u>i</u>ализмомъ въ Росс<u>i</u>и покончено навсегда. Можно бы найти еще н<u>e</u>сколько
столь же ут<u>e</u>шительныхъ точекъ зр<u>e</u>н<u>i</u>я, но въ тотъ вечеръ ут<u>e</u>шен<u>i</u>я какъ-то въ
голову не л<u>e</u>зли. Сзади насъ догоралъ поздн<u>i</u>й л<u>e</u>тн<u>i</u>й закатъ. Съ крыльца
раздался веселый голосъ маленькаго пограничника, голосъ явственно звалъ
насъ. Мы поднялись. На восток<u>e</u> багров<u>e</u>ли, точно облитыя кровью красныя
знамена, осв<u>e</u>щенныя уже невиднымъ намъ солнцемъ, облака и глухо шум<u>e</u>ла
тайга...
Маленьк<u>i</u>й пограничникъ, д<u>e</u>йствительно, звалъ насъ. Въ небольшой
чистенькой кухн<u>e</u> стоялъ столъ, уставленный всякими съ<u>e</u>стными благами, на
которыя Юра посмотр<u>e</u>лъ съ великимъ сожал<u>e</u>н<u>i</u>емъ: <u>e</u>сть было больше некуда.
Жена начальника заставы, которая, видимо, въ этой маленькой "семейной"
казарм<u>e</u> была полной хозяйкой, думаю, бол<u>e</u>е самодержавной, ч<u>e</u>мъ и самъ
начальникъ, пыталась было уговорить Юру и меня съ<u>e</u>сть что-нибудь еще -- это
было безнадежное предпр<u>i</u>ят<u>i</u>е. Мы отнекивались и отказывались, пограничники о
чемъ-то весело пересм<u>e</u>ивались, изъ спутанныхъ ихъ жестовъ я понялъ, что они
спрашиваютъ, есть ли въ Росс<u>i</u>и такое обил<u>i</u>е. Въ Росс<u>i</u>и его не было, но
говорить объ этомъ не хот<u>e</u>лось. Юра попытался было объяснить: Росс<u>i</u>я это --
одно, а коммунизмъ это -- другое. Для вящей понятливости онъ въ русск<u>i</u>й
языкъ вставлялъ н<u>e</u>мецк<u>i</u>я, французск<u>i</u>я и англ<u>i</u>йск<u>i</u>я слова, которыя
пограничникамъ были не на много понятн<u>e</u>е русскихъ. Потомъ перешли на
рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики намъ, повидимому, все же
удалось объяснить н<u>e</u>которую разницу между русскимъ и большевикомъ. Не знаю,
впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случа<u>e</u>, встр<u>e</u>чали не какъ
большевиковъ. Нашъ маленьк<u>i</u>й пограничникъ тоже взялся за карандашъ. Изъ его
жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ им<u>e</u>етъ медаль за отличную стр<u>e</u>льбу --
медаль эта вис<u>e</u>ла у него на штанахъ -- и что на озер<u>e</u> они ловятъ форелей и
стр<u>e</u>ляютъ дикихъ утокъ. Начальникъ заставы къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще
что-то, слегка похожее на тетерева. Житье зд<u>e</u>сь, видимо, было совс<u>e</u>мъ
спокойное... Жена начальника заставы погнала насъ вс<u>e</u>хъ спать: и меня съ
Юрой, и пограничниковъ, и начальника заставы. Для насъ были уже уготованы
дв<u>e</u> постели: настоящ<u>i</u>я, всамд<u>e</u>лишныя, челов<u>e</u>ческ<u>i</u>я постели. Какъ-то неудобно
было л<u>e</u>зть со своими грязными ногами подъ грубыя, но б<u>e</u>лосн<u>e</u>жно-чистыя
простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань, какъ-то обидно было,
что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью.
Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все
пересм<u>e</u>ивались весело о чемъ-то, и они, слегка {485} поторговавшись,
улеглись спать. Я не безъ наслажден<u>i</u>я вытянулся на постели -- первый разъ
посл<u>e</u> одиночки ГПУ, гд<u>e</u> постель все-таки была. Въ лагер<u>e</u> были только голыя
доски наръ, потомъ мохъ и еловыя в<u>e</u>тки карельской тайги. Н<u>e</u>тъ, что томъ ни
говорить, а комфортъ -- великая вещь...
Однако, комфортъ не помогалъ. И вм<u>e</u>сто того ощущен<u>i</u>я, которое я
ожидалъ, вм<u>e</u>сто ощущен<u>i</u>я достигнутой, наконецъ, ц<u>e</u>ли, ощущен<u>i</u>я безопасности,
свободы и прочаго и прочаго, въ мозгу кружились обрывки тяжелыхъ моихъ
мыслей и о прошломъ, и о будущемъ, а на душ<u>e</u> было отвратительно скверно...
Чистота и уютъ этой маленькой семейной казармы, жалостливое гостепр<u>i</u>имство
жены начальника заставы, дружественное зубоскальство пограничниковъ, покой,
сытость, налаженность <i>этой</i> жизни ощущались, какъ н<u>e</u>кое нац<u>i</u>ональное
оскорблен<u>i</u>е: почему же у <i>насъ</i> такъ гнусно, такъ голодно, такъ жестоко?
Почему сов<u>e</u>тск<u>i</u>е пограничники (сов<u>e</u>тск<u>i</u>е, но все же русск<u>i</u>е) встр<u>e</u>чаютъ
б<u>e</u>глецовъ изъ Финлянд<u>i</u>и совс<u>e</u>мъ не такъ, какъ вотъ эти финны встр<u>e</u>тили насъ,
б<u>e</u>глецовъ изъ Росс<u>i</u>и? Такъ ли ужъ много у насъ правъ на ту монопол<u>i</u>ю
"всечелов<u>e</u>чности" и дружественности, которую мы утверждаемъ за русской
душой? Не знаю, какъ будетъ дальше. По ходу событ<u>i</u>й насъ, конечно, должны
арестовать, куда-то посадить, пока наши личности не будутъ бол<u>e</u>е или мен<u>e</u>е
выяснены. Но, вотъ, пока что никто къ намъ не относится, какъ къ
арестантамъ, какъ къ подозрительнымъ. Вс<u>e</u> эти люди принимаютъ насъ, какъ
гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо
накормить и подбодрить. Разв<u>e</u>, если бы я былъ финскимъ коммунистомъ,
прорвавшимся въ "отечество вс<u>e</u>хъ трудящихся", со мною <i>такъ</i> обращались бы? Я
вспомнилъ финновъ-переб<u>e</u>жчиковъ, отосланныхъ въ качеств<u>e</u> заключенныхъ на
стройку Магнитогорскаго завода -- они тамъ вымирали сплошь; вспомнилъ
"знатныхъ иностранцевъ" въ ленинградской пересыльной тюрьм<u>e</u>, вспомнилъ
группы финновъ-переб<u>e</u>жчиковъ въ деревн<u>e</u> Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ,
растерянныхъ, а въ глазахъ -- плохо скрытый ужасъ полной катастрофы,
жестокой обманутости, провала вс<u>e</u>хъ надеждъ... Да, ихъ такъ не встр<u>e</u>чали,
какъ встр<u>e</u>чаютъ насъ съ Юрой. Странно, но если бы вотъ на этой финской
пограничной застав<u>e</u> къ намъ отнеслись груб<u>e</u>е, оффиц<u>i</u>альн<u>e</u>е, мн<u>e</u> было бы
какъ-то легче. Но отнеслись такъ по челов<u>e</u>чески, какъ я -- при всемъ моемъ
оптимизм<u>e</u>, не ожидалъ. И контрастъ съ безчелов<u>e</u>чностью всего того, что я
видалъ на территор<u>i</u>и бывшей Росс<u>i</u>йской импер<u>i</u>и, навалился на душу тяжелымъ
нац<u>i</u>ональнымъ оскорблен<u>i</u>емъ. Мучительнымъ оскорблен<u>i</u>емъ, безвылазностью,
безысходностью. И вотъ еще -- стойка съ винтовками.
Я, какъ большинство мужчинъ, питаю къ оруж<u>i</u>ю "влечен<u>i</u>е, родъ недуга".
Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое оруж<u>i</u>е,
начиная съ лука и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется
прим<u>e</u>рить, пристр<u>e</u>лять, почувствовать свою власть надъ нимъ. И такъ какъ я
-- отъ Господа Бога -- челов<u>e</u>къ, настроенный безусловно пацифистски,
безусловно антимилитаристически, такъ какъ я питаю {486} безусловное
отвращен<u>i</u>е ко всякому уб<u>i</u>йству и что въ нел<u>e</u>пой моей б<u>i</u>ограф<u>i</u>и есть два
уб<u>i</u>йства -- да и то оба раза кулакомъ, -- то свое влечен<u>i</u>е къ оруж<u>i</u>ю я
всегда разсматривалъ, какъ своего рода тихое, но совершенно безвредное
пом<u>e</u>шательство -- вотъ врод<u>e</u> собиран<u>i</u>я почтовыхъ марокъ: платятъ же люди
деньги за такую ерунду.
Около моей койки была стойка съ оруж<u>i</u>емъ: штукъ восемь трехлинеекъ
русскаго образца (финская арм<u>i</u>я вооружена русскими трехлинейками), дв<u>e</u>
двухстволки и какая-то мн<u>e</u> еще неизв<u>e</u>стная малокалиберная винтовочка: завтра
надо будетъ пощупать... Вотъ, тоже, чудаки люди! Мы, конечно, арестованные.
Но ежели мы находимся подъ арестомъ, не сл<u>e</u>дуетъ укладывать насъ спать у
стойки съ оруж<u>i</u>емъ. Казарма спитъ, я -- не сплю. Подъ рукой у меня оруж<u>i</u>е,
достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать въ два счета, буде
мн<u>e</u> это понадобится. Надъ стойкой виситъ заряженный парабеллюмъ маленькаго
пограничника. Въ этомъ парабеллюм<u>e</u> -- полная обойма: маленьк<u>i</u>й пограничникъ
демонстрировалъ Юр<u>e</u> механизмъ этого пистолета... Тоже -- чудаки-ребята...
И вотъ, я поймалъ себя на ощущен<u>i</u>и -- ощущен<u>i</u>и, которое стоитъ вн<u>e</u>
политики, вн<u>e</u> "пораженчества" или "оборончества", можетъ быть, даже вообще
вн<u>e</u> сознательнаго "я": что первый разъ за 15-16 л<u>e</u>тъ своей жизни --
винтовки, стоящ<u>i</u>я въ стойк<u>e</u> у ст<u>e</u>ны я почувствовалъ, какъ винтовки
<i>дружественныя</i>. Не оруж<u>i</u>е насил<u>i</u>я, а оруж<u>i</u>е защиты отъ насил<u>i</u>я. Сов<u>e</u>тская
винтовка всегда ощущалась, какъ оруж<u>i</u>е насил<u>i</u>я -- насил<u>i</u>я надо мной, Юрой,
Борисомъ, Авд<u>e</u>евымъ, Акульшинымъ, Батюшковымъ и такъ дал<u>e</u>е по алфавиту.
Совершенно точно такъ же она ощущалась и вс<u>e</u>ми ими... Сейчасъ вотъ эти
<i>финск<u>i</u>я</i> винтовки, стоящ<u>i</u>я у ст<u>e</u>ны, защищаютъ меня и Юру отъ сов<u>e</u>тскихъ
винтовокъ. Это очень тяжело, но это все-таки фактъ: финск<u>i</u>я винтовки насъ
защищаютъ; изъ русскихъ винтовокъ мы были бы разстр<u>e</u>ляны, какъ были
разстр<u>e</u>ляны милл<u>i</u>оны другихъ русскихъ людей -- пом<u>e</u>щиковъ и мужиковъ,
священниковъ и рабочихъ, банкировъ и безпризорниковъ... Какъ, в<u>e</u>роятно, уже
разстр<u>e</u>ляны т<u>e</u> инженеры, которые пытались было б<u>e</u>жать изъ Туломскаго
отд<u>e</u>лен<u>i</u>я соц<u>i</u>алистическаго рая и въ моментъ нашего поб<u>e</u>га еще досиживали
свои посл<u>e</u>дн<u>i</u>е дни въ Медгорской тюрьм<u>e</u>, какъ разстр<u>e</u>лянъ Акульшинъ, ежели
ему не удалось прорваться въ заон<u>e</u>жскую тайгу... Какъ были бы разстр<u>e</u>ляны
сотни тысячъ русскихъ эмигрантовъ, если бы они появились на родной своей
земл<u>e</u>.
Мн<u>e</u> захот<u>e</u>лось встать и погладить эту <i>финскую</i> винтовку. Я понимаю:
очень плохая иллюстрац<u>i</u>я для патр<u>i</u>отизма. Я не дум