л занавески.
Он выложил на письменный стол томики Тургенева, затем том "Жизнь
животных" Брема, который необходимо было сжечь. Этот наивный тайник для
"вальтера" все-таки был удобным - вырезанный бритвой футляр среди жирных
строчек, и в глаза Константину бросилось несколько слов, оборванных
выемкой гнезда, он прочитал машинально, не вдумываясь в смысл:
"...потрясенные ревом тигра животные..."
Он вздрогнул - громкий стук раздался в дверь из коридора.
Этот стук возник из шагов, голосов на кухне, из движения в квартире.
Стук начался в дверь первой комнаты. Он заполнил ее, рвался, проникая
оттуда, из другого мира.
И, отчетливо услышав этот сумасшедший стук, Константин быстрым и
сильным рывком охватил, сжал плоский и холодный как лед металл пистолета:
и, когда он оборачивался к двери, что-то знакомое, темное кинулось в лицо,
мелко задрожав в тумане, жирная пиния букв, смысл которых он уже не понял;
лишь в сознании его завязла мысль: "Вот оно, вот оно!"
За дверью гремели шаги. Стучали непрерывно.
И он понял, что это все - за спиной дышит пустота, в которой ничего
нет, кроме угольного бесконечного провала. И еще он успел подумать, что
сейчас, когда они войдут, исчезнут мать и отец, которых он уже забывал,
почти не помнил, и незабытая война, и Сергей, и сорок пятый год, и Николай
Григорьевич, и Ася, и ее радостно сияющие ему глаза ("Прости меня,
Асенька, прости меня!"), и Михеев, и Быков, и вся злость, и его мука, и
его страх за Асю, с которым невозможно было жить.
"Вот и все, Костя..."
И, одним движением толкнув руку с "вальтером" в карман, глядя на дверь
в другой комнате, он крикнул:
- Кто?..
В дверь прекратили стучать. Шагов не было. И только возбужденный голос
сквозь дыхание:
- Константин Владимирович! Константин Владимирович!.. Вы спите? - Это
был голос Берзиня.
- Кто там?.. Вы, Марк Юльевич?..
- Константин Владимирович! Откройте! Вы слышали? Вы спите? Радио...
включите, пожалуйста, радио!
- Что? Какое радио?
С испариной на лбу, очнувшись, он застонал, протер лицо, словно
разглаживая на нем напряжение мускулов.
И после этого повернул ключ в двери.
- Радио... радио! Вы слышали радио? Это второе сообщение... Вы слышали?
Берзинь на коротеньких ногах вкатился в комнату, волосы встрепанно
торчали с боков лысины, подтяжки спущены, били по ягодицам, как вожжи.
В руках у Берзиня была мышеловка, и несоответствие этой мышеловки и
выражения несчастья в глазах его, во всей его фигуре удивило Константина.
Он, не понимая, выговорил едва:
- Вы что?
- Вы послушайте... послушайте! Вы не слышали? Не слышали? Передали о
Сталине... И сейчас передают. Вы спали, да? Вы не слышали? Включите радио!
Где у вас радио?
- Что - Сталин?
- Включите радио. Включите радио! - повторял Берзинь, бегая по комнате.
- Где, где у вас радио? Передают. Сейчас!
Константин вбежал во вторую комнату; дергая зацепившийся шнур, включил
репродуктор - он размеренно ронял чугунные слова:
- ...и Совет Министров Союза ССР сообщают о постигшем нашу партию и наш
народ несчастье - тяжелой болезни товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.
В ночь на второе марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве
в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для
жизни области мозга.
Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги.
Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и
дыхания...
На Горбатом мосту тихой канавы Константин нащупал "вальтер" во
внутреннем кармане и резко бросил его через железные перила в неподвижную
вечернюю, расцвеченную огнями воду.
И не расслышал булькнувший звук внизу. Вода поглотила пистолет без
всплеска - и не было кругов в масляной черноте под мостом.
"Почему я этого не сделал раньше? Надеялся на что-то? Ждал? Не верил?
Что ж - вот она, добренькая черта: сомневаться до последнего момента! И я
не верил, сомневался?.."
Потом, скользя по гололеду ступеней, Константин спустился на безлюдную
набережную - и тут сбоку раздался стеклянный приближающийся хруст ледка
под чьими-то ногами. Он со споткнувшимся сердцем глянул из-за поднятого
воротника. Темная фигура постового, незаметно дежурившего в тени дома,
солидно, неторопливо надвигалась на Константина, голос ударил, как
выстрел:
- А ну, что бросил, гражданин? Что в канаву бросал?
- Пистолет. Обыкновенный пистолет, - внезапно с отчаянным спокойствием
проговорил Константна. - Этого мало?
- Чего-о? Вы эти шутки бросьте. Вчера одна тоже бросила. Ночью. Утром
посмотрели - младенчик на камушках. "Пистоле-ет"! Проходите, проходите,
гражданин.
Ночью он сжег в печи том Брема, в котором было вырезано гнездо для
"вальтера".
- Ты не спишь, Костя?
- Нет. Не могу.
- Это ужасно.
- Скажи как врач, инсульт - очень серьезно? Это излечимо?
- Да. Но это второй инсульт. Главный врач нашей поликлиники сказал, что
это второй. Первый был в тридцатых годах. Мы не знали. Он без сознания.
Поражены важные центры.
- Странно. Не могу представить, чтобы он был без сознания. Мы всегда
думали, что он вечен...
- Когда я шла из поликлиники, на улице останавливались люди. Везде
включили радио. Все молчат. Никто не ожидал. Знает ли об этом папа... там?
И Сергей.
- Наверно.
- ...Письма, которые писал Сергей Сталину... Он писал о папе. Теперь я
не знаю, что будет.
- Ася! Тебе неудобно лежать?
- Нет, нет... Что-то стало душно. Горло перехватило.
- Дать тебе воды? Тебе что-нибудь нужно, Асенька?
- Не надо. Ничего не надо. Возьми только руку из-под головы. Не
обижайся... Я вот так лягу. И все пройдет.
- Ася!
- Что, милый?
- Ася, все прошло?
- Да.
- Ася... что ты сейчас чувствуешь?
- Этого не объяснишь. Маленького зайца. Лапками копошится за пазухой.
- Я люблю тебя. Одну. Единственную. Я никогда никого так не любил.
- Костя, глупый, ты так сказал? А он возится там и не знает - ни тебя,
ни меня. Ни то, что в мире. Он сейчас ничего не знает.
- ...Ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне, ни о своем деде. Все ему
не нужно будет знать. К черту ему знать это!
- Нет! Он должен знать все. Я не хочу, чтобы он вырос комнатным
цветком. Нет. Он должен уметь драться, защитить себя. Он не должен давать
себя в обиду.
- Я уверен, Ася, он все же будет жить при коммунизме. Кулаки необходимы
будут для спорта. Это нам нужны кулаки. Ася... тебе удобно лежать?
- Да, милый. Сколько сейчас времени?
- Два часа ночи.
- Два часа... Костя, ты не выключал радио?
- Нет, радио включено.
14
На следующий день перед сменой Константин увидел Михеева.
Помедлив, Константин вытащил сигарету, помедлив, чиркнул спичкой,
затянулся, потом аккуратно бросил спичку в металлическую бочку около входа
- ждал, пока пройдет первый порыв злой неприязни, возникшей сразу при виде
широкой шеи Михеева со щеточкой отросших волос, лежащих на воротнике
полушубка, его крепкой, тугой спины, его ватных брюк, заправленных в
бурки.
Боком к Константину Михеев стоял в толпе шоферов, собравшихся перед
линией в закутке курилки, щеки его темнели плохо выбритой щетиной, угрюмое
лицо было непроспанно, одутловато, с похмельной, казалось, желтизной.
"Он был у больной сестры или на дне рождения, кажется? - вспомнил
Константин недавние слова Акимова. - Он приезжает с линии раньше или позже
меня, избегает встреч со мной!.. Или той ночью он еще где был? Что ж, и
это похоже. О чем он думает сейчас?"
- А я тебе говорю - нет! Соображать надо! - донесся из закутка
рокочущий бас Плещея. - Слухи, брат, как мяч, скачут!..
И Константин догадался, о чем говорили там.
Все, что задумал он, как бы теряло сейчас свою значительность,
растворялось в неспокойной и сгущающейся обстановке, все как бы
утрачивалось в последних событиях и незаметно отдалялось в охлаждающий
туманец.
"Так что же?" - спросил он себя.
Константин зачем-то выждал минуту возле бочки с водой, отражавшей
сквозь нечистые стекла окон фиолетовое мартовское небо, подошел к закутку
курилки. Его никто не заметил; увидел один Сенечка Легостаев, как всегда,
топтавшийся чуть в стороне с бутылкой кефира; несмотря ни на что, он
закусывал перед сменой. Здороваясь, он открыл, криво улыбнувшись
Константину, стальные зубы, спросил:
- Слышал? Что происходит-то на белом свете?
И, большим глотком отхлебнув из бутылки, навалился на чужие плечи, стал
не без любопытства заглядывать в середину гудевшей толпы шоферов.
Шли разговоры.
- Что тут предполагать! Все может быть. Иногда и профессора ни шута не
могут! - выделяясь, звучал натянутый густой бас Плещея. - Здоровье тоже
было немолодое. Но надеяться надо - обойдется, может. Об этом и думать
надо. А не о том, что профессора плохие. Все козлов отпущения хотим найти!
- В войну ни одной ночи небось не спал - думал за всех. Вот тебе и
кровоизлияние в голову. Сам все!
- С ним враги не особенно... Боялись. И Черчилль сволочь! И Трумэн...
Всех держал. Надорвешь здоровье, поди! А тут еще в юбилей письма в
газетах: "Родной наш, любимый". Как сглазили!
- Да ты только, Семенов, ерунду не пори, моржовая голова! - раздраженно
загудел Плещей. - "Сглазили"! Чего сглазили? Орел ты, вороньи перья! Ты
еще у бабушки на самоваре погадай! Тут даже у нас некоторые балабонят, что
врачи, мол, виноваты!..
- Я что, Федор Иванович? Я не болтал такое...
- Да ты, может, и нет. Ну а чего ты сразу задом заюлил-то, Семенов?
Чего скис? Чего перепугался?
И в это время Константин через головы шоферов увидел повернутое к
диспетчеру Семенову грубоватое и заметное оспинками лицо Плещея, сидевшего
на скамье; рядом молчаливо сидел Акимов, ресницы опущены, белые волосы
зачесаны назад. Плещей сказал грустно Семенову:
- Разное болтают, брат. Это я тебе как коммунист говорю. Чешут языками
направо и налево, озлобляют только всех. Всегда виновных ищем! - Он
крепким хлопком выбил сигарету из мундштука. - Так, Михеев, или не так?
Чего ты на меня из-за Семенова, как на огонь, смотришь? Это ты, что ли,
тут утром болтал, что Сталина врачи отравили? Значит, как - профессора в
ответе?
- Вы, Федор Иванович, больно уж как-то неполитично говорите, - ответил
надтреснутым голосом Михеев, моргнув, как на яркий свет, глазами.
- А ну - конкретно! В чем? - рокотнул Плещей, упираясь кулаками в
колени.
Михеев заговорил угрюмо:
- Разве о вожде народов кто болтает? Любили мы его, как отца. И так
далее. Вы, как секретарь партийной организации, объяснение людям должны
дать. А вы только людей высмеиваете, рты зажимаете. Семенову вот... Я, как
беспартийный гражданин, даже не могу согласиться с вашим объяснением.
Плещей с зорким удивлением коротко остановил взгляд на Михееве и грузно
ударил кулаками по своим коленям.
- Сосунок! Телецок вислоухий! - зарокотал Плещей насмешливо. - Ты меня
будешь учить политграмоте! Когда ты задуман был на печке, я уже в партию
вступил, Ленина видел, пятилетки строил. Ты что же, Михеев, ответственней,
значит, коммунист, чем я? Значит, ты патриот и стоишь на страже? А ты,
круглая голова, два уха, по-русски слово "правда" знаешь!.. Здорово,
Костя! - в наступившем молчании, точно остыв и уже мягче сказал Плещей,
заметив Константина, подошедшего в эту минуту сбоку Михеева; и взглянул
Акимов, обрадованно поздоровавшись движением век; стали оборачиваться к
Константину лица шоферов. - Садись с нами, Константин! Где же пропадаешь?
В обрез что-то приходить начал, не видно тебя совсем, кореш! -
грубовато-ласково проговорил Плещей и раздвинул место на скамье рядом с
собой и Акимовым. - Посиди-ка, расскажь что-нибудь, а то тут... мозги
растопырились!
- Действительно, пропадаешь где-то, Костя, - сказал Акимов.
Но Константин не успел ответить, кивнуть Плещею, Акимову, знакомым
шоферам - на секунду встретился с глазами Михеева, невыспавшимися,
красными, стоячими, как у птицы ночью, потом, словно кто-то махнул по
глазам Михеева, мгновенно застлал тенью, - зрачки скользнули книзу.
- Здорово, Илюша! - проговорил Константин. - А я тебя искал вчера. Или,
говорят, ты меня искал? Простите, ребята! - прибавил он, обращаясь ко
всем. - Я одну минуту! Он давно хочет со мной поговорить. Но без
свидетелей. Пошли, Илюша! Я готов.
- Заболел? Отстань, дурак! - презрительно сказал Михеев.
И, багровея, заплетаясь бурками, как-то угловато пошел от курилки к
машинам, словно бы ожидая удара от Константина, который последовал за ним.
Возле машин Михеев вдруг спросил срывающимся голосом:
- Чего от меня хочешь?
- Ничего, ничего страшного, - обняв его за плечи, ответил Константин. -
Только передам тебе несколько слов от одного человека... По его просьбе.
- Какого человека? - нахмурился Михеев. - Врешь все!.. Чего пристал?
- Ты позвонишь этому человеку по телефону - узнаешь. Но тогда будет
поздно. Для тебя! - Константин поощряюще пошлепал его по натянутой, как
барабан, спине. - Для тебя! Пошли, Илюша. Давай вон туда. За машины. Там
никто не помешает. Это секретный разговор. Я при всех не могу.
- Бешеный дурак! - опасливо проговорил Михеев. - Зачем глупость при
народе болтал? Что подумают? Тебе за это - знаешь?
- Спокойно. Не надо волноваться, Илюша. Я сделал это для отвода глаз. Я
ведь всю войну был в разведке, знаю, что такое вторая игра. И конспирация.
А ты еще сопливый мальчик, хотя и хорошо кое-что делаешь...
- Ты что это болтаешь? - угрожающе произнес Михеев.
"Вот оно, сейчас, вот оно!" - подумал Константин не с новью узнавания,
а с каким-то жутким, даже сладостным, удовлетворением.
- Пойдем, Илюша, - проговорил он. - Я все возьму на себя.
В закутке - в самом дальнем углу гаража, за старой колонкой, за
стоявшими перед ремонтом машинами, тускло освещенными солнцем сквозь
огромные и пыльные окна, Михеев, возбужденно оскалясь, выкрикнул
Константину:
- Ну, чего хочешь?
- Давай здесь, - тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на
плечо.
- Чего ты хочешь? Чего?
Михеев, весь напрягшись, враждебно-настороженно бегал взглядом по груди
Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо подрагивало,
как от тика.
- Чего? Чего ты?.. Что за разговор?
- Разговор очень короткий. Только запоминай, - размеренно сказал
Константин. - Запомни, парень... запомни... что на этом свете есть правда.
Я давно хотел тебе это напомнить. Очень давно. И так уж, слава богу,
устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое...
- О чем ты? Чего ты? - вскричал Михеев, пытаясь вырваться из-под руки
Константина, но не хватило силы. - Пусти!
- А ты потерпи, Илюша.
- Пусти, говорят! - Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза с
выражением страха выкатились и будто отталкивали Константина. - Пусти!
Пусти!..
- Запомни второе, Илюша, - проговорил Константин, не отпуская его. - Я
прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще - кутенок. Если завтра же ты
не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова, на всех остальных из
парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в кармане вот этого
твоего полушубка найдут оружие, а в твоей машине обнаружат кое-что, от
чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что в парке
не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни, милый:
все будет сделано, как в ювелирном магазине. Запомни еще! Не торопись,
милый, не рассчитав силы, - можно самому себе к черту снести затылок!
Запомнил? И еще, Илюшенька, - Константин, прищурясь, жестко стиснул
окаменевшее плечо Михеева. - Я легко могу позвонить Соловьеву по телефону
ка-ноль... и доложить о тысяче рублей, которыми ты хотел купить свое
молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и обещал, что все
будет в порядке?
- Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти-и! - придушенно выдохнул Михеев и
вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул Константина в грудь,
стремясь оттолкнуть его от выхода из закутка, пронзительно крикнул: -
Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти-и!..
- Заткнись, гнусная морда! - Константин схватил его за борта полушубка,
всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в
горле Михеева екнуло. - Молчи, харя! И запоминай, что говорят! Отвечай,
шкура, запомнил? Запомнил?
Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и,
ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками;
и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил:
- Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло?
- А-а! Пусти-и! Пусти-и!..
Михеев с неожиданной яростью забился в его руках, ударил коленом в
живот, и Константин, превозмогая острую боль в паху, притянул его и,
выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя - он не
хотел драки, зная, что может не удержаться от нее.
Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял,
задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем:
- Убить захотел? Убить? Я тебя упеку!.. Пистолет у тебя...
разговорчики. Я тебя...
- Что-что! - крикнул Константин и бросился к нему. - Что ты сказал?
- Не трожь! - взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу. - Я
ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь!
"Похоже. Очень похоже, - подумал Константин. - Так и Быков".
- Убить?..
- Этого мало, сволочь!
- Чего вас тут надирает? Что за крик еще? - раздался голос в проходе
закутка.
Константин оглянулся и тут увидел торопливо входивших в закуток
насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними весело изумленного Сенечку
Легостаева, как бы всем лицом своим ожидавшего скандала. Константин
сказал, сдерживая голос:
- Вот визжит парень непонятно почему...
- Что тут еще, Костя? Что этот... упырь на полу загорает? - мрачно
спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из-под сросшихся лохматых
бровей. - Разговор? А крик зачем? На весь гараж!
- Был разговор. По душам, - ответил Константин и кивнул на Михеева,
медленно вставшего, злобно, со всхлипами сморкающегося в скомканный
платок. - Илюшеньке захотелось посидеть на полу, охладить поясницу.
Странности у него. Во время серьезного разговора садится на пол. Не
удержишь.
Сенечка Легостаев захохотал, нагло показывая стальные зубы; Акимов
испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился.
- Бывает, - равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом,
словно ничего не заметил здесь. - Иногда полезно бывает задний мост
охладить. Только крика не надо. Лишнее!
Не подняв головы, Михеев по-бычьи протиснулся к выходу между Плещеем и
Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к машинам в
сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его:
- Чего бараном орал, гудок?
- Ну? - хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина к выходу. - На
линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни одной
придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял, и я не понял.
Ясно? У нас слух плохой... А Сенечка умом не допер.
- Понял, Федор Иванович, - негромко ответил Константин. - Спасибо. Я
все понял.
- Давай, давай на линию!
Вечером, бреясь в ванной, Константин долго разглядывал свое лицо,
темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем-то; глаза смотрели
устало и ожидающе - незнакомо. Прежде, бреясь и любя эти минуты, он
насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал тогда, как молодеет
кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его - подчеркнуто
открывало чуть тронутые сединой виски, - и мысль о том, что Ася видела это
его новое лицо, была неприятна Константину.
Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво, со знанием
дела, как будто всю жизнь занимался этим, заваривал чай. Теплый пар,
подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И он опять
представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на
диван, поставил пепельницу на стул.
Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки расходились
в ней, как легкие круги по воде: приглушенные заборами далекие гудки
машин, изредка позванивание застывших луж под чьими-то шагами во дворе. И
было странно: то, что произошло с ним в последние дни, и то, что
происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой тишине, и
он почувствовал, что смертельно, до тоскливого онемения устал, что его
охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела.
Он поморщился, услышав затрещавший телефон.
От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в
силах разрушить это состояние бездумного и отрешенного покоя; затем с
насилием над собой снял трубку - могла звонить Ася.
- Да...
Трубка молчала.
- Да, - повторил Константин. - Да, черт возьми!
- Мне Константина Владимировича...
- Я слушаю. Слушаю! Кто это?
- Добрый вечер, Константин Владимирович, - откуда-то издалека
зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно:
- Да с кем я говорю? Ничего не слышно!
- Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких
вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю,
что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более
умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда
угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам
нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было
и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все!
Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках,
пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно
закружилась голова.
"Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев... У него был Михеев?
Озлобился и пошел? Что ж - вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это
был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне?
После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?"
Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не
зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало,
как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже.
"Неужели? Не может быть!.. И это - правда? - подумал он. - Все равно!
Все равно!.."
15
- Да, умер...
- Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу.
- Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание.
- Го-осподи! А я слышу - музыка... Из Воронежа ведь я, у сродственников
остановилась... Утром встала, брательник на работу собирается. "Плохо", -
говорит. А я-то говорю: "Разве врачи упустят?" Упустили!..
- Мамаша, не мешайте! Если идете - идите! Со всеми... А вы - под
ногами!
- Бегут, что ли, впереди?
- Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит.
- Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог...
- Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна
оттуда идет! Во-он, оглянитесь!
- Это что же, родимые, его смотреть?
- ...Да, не приходил в сознание...
- Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!
- Оживятся они сейчас... Рады!
- Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?
- Кто оживится?
- Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут
начать войну...
- Американцы соболезнование не прислали.
- Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!
- К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна.
Как врач говорю.
- Кто после Аллилуевой был его женой?
- Да кто-нибудь был...
- Что-о? За такие слова - знаете? В такой день - что говорите?
- Я ничего не сказал, товарищ...
- Что было бы с нами, если бы не он тогда...
- Впереди есть милиция?
- Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио
слышно было, как булькало...
- Иди рядом со мной. Не отставай!
- Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я
прошу тебя.
- Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит
ноги.
- Я на всех стройках... И в первую пятилетку, и потом...
- Социализм вытащил...
- Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.
- Ну? Что вы шепотом?.. А он...
- Не передали ему, видать, секретари.
- Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей
ребенок?
- Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.
- Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?
- Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то...
- От Курского вокзала...
- Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?
- Слово у него было твердое. Много не говорил.
- В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет... А последнего Первого
мая его не было...
- Как это не было? Я сам видел.
- Да, проститься.
- Я с сорок первого... Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.
- Что там? Опять побежали?
- Вы ничего не видите? Почему остановились?
- Почему остановились?..
- Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?
- Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?
- Нет, опять пошли...
- Вся Москва тронулась.
- Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи,
помогите кто-нибудь Устал, видимо...
- Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!
Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием
месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул
промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые
воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и
зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы
головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло
холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало
резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов
полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из
репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над
головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением
смерти, непоправимостью уже случившегося.
- Музыка-то, музыка зачем? - закашлявшись, сказал кто-то сбоку от
Константина. - И так сердце рвет...
- Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется!
Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми
тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком
Шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала,
рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом
сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями,
уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка,
крича испуганно: "Мама! Мама!" - тотчас, как бы подхватив этот крик,
истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и
несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в
каком-то упоенном ужасе горя - и от мелодий Шопена, и от непонятности при
виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул:
- Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с
девочкой! Я видел...
- Помогите ей!
- Да это кондуктор.
- Какой кондуктор? Ни одного нет!
- Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают... Откуда столько
людей? Ты слышишь - там впереди кричат!
Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами
домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и
плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился
спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, - вытягивали шеи и
подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные
лица.
- Что там? Что?
- Ася! Нам нужно вернуться! - крикнул Константин. - Нам не нужно
ходить! Нам нужно вернуться!
Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от
натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, - нельзя было понять,
почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался
раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и
вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое,
трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой
массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая
свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела
прикушенную губу, увеличение напряженные глаза.
Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему
лицу, крикнуть:
- Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной!
Охватывай меня руками за пояс!
"Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я
послушался?"
Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно
понесло в прореху толпу, какие-то цепляющиеся, раздирающие руки,
набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их
оторвало друг от друга.
- Ася! Ася!..
Константина несколько раз повернуло в круговороте тел и неистово
потащило, поволокло на чьих-то плечах, ногах куда-то наискосок, боком к
оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса -
казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась на
людей, готовая опрокинуть, утопить их.
- Ася!.. Ася!.. - Константин уже не крикнул, а крик этот выдавился из
его стиснутой чужими локтями груди. - Ася-а!..
Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это, он
только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов
бледное и какое-то незащищенное лицо Аси с умоляющими глазами, намертво
прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую стену напирающих плеч,
стал протискиваться к ней с необычайной, охватившей его силой.
Он видел впереди ищущее лицо Аси, смутно чувствовал движения, толчки
своих рук. Он задыхался, и в его сознании билось оглушающим молоточком:
"Только бы не упала! Только бы... Только бы не упала!.."
Константин слышал впереди себя возгласы, рвущиеся в уши но эти удары
молоточка в сознании заглушали все: "Только бы не упала, только бы..."
- Что же это... Что же это, товарищи!..
- Кто сделал? Зачем?
- Я не могу!.. Я не могу!.. Я не могу...
- Коля-а!..
- С ума, что ли, сошли?
- Почему это?.. Что устроили!..
- Я упаду... Не могу!
- Зачем взяли детей!..
- ...Что вам? Что вы делаете?
- О-о-ох!..
- Машины с песком!.. Преградили путь!
- На Петровку!..
- Зачем? Зачем?
- Что ж это такое?.. А?
- С Трубной народ...
- Фонарный столб... Смотрите!
- Витя... держись, родной мальчик!.. Держись! Ручками держись!
Потерпи!.. Держись, сыночек!
- Па-па!.. Ми-илый... Папочка!..
"Только бы не упала!.. Только бы... Только бы не упала!.."
- Ася-а! Ася!..
Он уже н-е видел ее лица, он лишь видел платок Аси среди месива людских
голов. И, как бы косо вырастая из спертой черноты толпы, закачались слева
голые деревья бульвара, - и оттуда вроде бы приблизились кузова грузовых
машин, сереющие мешки из-за бортов, столб фонаря с прилипшим к нему телом
мальчика. Мальчик, без шапки, в растерзанном пальтишке, с захлестнутым на
спину пионерским галстуком, плача, обвивал руками фонарный столб, елозил
маленькими, сплошь заляпанными грязью ботинками по растопыренным,
вскинутым вверх, как подпорка, ладоням мужчины, человеческой массой
притиснутого к столбу. Мужчина в разорванном на плече плаще глядел
побелевшими страшными глазами и не кричал, а всем лицом просил о пощаде:
- Витенька, держись, сыночек, крепче!.. Витя! Родной, я здесь... Еще
немножечко, упирайся мне в руки! Ну, держись! Ну, держись! Товарищи,
товарищи!..
- Па-апочка!.. Не могу... Ми-иленький...
- Ви-итя!.. Сыночек!..
- Го-осподи-и, удал! - воем прокатилось по толпе, шатнувшейся назад. -
Мальчик!..
- Товарищи! Товарищи!
Константин не заметил, как упал мальчик, только что-то темное мелькнуло
над головами, и толпа закачалась. Завизжали женщины, донеслись крики:
"Остановитесь!"
"Где мальчик? Только бы не упала... Только бы не упала! Только бы!.. -
как молитва, проносилось в мозгу Константина. - Ася, не упади. Ася, не
упади. Мальчик упал? И что же? Что же?.."
- Асенька!.. Ася! - крикнул он, вывертываясь и выжимаясь из гущи толпы,
теперь совсем не чувствуя ногами твердость мостовой. Его приподняло и
несло; кто-то, хрипя, лез сзади на плечи, упорно, обезумело упираясь
кулаками ему в спину, в затылок. Возникло сбоку с пустыми, вылезшими из
орбит глазами и перекошенным ртом, сизое и потное лицо парня. В
исступлении колотя кулаками, он лез куда-то в сторону и вверх, на головы
людей, и Константин, охваченный внезапным бешенством к этому безглазому
лицу, готовому все смять, с ненавистью и злой силой ударил его головой в
нависший подбородок и еще раз ударил.
- Сволочь!.. Куда? Не видишь - там женщины, дети!..
- Ты-и!.. - заревело, мотаясь, лицо. - Один хочешь смотреть? Один?.. А
я из Мытищ приехал!..
- Такие сволочи детей давят! - крикнул кто-то рыдающим голосом. -
Озверел, дурак?
- Товарищи! Стойте! Остановитесь! Там мальчик! Там женщины!.. Мы не
должны!
- Что же это творится?
- Как случилось? Я не могу понять!..
- Дети... Мальчик... А отец, отец где?
- Милиция - что?
- Там.
- Господи! Прости, господи!
- Товарищи, товарищи...
- А ребенок... Мальчонка где? Отец где?
- Женщина кричит... Опять!..
"Только бы не упала... Только бы... Какая женщина?"
Уже еле двигая окаменевшими локтями, он пробирался сквозь толпу, плохо
слыша голоса, возгласы, придушенные стоны, в ожидании несчастья искал
через головы людей узкий, будто кружащий возле фонарного столба платок
Аси. Задыхаясь, он рвался к этому платку, никогда в жизни не осознавая так
близко несчастья, которое могло произойти там, впереди; сердце, как
вытесненное, билось возле горла.
- Ася!.. Ася!.. Я к тебе!.. Я иду!..
- Товарищи! Товарищи! Мужчины, в цепь, в цепь! Сюда, в цепь! - чей-то
крик прорывался сбоку, хлестал по толпе. - Мужчины, сюда!
Фонарь, милицейские грузовики с песком, загораживающие улицу, голые
деревья бульвара колебались перед глазами; толпа шаталась из стороны в
сторону, как единое тело. Фонарь, приближаясь, медленно разрезал ее
водоразделом. Потом на мгновение стало просторнее, твердая земля появилась
под ногами, в разорванной щели среди людей мелькнула цепь милиционеров,
рядом цепь каких-то штатских, взявшихся за руки.
- Ася-а!..
- Костя!.. - услышал он в вое голосов, надсадных командах милиционеров
слабый Асин крик и из передних сил рванулся на него, в эту образовавшуюся
в толпе щель. И, едва не плача, увидел ее руки, охватившие фонарь, щеку,
придавившуюся к столбу, закрытые, замершие веки.
- Ася!.. Ася! Родная моя!.. - Он оторвал ее от столба, повернул к себе,
заглядывая в будто кричащие, с крупными слезами глаза, капельки крови
проступали из прикушенной нижней губы. - Ася... Ася... Ася... - повторял
он. - Ася, что? Что?" Ася...
Он не мог ничего больше выговорить. Он инстинктивно прижал ее, пригнул
голову к своей потной шее и, резко двинувшись спиной, потянул ее сейчас же
в узкую щель разбившейся толпы перед цепью милиционеров. А она еще
пыталась отогнуть голову, оглянуться назад, и он чувствовал своей горячей
мокрой шеей ее незнакомый вздрагивающий голос:
- Возле фонаря... там... мальчика... мальчика... Ты ничего... Ты ничего
не видел?
- Сюда! Сюда!.. Прижимайся ко мне! Сюда!..
Толпа в этот миг стиснула их, охватила толщей трущихся тел; люди,
сминая цепь милиционеров, ринулись в неширокий проход между стоявшими
поперек улиц грузовиками. Константина ударило спиной о кузов, и он успел
прижать Асю к себе, страшным усилием всех мускулов, рвя на спине куртку о
кузов, успел ее повернуть боком к радиатору.
Почему-то у ската машины зачернела куча галош, огромных, растоптанных,
и детских, на красной подкладке, и почему-то непонятно, разноголосо
вырывался детский плач из-под машины.
Константин, как в пелене, различал; копошились там, высовывались из-под
днища тонкие ножки в чулочках, появлялись возле колес красные ребячьи
пальчики, упирающиеся в месиво грязи; оттуда несся детский вопль:
- Мама! Ма-ма! Ма-амочка!
Константин повторял хрипло:
- Сюда! Сюда!
С трудом он разжал руки, не выпуская Асю, и еще продвинулся на шаг к
борту машины - и в ту же секунду толкнул ее на подножку. Она упала на нее,
не вытирая слез боли, сбегающих по щекам, прикусывая губы, сочившиеся
капельками крови. И молча смотрела на него.
- Ася! Что? Что? - крикнул он. - Ася, ну что?
Она разжала губы.
- Ничего, милый... Ничего, мой мил...
- Ася! Что? Ну скажи же, скажи - больно? Живот?..
Она глотала душившие ее рыдания.
- Там... у фонаря... Мальчик!.. А люди, люди... что с ними! Мне
кажется... я наступила на него. Его не успели... - Сдерживая стук зубов,
она закрыла лицо руками. - Что же это... милый? Что же это? Почему это
случилось? Почему? Здесь дети под машиной... Они залезли под машину. Зачем
здесь дети? И тот мальчик...
Оглушенный детским воплем из-под машины, рокотом толпы, напирающей в
спину, Константин, глядя на Асю, испугался этих ярких капелек крови на
губах, ее уже странно прижатых к животу рук и, увидев это, едва сумел
выговорить:
- Его успели... Асенька. Его подняли. Ты ни на кого не наступила. Тебе
показалось, родная...
Толпа чугунными толчками давила на спину Константина, все плотнее
притискивая его к машине, к ее крылу, к подножке, на которой прижалась
Ася. Людской вал неистовым напором вырывался к проходу, наваливался сзади
на машины, на Константина. А он, напрягая мускулы спины, рук, опершаяся в
железную дверцу грузовика, старался удержать всем своим телом натиск
толпы, охранить этот уголок подножки с Асей. И видел лишь ее огромные,
молящие глаза, раскрытые на половину лица от боли, Он уже не слышал крики
и гул толпы, темными кругами шло в голове. "Сколько так будет - секунда?
Минута? - туманно мелькнуло в его сознании. - День? Год? Всю жизнь? Я не
выдержу так пяти минут... Я не чувствую рук. Что же делать? Что же делать?
Я ничего не могу сделать! Неужели я не могу!.. Вот легче, стало легче..."
Сквозь пот, разъедающий глаза, он вдруг заметил под ногами цепляющиеся
красные пальчики, они поползли из-под машины, и, как из серого тумана,
поднялось грязное, дурное лицо девочки - она захлебывалась слезами,
высовывая голову из-под машины, и, царапая пальцем по рубчатой резине
колеса, позвала тоненьким, комариным голосом:
- Мама... Мамочка... Я хочу к маме... Я хочу домой...
Константин увидел ее в тот момент, когда толпа, оттиснутая цепью
милиционеров, качнулась назад. Он оглянулся. Знал - сейчас толпа,
напираемая сзади, снова качнется вперед, забьет трещину, в нее ринутся
что-то орущие милиционерам, лезущие сбоку и из-за спины парни с ничего не
видящими сизыми лицами. И приплюснут его, и сомнут девочку возле ската
грузовика.
Он крикнул пересохшим горлом:
- Под машину! Под машину!
Растягивая в плаче большой рот, икая, она повела на Константина
глазами; пуговицы на ее обтрепанном пальтишке были вырваны с мясом, белые
нестриженые волосы растрепанно спадали на плечи.
- Мама!.. Мамочка!.. Домой!.. Я хочу домой!..
Отталкиваясь одубевшими руками от железной дверцы, он хотел еще раз
крикнуть: "Под машину!", но голоса не было, и в эту минуту краем зрения
увидел Асины протянутые руки к девочке, оттолкнулся всеми мускулами от
дверцы, сделал шаг к скату, только на миг ощутил под пальцами слабенькую
детскую ключицу и почти швырнул девочку к Асе на подножку. Успел заметить,
как Ася прижала ее светлую голову к коленям, - дверца машины темной
зеленой стеной повернулась перед глазами, он сделал обратный шаг к ней. Но
в эту минуту страшным напором толпы его крутануло возле подножки, ударило
левым боком о крыло грузовика. Он услышал удар о железо, оно, казалось,
вошло в его тело и оглушило, ожгло пронзительной болью. "Неужели? Меня?
Меня? Неужели? Меня?.. - огненно скольз