Очень похоже.
Schmetterling? Нет, не похоже. Какое-то темное слово. Ты права, я плохо
учил в школе немецкий. Ничего не помню. Отдельные слова и фразы, вроде
"Ich gehe in die Schule" [я иду в школу].
Она сморщилась совсем по-мальчишески, поняв лишь эту одну сказанную им
фразу "я иду в школу", но продолжала смотреть внимательно, вслушиваясь в
его голос, и все не отнимала легонького пальца от нижней его губы, словно
осязанием проверяла звучание чужого языка.
- Bitte, sprich [пожалуйста, говори], - попросила она.
- Кажется, в седьмом классе, - проговорил Никитин, не рассчитывая
полностью, что она могла понять его, - нам задали выучить стихотворение
Генриха Гейне. Из учебника немецкого языка... Ты знаешь такого поэта -
Генриха Гейне?
- Heinrich? Heine? - Она скорчила жалобную гримаску, выражая
недоумение, и быстро и доказательно заговорила что-то, однако тут же,
смеясь, приподнялась, показала на свое ухо, на язык, поболтала меж зубов
языком, как это делают дети: "блы, блы, блы", и, притворно запротестовав,
ладонью зажала рот ему; она убеждала его этим, что говорить сейчас так
долго на разных языках не надо, - и упала навзничь, запредельно синея
глазами, стала отыскивать на потолке бабочку, выговаривая суеверно и
молитвенно: - Schmetterling, Schmetterling. Lieber Gott, Schmetterling!
[Боже мой, бабочка!]
Она соединила кисти рук лодочкой перед подбородком и с осторожным
вдохом и выдохом торопливо зашептала непонятные бегучие слова, будто на
самом деле облегченно молилась, заклинала и страстно благодарила кого-то,
может быть, случайную эту бабочку, по суеверной примете залетевшую из сада
в комнату, или же после ужасной ночи необычно тихое, светообильное, как
радость, майское утро, или, может быть, счастливую судьбу в облике
русского лейтенанта: ведь он первый защитил ее и вчера не погиб вместе с
другим русским лейтенантом, позволившим ей и ее брату остаться в доме,
занятом враждебными солдатами.
То, что Никитин не знал, о чем шептала она, а только воображением
силился предположить, все же ревностно царапало его душу, точно в ее
недавних слезах, сочувствии к нему, робкой и виноватой нежности
проскальзывало нечто ложное, искусственное, заранее настроенное на
возможность защиты с его стороны в доме, где стояли озлобленные вчерашним
боем солдаты, которыми он командовал.
- Schmetterling, Schmetterling, - шептала она, провожая взглядом
неслышное порхание бабочки под потолком, а Никитин, уже хмурясь,
вопросительно глядел на ее лицо, оно неуловимо менялось, как тогда на
допросе: то отблеск страха, то чистое выражение надежды появлялись и
стирались в ее взгляде, то маленькими зеркальцами светились в грустной
улыбке зубы, и, отражая улыбку, сине загорались глаза, заблудившиеся
где-то в солнечном сверкании потолка.
"Что я делаю? Что же будет дальше? Чем это кончится? - в растерянном
поиске ясности думал Никитин. - Мы не знаем друг друга, но как будто уже
знаем и не стыдимся. И она лежит рядом со мной. "Ich weib nicht, was soil
es bedeuten, dap ich so traurig bin..." [Не знаю, что это такое, почему я
так печален...] Да, да, это стихотворение Гейне, которое я вызубрил в
школе. Я не досказал ей... А как дальше? Что дальше?.. "...So traurig
bin..." А как же дальше?"
- Du bist... Schmetterling [ты - бабочка], - вдруг задумчиво
проговорила она и, похоже было, жалея, благодарным нажатием
мягко-расслабленных губ поцеловала ему руку, подышала в ладонь, подумала и
добавила, отделяя слова для понимания: - und... ich... bin...
Schmetterling [и я - бабочка]. Vadim und Emma... Verstehst du mich? [Ты
меня понимаешь?]
- Я бабочка? - догадался и усмехнулся Никитин. - Какая-то непонятная
философия, Эмма. Меня можно сравнить с бабочкой?
- Philosophic? Keine Philosophic! [Философия? Никакая не философия!]
Она, не выпуская его руки, проворно села на постели, откинув волосы,
склонила голову, излишне серьезно изучила его ладонь, потом провела
ноготком две скрещенные кривые линии, неуверенно сказала:
- Madchen Emma und ein junger Leutnant. Krieg... Schmetterling und das
Madchen Emma [Девушка Эмма и молодой лейтенант. Война... Бабочка и девушка
Эмма].
- Это, может, и, правильно, - сказал Никитин. - Только ты, конечно, не
права насчет этой Schmetterling. - Он, удивленный, повел головой на
потолок, где желтым бликом прилепилась бабочка, и тотчас замолчал: в
запасе не было ни одного нужного немецкого слова.
Это сравнение с бабочкой было, разумеется, чересчур сентиментальным,
несерьезным, чересчур легковесным для него, четырежды награжденного
боевыми орденами офицера, воевавшего три года, видевшего многое, что можно
увидеть на войне, наученного принимать решения и отдавать приказы
солдатам, подчиненным ему. Он считал себя вполне самостоятельным, опытным
человеком, бывал порой самолюбив, вспыльчив и строг соответственно
обстоятельствам, однако ни за что не признался бы никому, что вся его
офицерская привычная жизнь была неестественной и вынужденной, а вся еще
непрожитая жизнь - оборванное прошлое, летнее, солнечное, подробно
неизвестное другим, о чем он иногда говорил одному только Княжко, -
оставалась где-то радостным светом позади, в заросших старыми липами
переулках лучшей в мире улицы Ордынки, в той особенно прекрасной, едва
начавшейся жизни, будущее которой представлялось прерванным продолжением
счастливых школьных лет. Но эта жалость Эммы, когда она поцеловала ему
руку, и этот вроде бы намек на возраст ("юнгер лейтнант") задели его, как
напоминание о вероятной неопытности: "Она видела меня беспомощным, когда
раздевала и укладывала в постель?"
- Насчет бабочки, Эмма, какая-то ерунда, - заговорил Никитин пасмурно,
тщетно силясь найти немецкие слова. - Не в этом дело. А, черт, язык! Ну,
как же тебе объяснить?
Он хотел сказать, что его невозможно так воздушно сравнивать с
бабочкой, потому что он советский офицер и не боится ни бога, ни черта, ни
немецких танков, ни осуждения солдат за то, что с ним случилось вчера, что
он отвечает за поступки (в этом даже был подчеркнутый вызов), но в долгих
муках поисков нашел лишь несколько ученических слов:
- Ich bin zwanzig Jahre alt [мне двадцать лет]. ("Глупость и ерунду
порю! К чему это я сказал о своем возрасте? - подумал он, недовольный
неуклюжим ответом. - Совсем не то говорю, сплошную говорю ересь...")
- O, zwanzig! - Она просияла, обрадовалась и сейчас же для
убедительности приложила щепотку пальцев к своей груди, сообщила о себе в
третьем лице: - Emma achtzehn... Ein, zwei, drei... und so weiter! [Эмме
восемнадцать... Раз, два, три... и так далее]
"Семнадцать или восемнадцать?" - сосчитал в уме Никитин, нечетко помня
счет от десяти, а она, улыбаясь влажными зеркальцами зубов, перегнулась к
краю постели, взяла его ручные часы, положенные им в изголовье на стуле,
отметила на циферблате ноготком три деления за цифрой пятнадцать,
педантично отсчитала, точно ученику на уроке математики в школе:
- Also, funfzehn, sechzehn, siebzehn, achtzehn. - И, придавливаясь
виском к его виску, воскликнула со смехом притворного испуга: - O, mein
Gott, ich bin so alt! Eine richtige Gropmutter! Verstehst du mich? [Вот,
пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. О, господи, я такая
старая! Настоящая бабушка! Ты меня понял?]
"Без десяти восемь! - тревогой бросилось в глаза Никитину. - Через
десять минут подъем. Неужели сейчас постучат?"
Он, не выдав беспокойства, прислушался к невнятным звукам внизу и начал
застегивать на запястье ремешок часов, думая, как сказать ей, что нельзя
оставаться больше, пора уходить, сейчас уходить, но его беглый взгляд в
сторону двери, его скрываемая напряженность сразу же чутко передалась ей,
отразилась страхом на веснушчатом лице, будто непредвиденное что-то вошло,
незаметно прокралось в комнату тенью затаенной угрозы обоим.
- Was ist los? Soldaten?.. Was? [Что случилось? Солдаты?.. Что?]
- Эмма, - сказал он, затрудненно подбирая в памяти немецкие слова,
испытывая новой шершавой болью ноющую вину перед ней. - Эмма... Тебе надо
идти. Komm zuruck. То есть мне... то есть нам пора. Сейчас подъем батареи.
Komm, Emma... Auf Wiedersehen... Я не хочу, чтобы тебя увидели здесь.
Она затравленным зверьком озиралась на дверь, на распахнутое окно, где
в чистейшей голубизне погожего майского утра пылало солнце над садом, над
красными черепичными крышами, потом на миг, в тишине мансарды, тоже
прислушалась к завозившимся голосам на первом этаже, заглушенным полом, и
с жалобным всхлипом, как к защите, приникла лбом к его плечу, обвила
руками его шею, шепча по слогам:
- O, Vadi-im, mein lieber Vadi-im!
- Auf Wiedersehen, Emma. Тебе пора. Уже утро, Эмма...
- Wiedersehen, wiedersehen, wiedersehen...
Она вскочила с постели, торопливо надела халатик на голое тело и,
завязывая поясок, клоня голову, смиренной поступью кроткой подчиненной
девочки пошла к двери, а он лежал, ослабленный, еще невесомо окутанный
теплым, ватным туманом, еще ощущая протяжный шепот ее: "wiedersehen", и
млечно-нежный запах ее шеи, горько-мятную конфетную сладость туалетного
мыла, исходившую от ее желтых волос, но вновь подспудное, мучительное
чувство бессознательно случайного, ничем не оправданного, совершенного им
и ею в беспамятной отрешенности от всего, что было вчерашней и сегодняшней
действительностью, тоненьким предупредительным колокольчиком тревоги
звенело в нем, вызывая томящую, как неизвестность судьбы, опасность перед
тем, что он знал и не знал.
Потом внизу грозно всколыхнутой волной прокатилась команда: "Подымайсь,
второй взвод!" - и вскоре загалдели непроспанные голоса солдат, а минут
через пять на лестнице зашаркали, приближаясь, шаги, послышалось
покашливание, шаги замялись за дверью, и проник голос Ушатикова
одновременно с несмелым стуком:
- Подъем. Вставайте, товарищ лейтенант.
- Да, я слышу, - ответил Никитин. - Я встал. Сейчас спущусь.
- Комбат ждет вас, товарищ лейтенант. Приказал - к нему. Срочно.
"Гранатуров? Он здесь? - подумал Никитин при этом ворвавшемся из
внешнего мира голосе и стуке Ушатикова. - Меня к комбату? Значит, он не
уехал в медсанбат и ночевал в доме?"
11
В гостиной было по-утреннему просторно от солнечного света, и весело
сверкала в окна ослепительной зеленью молодая трава на лужайке, как в то
первое неожиданно благостное утро пробуждения после Берлина, и все было
таким же мирным, весенним, обогретым. Только табачная вонь, кислый запах
шнапса, неопрятный стол, заставленный пустыми бутылками, банками
консервов, из которых торчали воткнутые в них ложки, окурки самокруток,
растоптанные на полу, только эта неприбранность и невыветренный дух
солдатских гимнастерок напоминали о том, что было здесь вчера.
Весь опухший до щелочек глаз, свекольно-багровый, вроде бы с виновато
поникшими усами наводчик Таткин прибирал посуду на столе, тыкался в разные
углы руками, стараясь не звенеть бутылками, складывал их в вещмешок;
Ушатиков помогал ему, держал мешок, то и дело оглядываясь на диван
недоуменными глазами. Там, в уголке, соединив колени, кругло очерченные
юбкой, откинувшись затылком, сидела Галя, курила сигарету; ее взгляд
безучастно бродил по потолку, не замечая ни солдат, ни старшего лейтенанта
Гранатурова, неподвижной глыбой стоявшего около нее.
Когда вошел Никитин и сказал коротко: "Прибыл", они молчали, Гранатуров
лишь хмуро повел бровями, нездоровая серизна проступала сквозь смуглоту
его лица, выделялись темные одутловатые круги в подглазьях, старили его.
Несколько секунд продолжалось молчание, пока Гранатуров, против
обыкновения, ощупывающе, недоверчиво с ног до головы разглядывал Никитина,
как бы совершенно незнакомого нового офицера из запасного полка,
прибывшего в его батарею для прохождения службы.
- Н-да! - произнес густо Гранатуров и мотнул головой солдатам, которые
все возились вокруг стола. - Выйдите, потом уберете!
- При этом положении полы бы вымыть полагается, товарищ старший
лейтенант. Ежели по-русски... - втискивая бутылки в вещмешок, сказал
Таткин и покосился на Галю. - Чать, не в блиндаже, не в окопе, а тут он в
доме со всеми был, лейтенант-то наш. Эхе-хе, земля ему пухом...
- В немецком доме мыть полы? Что-то не понимаю! - зарокотал Гранатуров.
- Он погиб как солдат на поле боя. А не в этом доме, в теплой постели!
Пришел, Иисус Христос? - обратился он к Никитину. - Садись, правдолюбец.
Ты мне оч-чень нужен. И вот Гале нужен. Она нас обоих хотела видеть.
Садись. Выясним кое-что необходимое...
- Благодарю. Мне удобней будет стоя, - сухо ответил Никитин, еще
внутренне не приготовленный к продолжению вчерашнего разговора, и подумал
неприязненно: "Но зачем она? Зачем понадобилось ее присутствие для
выяснения наших отношений?"
- А надо бы, товарищ старший лейтенант, - сказал не без убеждения
Таткин и, крякнув, взвалил вещмешок на плечи, заковылял к двери. -
Сродственникам и женщинам завсегда это полагается делать. А то нехорошо
как-то. Не в окопе, а в доме жили.
- Идите! - отрезал Гранатуров. - Хватит тут лазаря петь!
Он сам закрыл за солдатами дверь, медленно вернулся к столу и,
продлевая медлительность движений, посмотрел с долгим выпытывающим
вниманием на Никитина, проговорил, криво улыбаясь:
- Как спалось, лейтенант? Ты помнишь, что вчера говорил? Ты вчера
правду говорил. Так?
- По-моему, да. Но стоит ли сейчас повторять? - ответил Никитин, не
очень последовательно помня подробности своего впервые испытанного тяжкого
опьянения, когда ему в бессилии и отчаянии перед незаполнимой пустотой
хотелось вызвать на ссору Гранатурова и обвинить себя и всех, кто остался
в живых, кто, казалось, не сознавал на поминках, что случилось вчера.
Гранатуров сел, привалился локтем к столу и уже острым, обрезающим
взором глянул на Галю, которая молчала по-прежнему безжизненно, откинув
руку с забытой сигаретой в пальцах.
- Так вот. Правда так правда, Никитин. До конца, - выговорил Гранатуров
и повторил: - До конца. В сумке лейтенанта Княжко было письмо... Н-да,
письмо Галине. Где оно? Принеси его и отдай. Ей отдай. Галине.
Никитин никак не ожидал, совсем не рассчитывал, что причина его вызова
к комбату может быть связана с письмом, что разговор пойдет о письме
Княжко, увидел тотчас же, как, уронив пепел на кожаное сиденье дивана,
чуть-чуть вздрогнула, сместилась рука Гали, и ее блестящие сухим блеском
глаза точно в ту секунду неспокойно заметили его и поняли, что он должен
что-то сделать, объяснить, сообщить ей... "Что, Никитин? Что вы узнали о
нем и обо мне? И нужно ли это?" Но Никитин, соображая, что необходимо
сейчас сказать Гранатурову, не отвечал ей, и она наконец спросила голосом
крайнего утомления:
- Какое письмо, лейтенант?
- Письмо?.. - проговорил механически Никитин, будто скользя по кромке
отвесного обрыва, за которым лежал весь вчерашний день и где была смерть
Княжко.
- Ну, что раздумываешь? - раздраженно загудел Гранатуров. - Что стоишь,
ей-богу, как памятник? Отдай по адресу письмо. Не ясно, о чем говорю?
- Нет.
- Дурочку ломаешь, Никитин? Что не ясно? Где письмо?
- А что должно быть "ясно"? - сказал Никитин, вспыхнув злостью, как
вчера на поминках, теперь явственно отдавая себе отчет, зачем ему,
Гранатурову, надо было показать письмо Гале. - Во-первых, - проговорил он,
захлестнутый неподатливым сопротивлением, - во-первых, комбат, лучше по
уставу - на "вы"! Во-вторых, о чем вы спрашиваете? Никакого письма в
документах лейтенанта Княжко не было. Вы, как и я, вчера слишком много
выпили, и вам, комбат, привиделось какое-то письмо. ("Значит, он до моего
прихода мог сказать о письме Гале, а я лгу... - пронеслось у Никитина. -
Значит, на самом деле он требует от меня голую правду, чтобы это письмо
доказало ей отношение Княжко".) Простите, Галя, - договорил он умереннее,
оборачиваясь к ней. - Это ошибка...
- Ты, Никитин! Льешь воду, врешь! Где письмо? Порвал?
- Если вы будете "тыкать", комбат, и орать, я уйду немедленно.
Гранатуров толкнул локтем стол, задребезжавший неубранными грязными
тарелками, и встал, посерев лицом, видимо, уколотый болью задетой об угол
стола раненой руки. Прижимая ее к груди, с выражением гнева и
перебарываемой боли, он приблизился к Никитину, опахнув госпитальным
запахом какого-то лекарства, исходившего от несвежего бинта; глаза его без
зрачков наливались шальным огнем.
- Ладно, давай по-интеллигентски, на "вы". Дураком меня считаете,
лейтенант? Много пили вы! Мне память пока еще не отшибло, я-то все помню!
И помню, как вы, лейтенант, - Гранатуров интонацией насмешки выделил слово
"вы", - взяли у меня письмо. Знаете, Галочка, - он переменил тон, придавая
голосу вкрадчивую мягкость, - знаете, что было написано в письме?
- Нет.
- Не знаете, что было в письме? Да, конечно, вы не можете знать.
- Нет. Не знаю. - Она сомкнула веки, вжимаясь затылком в спинку дивана,
и судорога глотания прошла по ее горлу, а Никитина, как тогда на поляне,
опять поразила вороненая чернота волос, косым крылом свисавших на
мраморную белизну щеки. - Нет... не хочу знать, - проговорила она шепотом,
не размыкая век, и морщинка страдания прорезала ее белый лоб. - Нет, -
повторила она внятней и открыла глаза, в мертвенном спокойствии глядя на
окно, где горячо обливало сосны косматое утреннее солнце. - Вам, комбат, я
не верю...
Гранатуров вздернул мощными плечами, ноздри его зло разбухли, он
выговорил:
- Ему верите? Ему, а не мне, Галя? А я, выходит, выгляжу вралем и
болваном? Вот уж на самом деле - без вины виноват! Не только вам известно,
что я любил Княжко за храбрость, за многие качества, хотя не во всем его
понимал. Я хотел, чтобы вы знали! Вам нужно знать правду, вам еще жить,
Галя! У вас еще...
- Молчите, Гранатуров, - устало попросила Галя, и страдальческая
морщинка на ее лбу углубилась, стала резче. - Бессмысленно это,
Гранатуров. Не вам объясняться в любви к Княжко. Не вам...
- Бессмысленно? Ладно, пусть! Я не скажу больше ни слова! Даже если вы
захотите. Даже если попросите. Никакого письма не было. Я ничего не
говорил. Никакого письма, адресованного вам! Лейтенант Никитин прав. Все с
этим! Конец! Я молчу!
Ему, вероятно, стоило большого напряжения смягчать взрывные порывы в
голосе, и он начал ходить по комнате, с вывертом каблуков, с подчеркнутой
прочностью делая повороты на углах, в то же время взглядывая на Никитина с
бешено подкрадывающимся, непобежденным намерением человека, не сказавшего
еще главного. И он приостановился, спросил, туго нажимая на слова:
- Значит, вы, лейтенант, всегда правду-матку в глаза режете? Или
временами?
"Он никогда не простит мне этого", - подумал Никитин, выдерживая
невыпускающий, проломный взгляд Гранатурова, когда тот заговорил громко и
жестко:
- Хотите быть чистеньким, лейтенант, беленьким барашком с беленькой
шерсткой? За кого, интересно, вы меня принимаете? За бревно? А как же
тогда ваша связь с немочкой? Что думать по такому случаю прикажете? Мне и
это известно, лейтенант! Правда так правда. Скажите об этом при Гале. А то
не поймешь - где правда, а где вранье!..
- Что известно? - перебил Никитин. - Что именно?
Из закопченного зева камина пахло горелой бумагой, холодной золой, и
едким запахом пепла удушливо пропитан был голос Гранатурова, и глаза его
тоже приобрели черно-фиолетовый цвет, цвет пепла, сбивающего дыхание.
- Известно то, лейтенант, что вы успешно ведете с немочкой войну в
постели! - продолжал упорно Гранатуров. - Мало того, что вы защищали на
допросе эту конопатенькую немочку, вы защищали ее брата. А братик ее...
как его, Курт, что ли, сволочь сопливая, дал ложные показания: мол,
несколько мальчишек, несколько щенков в лесу, а оказалось - самоходки на
город в атаку пошли. И Княжко погиб. А братик удрал в неизвестном
направлении. Это вам ничего не говорит? Кто же, выходит, виноват? Так где
же опять правда?
Он не предполагал такого режущего темным подозрением вопроса, в котором
уже было недвусмысленное жестокое недоверие, прямое, брошенное ему
обвинение, и в замешательстве, еще не находя ответа, неопровержимых
доказательств, подумал сейчас же: "Меженин, Меженин, это он!" - и первым
решением было - лишь усмехнуться на прямолинейное обвинение Гранатурова,
сказать: "Вы хоть соображаете, что говорите, товарищ старший лейтенант?" -
и остаться внешне спокойным, как если бы не имело малейшего значения
задерживать внимание на чьих-то домыслах, созданных подозрительным
воображением.
"Это он, он!" - утверждал Никитин, неотступно думая о Меженине, о
доносительном расчете его, о мстительно выбранном им моменте, и спросил
совсем уж несдержанно:
- У вас, товарищ старший лейтенант, есть серьезные доказательства?
("Что я говорю о доказательствах? - подумал он. - Как будто хочу
выкручиваться, отрицать свое отношение к Эмме? Объяснять Гранатурову в
присутствии Гали, оправдываться и унижаться?") И он договорил: - У вас
есть доказательства, что Курт пришел сюда, как разведчик, и после этого
немцы пошли в атаку?
- Не исключено! - забасил Гранатуров. - А вы считаете - исключено?
Тогда где он? Где скрылся? Куда он исчез, молокосос сопливый? Не отрицаю:
я допустил слабость, когда вы с Княжко разрешили им тут остаться. Но вывод
сегодня для себя сделал: место немочки в смерше. Там ею должны заняться!
"Смерш! Не исключено?.." Нет, Никитин не чувствовал доверия к немцам и
всякий раз, встречая пленных - первых в зимнюю пору Сталинграда и
предпоследних в Берлине, - удивлялся их обыкновенному человеческому
обличаю, предельной усталости в глазах, порванному и грязному мундиру, их
заискивающему и однозначному бормотанию: "Гитлер капут". Он всматривался в
их лица, руки с целью как бы увидеть несмытые следы произведенной кровавой
жестокости, которая должна была остаться на самой коже их ненавистными
фашистскими знаками, - и взятые в плен представлялись ему неразделимо
одинаковыми: ради сохранения жизни они приняли людской облик, двуногие
существа, пришедшие из другого мира, ночного, черного, убивающего. Нет, он
не верил немцам и потом - перейдя границу Германии, и потом - в дни
уличных берлинских боев, сталкиваясь с подобострастными взглядами
городских жителей, забившихся под бетонные своды подвалов, не верил при
кратких общениях в оправдательное сетование на сумасшедшего Гитлера, на
фанатичных "СС", повинных в войне. Он всех их мерил единой, равной мерой
возмездной и незаконченной вражды - ведь они начали войну - и вынужден был
только быть внешне вежливым, чего требовала снисходительность победителей
на территории побежденных.
То, что произошло здесь, в Кенигсдорфе, он с самого начала не воспринял
серьезно: этот мальчишка Курт и Эмма не были в его понимании настоящими
немцами, что показывали русским покорно-искательные подобия улыбок, тайно
приготовленные к мрачному оскалу (он еще в Восточной Пруссии замечал
нередко, как смывало эти резиновые улыбки за спиной уходивших из занятых
домов солдат). Та ночь, когда Никитин застал в мансарде сержанта Меженина
вместе с немкой, вскрикивающей слезным безнадежным голосом "нейн, нейн!",
и затем, когда смотрел на них обоих в минуты допроса, испуг, ужас на
Эммином лице, разодранное вдоль бедра платье, защита ею своего вконец
растерянного неуклюжего брата - все вызывало у него не привычное, глухое
подозрение к пленным, а какую-то неловкую жалость и даже сочувственное
изумление. Но, может быть, все было оттого, что, чудилось, не могли, не
умели лгать ее раздвинутые неестественно синие (не немецкие - таких он не
видел) глаза, пухлые, некрасиво, до черноты искусанные губы, когда она
пыталась объяснить причину возвращения домой, делали ее и взрослой, и
обезоруженно слабой, однако не похожей на брата, сутулого, тщедушного, с
впалой грудью, словно бы в смертной жути послушного ей. Нет, тогда, на
допросе, в ответах обоих не было скрытой страхом враждебной неискренности,
которую ожидал Никитин увидеть на отчетливый миг. Потом было раннее, без
войны, утро, покой пробуждения в сказочно просторной постели под роскошной
домашней периной, свист птиц среди благословенной тишины, стук в дверь,
теплый аромат кофе среди солнечного веяния нагретого ветерка из сада,
халатик, суженный пояском на талии Эммы, ее осторожная поступь, робкое
сияние синевы ему в глаза: "Гутен морген, герр лейтнант", вымытые,
рассыпанные по плечам почти медного отлива волосы с запахом туалетного
мыла, потом мягкие ее губы и все то дурманное наваждение, ненужное, как
стыд, неожиданное, ошеломляющее, чему он позже не находил оправдания, что
произошло случайно и не должно было произойти между ними, русским офицером
и немкой. И он, презирая, обвинял себя вместе с тем, точно с обмирающим
перед обрывом сердцем плыл в качающем его тумане, обволакиваемый
нестерпимо радужной и терпкой мукой при воспоминании о ее млечно-белой,
заостренной нежным розовым соском груди, покрытой пупырышками озноба,
когда она лежала рядом, о быстро обвивавших его шею руках, о ее маленьких
влажных зеркальцах зубов, приоткрываемых мальчишеской улыбкой: "Вади-им,
мейн либер Вади-им".
После вчерашнего безумия боя, после похорон и поминок, не облегчивших
Никитина, а, наоборот, продливших безумие дня, он не хотел ни думать о
ней, ни видеть ее, но неразрушимая тоска одиночества и тот страшный сон,
ужаснувший ощущением собственной смерти, прерванный рыданиями Эммы в
темноте мансарды, ее искренние горячие слезы, размазанные на его лице,
исступленные возгласы неловкой помощи: "Их бин трауриг, Вади-им!",
наверное, это, будто уже против всякой воли, вновь бросило их друг к
другу, сблизило их - неужели он мог так ошибиться и не понять, что в этом
действии самосохранения она лгала и притворялась? Нет, нельзя было
поверить в ее чудовищную ложь, - нет, она понимала его и просила прощения
себе и Курту и молила не думать о ней и Курте как о тех немцах, которые
способны были убить и убили Княжко.
- Хочешь доказательства, лейтенант? Доказательства спрашиваешь? А мне
кажется, когда немочкой займется смерш, там будут все доказательства.
Очень много совпадений, понял? Ночью появились в доме, как хозяева, ночью
же братик куда-то исчез, а утром немцы пошли в атаку. Кому, спрашивается,
поверили? Рассиропились, распустили слюни и - поверили! Не так разве?
Никитин сказал:
- Этого Курта среди пленных не было.
- А кто убитых в лесничестве смотрел? Может, он был убит там и сгорел
вместе с домом? Наивно, лейтенант, ох, как наивно! И смешно. До коликов в
животе.
- Нет, я не верю, что он ушел не в Гамбург, а в лес, - проговорил
Никитин. - Не может быть. Я не верю.
Гранатуров возвысил голос:
- А я - тебе не верю! Понял? Тебе не верю и твоей немке! И не доверяю
тебе даже временное командование батареей! Хоть ты и остался единственным
офицером! А теперь так. Чтоб было по-мужски. Я доносы на подчиненных не
пишу. Не имею привычки. Сам напишешь рапорт в смерш, самолично: как было,
как случилось, куда исчез вервольфовец и... о своей связи с немкой! Ах,
простите, лейтенант Никитин, я опять перешел на "ты"...
- Как угодно. Только обо всем этом, комбат, будете писать вы.
- Что? Я? Вон как ты повернул!
- Даже если... даже если пойду в штрафной батальон, не напишу ни
строчки. Пока не выяснится. Вернулся ли Курт в лес, могут показать пленные
из лесничества, позвоните в штаб, спросите. Да вы видели его? Какой он
солдат? Птенец какой-то! На что он способен?
- Вон ка-ак! Храбрец ты, Никитин! А если все докажется - что тогда?
- Пленные наверняка его знали. И если уж Курт был посланным
разведчиком, то я отвечу за все, а не вы!
- За что ответишь - за то, что войну с немочкой в постели ведешь? За
то, что сначала пытался ее изнасиловать, а потом склонил к связи?
- Я... пытался изнасиловать? Откуда это известно?
- Мне все известно! Известно и то, что ты, лейтенант, хотел свалить
свою вину на Меженина, он лично застал тебя за этой операцией на мансарде.
Ты ведь у нас только кажешься херувимчиком с белыми крылышками! За все
придется отвечать! За все! Это я при Галине заявляю тебе, лейтенант
Никитин!..
Его накаленные, шальные глаза, как в подтверждение прямых
доказательств, метнулись по лицу Гали, которая все сидела на диване
безучастно, с закрытыми веками, и эта непреклонная реальность угрозы
низкой автоматной очередью пробила над головой Никитина. Эта обжегшая
опасность, что хотела подавить и могла убить его, вдруг неподчиненно
бросила его не ко дну окопа, а на открытое без брустверов пространство, на
оползающий край раскрытой в двух шагах бездны. По ту сторону провала
стояли не немцы, стоял Гранатуров с поднятым автоматом, из-за спины
поддерживаемый Межениным (тот невидимо присутствовал здесь), а по другую
сторону он, Никитин, объединенный с немцами предательской связью, косвенно
или некосвенно виновный в гибели Княжко. В этом ясном (косвенном или
некосвенном) обвинении всего не договаривал Гранатуров, но вроде бы черный
оттенок бессилия, уязвленного самолюбия перекинулся мостиком к Гале, едва
только заявил Никитин в ее присутствии, что никакого письма, адресованного
ей, не было, и нарастающая озлобленность Гранатурова, и унизительные слова
о "войне в постели" - все вскинулось до ослепления в Никитине жарким
ответным гневом, и стало сразу как-то безразлично, что будет потом.
- Слушайте, комбат... - выговорил он, - я помню, Княжко сказал: жаль,
что теперь нет дуэлей...
- Подражаешь Княжко? - не совладал с собой Гранатуров и развернулся на
каблуках к Никитину. - Перед Галиной хвост распускаешь? Не выйдет у тебя!
Княжко - одно, ты - другое! Атос, Портос и мушкетер! Скаж-жи!.. Дуэль
захотел? Ну, давай, давай! Пошли! Стреляться будем! Ну? Давай! Пошли!
И он, искособочась корпусом, охватил здоровой рукой кобуру пистолета на
бедре, неудобно вздев забинтованную левую кисть к подбородку, и от этого
исказился болью, оскалив крепкие белые зубы, подернутые влажной пленкой.
Никитин смотрел на него: злость и бессилие боролись на его лице. Ничего
недавнего не оставалось в облике Гранатурова, грубовато-крикливого, но
компанейского комбата, - просто заменили его вчера на той поляне возле
лесничества, где утратил он легкость нрава, быструю свою отходчивость,
ерническое балагурство, - и Никитин почему-то подумал, что то, прежнее,
было лишь временной, защитной игрой при жизни Княжко, которого с некоторых
пор Гранатуров невзлюбил, ревновал и боялся. Он, наверное, обуздывал в
себе приниженную силу вблизи ясного и твердого спокойствия Княжко, без
трудных усилий полностью подчинившего батарею. Гранатуров был скован,
связан чужой волей, оказавшейся выше его доли, а теперь Княжко не было...
- Глупо, комбат, - проговорил Никитин. - Я бы хотел подражать Княжко,
да не получится... К сожалению, не получится.
Тогда Гранатуров сдернул руку с кобуры пистолета, через оскаленные зубы
вцедил воздух, произнес ударяющим голосом:
- Запомни, Никитин! Все, что было раньше в батарее, кончилось! Княжко я
кое-что позволял, тебе - нет! Сегодня поставлена точка! Порядок в батарее
наведу свой. А эти интеллигентские штучки-дрючки, всякое сю-сю и всякое
дерьмо - не допущу в батарее!
- Молчите! Оба замолчите!..
И Никитин, точно отсеченный от Гранатурова этим вскриком, этой
запрещающей полумольбой Гали, почувствовал озноб на щеках - ее ярко-сухие
глаза таким гадливым презрением вспыхнули на худом лице, с такой
брезгливостью изломались уголки бровей, будто возникло между ними здесь, в
комнате, что-то извращенно мерзкое, обнаженное, заставившее ее
содрогнуться.
- Да, да... вас все-таки стоит ненавидеть, Гранатуров, - проговорила
ода шепотом, пальцами притрагиваясь к горлу и так помогая дыханию. - Вы
взбесились, как животное... И никогда, никогда! Это была ошибка. Все между
нами было ошибкой, это было от злости к нему, понимаете вы... Гранатуров?
Понимаете?
Она даже стукнула ребром ладони по валику дивана, горячечно прикусив
пугающе прозрачные губы, и Никитин, тоже будто ударенный ее словами,
потрясенный ее нещадной и откровенной прямотой, подумал: "И это правда?
Значит, между ними что-то было? Значит, Гранатуров тогда не пошутил, а
только что-то преувеличил и хотел вызвать ревность Княжко?" - и взглянул
на Гранатурова.
Тот одеревенело стоял около камина, потом все вроде для прыжка начало
подбираться в нем, столбообразная круглая шея, плечи, раненая на перевязи
кисть, жалко торчащая из бинта ногтями, испачканными йодом, - все
сжималось, делалось меньше. И вдруг Гранатуров, сломленно сгорбив широкую
спину, как если бы увидел нечто неумолимое, безвыходное, занесенное над
ним, слепыми шагами пошел в противоположный угол комнаты, там постоял,
долго глядел в пол, на затоптанный ковер, а когда теми же слепыми шагами
пошел обратно к камину, насильственное покривление рта выкраивало
мертвецкую леденящую улыбку, на которую невыносимо было смотреть. Похоже
было, он напрягался что-то сказать, но, видимо, силы уходили на одну его
улыбку, тесной, не по размеру маской надетую по-клоунски на рот.
- Вот как, Галя, вы со мной... - с хрипотцой сказал он.
И, заведение передвигая ногами, Гранатуров не дошел до камина, повернул
к столу, пошарил по неубранным кружкам, сбивая их на скатерть, нашел
чей-то недопитый вчера стакан, раздвинул им, как распоркой, эту
заледенелую улыбку и, вылив водку в горло, сел, облокотился на затрещавший
край стола, уперся лбом в пудовый свой кулак.
- Я пойду, комбат, - сказал Никитин, испытывая почти облегчение, потому
что, загороженная кулаком, не была видна, не резала по глазам чужая,
выдавленная страданием и растерянностью улыбка Гранатурова. Если бы он
закричал на Галю, разбил стакан, опрокинул стул, все было бы более
естественно, чем вот этот клоунский извив большого рта: наверно, так он
пытался помочь себе, оборониться от непоправимой правды, без надежды
высказанной ему только что Галей. По-видимому, Гранатуров, решив выявить
истину отношений Княжко и Гали, не предполагал, что разговор этот
всколыхнет, зажжет в ней гневное неприятие, отрицание бесспорной ясности,
которая была для нее мучением, неосуществленной возможностью и которая
отбрасывала всякую иную возможность изменить что-либо сейчас. Но непонятно
было, как хватило Гранатурову злого и веселого легкомыслия опорочить
однажды Галю в глазах Княжко, после того, что могло или не могло быть
между ним и ею... Ведь был тот день, когда вернулся он из медсанбата
довольный, отъевшийся на тыловых харчах, и был гусарский его смешок,
загадочный взгляд на Княжко, циничные подробности рассказа о победной
ночи, проведенной с красивенькой медсанбаткой в ее комнате, доказательно
положенная перед офицерами на стол любительская фотокарточка Гали - во
всем же была цель, разрушающая, похожая на запрещенный удар правда, что
была и в найденном письме Княжко, адресованном Гале и по случаю
неизвестных обстоятельств не отправленном им.
- Уйди, Никитин, - сказал Гранатуров, тихо водя головой, вдавливаясь
переносицей в кулак. - А насчет немочки - рапорт в смерш... Нет, ты тоже
не ангел, Никитин, не-ет...
И жалкая подавленность, безысходная обреченность в его сгорбленной над
столом атлетической фигуре, ожесточенно твердое молчание Гали, ее тонкое,
с опущенными глазами, без кровинки, как вчера на поляне, лицо, бесконечная
сиротливая вокруг пустота без Княжко, страшный сон, оставшийся в сознании,
нежно-мягкие губы Эммы, ее плывущий над головой шепот: "Ду бист мейн
Шметтерлинг" ("Почему бабочка? Почему?") - все было продолжением какого-то
заразившего всех безумия, ложной верой в последний срок войны, ожиданием
его в этом невиданно уютненьком немецком городке Кенигсдорфе. Может быть,
они, поверив в новую счастливую полосу нефронтовой жизни, поспешили,
забежали вперед: торопясь, обогнали судьбу, которую так суеверно опасались
обгонять на передовой.
Надо было что-то делать, что-то решать, что-то понять до конца, надо
было вырваться из этого проклятого, рокового наваждения, обманувшего их
околдовывающим покоем, мирной белизной цветущих садов, ласковым майским
солнцем, где для всех кончилась и коварно не кончилась война и где погиб
Княжко.
- Одного хотел бы, комбат, - глухо сказал Никитин, - чтобы рапорт в
смерш написал сначала Меженин. А потом уж я...
Гранатуров замычал, медленно повозил лбом по кулаку, не ответил, а
Никитин пошел к двери, ощущая навязчивую потребность освободиться из
душащей его тесноты, чем-то облегчить тупо давившую в душе тяжесть, выйти
на свежий майский воздух, скорее бы вдохнуть лекарственный запах травы,
молодой сирени на солнцегреве, посидеть где-нибудь в саду одному посреди
весеннего мира, который обманул их, но все-таки был.
Он уже взялся за ручку двери и тут услышал окрепший грудной Галин голос
позади себя:
- Подождите, Никитин. Я хотела вам сказать...
И он, поворачиваясь кругом, мгновенно подумал: "Вот главное, о чем она
скажет сейчас... а для чего?" - и натолкнулся на ее неумеющие улыбаться
глаза...
- Подождите, Никитин.
Она заскрипела сапожками и, равнодушно, как посторонний предмет, обходя
сгорбленную фигуру Гранатурова, нашла на столе пачку трофейных сигарет,
резко чиркнула зажигалкой, закурила, с перерывами дыхания выпустила струю
дыма, сказала:
- Спасибо, Никитин. ("За что она благодарила его?") Не обижайтесь, если
я не буду приезжать в батарею. Так будет лучше. Конечно, все знали, почему
я приезжала.
Гранатуров оторвал лоб от кулака, мерзлая тесная его улыбка большого
рта исчезла, брови горько-насмешливо подбирались, срослись над
переносицей, а взгляд потемнел, обострился, проникал в лицо Гали, искал
что-то и не находил.
А она, выдыхая дым через ноздри, поперхнулась дымом, коснулась пальцами
груди, так всегда явно, остро и вызывающе обрисованной гимнастеркой,
сжатой по талии ремнем, что Никитину иногда трудно было смотреть на
маленькие, опрятно застегнутые нагрудные золотые пуговички. Ослепительно
вороненая чернота Галиных волос, ровная и тонкая бледность, чистые ногти,
узкие бедра, даже походка, и курение ее, и неумение улыбаться всегда
возбуждали в Никитине неопределенное чувство ревнивого волнения, смутно
возникающей беды, но ее сдержанность не допускала вообразить, что она
способна была по-земному любить кого-то, без брезгливости подставлять губы
для поцелуев, обнимать, разрешать прикасаться к себе: он не мог вообразить
ее наедине с мужчиной.
Она быстро погасила сигарету в пепельнице.
- Я старше его на три года, а... он был мальчик, - проговорила Галя
поперхнувшимся горлом. - И я знала... Я знала, что ничем хорошим не
кончится.
- Я пойду, - сказал Никитин, и вновь будто из бездонной глубины
прорубленной вчера в его жизни бреши подуло знобким холодом пустынности. -
Я пойду, Галя.
- Вы были его другом... и я хочу, чтобы вы знали. Я любила только
его... и не строила воздушных замков, Никитин, - сказала Галя, и золотые
пуговички на ее груди колыхнулись не те от противоестественного смеха, не
то от до давленных рыданий. - Го-ос-поди!.. Разве можно на войне строить
воздушные аамки?
- Я пойду, - повторил он в четвертый раз и, чтобы не слышать ее, не
видеть этих нездоровых глаз Гранатурова, похоже, еще жаждущих зацепиться с
надеждой за что-то в лице Гали, распахнул дверь в полутемный, не
по-утреннему тихий, напитанный духом пшенной каши коридор, и здесь, на
пороге, снова остановил его буднично бесцветный Галин голос:
- Никитин, прошу вас. Скажите Таткину, чтобы принесли ведро воды. Я
вымою полы. И прошу вас еще - пусть никто мне не помогает. Я хочу одна...
"Она отделилась от нас, - подумал он. - Она уже не будет приезжать в
батарею, теперь - нет..."
12
Взвод завтракал без обычного утреннего оживления: в столовой
позва