Как старался помочь всем! Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих! Нет тебя больше со мной. В душе моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны крылья твои. Не летать тебе высоко. Не видать тебе синего неба, радость моя. Навсегда оборвали твой веселый смех. Нет! Нет, не уносите, не засыпайте! Дайте мне еще побыть с сыночком моим. Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему! Сынок, сынок, сыночек мой! Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое. .............................................................................................. Отдав последние почести, солдаты разрядили автоматы, надели береты, молча погрузились в автобус, расправив ленты на венках. Вышли друзья с кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо: -- Что же я теперь? Одна! И услышала в ответ злорадное: -- Нет, не одна. Мы теперь всегда и везде будем вместе. Мы уже познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе. -- Кто ты? -- спросила МАТЬ испуганно. -- Не узнаешь?! И Черное Горе, криво усмехнувшись, защелкнуло вечный тесный колючий обруч на сердце МАТЕРИ. Глава 1. "Караван" Замполит полка майор Дубов неторопливо обходил территорию части. Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а в комнатке, отведенной ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал. [ . . . ] Глава 19. "Афганский синдром" Я -- афганец. Но не по национальности, а по принадлежности к той войне! Меня отправило на войну мое правительство. Тысячи, десятки тысяч раз я погибал. Мое тело рвало на части иностранное и советское оружие. Миллионы раз мою жизнь спасали и руки врачей, и умные, доблестные, имеющие честь офицеры, перед которыми я преклоняю колени. Миллионы раз равнодушные, продажные души посылали меня на верную смерть, хорошо зная об этом и беспокоясь только о своем благополучии и очередном повышении. Я -- афганец. Меня благословляли. Меня проклинали. Меня называли воин-интернационалист, ветеран войны, гордились мной. Мне бросали: -- Оккупант, захватчик, убийца, -- и я не знал, куда девать глаза от стыда и что сказать в ответ. Меня забывали. И я страдал от ненужности своей, от незначительности жертвы, которую я принес. А в жертву я приносил самое дорогое для меня -- мою жизнь! Я -- афганец. Сколько раз огнем обиды полыхало мое лицо, и кровь бросалась в голову, когда я слышал: -- Мы тебя туда не посылали! Посылали! Посылали прямым приказом и молчаливым согласием. Ты -- чин самого высокого ранга, понимающий позор и несправедливость афганской войны, ты -- чиновник низкой ступени, опасавшийся потерять партбилет и сытную кормушку, вы -- остальные, спрятавшие словно страус голову в песок, в душе своей говорящие: -- Слава Богу, не меня, не моего... Твоего! Я -- афганец. Я не простил! Я не простил за свои глаза, вырванные взрывом мин, вырезанные кинжалом, выбитые камнями позора и унижения. Я не простил за свои внутренности, вывалившиеся в пыль из разодранного живота и затоптанные в чужую землю вашими ногами. Я не простил за бесстыдно распахнутый пах. Врезанный, пузырящийся кипучей кровью. Я не простил за доведение меня до бессилия человеческого, солдатского, мужского. Мне дали понять, что слушать меня не хотят, велят мне умолкнуть. И я замолчал на многие годы. И вот заполыхала Чечня. И я не могу молчать. Опять убивают в мирное время. Таких же солдат и офицеров, каким был и я. Я -- афганец. Мальчишка. Школьная скамья не успела остыть после меня, когда я ходил уже по колено в своей и чужой крови, уже дрался в позорной войне, уже подыхал от страшного солнца, привязанный веревками к столбу в центре чужого кишлака, уже замерзал на жутких скалах Гиндукуша, уже тихо умирал на ржавой койке медсанбата... Что я успевал узнать о жизни? Школьные годы. Первую любовь. Ужас пыток. Тяжесть испытаний. Кошмар убийства. Ожог пощечины, полученной от тебя, мой народ. И черный бархат последнего поцелуя -- смерти. Я -- афганец. Я -- офицер-профессионал, выбравший войну своим ремеслом, знавший, что это на всю жизнь, понимающий, в отличие от солдат, на что иду, успевший познать счастье своей семьи, оставивший на земле своих детей. Моя душа разрывалась на части между жалостью к солдатам и чувством долга, присягой в верности тебе, мой народ, между честью офицера и бесчестьем оккупанта. Это мне кричали, отдавая приказ, уничтожить вместе с чужими своих: -- Подберите сопли, майор, и выполняйте приказ! Это война. К черту сантименты. И я выполнял приказ. Я -- афганец. Мою душу изорвали страшные картины войны. Моему мозгу не дают покоя воспоминания о погибших, замученных пытками моих товарищей, об издевательствах со стороны старослужащих, об искалеченных хороших ребятах. Я сходил с ума от невыносимых тягот, выпавших на мою долю, моих друзей, моих солдат, моего народа. Моя психика не выдерживала напряжения противоречий, и я становился равнодушным, жестоким садистом и убийцей, выполнявшим любой приказ не раздумывая. В мой сон долгие годы, еженочно, приходят тельце девчонки, изломанное пулями моего автомата, раздавленное тело старика, расплющенное гусеницами моего танка, разорванный труп мальчишки, оказавшегося там, где упал снаряд моего миномета... Моя душа преображалась, и я, на всю жизнь поняв, насколько уязвим и беззащитен человек, навсегда отказался от насилия и оружия. От сумасшествия меня лечили. Я проходил курс реабилитации и слышал за своей спиной: -- Он -- афганец. Они все того... И, обернувшись на опасливый шепоток, я видел, как ты, мой народ, крутил пальцем у виска. Я -- афганец. Мои навыки использовали бессовестным образом и уголовный мир, и государство. И убийство на сегодня -- самая обычная, привычная для всех вещь. Потому, что к гибели привыкли, когда горел Афган. Только одна ты, мама, тихо плакала от бессилия, когда меня призывали на войну, и рвала на себе одежды от черного горя, узнав, что меня больше нет. Только ты да отец не отказывались от меня, изуродованного войной инвалида. Только от вас, родные мои, не слышал я ни одного горького слова в свой адрес. А ты, народ мой... Поймешь ли, что война касается не только семей погибающих, их родных, любящих, любимых?! Что это касается тебя. Не торопись переключать канал телевизора на развлекательный фильм. Вглядись в страшную гримасу военных новостей. Не твоего ли сына несут санитары раненого или убитого? Вслушайся в звуки музыки. Не похоронный ли марш для детей твоих звучит? Неужели только у матерей российских такая черная доля?! Навсегда? Люди! Призываю вас! Остановите войну! Не допустите новой войны! И если вы сделаете это, вы спасете... нет! Теперь уже не меня -- СЕБЯ. Поверьте. Прислушайтесь. Задумайтесь. Это говорю вам я -- АФГАНЕЦ! Х Х Х Документ-справка о потерях в Афганистане. Всего убито, умерло от ран и болезней -- 13833 человека, в том числе 1979 офицеров. Всего ранено -- 49985 человек, в том числе 7132 офицера. Стали инвалидами -- 6669 человек. Находится в розыске -- 330 человек. Награждены орденами и медалями СССР были 200 тысяч человек, из них 76 стали Героями Советского Союза. Всего прошли через Афганистан 546255 человек. (Данные генерального штаба ВС СССР, 1989 год) Гласность. -- 1991. -- 29. Х Х Х По уточненным данным в Афганистане с 1979 по 1989 годы погибли: русские -- 6888 украинцы -- 2378 белорусы -- 613 узбеки -- 1086 казахи -- 362 туркмены -- 263 таджики -- 236 киргизы -- 102 грузины -- 81 азербайджанцы -- 195 армяне -- 95 молдаване -- 194 литовцы -- 57 латыши -- 23 эстонцы -- 15 абхазы -- 6 балкарцы -- 9 башкиры -- 98 буряты -- 4 евреи -- 7 ингуши -- 12 кабардинцы -- 25 калмыки -- 22 каракалпаки -- 5 карелы -- 6 коми -- 16 марийцы -- 49 мордва -- 66 народности Дагестана -- 101 осетины -- 30 татары -- 442 тувинцы -- 4 удмурты -- 22 чеченцы -- 35 якуты -- 1 другие народы и национальности -- 168 Потери по возрастам: до 20 лет -- 8655, в том числе 2 офицера 20-25 лет -- 3557, в том числе 842 офицера 25-30 лет -- 878, в том числе 640 офицеров 30-40 лет -- 573, в том числе 396 офицеров свыше 40 лет -- 170, в том числе 99 офицеров. Гласность. -- 1991. -- 34-36 (63-65). Вместо эпилога. "Simphonie Valgalla" -- Ы-ы-ы-и-и-и-их! **************************************************************** С посвистом, весглым гиканьем и бесшабашным хохотом отвратительные черти развели бешеное пламя. Не жалея ни клеточки, ни клочка излохмаченных внутренностей Вадима, они, топая острыми копытами по слезящейся кровавой росой рваной каше из кишок, желудка, печени, закрутились в безумном хороводе полыхающей боли. Царапая, прокалывая рогами беспомощно трепещущие лоскутья лггких, они вздымали адский огонь всг сильнее и сильнее. И такой острой была боль нечеловеческой муки, что не стерпел Вадим, замотал головой, разлепил разбитые, спгкшиеся губы. На крик уже сил не хватило... только на нечеловеческий хрип... Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки, окружающая толпа, услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем. В него, беспомощного, безответного, легко доступного, полетели из толпы камни. Черти сели верхом на острозубый диск пилы и, в мгновение раскрутив его до сумасшедшей скорости, чиркнув попутно по сердцу и глотке, поднялись вверх и, завизжав от восторга, принялись кромсать на мелкие части измученный мозг... ************************************************************** Сознание вернулось как -- то вмиг, сразу. Не было не только боли. Исчезли вергвки, стягивающие руки и ноги. Во всгм теле разливалось ощущение силы, здоровья и нового, не знакомого чувства блаженства. Вадим с опасением приоткрыл веки и тут же с восхищением широко распахнул глаза и завертел головой, озираясь по сторонам. Язык человека слишком груб, неумел и беден, чтобы можно было словами передать то, что увидел Вадим. Это увидел бы человек, очутись он среди разноцветья сполохов северного сияния. Непрерывная величественная смена переливающегося цвета. Спокойная, торжественная, неторопливая. А куда может торопиться сама Вечность?! Переливчатая бесшумная текучесть успокаивала, умиротворяла, завораживала. Так околдовывает изменчивость пламени или чарует непрерывность речного потока. С древнейших времгн, когда полуживотное, ещг не человек, уже не зверь, замерев, часами глядел безотрывно на гипнотизирующие переливы, было так... Так будет всегда... Гармония перемены цвета остановила время, успокоила, убаюкала. Внимание Вадима было настолько усыплено, что он не заметил, откуда взялся крепкий, рослый, под два метра, белокурый солдат. Он не вышел, не подошгл, а просто вдруг оказался рядом. Вадим вздрогнул, когда почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел его, в выжаренной почти добела солнцем, впрочем, очень чистой, ладной, хорошо подогнанной, солдатской форме. Ровно такой, какую носил сам Вадим и все, кто служил в Афганистане. Вадим обрадованно обратился к солдату: -- Бача! Ах, дорогой мой! Слышь, браток, а это вот..., -- растерянно повгл рукой вокруг себя. Солдат ни обрадовался, ни ответил, а только махнул рукой в ответ, приглашая за собой. Солдат? А почему солдат? Форма была, но знаков различия на ней никаких. Он оглядел Вадима спокойным, грустным взглядом бесцветных, почти прозрачных глаз, обрамлгнных густыми белыми ресницами, и ещг раз, приглашая идти за ним, качнул головой. Повернувшись, спокойно направился к большому зеркальному пятну, неподвижному на переливающейся стене цветового потока. Вадим пожал плечами и пошгл за ним: -- Бача! -- неуверенно окликнул ещг раз своего проводника. Парень повернул голову и печально -- отстрангнно ответил: -- Эй оска... Вадиму послышалось: Тоска!, он ещг раз пожал плечами. Не хочет говорить -- чего лезть к человеку? Около пятна, белобрысый приглашающе показал на него рукой, скорей не на него, а куда -- то внутрь. Вадим растерялся. Вгляделся и увидел, что это не пятно. Среди переливов сияния мягким вихрем закручивалась гигантская, цвета ртути, воронка. Теперь Вадим кивнул солдату, мол, что ты стоишь, пошли? Тот отрицательно покачал головой, грустно развгл руками и не двинулся с места. Вадим прощально махнул ему, ступил в упругую вращающуюся круговерть и тут же увидел выход из матово -- сверкающего тоннеля. Перед его глазами словно выступили из тьмы лица множества людей в военной форме, сидящих за длиннейшим пиршественным столом. Люди разом отставили кубки и повернулись к Вадиму, улыбающиеся, доброжелательные. Кто -- то из близко сидящих приподнялся по знаку Верховного, сидящего во главе стола человека, намереваясь подойти к Вадиму. И в это же время две великолепные породистые овчарки красивым прыжком, виляя в полгте хвостами, ринулись встречать нового человека... Именно встречать, как доброго долгожданного хозяина. Вадим успел почувствовать, что его ждут здесь, рады видеть, и... всплеск пламени в великолепных чашах, освещающих всю эту картину, завертелся, закрутился, рассыпаясь огненными искрами во внезапно наступившей темноте, закружившей его до мути, до тошноты. ... Ох, как плохо, очень плохо, как больно!... Хотел закричать, но на крик сил уже не хватило... только на нечеловеческий хрип. Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем, торжествующими криками... Пущенный толпой камень прокатился острым краем по веку, надрезал его, повисшее кровавым лоскутом, обнажил правый глаз. Совсем страшным стало распухшее от побоев, израненное лицо Вадима. На сплошном сине -- багровом кровоподтгке вращался залитый кровью красный шар воспалгнного глаза. Набухая закапала, сбегая по лоскутку надорванной кожи, густая тягучая кровь. В ничем не защищгнный зрачок вонзились раскалгнные иглы палящего солнца. Резанул по беззащитному глазу огненными песчинками жгучий ветер афганец. -- Алла! Алла! -- радостно взревела толпа затерянного в предгорьях Гиндукуша кишлака, радуясь, аплодируя меткому броску. Крепко досадил им пленный русский солдат, проклятый шурави, непокорный гяур! Кормили, поили. Били, конечно, как всякого раба. А как не бить? Работать отказывался, принять веру в единственного бога не хотел, да ещг и бежать удумал. Смерть непокорной собаке! Пусть порадуются правоверные. Иншалла! Сквозь багровую пелену видел Вадим беснующуюся толпу. Хоть как -- то пытался избавиться от крови, набегающей на глаз, добавляющей ярости той горящей внутренней боли. Вадим понимал, что каждое его движение, всякое проявление жизни, вызывает у жаждущей крови толпы восторг и новые издевательства над ним. Но смерть не спешила. Он опустил голову на грудь и увидел лежащий под собой кривой афганский топор, кору и стружки от кола, на котором находился уже несколько часов. Ужас и боль замутили сознание, пригасили яркий свет... ... И опять перед столом, за которым сидело великое множество людей в форме, подскочившие собаки лизали ему руки, ласкались. Почти машинально Вадим присел, потрепал собак по спинам, почесал за ушами, погладил. -- Привет, -- услышал он, поднял голову и оторопел. Пред ним стоял... Сашка. Сашка, с которым он служил в одном полку, рассказы которого о Москве любил слушать. Тот самый Сашка, на прикладе снайперской винтовки которого аккуратными зарубочками был отмечен последний бой не одного десятка душманов. Сашка, разорванное миной тело которого в цинковом гробу он нгс до самого самолгта, отправляя в Москву Сашкиной маме, учительнице русского языка Тамаре Ивановне. Этот Сашка стоял перед ним, тгплыми живыми руками пожимая руки Вадима, увлекая за собой к общему столу, усаживая рядом с собой на специально подготовленное для Вадима место. Сашка приобнял его за плечи, поглядел в глаза. -- Растерялся? -- понимающе спросил он, -- Ничего. Не просто сразу объяснить. Разбергмся! Вадим действительно растерялся. Растеряешься тут... -- А это?... -- повгл он рукой, -- Я что?... -- и смутился. Как -- то глупо спрашивать, умер он или нет, это что, ад? рай? И вообще... -- Знаешь, до конца и я не понял, -- ответил на незаданный вопрос Сашка, -- Место это можешь называть Валгалла, -- удобно и боль -- мень понятно. Валгалла? Место, куда попадают погибшие воины! Так значит... Но спросил всг -- таки не о себе. -- Саш..., -- а тот длинный, белобрысый? Он всг Тоска, тоска!? -- махнул куда -- то за спину Вадим. -- Ааааа... Этот!... Не, не тоска. Эй оска по -- эстонски -- не понимаю. Отлично он всг понимал. Ему подмогу велели по рации вызвать, а он -- Эй оска и прятаться. Всех перебили и его в том числе. Только пацаны здесь, -- Сашка кивнул на сидящих напротив, и те весело кивнули в ответ, -- А он за подлость и любовь к своей шкуре -- наказан. Сюда войти он долго не сможет, будет провожатым и теперь -- действительно ничего не понимает. Наказали его самым страшным -- одиночеством... Да ты расслабься, теперь всг будет хорошо. Вадим хотел спросить, как же это -- хорошо? И что хорошего может быть у погибшего? Но не успел. Вернулась режущая боль, отнялся язык, страшные мучения обрушились с прежней силой, выгнули дугой тело. Перед глазами помутнело, поплыла куда -- то Валгалла. Взамен нег осталась только нечеловеческая мука. И закричал Вадим от боли, муки, отчаяния. Закричал то, что кричит любой человек, когда ему плохо, то, что кричат, не думая, не понимая, не выбирая: -- Маааааа -- мааааааааа...... И услышала, проснулась мама Вадима в маленьком уральском городке. Потихоньку, чтобы не разбудить спящего мужа, выбралась из -- под одеяла и прошла в Вадькину комнатку. Не в силах унять дрожь в руках и барабанную дробь встревоженного сердца, присела на краешек аккуратно застеленной кровати сына, поняла, почувствовала -- с сыном случилась страшная беда. Эта беда толкнула ег в спину с кровати на колени. Взволнованно зашептали что -- то проснувшиеся в душе древние женщины, матери рода. Вместе с ними зашептала Мать: -- Силы небесные!... Полыхнуло пламя светильников Валгаллы, навострили уши собаки, замолчали по знаку Верховного люди. -- Мальчик мой!..., -- тревога и ощущение большой беды, страшного горя, путало мысли матери. -- Помощи и защиты прошу у вас. Спасите, сохраните моего ребгнка... Уберегите своей силой, укройте от врагов... Пресвятая Дева Мария! Твой Сын на кресте в мучениях погибал, всех нас спасая... Чувствую, где -- то мог дитя муку смертную принимает. Сердце мать не обманет, прошу, на коленях прошу тебя, избавь его от мучений... В лилово -- багровых переливах неземного света по знаку Верховного, вытянувшись по стойке смирно, слушали мольбу Матери погибшие воины, ждали приказа... -- И если нет другого пути, если нет выхода, если никак нельзя по другому..., -- зарыдала несчастная женщина, -- Как мать прошу тебя... Хотя бы прекрати его мучения... Забери к себе!... И опустив поседевшую за один час голову, повалилась на пол Е. А., не имея больше сил, все их вложив в свою молитву. Приняли приказ непобеждгнные, огненными молниями расчертили небо, копьями Гергия Победоносца обрушились с небес на грешную землю. Прочертив лиловыми вспышками чгрные тучи, вынырнули и обрушились полной боевой силой на Богом забытый афганский кишлак. Удивлгнно разинув рты, подняв в суеверном страхе к небу бородатые лица, с места не сумели сдвинуться ДУШМАНЫ?, когда на их головы обрушили ураган огня невесть откуда взявшаяся пятгрка неумолимых в своей беспощадности вертолгтов. За две минуты огненной рукой был сметгн в разверзнувшееся бездонное ущелье глиняный кишлак. Когда рассеялись пыль и дым, Вадим с изумление понял, что он один стоит на восхитительно чистой горной площадке. Не корчится от нечеловеческой боли на колу среди кишлака, а стоит цел, жив, здоров, бодр и даже весел. К нему навстречу, радостно смеясь шли те, кого он успел увидеть в Валгалле. Первым к нему подошгл Сашка, обнял, похлопал по спине. За ним подошли другие. -- Ну, братка, -- заглянул ему в глаза Сашка, -- Ты -- свободен. Теперь ты наш, пошли с нами. И обнявшись за плечи, они пошли по дороге, весело болтая. -- Саш!... -- робко спросил Вадим, -- Я что, погиб, умер? -- Конечно, -- захохотал Сашка, -- То есть нет. Ну, в общем, как ты сам думае?... Ты идгшь с нами, погибшими, но не покоргнными. Ты выполнил до конца свой солдатский долг. Ну, посуди, чтобы быть живым, нужно непременно корчится на колу? -- Ммммм.... Неееет уж...... -- Ну, так и живи! Пока ты в теле, на Земле, этого не понять. Теперь поймгшь. -- А...... Мама? Она ж с ума сойдгт от горя. -- Не мы этот мир устроили, -- Сашка многозначительно посмотрел вверх, -- Не будем умничать. Выходит, так надо, -- но сам -- таки печально вздохнул. Они шли по бесконечной дороге, которая поднималась выше и выше. Выше вершины самой высокой горы. Эта дорога вела их прямо в небо, теряясь дальним своим краем в белоснежных сияющих облаках... ************************************************************** ... Мама Вадима с трудом поднялась на ноги. Постояла среди комнаты. Оглядела Вадькины нехитрые вещички, провела пальцами по крылу пластмассовой модельки самолгта, стоящей на пианино. Вспомнилось ей, как хвалили Вадьку в музыкальном училище, готовили к поступлению в консерваторию. Не успели, пришла повестка в армию. Так и осталась Вадькина работа непредставленной на конкурс для поступающих. Елена Захаровна взяла толстую нотную тетрадь, исписанную рукой сына. Погладила ег, как гладила маленького Вадьку -- тихонько, ласково. И в который раз прочитала надпись на обложке: Вадим Сергеевич Петраков. SIMPHONIE VALGALLA.