ая в тюрьме записка Колчака Анне Васильевне. Шинкареву удалось в довольно давние времена заполучить эту записку в архиве КГБ. Он переписал ее содержание и прочел его Анне Васильевне, когда однажды - это было в конце 60-х годов - пришел к ней. В статье явственно заметно, какое сильное впечатление произвело на Шинкарева прикосновение к истории отношений двух любящих людей, оказавшихся на грани между жизнью и смертью. Маленькие неточности вроде того, что "на Плющихе Анну Васильевну приютили дальние родственники" (можно ли считать родную сестру и родного племянника дальними родственниками, а возвращение в свою квартиру, которая как раз и приютила этих довольно близких родственников, рассматривать как снимание угла?), - так вот, эти неточности нисколько не задели меня при чтении статьи Шинкарева, поскольку ее задача состояла вовсе не в раскрытии родственных отношений Анны Васильевны с Е.В. Сафоновой и И.К. Сафоновым; то, что побудило автора к написанию статьи, сказано там весьма внятно и выразительно. Роман Владимира Максимова "Заглянуть в бездну" прямо посвящен А.В. Колчаку и А.В. Тимиревой и их отношениям, своей высотой так контрастировавшим с той кровавой и жестокой эпохой, на фоне которой они развивались. Позже появилась толстенная, вышедшая двумя томами книга Юрия Власова "Огненный Крест". Здесь автор пытается разобраться в путанице исторических причин и следствий, в перекрестье которых оказались А.В. Колчак и А.В. Тимирева. Анне Васильевне были также посвящены еще несколько более или менее, на мой взгляд, удачных небольших публикаций в московских изданиях - с похвалой отмечу, например, журнал "Семья" и др.; не обошли эту тему и нецентральные издания, например "Листок Магнитки" и "Кавказская здравница". Сергей Дроков, работающий над историей колчаковского движения, опубликовал ряд материалов, где также идет речь об Анне Васильевне. Интонация его публикаций - по крайней мере в том, что касается Анны Васильевны, - пришлась мне полностью по душе. Итак, если не считать множества упоминаний об Анне Васильевне в самых разных исследованиях и статьях о деятельности А.В. Колчака, выше отмечены наиболее заметные публикации, имевшие целью специально или попутно познакомить желающих с обстоятельствами жизни и творчества Анны Васильевны. Когда умерла Анна Васильевна, поэт А. Величанский произнес слова, несколько резанувшие вначале мой слух; он сказал: "Анна Васильевна прожила счастливую жизнь". Вглядываясь в события, составлявшие эту жизнь, поневоле спросишь: как же можно считать ее счастливой? И тем не менее я соглашусь с Величанским. Да, жизнь Анны Васильевны всегда была наполнена глубоко человеческим и потому, быть может, драматическим содержанием. Однако все, о чем мы говорили выше в связи со счастливым детством, давало ей возможность видеть людей и среди лагерных зеков, а красоту и величие мира находить и за тюремной оградой. Ощущение причастности к людям не оставляло ее в условиях даже совершенно нечеловеческих, в которые ее столько раз помещали тоже, казалось бы, люди. Везде и во всем находила Анна Васильевна материал для творчества. Его негасимая искра, Бог знает когда в ней зажженная - не в детстве ли, - всегда держала ее на плаву. Что бы она ни делала - малярила ли в Енисейске, была оформителем спектакля в лагерной КВЧ, делала бутафорию в Рыбинском драмтеатре или изобретательно сочиняла удивительные яства из скудного продовольственного сырья, - за что ни бралась, все становилось для нее делом, в котором ей было интересно себя проверить и показать. Никогда, даже в самых тяжких обстоятельствах не производила Анна Васильевна впечатления человека несчастного, загнанной жертвы обстоятельств; наперекор всему она оставалась хозяйкой своего положения. Уверенность в себе, в своей правоте и непобедимости и вместе с тем мягкость и приветливость, доброта, ум, интерес к собеседнику, готовность поделиться своим душевным богатством - все это, возможно, и дает право считать жизнь Анны Васильевны счастливой. Это - мой комментарий, а вот и само стихотворение А. Величанского, которое названо "Посвящается всем им": Тюрьмы, лагерей и ссылки был баснословен срок. Всех потеряла - сына, мужа, отца. Жесток век наш. Не хватит влаги горькой на всех людей. Но ссылка, тюрьма и лагерь стали опорой ей. Гордость судьбою, либо силы людской предел - но казался счастливым страшный ее удел. Не дал ей Бог недуга - женственна и мила - как старую подругу, смерть она приняла В комнате той, где тени смотрят с портретов на встречу их. Но на деле - смерть, как всегда, одна. А вот что сказал об Анне Васильевне Никита Игоревич Кривошеин: С Анной Васильевной я виделся довольно часто, но в довольно короткий отрезок времени - после моего возвращения в Москву из лагерей в 1961 г. и до отъезда из страны в 1971-м. Я очень рад, что можно о ней вспомнить прилюдно, и тем более, что мы это делаем в таком месте, которое для русско-парижского антуража уже более чем "обаналено", - на кладбище. [Все приводимые здесь слова Кривошеина были им сказаны в телеинтервью, которое взял у него В.Меньшов на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем в 1992 г. - И.C.]. Если говорить об Анне Васильевне, то может получиться, что кладбище это - далеко не самое банальное, первое приходящее в голову место, потому что по всему ходу ее жизни сама судьба должна была распорядиться так, чтобы Анна Васильевна оказалась именно здесь - это было бы, а также и казалось для нее наиболее естественным окончанием жизни. Очень интересно, что в отношении нее судьба распорядилась иначе: во-первых, она не оказалась вне России и, во-вторых, раз уж так получилось, то все должно было привести к ее скорой гибели и никто из нас с ней никогда бы не встретился. Я уверен, что она не погибла только по милости судьбы, не благодаря самой себе или своему желанию выжить, а потому, что явно - и это было во всем ее облике - у нее были ценности намного более отвлеченные, чем собственное существование. Именно поэтому она и выжила и в казахстанской степи в сорокаградусные морозы, и, наверное, ей было еще труднее выжить, когда второй самый близкий ее человек был убит большевиками. [B данном случае имеется в виду сын Анны Васильевны - Володя Тимирев. - И.С.] То, что она выжила, к этому не стремясь, было, несомненно, видно в том ее облике, который я застал (при этом я говорю не о внешнем облике, а ведь была она женщиной красивой - не то что хорошо сохранившейся, не то что "и в старости красивой", а просто красивой женщиной, что в таком возрасте мало о ком можно сказать). Возвращаясь к этому кладбищу, можно, конечно, только удивляться и благодарить судьбу за то, что она - эта судьба - ее в России оставила. Анна Васильевна, насколько я помню, никогда не жалела о том, что не оказалась вне страны, не жалела и явно понимала, что ее жизнь вне страны была бы бесполезна, что она - из тех немногих, которые должны через одно поколение передать память о прежней России и даже нечто большее, нечто мировоззренческое, нравственное, далеко выходящее за рамки разных интересных подробностей о прошедшей жизни, - нечто гораздо большее. Так и получилось. И то, что она сумела уже по возвращении из бесконечных ссылок рассказать, и знала, что и кому рассказать, - это отчасти связано и с секретом ее выживания, состоящим, как я уже говорил, в том, что у нее были ценности большие, чем ее собственная жизнь. Есть еще и нечто другое, что в моей памяти странным образом сближает Анну Васильевну с человеком, радикально отличавшимся от нее во всем. Это может показаться странным, но если вдуматься, то совсем нет: когда Анна Васильевна узнала о расстреле А.В. Колчака, молодая Н.Я. Мандельштам скорее приветствовала большевистский переворот и не подозревала, что наступит время, когда кто-то сможет ассоциировать ее с женой вождя Белого движения. Но получилось, что жизнь их обеих сблизила своей кровавой сутью - они выжили, хотя у каждой из них было по крайней мере тысяча и один более чем веских, объективных и внутренних поводов исчезнуть бесследно; можно даже удивляться, что они не покончили с собой. А ассоциация между ними возникла у меня вот из-за чего, вот что, по-моему, их объединяло - это преодоленная ненависть, которая у них, несомненно, была, но они сумели из этого какого-то естественного состояния вышагнуть и выжить не назло, а ради чего-то. Меня, я помню, потрясало, когда за каждым углом в Москве я видел "живее всех живых" или что-то подобное, - чувство ненависти меня просто захлестывало, а Надежда Яковлевна и Анна Васильевна научились жить, будто этого вообще не было, они это окружение убили в себе, просто отказав ему в существовании. Ну, кроме этого, у Анны Васильевны были и собственные стихи, и редкая способность создавать красоту вокруг себя, и, как у многих лагерников, поразительный гедонизм, умение радоваться всему. Опять о кладбище - Анна Васильевна и все, покоящиеся рядом с ней в Москве, и те, что остались Казахстане и на Колыме, а также все, покоящиеся здесь, - о каждом из них можно сказать, что хотя Господь и не дал им дожить - немного, каких-нибудь 10-15 лет - до августа 91-го и русского флага над Кремлем, но я думаю, они и Оттуда видят это и радуются этому. В своих мемуарных записках актриса С.В. Гиацинтова высказала одну мысль, прельстившую меня как ключ к долго не дававшейся загадке. Мысль эта выглядит примерно так (прошу у читателя прощения за передачу ее в собственном изложении): неверно, что трудное начало жизни является школой преодоления тягот, закалкой, придающей человеку способность противостоять им достойно, - нет! Прошедший такую школу привыкает к позиции настороженности, он научается языку зла, чтобы отвечать злу на его же языке, т.е. включается в систему, вместо того чтобы противостоять ей. Настоящую сопротивляемость человеку дает как раз счастливое детство. Жизнь в разумной и любящей семье, условия любви, понимания и человечности как бы витаминизируют душу, сообщают ей запас прочности, дающий выстоять в трудных условиях. Человек со счастливым детством обретает духовные ориентиры, помогающие ему всегда сохранять свои лицо и достоинство. Я не раз находил подтверждение справедливости этих слов, как правило, на примере людей - увы! - старшего поколения, тех, чье детство пришлось на мирные докатастрофические времена России. Бывали, конечно, исключения, но они - исключения из правил. Сестра Анны Васильевны, Елена, прекрасно выразила в небольшом эссе фундаментальную роль детства, родителей или, говоря вообще, корней в становлении личности. Думаю, что Анна Васильевна если бы и не подписалась под этими словами, то уж по крайней мере согласилась с ними, и поэтому нахожу их в высшей степени подходящими для завершения настоящих заметок; приведу этот короткий текст целиком. Отец посадил меня перед собой на седло. Копыта мягко стукали о землю, звонко о камень. Я держалась обеими руками за луку. Перед лукой в такт движению двигалась шея гнедой лошади, гриву шевелило ветром, пахло солнцем и лошадиным потом, и ветер гнал седые волны по склонам холма и по далеко внизу уходившей ковыльной степи. Когда мы въехали на вершину, перед нами открылся и - огромный, белый - встал Эльбрус. В белизне вечных снегов он стоял, как видение, и синее небо уходило вверх. Отец сказал: "Гляди и запомни. Может быть, ты уже никогда не увидишь такой красоты". Через всю жизнь я пронесла услышанный тогда - пяти лет - неуловимый ухом ритм, ритм соединения прекрасной белой неподвижности Эльбруса и спокойного движения колышущейся степи. Он живет во мне неистребимо, как дыхание, как биение сердца, пока оно - мое живое сердце - бьется во мне. ПЕРЕЧЕНЬ ИМЕН Аксельрод Елизавета Григорьевна (1912-1981) - художник, жена Е.Л. Лифшица и мать А.Е. Лифшица. Андаева Раиса Германовна (1936) - искусствовед, преподаватель Пермского Университета. Антонова Вера Семеновна (1886-1983) - соседка по дому, друг семьи Анны Васильевны, работала дворником. Басманова Марина Павловна - художник. Бирштейн Вадим Яковлевич (1939) - микробиолог, участник правозащитного движения в брежневско-андроповские времена. Бирштейн Макс Авадьевич (1915) - художник, друг Володи Тимирева, ездивший вместе с ним в экспедиции на Каспий и участвовавший в выставках сделанных там работ. Вайнонен Василий Иванович (1898-1964) - балетмейстер, постановщик балетных спектаклей в лучших музыкальных театрах страны, друг Анны Васильевны. Волконский Андрей Михайлович (1933) - пианист, композитор, создатель и руководитель ансамбля "Мадригал"; в настоящее время живет в Италии. Величанский Александр Леонидович (1940-1990) - поэт. В доперестроечные времена практически не публиковался в России - только Твардовский в "Новом мире" в 1969 г. опубликовал несколько его стихотворений. После 1989 г. публикации пошли одна за другой. Гедикян Владимир Михайлович (1929) - художник. Гедикян Тамара Павловна (1929) - жена В.М. Гедикяна. Гернет Нина Владимировна (1902-1982) - детская писательница, подруга Елены Васильевны Сафоновой. Гефтер Михаил Яковлевич (1918-1995) - историк, общественный деятель. Глебова Людмила Николаевна (1917-1990) - художник, сестра Т.Н. Глебовой. Глебова Татьяна Николаевна (1900-1985) - художник, жена В.В. Стерлигова. Горжевская Елизавета Давидовна (1941) - жена А.Величанского, ныне работник издательства "Прогресс". Грановская Наталья Юрьевна (1938) - жена В.В. Троицкого, инженер-химик. Дмитриев Владимир Владимирович (1900-1948) - художник театра, большой друг Анны Васильевны. Дулов Александр Андреевич (1931) - химик, популярный автор и исполнитель песен на гитаре. Житков Борис Степанович (1882-1938) - писатель, сотрудничал и дружил с Е.В. Сафоновой и с семьей Анны Васильевны. Зубарева Людмила Николаевна (1939) - моя жена. Калинина Фаина Степановна (1925) - балерина Новосибирского театра оперы и балета, ныне пенсионер. Капнист Мария Ростиславовна (1914-1994) - киноактриса, большой друг Анны Васильевны, познакомилась с ней в заключении. Кашкаров Юрий Данилович (1937-1995) - журналист, в последние годы был гл. редактором "Нового журнала", издаваемого в США. Книпер Всеволод Константинович (1888-1942) - муж Анны Васильевны, инженер-путеец. Кривошеин Игорь Александрович (1890-1986) - сын известного русского политического деятеля А.В. Кривошеина, герой Французского Сопротивления во времена Второй мировой войны; умер во Франции. Кривошеин Никита Игоревич (1934) - сын И.А. и Н.А. Кривошеиных, переводчик, в настоящее время живет во Франции. Кривошеина Нина Алексеевна (1895-1981) - в девичестве Мещерская, автор книги "Четыре третьих нашей жизни", дружила с Анной Васильевной; умерла во Франции. Кругликов Вячеслав Иванович (1930) - журналист-фотограф, муж Н.Н. Татарской. Лазарева-Станищева Марина Сергеевна (1918) - художник, внучка академика архитектуры Ф.О. Шехтеля. Лазуко Альбина Кузминична (1938) - искусствовед, работает в Русском музее С.-Петербурга. Лимчер Ксения Федоровна (1898-1973) - друг Анны Васильевны. Линк Кирилл Павлович (1924-1983) - мальчишкой был частым гостем в доме Анны Васильевны, ему покровительствовал Володя Тимирев; воевал, служил шофером у Василия Сталина; строитель. Линк Павел Фердинандович (1900-1938) - отец К.П. Линка, шофер посольства Германии; расстрелян в 1938 г. якобы за шпионаж в пользу Германии. Лифшиц Андрей Ефимович (1937-1989) - сын Е.Г. Аксельрод и Е.Л. Лифшица, инженер горного машиностроения; погиб в Израиле. Лифшиц Виктория Георгиевна (1945) - жена А.Е. Лифшица, в настоящее время живет в Израиле. Лифшиц Ефим Львович (1909-1983) - художник, муж Е.Г. Аксельрод и отец А.Е.Лифшица. Малютин Владимир Михайлович (1937) - он же "Кит", инженер; в настоящее время работает в области медицинского страхования. Мейлах Михаил Борисович (1941) - литературовед, специалист по советской литературе 20-30-х годов; был арестован и осужден КГБ в 1981 г. за распространение т.н. "антисоветской" литературы, отбывал наказание под Пермью. Меньшов Валерий Владимирович (1938) - он же "Жук", кино- и телеоператор. Михайлова Анна Евгеньевна (1931) - дальняя родственница Сафоновых по линии Варвары Ивановны Сафоновой. Некрасов Виктор Платонович (1911-1992) - писатель, вынужден был покинуть СССР в 1974 г.; умер во Франции. Ольшевская Ольга Павловна (1936) - биолог, преподаватель, в 1989 г. приняла послушание в Свято-Амвросиевском Казанском женском монастыре (Шамординской пустыни). Ольшевский Иван Алексеевич (1965) - сын О.П. Ольшевской, предприниматель. Пешкова (Татарская) Наталья Никитична (1925) - журналист, дочь Н.Ф. Пешкова; в детстве часто и подолгу жила в семье Анны Васильевны, впоследствии стала ее большим другом. Пешков Никита Федорович (1887-1938) - морской офицер, старпом на "Варяге", знаком с Анной Васильевной со времен ее свадьбы в 1911 г.; помог Анне Васильевне с устройством на работу в РУСКАПА (русско-канадско-английское пассажирское агентство); в 1925 г. был арестован и осужден за контрреволюционную деятельность (три года отбывал на Соловках, затем был лишен права проживать в центральных и пограничных городах). Умер от туберкулеза. Пешкова Екатерина Павловна (1876-1965) - общественный деятель, жена А.М.Горького. Писарев Леонид Алексеевич (1938) - художник. Рогинская Ирина Николаевна (1915-1977) - дружила с Володей Тимиревым и Анной Васильевной. Сафонова (Вышнеградская) Варвара Ивановна (1863-1921) - мать Анны Васильевны. Сафонов Василий Ильич (1852-1918) - отец Анны Васльевны, известный русский музыкальный деятель, один из основателей Московской консерватории. Сафонов Василий Ильич (1967) - мой сын, программист. Сафонова Елена Васильевна (1902-1980) - сестра Анны Васильевны, художник; ею выполнены иллюстрации к книгам "Что я видел" Б.С. Житкова, "Доктор Айболит" К.И. Чуковского и др. Сафонов Иван Васильевич (1891-1955) - брат Анны Васильевны, скрипач. Сафонов Илья Васильевич (1887-1931) - брат Анны Васильевны, виолончелист. Сафонова Ольга Васильевна (1899-1942) - сестра Анны Васильевны, художник, моя мать. Севрюгин Владимир Алексеевич (1940) - преподаватель, журналист. Севрюгина Ольга Ивановна (1946) - жена В.А. Севрюгина. Середнякова Евгения Захаровна (1892-1966) - жена М.А. Середнякова, мать Е.М. Шапошниковой и бабушка Н.В. Шапошниковой. Середняков Михаил Алексеевич (1890-1966) - юрист, муж Е.З. Шапошниковой, отец Е.М. Шапошниковой, дед Н.В. Шапошниковой. Синицына Валентина Георгиевна (1930) - одна из жилиц коммуналки, где я неудачно вил свое первое семейное гнездо. Смородский Кирилл Александрович (1898-1942) - художник, мой отец. Сорокина Ирина Васильевна (1945) - жена Л.А. Писарева. Стужина Эмилия Павловна (1931-1973) - востоковед, заведовала краеведческим музеем г. Рыбинска, преподаватель МГУ, переводчица литературы с китайского, большой друг Анны Васильевны. Стерлигов Владимир Васильевич (1904-1973) - художник, в 60-70-е годы был одним из лидеров Ленинградского художнического авангарда. Сулержицкий Дмитрий Леопольдович (1903-1968) - сын сподвижника Станиславского по созданию МХАТ. Сулержицкая Мария Николаевна (1905-1987) - жена Д.Л. Сулержицкого; оба - друзья Анны Васильевны. Татарская Наталия Никитична (см.: Пешкова Н.Н.) Тимирев Владимир Сергеевич (1914-1938) - сын А.В. Книпер, художник. В 1938 г. расстрелян якобы за шпионаж в пользу Германии. Тихомирова Мария Ильинична (1960) - моя дочь, медицинская сестра. Троицкий Вадим Владимирович (1935) - виолончелист, кум Анны Васильевны по крещению М.И. Тихомировой. Филипьева Наталья Николаевна (1905-1965) - двоюродная сестра Анны Васильевны по линии матери, мать О.П. Ольшевской. Черкасова Мария Валентиновна (1938) - биолог, журналист. Хлебникова Ольга Николаевна (1892-1966) - деревенская учительница, работавшая в прикалужской деревне в 60-х. Шапошников Вадим Боpисович (1916-1982) - журналист, друг Володи Тимирева. Шапошникова Елена Михайловна (1918-1981) - дочь М.А. и Е.З. Середняковых, жена В.Б. Шапошникова, мать Н.В. Шапошниковой. Шапошникова Наталья Вадимовна (1937) - дочь В.Б. и Е.М. Шапошниковых, переводчица с фр. языка. Шестаков Николай Яковлевич (1894-1974) - писатель, друг Анны Васильевны. Шестакова Надежда Владимировна (1896-1981) - преподаватель, переводчик с англ. языка, жена Н.Я. Шестакова, друг Анны Васильевны. Шипунов Сергей (1937) - биолог, зав. лаб. экологии РАН. Шлыкова Нина Михайловна (1900-1970) - подруга моей матери, О.В. Сафоновой, преподаватель игры на фортепиано. Шутов Дмитрий Илларионович (1909-1986) - актер МХАТ. Эрбштейн Борис Михайлович (1902-1966) - художник, работал с В.Э. Мейерхольдом, многократно репрессирован, друг Анны Васильевны. Юдина Мария Вениаминовна (1899-1970) - известная пианистка и педагог, частый гость Плющихинской квартиры. Юрьева Нина Дмитриевна (1898) - преподаватель музыки, соседка нашей семьи по квартире на Фурштадской ул. в Ленинграде. Яньков Владимир Юрьевич (1927) - преподаватель программирования в МИНХ; ветеран дома на Плющихе. РАССКАЗЫ И СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ Творчество составляло основу атмосферы жизни семьи Сафоновых, и многие из детей оказывались заражены этой атмосферой на всю жизнь, продолжая более или менее всерьез, а то и профессионально заниматься искусством в зрелые годы. Не была исключением и Анна Васильевна, хотя она и не стала профессиональным художником, музыкантом или писателем - обстоятельства ее жизни складывались чаще всего неблагоприятно для проявления творческой активности. Тем не менее полученный в детстве заряд сказался: обращение к бумаге - или вполне адресное, или чтобы высказаться перед безымянным слушателем - зачастую давало выход переполнявшим ее чувствам и мыслям. Не Бог весть как велик объем написанного Анной Васильевной, если не считать ее мемуарных записок, - несколько беллетризованных историй из ее разнообразного опыта, записки о друзьях и стихи, которых, пожалуй, больше всего; ниже все это предлагается Вашему вниманию именно в упомянутом порядке. Рассказы не требуют особых комментариев, поскольку кое-какие необходимые пояснения содержат и сами в себе, во-первых, а во-вторых, это не просто описание реальных событий, а все-таки скорее литературные произведения; порядок их представления: "Спектакль NoЗабавный случайд", "Как я был в Японии", "Самозванка" и "Кармен". Далее следуют мемуарные записки "О Володе Дмитриеве", выдающемся художнике театра и большом друге Анны Васильевны, и, наконец, несколько избранных стихотворений. Вообще, стихов написано довольно много. По времени написания они располагаются в ряд от 1915 до 1971 г., а тематически их можно сгруппировать в такие блоки: "Черная страна" - так назвала этот блок сама Анна Васильевна, - объединяет стихотворения о лагерной жизни в Казахстане; стихи, посвященные сыну, стихотворные впечатления от разных городов, а также не группирующиеся по определенным темам стихи. Отбор стихотворений для настоящей публикации определялся, во-первых, небесспорным вкусом составителей, а во-вторых, их желанием дать читателю по возможности более полное представление обо всех периодах творчества Анны Васильевны и о разнообразии волновавших ее тем. Стихотворения даны в хронологическом порядке, за исключением "Застольная" и "Седьмое февраля", которыми было решено завершить стихотворный раздел. Первые два стихотворения написаны в период знакомства Анны Васильевны с А.В. Колчаком, и внимательному читателю будет нетрудно найти параллели в тексте воспоминаний и в стихах. Стихотворение, датированное 26-27-м годом, написано, скорее всего, в Тарусе. "Малоярославец", 38-й год, - не обманувшее предчувствие скорого ареста. Далее идет серия стихов из цикла "Черная страна", написанного в период с 1938 по 1946 г. - после ареста в Малоярославце и до освобождения из Карлага. Некоторые стихи этого цикла свидетельствуют о способности Анны Васильевны видеть прекрасное даже в самых тяжелых ситуациях; примером тому "Облака раскинули крылья...", "Какая нежность беспредельная..." и "Бык". "Передо мной не в маршальском мундире..." - удивительный пример того, когда жертва не просто размышляет о палаче, а размышляет, я бы даже сказал, с налетом жалости, как бы и не ощущая себя жертвой, а значит, и не будучи таковой! И это в 47-м, когда победившая в страшной войне страна припухала от голода и в то же время по воле владельца маршальского мундира готовилась к другой, которая, начнись она, была бы пострашней уже отгремевшей. Два стихотворения - "Зима" и "Ох, вспомним мы тебя, унылый город..." - это зарисовки впечатлений от городов Рыбинска и Енисейска. Дальше представлена серия стихов, импульсом к написанию которых (1964-1967) служили чаще всего впечатления от разных мест и ситуаций; здесь есть и владимирско-суздальские места, и подмосковное местечко платформа "Зеленоградская", и дорожные летучие мысли и т.д. И тут же - незарастающий след: воспоминание о ссыльной жизни. "Больница... Ночь... Не спится мне..." - объяснять нечего! "Застольная" - это плач матери по сыну, когда она, лишенная свободы, еще надеялась, что он жив, пускай тоже в неволе (на самом деле Оди Тимирева уже пять лет не было в живых - его расстреляли вскоре после ареста в 1938-м). И наконец, "Седьмое февраля" - день расстрела Александра Васильевича Колчака. СПЕКТАКЛЬ "ЗАБАВНЫЙ СЛУЧАЙ" Просоленная степь, прошитая железнодорожной ниткой, кучка саманных бараков, огород и парк у пруда, куда вход заключенным воспрещен, хотя каждое дерево посажено их руками, - Бурминское отделение Карлага. Посредине клуб - просторное здание, тоже саманное и тоже протекающее в дождь, как и все остальные бараки. Там бывает кино и действует драматический кружок. Актеры - заключенные, режиссер и художник - тоже. На репетиции приходят после дня работы, кто где. А день - от зари до зари. Казалось бы, сил хватит только дойти до своей койки, свалиться, как мешок, и спать, спать. Но на репетиции, на спектакле можно забыть на это время обо всем, что не театр, готовить праздник - а это действительно праздник для многих. Наша публика - заключенные тоже. Публика очень чуткая, прямо сказать - умная публика. Я - художник, могу бывать во всех бараках, мужских и женских. Обхожу их после каждого спектакля и каждый раз ухожу с чувством удовлетворения от того, как нужно и важно для этих людей то дело, которое мы делаем с таким трудом, с таким напряжением и радостью. Потому что поставить спектакль - дело нешуточное. На сцене несколько рам, обтянутых соломенными матами, - и все. Были две колонны, но в морозы за неимением топлива они погибли в печке начальника КВЧ. Мир их праху. Теперь начальник у нас другой, и память о нем другая. Он-то входил в интересы кружка, что можно было достать - достанет. Надо помочь - поможет сам. За это свойство вольнонаемные его презирали: "Когда можно кого угодно из зеков заставить, глупо работать самому". Точки зрения разные - мы хорошо к нему относились. Режиссер - Анна Лацис; она в родстве с писателем и всеми известными Лацисами. Небольшого роста, с латышскими большими серыми глазами. Режиссер она и в прошлом, до лагеря. Ставила она когда-то и где-то "Забавный случай" Гольдони, решила поставить и здесь. Классика - возражений нет. Шесть действующих лиц: две женщины, четверо мужчин. Жанина - Фира Лейзерова, Констанция - Мария Капнист, соперница по сцене и по Гольдони. Где-то теперь Фира? А Капнист нашла в театре свою дорогу: снимается в кино и посейчас. Пленный французский офицер - Павлик Пастухов, его слуга - Чичко. Отец Жанины - забыла его фамилию, прекрасный актер. Отец Констанции - некий Вася, личность неопределенная, с воровским налетом. Костюмы? Два кафтана из байки в костюмерной. Золотое шитье из обрезков латуни: выпросили в ремонтной мастерской. Картонные шляпы сами клеили. Шляпа Констанции из пастушеского бриля, плели эту шляпу из соломы. Костюм из лиловой и розовой марли - распороли две пачки. Фижмы, подборы скреплены цветами. Парики? Нашлась у нас парикмахерша в прошлом - поволжская колонистка Нина Вернер. Я ее уговорила, обещав, что на афише и перед спектаклем будет объявлено: парики и костюмы - Нина Вернер, - клюнула. Достали пакли, завили локоны на палках, парики вышли хоть куда. Напудрили мукой или мелом, не помню. Несмотря на сопротивление актрис, они, когда посмотрели, как выглядят со сцены, - надели. Жабо - собирали по баракам марлевые накидки. Декорации? Дали нам всякую рвань для обтяжки щитов, выкрасили чем Бог послал. Я вырезала из картона какие-то барочные узоры под резьбу, расписала глиной, мелом и сажей, набила на табуретки, столы и карнизы (со стороны фаса). По бокам сцены поставили зеленые ящики с апельсиновыми деревцами. Деревца - палки с просверленными дырками, куда вставлены ветки аруи - ползучей туи: единственная зелень зимой. Она вьется по каменным склонам сопок. Я их постригла до круглой формы, а апельсины вырезала из крупной моркови. Вышло красиво. Это оформление. А спектакль вышел веселый. За всей бедностью наших средств его держала на высоте полная отдача актеров хороших и средних, опытный режиссер и та творческая атмосфера работы всех без исключения участников, которую не часто встретишь и в профессиональном театре. КАК Я БЫЛ В ЯПОНИИ Кладовая стройчасти: получаю краску и олифу; я - маляр. Кладовщик Николай Алексеевич, суровый старик, - с виду вылитый Никола Угодник. У меня с ним постоянные контры из-за неоформленных требований - никак не могу осилить эту премудрость. Неожиданно в разговоре он сказал: "Вот когда я был в Японии..." - Да когда же вы были в Японии, Николай Алексеевич? - А в плену. Я под Мукденом ранен был, сознание потерял. А очнулся - тихо. Кругом мертвые лежат, много нас тогда положили. Я в бой за знаменщиком шел: гляжу, а он рядом лежит и знамя наше полковое тут же. А наших нет - отступили. Нам все говорят, что японцы раненых добивают, мучают - очень мы этого боялись. Однако надо сказать, что потом они с нами очень даже нежно обращались. Что делать? Крови я много потерял, слабый. Ну, все-таки кое-как достал пакет, перевязал ногу, а потом ползком, ползком подобрался к знамени, снял с древка да в шинель на грудь под подкладку и спрятал. Лежу, жду, что будет. Ну, вижу: идут японские санитары, подбирают раненых. Я застонал, подошли, взяли на носилки, даром, что русский, - и в госпиталь. Шинельку, конечно, вместе с обмундированием в каптерку, а меня на койку. Конечно, говорить по-ихнему я не умел, но скажу: очень меня хорошо лечили, врачи не хуже наших. Выписался я из госпиталя, выдали мне одежу и шинелку, смотрю - знамя на месте, не заметили. А меня в плен, в Японию. А там как кому повезет - кто в казармы, а кого, значит, на работу к японским хозяевам, мужчины-то японские все на войне: кому работать? Попал я к одному старику в работники. Хороший такой старик, православный, между прочим, и по-русски немного говорил. Он ко мне очень был добрый, ну, прямо сказать, меня любил, только все удивлялся - жара такая, а я в шинелке и на работе и дома. "Ты бы снял". - "Нет, - говорю, - меня чего-то знобит; верно, крови много потерял". А подкладку я аккуратно зашил, ничего не видно. Как кончу я работу, мы с хозяином, он мне про свое, я про свое - дом, жена, хозяйство. Ну будто соседи, будто и войны никакой нет. Однако скучал я очень, все-то чужое, все не как у нас. Ну, он это видел, конечно. Вот раз приходит и говорит мне: "Домой хочешь?" - "Кто, - говорю, - домой не хочет. Ты, - говорю, - человек хороший, не обижаешь, всем доволен. А дом - он дом и есть". - "Ну, так завтра в порту французский пароход углем грузят. Просись на работу". Больше ничего не сказал. Прошусь, значит, на работу к своим: наши, пленные, уголь-то грузили. Взяли меня. Я говорю своим: "Вы меня не ищите, а спросят на поверке - упал в воду, и дело с концом". - "Ладно". Вот я с тачкой-то вместе - в трюм. А сверху на меня уголь, уголь. Расшибся я немного, ну ничего, пробрался к вентилятору, дышу. Долго мне показалось, да и страшно: завалят углем, вот и конец. Однако слышу - тихо стало, и уголь больше не сыплется, погрузку кончили. Стою у вентилятора по пояс в угле, жду. Пароход-то французский, наш, значит, - вроде как союзный. Долго ли, коротко ли, слышу я, пошел пароход. Все-таки я сразу не вылез - мало ли что бывает: ведь пленный я, русский, беглый. Как на меня посмотрят? Только как вышел пароход в открытое море, откопался я, да по кучам, по кучам и вылез. Черный, грязный, черт чертом. Увидали меня матросы - что за человек? Ну, я, конечно, их язык не понимаю. "Русский я, русский, - говорю, - солдат, пленный. Они меня к капитану. Капитан у них мосье Леруа - век не забуду, не выдал. Велел он меня накормить, переодеть, все как полагается. Он по-русски немного знал, хлопает меня по плечу: "Карош, карош солдат". Однако шинелки своей я не отдал. И подумайте: ведь он крюку из-за меня дал. Ему в Шанхай, а он меня во Владивосток предоставил, к своим, к русским! Господи, к своим попал! Ну, являюсь я в штаб. Так и так, рядовой такого-то полка, ранен под Мукденом, был в плену, бежал. Где мой полк? Говорят: от полка не много осталось, а знамя потеряно и донжик и, значит, расформировать. Полк - в Харбине. А знамя-то у меня. Полковнику моему телеграмму - нашлось знамя: сохранил и доставил рядовой такой-то из японского плена. И еду я сам в Харбин, а на вокзале меня встречают с музыкой, ну, не меня - знамя, конечно. Я древко приготовил, знамя набил, стою с ним на площадке. Поезд подходит, что тут было! Командир меня перед строем поцеловал, сто рублей от себя дал и к Георгию представил. Шутка сказать, полк расформировать! И пошел я обратно в свой полк. А тут скоро и война кончилась. Вот как я был в Японии. Вам сколько охры? Три кило? А почему бухгалтер требование не подписал? - Николай Алексеевич, да его в конторе нет, а меня срочно посылают пол красить. Я же потом оформлю, когда он придет. - Вечно вот так с вами, а я потом отвечай!.. В последний раз. САМОЗВАНКА Двадцать второй год. Бутырка, Пугачевская башня: так ее зовут, потому что будто бы сидел в ней Пугачев перед казнью - не ручаюсь за достоверность этой легенды. Башня круглая, с винтовой лестницей посредине, а камеры на каждом этаже расположены секторами. Весна дружная, теплая, солнце заливает их светом, через решетки окон из нижнего этажа слышно, как поют в два голоса "Уж ты сад ли, мой сад" и "Потеряла я колечко". Поют хорошо, голоса звонкие, верные, молодые. Меня два дня, как привели сюда, никого не знаю, все смутно и непонятно. В камере нас пять женщин самых разных категорий, ничего примечательного - разве моя соседка. Ей лет 20-22, бывшая монашка, маленькая, хрупкая, очень симпатичная, но все у нее - искушение. Она добрая: если видит, что кому-нибудь особенно плохо, подойдет, скажет тихонько: "Давай вместе помолимся". Больше ничего придумать она не умеет, но это у нее от души. На отказ не обидится, отойдет в сторону, сама начнет класть поклоны. Зовут ее Ксения. - Послушай, Ксения, ну за что ты сюда попала? - Я-то? Я за самозванство. - Да какая же ты самозванка? - Ох, искушение! Ведь не я, меня такой сделали. Меня за великую княжну Татьяну Николаевну выдавали. - Что?!! Смотрю с удивлением. А ведь правда: в суховатом профиле, широко расставленных глазах, в манере держать голову есть что-то отдаленно напоминающее фотографии второй дочери Николая II. - Да расскажи ты толком, Ксения, как же это вышло? - Так и вышло. Я ведь с детства в монастыре росла, сирота я. Родители мои померли, когда я вовсе маленькая была. Они крестьяне были, деревня наша совсем близко от монастыря. Матушка меня и взяла, и растила. Я и век думала в монастыре остаться. Пострижение-то я не принимала еще. Ну, а вышло-то не так. Монастырь наш прикрыли, и пошли мы кто куда. Конечно, у кого родные, те к родным. А у меня никого нет, одна как перст. Куда деваться? Ходила я, ходила, стучала в дома, просилась на квартиру - не пускают. А платить мне нечем. Совсем я измучилась. Уж к вечеру постучалась я в один дом - отворяет мне хозяйка, пожилая, почтенная такая. "Что надо?" - "Так, мол, и так, пустите ради Христа хоть переночевать, а там я уж как-нибудь буду работу искать", - говорю, а сама плачу. Смотрит она на меня так внимательно: "Входи ради Христа". И очень ко мне вдруг стала ласкова голубушка моя: "Да куда же ты пойдешь на ночь глядя, молоденькая такая? Оставайся хоть насовсем. У меня вот такая же, как ты, дочка была, тебе ровесница, - недавно померла. Вот ты у меня вместо дочки и живи. Дом большой, я одна, уж так-то мне тоскливо". Обрадовалась я: добрая-то какая женщина! И стала я у нее жить. Как-то она и говорит мне: "Смотрю я на тебя - ну точно ты моя дочка. Ее Таней звали, давай я тебя тоже буду Таней звать". Таня так Таня, если ей этого хочется. Я все стараюсь ей по хозяйству помогать - пол помыть, постирать что, на кухне. А она: "Нет, ты, Танечка, не трудись, не надо, я и сама управлюсь". Так мне это совестно было: непривычна я, чтобы за меня делали, в монастыре-то я к работе привыкла, у нас строго - послушание, да и скучно будет. Да ведь хозяйка-то она - ее воля. Только замечаю я, что много что-то народу к ней ходит, все больше женщины. И все что-то приносят: кто молока, кто яиц, кто еще чего, и она с ними в сенях шушукается. А с едой плохо было. Потом введет всех в горницу и зовет меня: "Таня, Танюша, поди-ка сюда". Я приду, поклонюсь гостям, а она: "Вот Бог послал мне дочку Танечку". А гости: "Ах, ах!" И так-то со мной ласковы, и все норовят подарить что-нибудь. Мне невдомек, чего это они, только думаю: до чего же люди добрые! Так время и идет, и ничего-то я не понимаю. Да и то сказать: ведь я к ней прямо из монастыря попала, в миру - как в лесу. Искушение, прости Господи! А потом - раз! Забрали и ее и меня, поса