Насколько я помню, то был единственный период, когда царь по-настоящему холодно относился к отцу. Николай даже был горд, что проявляет, наконец, реншительность. Надо заметить, что к такой губительной решительности подталкивал царя великий князь Никонлай Николаевич. После неудачи с турецкой войной он, словно лишенный жирного куска зверь, искал прилонжения своих порочных наклонностей. Новая кровь зараннее пьянила его. Неважно, что цена наслаждения -- смерть миллионов несчастных русских людей. Напрасное предупреждение, Я была рядом с отцом во время той его встречи с царем. Не в пример другим встречам, Николай приветствонвал отца подчеркнуто официально. Я же, как всегда, сидела у ног Александры Федоровнны (конечно, тогда я многого просто не поняла, во мне остались больше ощущения тех минут. Но в дальнейшем Анна Александровна часто возвращалась к этому разгонвору, до мелочей запечатленному в ее памяти со слов императрицы). Отвращение отца к войне было общеизвестным. Коннечно, не все считали это позой или, тем более, заканзом неких сил. Возможно, в глубине души Николай и разделял чувства отца. Но царь, нерешительность котонрого стала притчей во языцех, получил, как ему внушанли и внушили, возможность показать себя императором -- сильным и любимым своим народом именно за эту силу. Николай был опьянен даже не столько победами на фронте, сколько самим собой в образе воителя, иснполненного силы. В мыслях царь уже видел, что победит в войне (а поснле позора японской кампании об этом только и мечтанли), что его начнут любить подданные и уважать собнственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию, в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких. Внешне в тот вечер Николай производил впечатленние спокойного человека. Но тех, кто имел представление о его привычках, обмануть было нельзя. В минуты сильного душевного волнения Николай постукивал пальнцами по столу или по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться. Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если бы и была внимательнее, вряд ли смогла бы оценить все сказанное. Я только и слышанла, что речь идет о войне, что отец против ее продолженния. Я никогда ни до, ни после не видела отца таким. Отец умолял Николая поверить, что не ищет собнственной корысти, возражая против бесполезной войнны. Более того, именно из-за этих взглядов отца недонброжелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В войне гибнут русские люди, и когда она закончится, даже победа обернется поражением. Госпинталя переполнятся ранеными и больными; озлобленные, искалеченные, они наводнят деревни, города. Их недонвольство нечем будет удовлетворить, потому что в Роснсии ничего не переменится. И все начнется сначала, только надеяться уже будет не на что. Распутин сломлен Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь встал из-за стола и подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не было ничего странного. Отец в этом смысле не отличал царя от любого другого человека, и, надо заметить, Николая Александровича и Александру Федоровну это ничуть не задевало. Николай несколько нетерпеливо сказал: -- Есть время слушать и время что-то делать. Нам преднставилась великая возможность спасти империю и добнрое имя Романовых. Ты верно служил нам, мы это знанем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем? Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза, казалось, потеряли свою силу. Его дух был сломлен одним вопросом человека, которого он так уважал и любил. У Евреинова я прочитала такие слова: "Да, то был "царь" -- некоронованный, но все же "царь"! -- перед кем смирялась воля самого "помазанника Божьего"! Ненгласный "царь", творивший чудеса, исцелявший больнных, воскрешавший мертвых, заклинавший туманы, изгонявший "блудного беса", спасавший, наконец, дернжаву Российскую. "Царь не от мира сего". Выше царя! -- вот истинное положение, какое занинмал этот простец в больном воображении своих державнных приверженцев. Но кто же мог претендовать на положение "выше царя"? Бог, только Бог. "Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спасинтель", -- говорили своему "лампаднику" цари, целуя его руки и ноги". Евреинов попался на тот же крючок, что другие, менее умные обличители отца. Желая пригвоздить Раснпутина, они только называли вещи их именами. Если слово произнести в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед волей царя не от мира сего, то есть человека, одаренного силой большей, чем земная, царь земной (при этом только помазанник Бонжий) смиряется. Но и это к славе его, а не к унижению. Зачем бы отцу нужен был царский венец? Он уже обладал венцом большим и осознавал это. Вопрос же Николая был оскорбителен для отца понтому, что свидетельствовал -- самодержец оставался или хотел казаться, по известно чьему наущению, равнондушным к увещеваниям отца. И не только в тот страшнный вечер. Если бы решимость государя исходила из него самонго, разве не был бы он спокоен? Но я уже показала, что спокойствия не было и в помине. Он опять поддался манипуляциям своих врагов. "Пусть поломойкой, но в России" Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже было больно. Она, как и отец, выстунпала против войны. Но ее положение было гораздо хуже. чем положение отца. Ведь по рождению она была немнкой и ее родной брат, как и другие родственники, слунжил в германской армии и, значит, воевал с Россией. Надо заметить, что с началом военного угара возобнновила свои действия против Александры Федоровны Мария Федоровна. А поле для них было и вправду блангодатным. Если бы возможно было тогда передать понимание событий Александрой Федоровной! Над ней смеялись, говоря, что немка вообразила себя Екатериной Второй. Но как можно было над этим смеятьнся? Она никем себя не воображала, в этом просто не было нужды -- она была законной русской императрицей. Пу-ришкевич пишет, что императрица Александра Федоровнна была злым гением России и царя, что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу. Эта ложь повторялась с началом войны множество раз. Вот одно из правдивых свидетельств Боткиной-Мельнник: "Немного было людей, решавшихся защищать гонсударыню императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дурнное про царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он всенгда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил: -- Я не понимаю, как люди, считающие себя монарн хистами и говорящие об обожании его величества, мон гут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небылин цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее, они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга, которого якобы обожают... -- Я теперь понимаю, -- слышала я от одной дамы после революции, -- что мы своими неумеренными разн говорами оказали неоцененную услугу революционерам; мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это пон няли или имели достаточно уважения к царской семье, чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших даже основания, то революционерам было бы гораздо труднее подготовить свое страшное дело. У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не его величество, то ее величество. Нахондились люди, когда-то ими обласканные, которые пронсили аудиенции у ее величества в заведомо неудобный час и, когда ее величество "просила" зайти на следуюнщий день, говорили: -- Передайте ее величеству, что тогда мне будет нен удобно. При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего двора и о стремлении ее велинчества заключить сепаратный мир. Все кричали: -- Подумайте, она немка, они окружили себя немн цами, как Фредерике, Бенкендорф, Дрентельн, Грюн- вальд, -- и, ухватившись за эти четыре фамилии, склон няли их во всех падежах, забывая прибавить, что, крон ме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростовн цев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой, князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Аничн ков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался проверить, немцы ли или германофилы граф Фреден рике и граф Бенкендорф. Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его наружности, что он русский, имевнший несчастье носить иностранную фамилию, так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому нанзад поселился в России. Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски, действительно был прибалтийснкий немец, но, во-первых, он был обер-гофмаршал, то есть заведовал такой отраслью, которая к политике нинкакого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь влиять, то результаты наверное получинлись бы самые благоприятные, так как он был человек большого ума и благородства. Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф. Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его происхождении: средннего роста, полный, коренастый, со снежно-белыми усами на грубом, красном лице, он ходил в своей фунражке прусского образца, прусским шагом по Садовой. Иногда его вместе с женой можно было видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал бы им их возраста. По-русски Грюнвальд говорил непростительно плохо, но, опять же, на занимаемом им посту это никого не могло особенно смущать. Он заведонвал конюшенной частью и так как дело знал в соверншенстве, был очень строг и требователен, то конюшни были при нем в большой исправности, сам же он появнлялся во дворце только на парадных обедах и завтраках. Единственный, имевший возможность влиять на понлитику как министр двора и близкий к царской семье человек, был граф Фредерике. Но мне каждый раз станновится смешно, когда говорят о нем как о политичеснком деятеле. Бедный граф уже давно был на этом посту, так как его величество был слишком благороден, чтобы увольнять верного человека единственно из старости. Уже к началу войны Фредерике был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил на доклады и, несмотря на всеобщее к нему уважение, служил пищей для анекдотов, так как доходил до того, что собирался выходить из комнаты в окно, вместо двенри, или, подходя к государю, спрашивал его: -- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? -- приняв его величество за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать. Конечно, такой человек не мог иметь никакого влиняния, и все, знавшие его, относились к нему с больншим уважением, но, когда приходилось переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову. Теперь об ее величестве. Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была ее величенство, и это с особенной яркостью высказывалось во вренмя революции. Глубоко православная, она никогда и не была немкой иначе, как по рождению. Воспитание, понлученное ее величеством, было чисто английского ханрактера, и все, бывшие при дворе, знали, как мало обнщего у ее величества с ее немецкими родственниками. которых она очень редко видела, из которых некотонрых, как например дядю -- императора Вильгельма, прямо не любила, считая фальшивым человеком. Не будь ее величество такая русская душой, разве смогла бы она внушить такую горячую любовь ко всему русскому, канкую она вложила в своих августейших детей. После революции особенно сказалось отношение ее величества ко всему русскому. Пожелай она, намекни она одним словом, и император Вильгельм обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине ее венличества, но, уже будучи в заключении в холодном Тонбольске и терпя всякие ограничения и неудобства, ее величество говорила: -- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России. Это -- доподлинные слова ее величества, сказанные моему отцу. Я думаю, что этого не скажет ни одна руснская женщина, так как ни одна из них не обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута государыня императрица, несмотря на то, что от нас -- русских, она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми руснский народ может искупить свой великий, несмываенмый грех перед царской семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу сканзать, что, продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это было бы вполне заслуженное нами наказание". "О Более, спаси Россию" Приведу и слова Гурко: "Здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского пренстижа закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальннейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с государем и подндержать его в отказе от санкционирования чего-либо невыгодного для России. Письма ее из Тобольска к А.А.Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью: "О Боже, спаси Россию, -- пишет она 10 декабря 1917 года. -- Это крик души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир", -- и дальше: "Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к государю, котонрая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Бонлезнь, после которой она окрепнет". "Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это..." -- пишет заточенная царица, когда до нее доходят в марте 1918 года сведения о том, что немцы предполаганют свергнуть большевиков. "Боже, что немцы делают. Наводят порядок в горондах, но все берут... уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ренбенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения". Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жанлобы на положение свое и семьи, -- сколько благороднного чувства!" Александре Федоровне ставили в вину фразу: "Я бонрюсь за моего господина и за нашего сына", истолковынвая ее таким образом, будто царицу не трогает ничего, кроме семьи. Но эти слова значат совсем другое. Она с самого начала воспринимала себя не как немку на руснском престоле, а как православную царицу, которой надлежит всей жизнью подтвердить правильность выбонра русского императора. Ковыль-Бобыль: "Когда великая княгиня Виктория Федоровна заговорила о непопулярности царицы, Нинколай Второй, прервав ее, сказал: -- Какое отношение к политике имеет Alice? Она сестра милосердия -- и больше ничего. А насчет непонпулярности -- это неверно. И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат". Бесконечно жаль, что нападки на Александру Федонровну привели к тому, что она не выступила открыто против начала войны, опасаясь упреков в адрес царя. Если бы она заговорила, то с помощью отца смогла бы убедить Николая в пагубности предпринятого им шага. Но увы. Вернемся к разговору между отцом и Николаем. Поснледняя фраза, обращенная им к отцу: -- Я вынужден просить тебя не осуждать публично мои начинания. Николай простился с отцом и вышел из комнаты. Потом к отцу подошла Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку в свою и поцеловал. Александра Федоровна сказала: -- Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам нужен, теперь и всегда. Это был дружеский жест. Но прежние времена верннуться не могли. Глава 26 НАПАСТИ Распутин пошел вразнос -- "Приезжай, я тебя повешу" -- Еврейский вопрос -- Евреи при дворе -- -- "Прости, я не могу помочь" -- Аннушка в опасности -- Исцеление -- Звонок от царицы Распутин пошел вразнос После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец навещал Александру Федоровну и в маленьком домике Анны Александровны, располангавшемся в парке Царского Села. Звонила же Александнра Федоровна иногда и по два раза в день, справляться об отце и сообщать о здоровье царевича. Варя продолжала ходить в гимназию. Я же оставила учебу и начала брать уроки французского языка у частнного учителя. Если бы отец тогда был более здоровым душой и телом, уверена, он бы очень возражал против моего решения. Но он сильно переменился. Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро оправился бы от ран, но сейчас он, казанлось, и не хотел выздоравливать. Думаю, виной тому непонимание и даже разлад между ним и горячо любинмым им Николаем. Дело усугублялось тем, что вместе со здоровьем из отца уходила и способность исцелять людей. Пытаясь заглушить боль и стыд, отец начал пить. Это приносило лишь временное облегчение. Чем больше он пил, тем больше ему приходилось пить, чтобы загнать боль поглубже. Все это подрывало его физические и дунховные силы. Отец молился с прежним рвением, но его накрывала новая "темная ночь души". Молитвы оставались без отнвета. В те дни отец был похож на внезапно ослепшего. Кроме меня -- а он никогда не любил обременять своих детей личными проблемами -- был только один человек, к которому он мог обратиться за утешением и пониманием. Верная и любящая Дуня лучше всех пронникала в охватившее его смятение. Она считала, что в нынешнем состоянии отцу было бы лучше вернуться домой, в Покровское. Но отец не желал отдаляться от царской семьи. Отец метался в поисках избавления от надвигавшейнся ночи. Только Дуне удавалось хотя и немного, но все же сдерживать его, не позволять окончательно уничтонжить самого себя. Но Господь решил подвергнуть отца еще одному иснпытанию: Дуня получила из Сибири телеграмму с сообнщением, что ее мать при смерти. Решили, что Катя принедет в Петроград ей на смену. Конечно, Катя была отнличной хозяйкой и кухаркой, но она не могла стать для хозяина ангелом-хранителем. Отец пошел, что называется, вразнос. "Приезжай, я тебя повешу" Вести с фронта во второй половине 1915 года прихондили плохие и становились все хуже. Львов пришлось сдать, следом русские войска, испытывавшие нехватку в оружии, оставили Варшаву. Вся Польша была захваченна немцами и австрийцами. Душевно терзаясь от невозможности как-то помочь несчастным на фронте, отец, как его ни отговаривали, послал великому князю Николаю Николаевичу записнку, в которой просил разрешения приехать в передовые части, чтобы помолиться вместе с солдатами. Великий князь, упивавшийся собой даже в пораженнии русских войск, ответил: "Приезжай, я тебя-повешу". Прекрасно понимая, что это сказано не ради краснного словца, отец все равно порывался ехать. Только мысль об Алексее остановила его. До царицы донесли, что великий князь Николай Николаевич уже похваляется, что лично казнит "этого грязного мужика". Все, кто еще сохранял способность думать непредвзято, не сомневались в причинах такой болезненной ненависти. Однако великий князь зашел слишком далеко. Не стесняя себя в ругательствах отца, он приобрел врага в лице царицы. В одном из писем к Николаю Александра Федоровна писала: "Твой Друг молится о тебе день и ночь, и Господь его услышит. Здесь начинается слава твоего правления. Он так сказал, и я ему верю. Пускай отставка Николаш-ки произойдет как можно быстрее. Никаких колебаний". "Друг" -- это мой отец, а "Николашка" -- семейная кличка великого князя. Последовав совету царицы (то была воля Божья, как он считал), царь сместил великого князя, обвинив его в неумелом руководстве войсками, и взял на себя обянзанности главнокомандующего. Но было слишком поздно исправлять эту ошибку, когда была допущена главная ошибка -- начата война. Общество, напичканное агентами старого двора, понстаралось истолковать решение Николая не в его пользу. И такой маневр удался. В интригу была вовлечена и Дума, и правительство. От поддержки первых недель войны у царя не осталось почти ничего. Еврейский вопрос Когда русские войска оставляли Польшу, они сгонянли с мест еврейские общины и расселяли их по различнным местам России -- все это из-за ошибочного убежндения, будто евреи настроены прогермански. В России же их, с голоса великого князя Николая Николаевича, считали немецкими шпионами и поступали соответнственно. О еврейском вопросе в России я впервые узнала от Симановича, что понятно. Разумеется, он говорил у нас дома не только об этом. Но известно ведь, что "голос крови" у людей этого племени говорит громче, чем у других. Я это замечаю только в похвалу. Ведь если бы и другие давали себе труд так биться за единоверцев, мир изменился бы в лучшую сторону. Отец уважал Симановича, иначе не держал бы его возле себя так долго. И надо сказать, что Симанович не оставил нашу семью. О нем ходит много слухов. Согланшусь, за Симановичем водится немало темных делиншек. И у меня есть причины злиться на него. Но все-таки он помог мне, когда я хотела получить по суду деньги от Феликса Юсупова как от убийцы отца и винновника моего бедственного положения. Юсупов, правнда, и здесь вывернулся. До меня доходили разговоры, что он дал отступного Симановичу за мое молчание. Но в это я не верю. Как бы там ни было, Симанович прекрасно знал положение евреев в империи и судил о нем с сердцем. Чувствительный к чужому горю, отец не мог оставаться равнодушным и в этом деле. У Симановича: "Для Распутина было решающим то, что проситель нуждался в его помощи. Он помогал всенгда, если было только возможно, и он любил унижать богатых и власть имущих, если он этим мог показать свои симпатии бедным и крестьянам. Если среди просинтелей находились генералы, то он насмешливо говорил им: "Дорогие генералы, вы привыкли быть принимаенмыми всегда первыми. Но здесь находятся бесправные евреи, и я еще их сперва должен отпустить. Евреи, поднходите. Я хочу для вас все сделать". Далее евреи уже поручались мне, и я должен был от имени Распутина предпринимать соответствующие шаги. После евреев Распутин обращался к другим посетинтелям, и только под самый конец он принимал просьбы генералов. Он любил во время своих приемов повторять: -- Мне дорог каждый приходящий ко мне. Люди долнжны жить рука об руку и помогать друг другу. Однажды я нашел Распутина в большом волнении и заключил из этого, что с ним происходит что-то осонбенное и опять проявляется его "сила". Он меня дейнствительно удивил ошеломляющим сообщением: -- Слушай, Арон, в Киеве готовится еврейский пон гром. Ты должен принять меры. Можно себе представить, насколько меня такое сонобщение поразило. Я имел в Киеве много родственнинков, и нападки на евреев мне и так причиняли много хлопот. На мою просьбу о сообщении подробностей Раснпутин ограничился еще более неясным намеком: -- Нужно будет кончить со стариком, -- сказал он. Прозвище "старик" нами всегда употреблялось для председателя Совета министров. В то время эту должнность занимал Столыпин. Намек Распутина я мог поннять только в том смысле, что Столыпин скоро умрет. Ближайшие подробности о предстоящем несчастье мне не были сообщены. Я старался разузнать у Распутина, почему Киеву угнрожает еврейский погром и каким путем можно его прендотвратить. В случае необходимости я хотел послать в Киев предупреждение. К моему удивлению, Распутин объяснил мне, что избежать погрома можно лишь в том случае, если царь при своей поездке в Киев не возьмет с собой Столыпина, так как Столыпина в Киеве убьют и он больше не вернется в Петербург. Я должен сознаться, что, даже при моей вере в спонсобность Распутина предсказывать будущее, это откронвение мне показалось маловероятным. Несмотря на мою малообразованность, во мне часто возникали сомнения в возможности тому подобных чундес и что не кроется ли за ними надувательство. Однако многое из деятельности Распутина возбуждало во мне большое изумление. Что же касается указанного преднсказания, то я не знал, что о нем думать. Несколько дней спустя Распутин рассказывал мне, что он имел с царем беседу по поводу его предстоящей поездки в Киев. Результатом беседы он был очень недоволен. Он прендупреждал царя и советовал ему не брать с собою Стонлыпина. Хотя он и не предупреждал самого Столыпина о грозящей ему опасности, ибо он не был его другом, но так как царь в нем нуждался, то нужно было его щадить. Столыпин меня не трогает, пояснил Распутин, и я не хочу подставлять ему ногу. Царь также не обратил особого внимания на это преднсказание Распутина. Он не хотел отказаться от сопронвождения его Столыпиным. Это послужило поводом недовольства Распутина, которое не было вызвано тщеславием, а сознанием того, что поездкой решается судьба Столыпина. Столыпин поехал в Киев и был там убит агентом Киевской охранной полиции евреем Багровым. Когда я впоследствии рассказывал этот случай моим знакомым из придворных кругов, то некоторые из них высказали мысль, что царь, может быть, потому и взял с собой Столыпина, что верил предсказаниям Распутина. Я считаю это мнение совершенно необоснованным. Хотя Николай и верил предсказаниям Распутина, но это предсказание могло и ему показаться слишком ненвероятным, чтобы ему верить. После покушения на Столыпина царь послал Распунтину телеграмму: "Что делать?" Распутин ответил теленграммой: "Радость, мир, спокойствие! Ты, миротворец, никому не мешаешь. Кровь инородцев на земле русского царя столь же ценна, как своих собственных братьев". Царь распорядился о принятии всех мер против вознможных выступлений против евреев. Реакционеры были разочарованы. Погром не состоялся". Но все сказанное Симановичем по этому поводу ни в коем случае нельзя понимать как выделение одних за счет других. Это было совершенно противно убеждениням отца. Евреи при дворе В обществе говорили о враждебном отношении Нинколая Второго к евреям. Но правдой это было только отчасти. Отец не раз говорил, что царя настраивают против евреев родственники и министры. Главной картой противников евреев при дворе был вопрос о "евнрейском засилье". Неудивительно, что это имело понследствия. В то же время при царском дворе всегда были евреи. А когда особую силу набрал еврейский капитал, многие даже из самых знатных фамилий решались вступать с богатыми евреями в родственные отношения -- это пронисходило посредством заключения весьма выгодных бранков. Так были поправлены многие состояния. Интересно, что Александра Федоровна, выросшая при английском дворе, вообще не имела понятия о евнрейском вопросе и только в России получила представнление о нем. Как бы там ни было, Николай тут же после принятия им командования над армией отменил практиковавшиенся Николаем Николаевичем притеснения евреев. Не без гордости я говорю, что благодаря именно отцу был принят закон, защищающий права евреев, в том числе право на обучение в государственных школах. "Прости, я не могу помочь" С тем временем у меня связано одно воспоминание, которое мучает меня все эти годы. Как-то к нам пришла незнакомая старуха, изувеченнная артритом настолько, что походила на сгоревшее дерево. Она страдала от невыносимой боли и умоляла отца помочь. Отец взял ее руку в свою и начал молиться. По его лицу было видно, что он растерян. Он не чувствовал в себе прежней силы. Несчастной не становилось лучше. Отец, сглатывая слезы, сказал: -- Прости меня, бабушка. Господь отнял у меня силу. Это было последним ударом: сперва покушение, от которого он так и не оправился, потом охлаждение отнношений с Николаем, теперь -- это. Господь будто оставил его. Когда Дуня вернулась после похорон матери, то увиндела исхудавшего, похожего на покойника человека, обессилевшего после многомесячных кутежей. Наступило Рождество. Всегда такое радостное, сейнчас оно казалось неуместным и даже кощунственным. Это было не только настроение нашего дома, но всех домов, которые я знала. Отец таял на глазах. Дуня уложила его в постель. Она ухаживала за ним, как за ребенком, и одновренменно тянула на себе весь дом -- Катя вернулась в Покровское. Аннушка в опасности Я была в гостях у Маруси Сазоновой, когда пришло известие, что Анна Александровна попала в ужасную железнодорожную катастрофу. Она ехала из Царского Села в Петроград. Из-за сильного снегопада машинист не заметил какого-то важного знака, произошло столкнновение двух паровозов. Анну Александровну ударило по голове упавшей балкой, ноги зажало и раздавило обломками. Ее вытащили из вагона и положили вместе с другими пострадавшими в зале ожидания на ближайншей станции. Прибывшие доктора бегло осмотрели бездыханную Анну Александровну и убедились в близости ее к смернти. Они сочли преступным тратить на нее время, когда среди жертв были такие, которым еще можно было понмочь. Анну Александровну оставили умирать. И так она пролежала много часов. К счастью, она почти не прихондила в сознание и не страдала от боли. Когда известие о происшествии достигло дворца, оттуда немедленно послали карету скорой помощи за Анной Александровной. Ею тут же занялись доктора, сетуя на упущенное время. Обо всем этом я, давясь слезами, рассказала отцу. Когда я дошла в своем рассказе до слов: "Она соверншенно безнадежна", -- отец с трудом стал выбираться из постели. Позвал Дуню, чтобы та помогла ему одеться. Не обращая внимания на ее протесты, он приказал наннять автомобиль, чтобы везти его в Царское Село. (Тогнда "наш" автомобиль кем-то из чиновников двора был радостно отобран у нас.) Я побежала за ним. Еще час назад отец не мог самостоятельно поесть, но страшная весть заставила его двигаться -- он был нужен Анне Александровне, которую искренне любил. Кроме того, со смертью Анны Александровны оборванлась бы тонкая ниточка, продолжавшая связывать отца и царскую семью. Если бы отцу кто-то сказал, что он по своей воле поедет в Царское Село, где может столкнуться с царем, так обидевшим его, он бы не поверил. Сейчас же разнрыв с царем и то, как истолкуют появление его среди придворных, ничего не значили. Исцеление Отец молча прошел мимо Николая. Царица стояла у изголовья кровати Анны Александровны. Отец опустилнся на колени у постели больной, взял ее за руку и пронизнес мягко, но настойчиво: -- Аннушка, Аннушка, проснись, поглядь на меня!.. Не дождавшись ответа, он снова позвал, на этот раз громче. Веки ее задрожали и приподнялись. -- Отец Григорий, слава Богу. -- И она снова впала в забытье. Я заплакала, уверенная, что Анна Александровна умирает. -- Тише, дитя, -- сказал отец, с трудом поднимаясь с колен. Затем каким-то непривычным, чужим голосом обратился к царю и царице: -- Она будет жить, но калекой. Казалось, отец хочет сказать Николаю и Александре Федоровне еще что-то, но он повернулся ко мне: -- Пойдем. Мы вышли из комнаты. Я шла позади него и видела, насколько ему самому плохо. Когда за нами закрылись высокие двери, отец зашантался, колени его подогнулись. Я не смогла бы его поднхватить, он был слишком большой для меня, но все равно бросилась к нему -- слишком поздно. Он упал навзничь, сильно ударившись о пол. Я закричала. Слуги бросились его поднимать, а я держала его за руку. Она была ледяной, а лицо -- пепельно-серым, сонвершенно безжизненным. -- Позовите доктора! -- кричала я. -- Не надо! Отвези меня домой. Слуги отнесли его к автомобилю, где ждала Дуня. Мы усадили отца, и Дуня велела шоферу быстро везти нас домой. Там Дуня немедленно уложила отца в постель. Удоснтоверившись, что отец спокойно уснул, она пришла ко мне на кухню. Лицо ее было мрачным. Она сказала: -- Думаю, ему недолго осталось жить. Пойдем, посин дим с ним. Звонок от царицы Мы вместе смотрели на отца. Дыхание его было понверхностным, щеки ввалились, лицо белое, почти как наволочка, кожа туго натянута на скулах и похожа на пергамент. Тело холодное, как у мертвого. Вернувшись из гимназии, Варя присоединилась к нам. Мы просто сидели у постели отца, то и дело подтыкая одеяло, как будто это могло его согреть. Телефон зазвонил, когда я как раз сокрушалась, что Александра Федоровна не задержала отца. Звонила царица. Ей только что сообщили, что отцу сделалось плохо, и она хотела узнать, не надо ли чего. Я поблагодарила. Но, очевидно, в моем тоне прорвались ноты обиды. Алекнсандра Федоровна все поняла. Она сказала: -- Все мы, сбитые с толку, допускали ошибки, нен верные суждения. Но сейчас важно, чтобы твой отец Поправился. Александра Федоровна сказала, что послала цветы, и попросила уверить отца в ее глубокой к нему привянзанности. Скоро цветы прибыли, это оказался огромный бункет, а с ним -- большая корзина с фруктами, такая тяжелая, что одному из переодетых полицейских, выншагивавших целыми днями у нас под окнами, пришлось помочь посыльному втащить ее вверх по лестнице. Отношения с царской семьей были восстановлены, но чего это стоило отцу... Позже отец говорил, что, входя в комнату, где лежанла Анна Александровна, он не знал, способен ли выленчить порез на пальце, не то, что сломанные ноги и разнбитую голову. Но уже поднимаясь с колен у постели больнной, отец почувствовал, как сила возвращается к нему. Так и было. Глава 27 ПОИСКИ ВИНОВАТОГО Кто кем вертит ? -- Разница между советом и руководством -- Случай или закон ? -- -- "Бессмертные штаны" -- Каверзы и поклепы Кто кем вертит? Война складывалась для России неудачно. Завсегдантаи салонов стали искать козлов отпущения. Первыми подняли крик, как водится, именно истинные виновнники: тыловые генералы, армейские поставщики, зем-гусары, чиновники высших классов, советчики царя в Ставке и во дворце. Искусно возбуждаемая толпа, казалось, только того и ждала. Петроград узнал, что такое погромы магазинов и ланвок, чьими хозяевами значились люди с немецкими фамилиями. При этом никто не думал о действительном отношении их к России. Надо ли объяснять, что целью этих действий была Александра Федоровна. К тому, о чем говорили еще в самом начале войны, добавились совсем уж нелепые слухи: якобы Александра Федоровна -- немецкая шпинонка; у нее в Царском Селе построен секретный радионпередатчик, с помощью которого она посылает шифнром подробные планы военных действий России кайзенру. Не оставлен был без внимания и отец -- его записанли в платные агенты Германии. При дворе были хорошо осведомлены, что Вильгельм через своих агентов пытался привлечь Александру Федоровну к проведению германских интересов. Но всянкий раз царица (и в мирное время отстранявшаяся от слишком назойливых приветов своих немецких родственнников) не просто отказывалась, а с возмущением объяснняла невозможность предлагаемого. Но кто из представнлявшихся друзьями Александры Федоровны защитил ее в мнении общества? В лучшем случае они молчали, а если и говорили, то очень тихо. Когда Николай отстранил от должности главноконмандующего -- патологически-эгоистичного и бесталаннного великого князя Николая Николаевича, это сочли победой Александры Федоровны, которая "вертит цанрем, как хочет". Вообще же этот вопрос очень трудный для толкования. Между Александрой Федоровной и Николаем сущенствовали отношения, которые в силу особенностей их личностей могли при известном освещении показаться именно такими -- царица диктует, а царь исполняет. Но с жизнью это не имеет ничего общего. Действительно, когда царь встал во главе действуюнщей армии, царица сочла необходимым, насколько это возможно, заменить его. Но заменить, а не подменить собой. Воейков: "Можно думать, что государыня, под влинянием Распутина, распоряжалась всеми назначениями и разрешала важные государственные вопросы. На санмом же деле это было далеко не так: если судить по результатам, число лиц, кандидатуру которых поддернживала императрица, было прямо ничтожно. Ярким поднтверждением сказанного могут служить напечатанные ныне письма императрицы: если кто-нибудь даст себе труд ознакомиться с именами лиц, упомянутых в ее письмах за время войны, когда государь отсутствовал, то убедится, что число их столь незначительно по сравннению с количеством лиц, получивших за этот период назначения, что математически будет выражаться не процентом, а лишь дробью процента. Что же касается вмешательства ее величества в упнравление государственными делами, я лично могу констатировать, что его не было. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог эту клевету подтвердить документальными данными. Конечно, как и в каждой семье, между их венличествами не могли не затрагиваться в частной перенписке и разговорах темы, имевшие отношение к текунщим делам". Разница между советом и руководством Александру Федоровну много упрекали за ее письма Николаю, в которых содержались советы по текущим делам. При этом особые упреки раздавались по поводу упоминания в этих письмах имени моего отца. Отмечу, что Руднев, располагая всеми возможными документанми, доказал, что отец не имел никакого влияния на ведение внутренней и внешней политики и во время войны тоже. В записках Гурко читаем: "При этом Распутин утнверждал, что он обладает даром безошибочно опреденлять степень преданности тех или иных лиц царствуюнщему дому. Вера государыни в божественную силу Раснпутина была безгранична. Усматривая в его безграмотнных и нарочито затуманенных телеграммах какой-то глубокий, сокровенный смысл, она их тщательно пенреписывала на отдельном листе и снабжала ими своего супруга. Ему же она сообщает все вновь получаемые ею от Распутина телеграммы, причем неизменно настаинвает на исполнении всех его советов. Само собой разунмеется, что и доверие ее к Распутину также было безнгранично. Получив секретный маршрут путешествия государя по фронту, она пишет: "Я, конечно, никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтонбы он тебя всюду охранял". Предлагая государю на ту или иную должность своенго кандидата, она неизменно сообщает об его отношеннии к Распутину. Так о князе Урусове, которого она прочит на пост обер-прокурора Св. Синода, она пояснняет в скобках: "Познакомился с нашим Другом". Говоря о кандидатуре на ту же должность Гурьева, она пиншет: "Любит нашего Друга". Относительно Петроградснкого градоначальника кн. Оболенского она утверждает: "Он стал лучше с тех пор, как слушается советов нашенго Друга". Про А.Н.Хвостова и его кандидатуру на пост министра внутренних дел она решительно заявляет: "С тех пор, как и наш Друг за него высказался, я окончантельно уверова